Текст книги "..из коллекции Марка Пекарского"

Жил да был человек, которого звали Андрей Волконский. Обладатель столь звучного имени был русским князем, Рюриковичем в тридцатом колене, композитором, исполнителем и прочая, и прочая. Родившись вдали от родных для его предков мест, он, тем не менее, немало сделал для музыки своей исторической родины. А до того жил он себе поживал, говорил дома по-русски, а вне его – по-французски, учился музыке и был вполне счастлив. Но однажды по воле своих родителей он переселился в сталинскую Россию, то есть в Советский Союз, где прожил немало лет. Затем взял, да и уехал обратно в места своего детства и обосновался в прелестном университетском Экс-ан-Провансе на юге Франции. В доме, который назывался Тюльпан, князь занимал небольшую квартиру. Однажды я приехал к князю Андрею в гости – но не просто пообщаться и поболтать ото, о сём – нет: мне заказали книгу о нём.

Для моей работы Андрей Михайлович предоставил мне свой кабинет. Рядом располагалась спальня, в которой почивал хозяин дома. Однажды вечером я услышал из спальни стоны. Заглянув в приоткрытую дверь, я увидел чуть ли не плачущего князя: у него болели ноги, – болели нестерпимо… Я был в полной растерянности, не зная, чем могу помочь. И тут под столом я увидел металлическое ведерко для мусора. Перевернув его вверх дном и поместив между своих колен, я начал выстукивать руками разные ритмы. Не на шутку увлёкшись, я не заметил, что барабаню уже второй час. Подняв глаза, я увидел счастливо улыбающегося князя, потому что

звуки ведра-барабана исцелили недуг

А вот ещё одна история. Было время, когда на концерты Ансамбля ударных повадились ходить профессора и преподаватели МГУ. Я узнавал их и раскланивался. В конце сезона несколько человек из этой компании прошли за кулисы и раскрыли тайну своего увлечения музыкой для ударных инструментов: оказалось, что после наших концертов они на несколько дней

избавлялись от хронической мигрени

Теперь я расскажу, какой сон мне показали буквально на днях. Я проходил регистрацию в аэропорту. Вещей минимум: портплед с концертным костюмом.

– А что это за штука? – спрашивает проверяльщик, тыча пальцем в сторону портпледа.

– О, это замечательная сковорода, – расплываясь в сладчайшей улыбке ответствую я. – Это постоянный и надёжный спутник в моих путешествиях. Смотрите, какая она удобная: 28 см в диаметре, а ручка целых 30 см длины!

– Удобная-то она удобная, – в нерешительности говорит проверяльщик, – но пропустить не могу!

– Почему? Ведь это не колющий предмет и не жидкость какая…

– Да, верно: не жидкость… но может быть использована в качестве оружия.

– Каким же образом?!

– Очень просто: представьте, что стюардесса наклонилась налить Вам кофе со сливками, а Вы её – по голове Вашей любимой сковородой… И всё кончено. Нет, пропустить никак не могу!

Теперь давайте вспомним первую историю с князем Волконским и обратим наше внимание, что чудесное исцеление произошло благодаря металлическому мусорному ведёрку. А сковорода из моего сна – она ведь тоже из металла! Понимаете, куда я клоню? А вот куда:

Возможности металла безграничны:

он, металл, может исцелять,

но в недобрых руках способен убить…

Однако оставим негатив и сосредоточимся на чудодейственных свойствах этого природного материала. Потому пользуйтесь им на здоровье, берегите себя и

Эта программа не является данью памяти Народного артиста СССР, доктора музыковедения, члена Академии педагогических наук, секретаря Союза композиторов СССР, орденоносца, лауреата Сталинских премий, лауреата Ленинской, Героя Социалистического труда, председателя жюри конкурса имени самого себя На лучшее исполнение своих собственных произведений и Лучшего музыкальный друга детей Дмитрия Борисовича Кабалевского – композитора, сегодня заслуженно забытого, но в былые времена, как вы поняли, находившегося на вершине иерархической лестницы.

…Хотя дело отнюдь не в качестве его музыки… Опять же, это никак не относится к сегодняшнему вечеру, но о нём – о качестве – можно судить по одному маленькому эпизоду, рассказанному композитором Николаем Каретниковым. Слушайте его в моём пересказе.

В Большом зале консерватории давали Четвёртую симфонию Кабалевского. Музыка была обычной, кабалевско-советской. Композитор Каретников сидел, слушал и злился. После исполнения он решил всё же пойти поздравить Кабалевского.

– Поздравляю вас, Дмитрий Борисович… – сказал он и ничего больше к этому не прибавил.

Кабалевский внимательно посмотрел на Каретникова и всё понял: он был умным человеком. Неожиданно он склонился к уху Каретникова и тихо произнёс:

– А что, Коленька, музычка-то говённенькая?..

Но это как бы в скобках. А вот что действительно интересно, так это его музыкально-педагогическая концепция: мировая музыка в своей основе имеет песню, марш и танец.

Конечно же, мы не ставим перед собой задачу популяризации выдающихся идей Дмитрия Борисовича – отнюдь! Мало того, мы попросту опускаем здесь танец. … Да и всё остальное, как мы увидим далее, имеет весьма опосредованное отношение как к маршу, так и песне… Однако я умолкаю и склоняю голову перед одним очень умным человеком, который так вот по-простому изложил непростые идеи этого концерта.

«То, что вы услышите, – это, с одной стороны, попытка отдалиться (насколько это возможно) от тех привычных значений и характеристик, которыми сегодня наделены эти музыкальные архетипы (см. название программы). Сочинения мало напоминают марши и песни в том практическом смысле, в каком их привыкли идентифицировать, хотя все они в разной степени связаны с этими жанрами. Иногда названия пьес соответствуют жанрам; бывает, что в композиции – только игра с воспоминаниями о них. В иных случаях (как в пьесе Хельмута Эринга) музыка уже не указывает нам на песню, а намекает на тот рубеж, где песня обрывается.

С другой стороны, это неизбежный поиск той их субстанции, которая остаётся неизменной на всём историческом протяжении изменений музыкального языка.

Возможно, это позволит взглянуть и на песню как на предельно простое и цельное высказывание (но, быть может, и самое сокровенное из высказываний); представить, какой облик она может приобретать, будучи избавлена от каких-либо исторических разработок, от бесконечного идиоматического груза, в итоге – от всего, что может быть выражено вербально, перестав быть частью текста и превратившись в жест.

Взглянем и на то, что останется тогда от марша: всё вокруг, проходящее и преходящее, в неизменном, размеренном и механистичном движении – и не важно, какие манифесты затерялись в этом потоке».

Уж коль скоро речь сегодня пойдёт об Америке, а точнее об американской музыке XX века, то, конечно же, правильнее было бы назвать нашу программу как-нибудь иначе: Джон Кейдж и его время, например, или Музыка барабанной молодости Папаши Кейджа… Но, во-первых, Папаша Кейдж в своё время активно посещал нашу афишу, а, во-вторых – и это самое главное – в течение целого сезона всё прогрессивное человечество с необыкновенным тщанием праздновало 100-летие со дня рождения вышепоименованного Папаши, и разве что ленивый не прикоснулся к его творчеству хоть каким-нибудь образом, прочтя, например, лекцию Ни о чём, либо О чём-то, а эпохальное произведение 4'33“, думаю, должно быть теперь рекомендовано в качестве действенного психотерапевтического средства в начальных классах. Так что

Но совсем без него нам всё-таки никак не обойтись, так что какие-то слова о нём мы скажем. Для начала – стих о той самой 4'33“, сочинённый в прелестном городке Тарусе поэтом Вильямом Мейландом, с которым мы почти каждое лето за рюмкой чая обсуждаем достоинства вышепоименованной пьесы этого музыкального философа. Слушатель, Марк Пекарский вместе с женой Ольгой Колесниковой понятливо кивают головами, а Светлана Кавецкая, жена поэта «чай нам в рюмки наливает, а взгляд её так много обещает»:

Марку Пекарскому

 
Сыграй нам, Марк, 4-33.
Кейдж прав – есть музыка в молчанье.
А после посидим, поговорим
О всех секундах этого звучанья.
 
 
Какая-то певица вдалеке
Пыталась влезть в хрустальное пространство,
Сосед хрустел программкою в руке
И разрушал архитектуру транса.
 
 
Но музыка молчания жила —
4-33, никак не меньше.
Она случайность суеты превозмогла
И мир отныне тишиной увенчан[52]52
  Стихотворение написано 17—18 мая 2012 года. А за год до того был написан другой стих этого автора, который приводтся в Документах из запасника (Части III).


[Закрыть].
 

Итак, Америка с жадностью и готовностью потребив и переварив горы культурных яств Старого мира, родила в конце концов нечто ни на что не похожее. Если пытаться как-то назвать это нечто, то, наверное, правильно будет употребить слово искусство или – копай глубже – культура… Но я не склонен в краткой аннотации к концерту делать сколь-нибудь глубокие обобщения и граничусь лишь музыкой Америки XX века, и этой музыке я осмелюсь присвоить имя героя произведения Киплинга – имя сына человеческого, спустившегося на землю со слона и покинувшего волчью стаю, – имя великого неуча Маугли, мирское имя которого – Джон Милтон Кейдж. «Кейдж – неуч по убеждению, идеологический неуч. Чему надо учиться, чтобы написать 4'33“? (…) Он ковбой. Для меня он – персонаж из вестерна»[53]53
  http://www.facebook.com/anton.safronovl.


[Закрыть], – сказал, как пригвоздил, наш великий современник князь Волконский!

Свои искания Кейдж начал в 30-40-е годы с исследования звуковых возможностей перкуссии. Вот что писал об этом в 1940 году один из отцов современной американской музыки, его учитель Генри Кауэлл: «На протяжении последних двух лет на побережье Тихого океана обнаруживается повышенный интерес к музыке для ударных. В Сиэтле, Сан Франциско, Окленде и Лос-Анджелесе организуются оркестры, чтобы исполнять музыку для ударных инструментов. Ими руководят молодые композиторы Джон Кейдж и Лу Харрисон, которые много сделали не только для создания инструментов, но и для создания таких оркестров»[54]54
  Henry Cowell. «Drums Along the Pacific». Modern Music, 1940, USA.


[Закрыть].

Эта рецензия помимо здорового любопытства к истории становления музыки для ударных в Америке важна ещё и тем, что рядом с именем Кейджа появляется имя другого ученика Кауэлла Лу Харрисона. Конечно, следует говорить о близости музыкальных устремлений двух молодых американцев (в 1940 году Кейдж и Харрисон даже написали совместную Двойную музыку для ударных). Их идеологические установки в 30-е, 40-е годы XX века были ещё едины. Генри Кауэлл определял их так: «Кроме гармонии и мелодии, потенциально не менее важны ритм и тембр. Однако последние оставались практически не разработанными в нашей музыке. Возможности ударных инструментов используются в оркестрах для различных окрашиваний, но вряд ли их роль может быть существенной в симфонической литературе. Работа молодых талантливых групп, экспериментирующих с ритмами, может привести к созданию самостоятельного структурного материала»[55]55
  Там же.


[Закрыть].

В дальнейшем творческие искания молодого Кейджа и Харрисона пошли по разным путям. Лу Харрисон не стал ни эпигоном своего однокашника, ни его антиподом. Он выстроил свой параллельный мир, который хотелось бы кратко охарактеризовать при помощи двух слов: изящество и изысканность. Ему удалось избежать увлечений своего друга экспериментами с магнитофонами, радиоприёмниками, препарированным фортепиано, новой трактовкой музыкального времени и пространства – всем тем, чем Кейдж эпатировал не только публику, но и коллег-профессионалов. Мало того, Харрисон мог позволить себе работу во вполне традиционных формах музицирования, одной из которых был, например, концерт (Концерт для скрипки и оркестра ударных – 1959-1960, Концерт в слендро для скрипки, клавишных и ударных – 1961).

А теперь зададимся главным вопросом: «Что же это за феномен такой Американская музыка?» Ответ готов: «Если Европа действительно создала главное направление в виде «некоммуникабельного человека», то американская мысль приветствует эксперимент, новизну и свежесть»[56]56
  Куницкая Р.И. Французские композиторы XX века. М., 1990. С. 115.


[Закрыть].

Было бы несправедливым в свете чисто американской любви к изобретательности не вспомнить – вы будете смеяться, но тоже «великого» – Прамаугли по имени Чарлз Айвз, и «великость» его зиждется отнюдь не на кейджевской скандальности, а на гениальных вслушиваниях в музыку будущего (взять хотя бы его «праполистилистику»).

Конечно же, в сегодняшнем музыкальном исследовании мы ни в коем случае не ставим перед собой цели представить сколько-нибудь полный срез современной американской музыки XX столетия – эта задача вряд ли выполнима в рамках концерта. Мы лишь слегка обозначим вехи её развития.

Русские всегда стремились на Запад и всегда хотели вернуться обратно в Россию. Неизвестно, какая сила, побуждала их к перемещению. Может, это побег от специфического российского толкования феномена свободы? Переместившись же в свободный мир, они на всю жизнь обрекали себя на тоску по Родине. Некоторые из них, набравшись решительности, возвращались, но, вновь вдохнув «свободного» российского духа, опять устремлялись в западном направлении, как бы забыв о том, что «мы чужие на их празнике жизни».

Как бы то ни было, наши «путешественники» – каждый на свой лад – не переставали ощущать себя русскими. Одни оставались носителями русской музыкальной традиции (ранний Стравинский, Гречанинов, отец и сын Черепнины), другие же, наоборот, становились космополитами в музыке. Однако все они задавались главным вопросом: «Кто мы?» «Да, конечно, я русский композитор… Не французский же!» (Волконский); «Я хотел бы иметь приют в России… Там так хорошо пишется» (Раскатов); «Во мне четыре крови, и одна из них русская» (Губайдулина); «Мне нет места на Земле. В России я – еврей или немец. Здесь же, в Германии, начинаешь ощущать то, что меня отделяет от немцев – причём втройне: как происходящего из России, как еврея и как родившегося в немецкой области – но в СССР. Там я – русский композитор…» (Шнитке); «Я живу не в Париже, а в госпитале…» (Денисов); «Я не украинский композитор – я днепровский композитор» (Сильвестров).

Небольшая коллекция звуковых ностальгий, которую мы сегодня представляем, имеет, как вы понимаете из названия, ярко выраженный ностальгический характер. Здесь и ностальгия по Дмитрию Александровичу Пригову– поэту и художнику, и по Советской власти (в просторечье Софье Власьевне), – и по событиям, которые в годы наших учений – и Дмитрия Александровича и моего – было принято называть Великой Октябрьской социалистической революцией, и наконец, это ностальгия по концерту Ностальгия, придуманному когда-то вместе с Дмитрием Александровичем Приговым.

Вот анонс концерта 14 октября 2001 года в Большом зале Петербургской Филармонии: «Ансамбль ударных инструментов под руководством Марка Пекарского представляет премьеру программы „Ностальгия“. Чем в этот день поразит всемирно известный коллектив публику зала Дворянского собрания, пока неизвестно. Быть может, некоторая подсказка таится в списке других участников акции. Это поэт Дмитрий Александрович Пригов, внесенный в Книгу рекордов Гиннесса в качестве автора наибольшего количества стихотворений и поэтому, видимо, величающийся исключительно по отчеству. Это также остроумнейший Лев Рубинштейн и др.»

Мы с грустью вспоминаем о нравственных ценностяхтого благословенного периода нашей истории… Однако мы искренне надеемся, что искусство доноса, кляузы, анонимки не умерло – оно живет в сердцах народных масс, и, кто знает, может быть, ждёт часа своего возрождения.

Марк Пекарский

Итак, мы приступаем к непосредственному ностальгированию. Но если мы сейчас сядем и попробуем это сделать, что называется, сходу, то вряд ли что-нибудь из этого получится. Поэтому, как сказал автор первого произведения нашего концерта, «нужно подготовиться». И далее: «Нужна предварительная практика, которая поможет вытряхнуть из головы мусор и привести опустошённый ум в состояние неконцептуального безмыслия. И вот здесь требуется решительность. Мы так дорожим своим мусором… Есть английская пословица: «Measure twice, cut once». Но в России явно недостаточно отмерить два раза, поэтому нам предлагают отмерить семь раз, и только потом отрезать. И мы всю жизнь меряем, и никогда не отрезаем. А если отрезаем, то не то, что мерили. Поэтому хватит мерить и философствовать, а то весь мусор так и останется на своем месте».

Антон Батагов. Восемь раз отрежь (предварительная практика, 2013).

В следующей пьесе, написанной для четырёхрядного ксилофона – короля концертной эстрады 30-х – 50-х годов прошлого столетия – использованы стандарты массовых советских песен 30-х годов. Пьеса начинается мелодией песни Исаака Дунаевского Широка страна моя родная.

Николай Рославец. Попурри на темы популярных советских песен для ксилофона и ф-но, 1939.

Дмитрий Александрович Пригов. Широка страна моя родная, 1974. (Собрание стихов, т. 1, с. 150-156.)

Далее следует вереница массовых песен, которая завершается бодрым гимном Советской Рабоче-Крестьянской милиции

Николай Рославец. 3 песни: Стучите на текст И.Уткина, 1930, переложение для голоса и ударных А. Раскатова, 1989

Текст И.Уткина возвращает нас к «радостным» ощущениям полной свободы от каких-либо устаревших гуманитарных ценностей:

 
Весь глобус промоем, прочистим…
Стучите,стучите, стучите,
Стучите упорней и злей,
Чтоб слышал великий учитель,
Чтоб гул повторял мавзолей!
 

Барабан. Новый походный марш пионеров, 1930. (Текст из сборника Пионерский чтец-декламатор изд. Молодая гвардия, партия балалайки А. Илюхина, переложение для баритона и ансамбля ударных М. Пекарского, 2001.)

Гимн Советской Рабоче-Крестьянской Милиции, 1926. Текст А. Вятича-Бережных, переложение для баритона и ансамбля ударных М. Пекарского, 2001

Радостные ощущения не покидают нас на протяжении всех трёх массовых песен.

О, дилижанс! – воскликнула графиня и… умерла.

Из старинного, очень неприличного анекдота, столь любимого князем А. Волконским

Вы знаете, что такое дилижанс? Нет? Тогда представьте себе большой крытый экипаж, запряжённый лошадьми, на котором достопочтенные граждане совершают свои неторопливые по теперешним временам перемещения…

Ранним майским угром, предположим, 1825 года в дилижанс, отправляющийся в Вену, погрузились несколько человек.

Свет едва проникал сквозь маленькие оконца, и трудно было поначалу разглядеть пассажиров. Постепенно глаз привык к полумраку, и лица начали прорисовываться. В углу экипажа устроился человек в очках. На вид ему не было и 30 лет, и звали его Франц Петер Шуберт.

Кучер уже было тронул лошадей, когда в экипаж вскочил импозантный гоподин с роскошными усами a la император Франц Иосиф. В правой его руке была тросточка, в левой – скрипка в деревянном футляре. Нисколько не задумываясь, он направился к сидевшему в углу пассажиру.

– Позвольте представиться: Иоганн Штраус-сын. Я композитор и пишу так называемую лёгкую музыку. Особенно мне удаются вальсы, – впоследствии моё имя непременно будут произносить с титулом король вальса. Свою любовь к трёхдольному вальсированию я унаследовал от моего отца, также как и я, Иоганна Штрауса.

Грустные глаза Франца Петера оживились, и он признался, что, со своей стороны, тоже имеет кое-какое отношение к вальсу, точнее, к его предшественнику – лендлеру.

– О, как я любил в юности танцевать! Да и написал я этих самых лендлеров довольно изрядно!

– Herr Франц, а не были ли Вы знакомы с моим отцом? Ведь вы жили в одно с ним время… Может Вы даже слышали его по-венски лёгкий и, я бы даже сказал, изящный Radetzky-Marsch?

Внезапно дилижанс остановился, и все замерли в удивлении, так как остановка не была запланирована. Дверь экипажа раскрылась и туда буквально впрыгнул человек, лишённый лишней растительности на голове, с несколько хищным носом и пронзительным взглядом. «Я – основатель Ново-венской школы Арнольд Шёнберг», – без каких-либо предисловий объявил господин и, не раздумывая, направимлся в сторону беседующих. Опять же без лишних слов он кратко доложил: «Я хоть и очень серьёзный композитор, а также великий педагог, но в своё время, как и вы, господа, тоже баловался вашей лёгкой музыкой, чему свидетельством марш из фильма Железные бригады. Кабаретные песни — туда же. … Правда, я не писал вальсов, но зато инструментовал ваши, herr Иоганн!

В это время раздались звуки Военного марша Франца Шуберта, всё вокруг разом потеплело, порозовело. Дилижанс, покачиваясь, медленно поплыл, и через несколько мгновений приземлился у памятника Чайковскому перед фасадом Московской консерватории имени его же. Из Малого зала доносились звуки музыки Шуберта, под которые радостно взволнованная публика занимала свои места, – а радоваться действительно было чему: сегодня, 31 декабря 1970 года, отец советского авангарда второй волны Андрей Волконский устраивал очередной праздник, который назывался В старой Вене. А вот и сам князь Волконский, который всё время что-нибудь придумывает… Придумывает… думает… и так задумчиво, с тоской и одновременно ласково, я бы даже сказал, нежно смотрит на свою партнёршу по органу в четыре руки. Не удивляйтесь, – в программке так и написано: «Наталия Гутман (орган, виолончель)».

А что великая виолончелистка? Только взгляните, с каким вниманием она ловит импульсы, исходящие от князя Андрея, – ведь она вторая органистка, а значит, – ведомая, и потому с готовностью подчиняется воле ведущего.

Я, Марк Пекарский, играю на военном барабане. Рядом со мной Олег Каган, который… опять-таки не удивляйтесь: «Олег Каган (большой барабан, тарелки, скрипка)». Здесь, в Маршах Шуберта, он – хозяин ритма! Под звуки музыки публика валом валит в зал. Время от времени хозяин поднимает голову, умоляюще смотрит на меня, на мой барабан, и жалобно шепчет: «Я больше не могу. Они такие тяжёлые!» Это он о тарелках. «Да, это тебе не скрипочка». В паузах я делаю страшные глаза и шиплю на «хозяина ритма»: «Играй, ё… ёлки-палки!!!» И он играет. Что делать, – приходится иногда применять и насилие…

Жаль, что Вы не видите певицу Лидию Давыдову, которая до ужаса внимательно смотрит на барабанщика, и только завидит его «страшный глаз», как тут же под страхом смерти оглушительно, соловьём-разбойником, взвигивает на цуг-флейте.

О, как ревёт и грохочет зал, какие счастливые лица и оглушительные улыбки. А кто это там, на балконе, по-мальчишески свистит, засунув два пальца в рот? Ба, да это Геннадий Николаевич Рождественский! А неподалёку топочет ногами Кирилл Петрович Кондрашин, оставивший ради неведомого, но столь желанного удовольствия свой оркестр в соседнем Большом зале доигрывать традиционные тридцать-перво-декабрьские вальсы Штрауса.

 
Это абсолютный праздник,
это полное счастье,
это тот редчайший случай, когда
всем ясен смысл жизни
 

… А в это время дилижанс всё так же, слегка покачиваясь, снова трогается в путь, в старую добрую Вену…