Текст книги "Драматургия в трех томах. Том третий. Комедии"

ОНА. Как же ты меня любишь?!

ОН. А за что тебя любить? Было время, когда я звонил из Москонцер-та, сообщал, что буду дома через три часа, и просил приготовить обед. «Конечно!» – бодрым голосом отвечала моя милая Мила. О, наивный, я приходил домой голодный как волк, садился за стол и… начиналось время больших надежд, эпоха больших ожиданий. Оказывается, на плите стоит только вода, мясо не брошено, потому что его нет ни дома, ни в природе.

ОНА. Не было денег. У меня часто не было денег.

ОН. Деньги были у меня. Но она молчала, как партизанка на допросе, не в силах попросить.

ОНА. Еще чего, просить! У тебя?!

ОН. Ну хорошо. Не просить. А просто сказать. Сказать: денег нет. Мяса нет. Поди купи. Это трудно?

ОНА. Мне трудно. А тебе все на свете легко.

ОН. Слыхали? Она ждала, чтобы я что-то купил в дом, и не говорила, что я должен купить. Как такое вообще возможно?

ОНА. Ты должен был чувствовать. Ты муж.

ОН. Слыхали?

ОНА. А ты ничего не чувствовал. Ты оставлял меня наедине со всеми проблемами.

ОН. Я выбегал на улицу. Правильно, я оставлял… Но выбегал – куда? Налево? Направо? Напротив нашего дома была столовая «Радуга» и кафе «Весна». Там я обедал. Жрал все подряд. Я бы эти учреждения назвал не «Радуга» и «Весна», а «Изжога» и «Катар»… Короче говоря, я понял: чтобы быть ее мужем, я должен научиться стирать, шить, убирать, готовить, мыть посуду, пылесосить и доставать деньги. Всем этим я овладел.

ОНА. Чушь! Ты должен был научиться делать только одно – петь. Петь со мной в дуэте!

Поют.

ОНА. Уйди.

ОН. Не понял.

ОНА. Я сказала: уйди со сцены!

ОН. Но почему?

ОНА. Я хочу сказать им пару слов о тебе. Но чтобы ты не слышал.

ОН. Да пожалуйста. Ври, сколько хочешь. (Уходит.)

ОНА. Никогда не вру. Это скорее хобби моего мужа. Но вы это уже сами заметили. Я же хочу сказать, пока его нет, что на самом деле он талантливый человек и что он ни делает, все талантливо. Вы не верите? Тогда скажите, что такое талант? Я вам скажу, если вы не знаете. Он может, я не могу – значит, он талант. Все просто. Мой муж, конечно, мало что может, и все-таки я считаю его талантом. Конечно, его «до» – не то, что мое «си», и все же… все же… В нашем дуэте он – краска. Я пою лучше, конечно, но он очень выразительная краска, вы не находите? Все дело в том, что он бывший опереточный. А все опереточные какие-то порченые. Они порченые успехом у низкопробной публики. Они должны быть глупыми на сцене, потому что это у них жанр такой – оперетта! В оперетте все должны выглядеть дураками. Некоторые, самые талантливые из оперетты, так мастерски овладевают этим жанром, что и в жизни их не отличишь от не самых умных. Так хорошо придуриваются, что и живут с этой самой придурью. В народе так их и называют – придурки. Конечно, я понимаю, нехорошо так говорить о собственном муже, но что поделаешь: мой муж – придурок, и тут уже ничего не поделаешь!

ОН (входя). Браво! Хороший монолог, ничего не скажешь! Да, я придурок, уж какой есть, но оперетта здесь совершенно ни при чем. Я люблю этот дурашливый жанр, и народ его любит, так что не надо нас обижать, не надо… Вот сейчас модны эти ваши мюзиклы. А я так скажу: мюзиклы приходят и уходят, а оперетта остается!

ОНА. Неужели ты не понял, что сейчас время другое? Искусство другое. Люди другие…

ОН. А оперетта все та же. Это вечное искусство, вечное…

ОНА. Говори, говори, все равно тебе никто не верит.

ОН. Зачем говорить? Давай лучше споем…

Поют.

ОН. Теперь ты уйди.

ОНА. Я не уйду.

ОН. Твоя очередь.

ОНА. Я без очереди.

ОН. Я прошу: уйди со сцены. Я же уходил!

ОНА. Ты стоял в кулисе и слушал.

ОН. Вот и ты постой.

ОНА. Ничего нового я не услышу.

ОН. Ты вся в этом: я еще ничего не сказал, а ты уже имеешь противоположное мнение.

ОНА. Хорошо. Согласна. Говори свое «новое».

ОН. Я-то скажу. А вот что ты хочешь сказать?

ОНА. Уже ничего. Мне все надоело. Ты мне надоел. Я сама себе надоела.

ОН. Прекрасно! Ложись спать! Поскорее!

ОНА. Как я могу лечь спать, если надо собираться? Завтра мы уезжаем в Иркутск.

ОН. В Магнитогорск.

ОНА. Какая разница!

ОН. Магнитогорск ближе.

ОНА. А вещи, которые я должна собрать, те же!

ОН. Суета сует до утра. Она будет перекладывать шмотки с места на место бесконечно: в чемодан, из чемодана, в другой чемодан… В пять утра можно услышать от нее реплику…

ОНА. Не торопи меня. Видишь, я и так спешу.

ОН. Браво! Мы очень часто опаздывали на самолет. И я всегда предупреждал: «Мила, надо торопиться, самолет улетит без нас!»

ОНА. Я не понимаю, о чем ты говоришь? Что, я полечу с одной накрашенной ресницей?

ОН. Иногда на самолет мы успевали, так как у него есть манера улетать с опозданием на несколько часов. А вот поезда в Советском Союзе – это кошмар. Поезд отправляется точно по расписанию. Поэтому на поезд мы с Милой никогда не попадали.

ОНА. Все из-за тебя! Все из-за тебя! Ты же любил причесываться перед зеркалом часами.

ОН. Наконец-то сказала правду! Смотрите, какая у меня шевелюра, нет и намека на лысину. Когда мне было лет 25, она уже тогда говорила, что мне надо стричься каждую неделю. И вот результат.

ОНА. Если бы ты меня слушался, ты бы был и сейчас как «Битлз».

ОН. Утесов Леонид Осипович говорил мне: «Жора, если вы хотите к сорока годам иметь плешь, мойте голову каждый день и чаще причесывайтесь!»

ОНА. Что ты и делал.

ОН. На свою голову!

ОНА. Поэтому мы всюду опаздывали, и вовсе не из-за меня.

ОН. Если нас приглашали на день рождения или на свадьбу, мы приходили только на прощальный поцелуй. Отдавали подарок и тут же уходили домой.

ОНА. Ты сам убил в себе Джентльмена, Рыцаря и Джигита. И стал ходить в гости без меня.

ОН. Один. Всегда один.

ОНА. Нет, ты не джигит. И никогда не был джигитом.

ОН. Был.

ОНА. Не был.

ОН. Джигитом не был, да. Потому что был Гершензоном.

ОНА. Поразительно, чтоб человек, носящий такую фамилию, был такой неприспособленный! Далекий от реальной жизни! Совершенно неделовой.

ОН. Кто это говорит?!

ОНА. Чтоб Гершензон был такой, анти-Гершензон!

ОН. Посмотрите на нее! Послушайте эту русскую женщину! Только такая истинно русская женщина могла полюбить такого, как я!

ОНА. Такого неделового! Такого витающего в облаках!

ОН. Моя жена – прелесть. Я ее обожаю. Она разбирается во всем, а я не разбираюсь ни в чем. Она деловая, разбирается во всем подряд. Профессор! В политике! В медицине! В искусстве! Господи, как же я ненавижу деловых женщин. Женщина создана для любви!

ОНА. Но не к таким, как ты!

ОН. Однажды я сказал, что у нас в машине полетела трансмиссия. Она тут же…

ОНА. Сам виноват, что полетела. Надо было взять получше.

ОН. Что получше? Это машина Крайслера.

ОНА. А почему надо доверять Крайслеру? Он заинтересован обмануть.

ОН. Она знает, в чем заинтересован Крайслер! Моя жена знает все на свете.

ОНА. Конечно, знаю. Я говорила с Левой.

ОН. С каким Левой?

ОНА. Ты не знаешь. Это автомеханик.

ОН. Я знаю Леву.

ОНА. Леву знаю только я.

ОН. И я.

ОНА. И кто, по-твоему, этот Лева?

ОН. Автомеханик.

ОНА. Это я тебе сказала, что он автомеханик.

ОН. И я сказал.

ОНА. Но я сказала первая.

ОН. Вот так. Она всегда говорит первее меня.

ОНА. Ты за мной только повторяешь.

ОН. Слыхали? Это моя жена, певица Быстрова.

ОНА. Когда мы поженились, я хотела взять его фамилию. Он мне не дал.

ОН. Да! Вы видели эту сумасшедшую? Она хотела стать Людмилой Гершензон! Я ее спросил, зачем? Она ответила… Знаете, что она мне ответила?

ОНА. Это мой протест против антисемитизма!

ОН. Слыхали? Моя жена – сумасшедшая! Я это сразу понял.

ОНА. Ты ничего не понял.

ОН. И срочно взял фамилию Быстров. А как надо было?! Представляете эту афишу Москонцерта: «Для вас поет дуэт Гершензон».

ОНА. А почему Кобзон можно, а Гершензон – нельзя?

ОН. Действительно, почему?

ОНА. Тебя раздражает каждый пустяк. Тебе надо принимать элениум. Попей валерьянки. У нас в доме есть валерьянка. Я купила для кота.

ОН. Помню, как-то Мила и ее мама, моя теща, решили в разгар лета поехать на Украину. Достать билет тогда было проблемой. Я достал: подключил всех знакомых администраторов, пил с ними водку, веселил, как мог, и вот… Два билета на поезд в южном направлении. Два бриллианта. На, возьми. Я достал! Она никак не прореагировала.

ОНА. А как я должна была прореагировать?

ОН. Слыхали? Я пришел домой возбужденный. Счастливый. Ну, собирайтесь на Украину!

ОНА. Мы начали собираться.

ОН. Чтобы этого не видеть, договорились: встретимся на вокзале. Я бегал до того по московским подвалам, скупал колбасу, тушенку в дорогу им, лимоны… Эти продукты исчезли на Украине даже с фотографий. Наконец с авоськами хватаю такси, мчусь на вокзал, стою у вагона, остается 15 минут – моих дам еще нет. Еще пять минут и еще десять, поезд уходит – их нет. Еще жду полчаса. Навьюченный, возвращаюсь домой – дома никого. Что-то случилось? Наконец звонок. Открываю – стоят. На ходу говорят о каком-то хоре в консерватории. На меня ноль внимания. Я стою столбом, бледный вид. Милка видит, что меня всего передергивает. Говорит…

ОНА. Что ты дергаешься? Не дергайся! Мы с мамой сели в трамвай сорок второй номер, он шел очень долго. Мы поняли, что опоздали, и тем же трамваем решили вернуться. Он ведь по кругу идет, очень удобно.

ОН (после паузы). А билеты… как же?

ОНА. Жорочка, билеты ты поменяешь.

ОН. Я?

ОНА. Ты, конечно ты. У нас не вышло сегодня. С тем же успехом мы поедем завтра.

ОН. Первой мыслью было выбросить ее с балкона. С тещей заодно. Мы жили на седьмом этаже, и лететь им было бы недолго.

ОНА. Жорочка, а почему ты мне никогда не даришь цветы?

ОН. Задушить любимую – эта мысль меня и сегодня не покидает!

ОНА. Вот Тане Грузиновой муж каждую неделю дарит цветы, а ты… ты…

ОН. Это правда. Ее подруга Таня Грузинова преображалась, когда ей дарили цветы. Если бы ей, голодной, принесли на выбор бифштекс или тюльпаны, она предпочла бы тюльпаны.

ОНА. А я люблю розы.

ОН. Я встал, покинул дом. Пришел в ГУМ, смотрю – очереди. Я выбрал самую длинную, отстоял часа три, у прилавка выяснилось – дают бельгийские шерстяные платки. Я купил два: ей и любимой теще – затем взял закуски, водки, далее букет шикарных белых роз, и приперся обратно.

ОНА. Где ты был?

ОН. Слыхали?

ОНА. Я уже начала волноваться.

ОН. Сила моей жены в том, что она непобедима. Против нее нет оружия. Кроме ядерного.

ОНА. Ой, какие цветочки! Какие платочки! Спасибо, Жорик!

ОН. На следующий день я купил ей гладиолусы.

ОНА. Какие цветочки! Жорик, поставь их в вазочку.

ОН. На следующий день я принес астры.

ОНА. Жорик, обрежь им кончики и смени водичку в той вазочке.

ОН. Еще на следующий день я купил хризантемы.

ОНА. Жорик, хватит цветов, с ними большая возня.

ОН. Слыхали?

ОНА. Лучше поди на базар, купи курицу и мясо.

ОН. У меня 15 рублей. Все деньги я истратил на цветы. Это так красиво! Спроси у Тани Грузиновой.

ОНА. Перестань паясничать. Купи курицу.

ОН. Денег нет.

ОНА. Сволочь!

ОН. И тут, вот на этом слове раздался звонок. В наш дом вошли какие-то люди и предъявили ордер на мой арест.

Пауза.

ОНА. Жорик, я ничего не понимаю. Что произошло?

Конец первого действия

Действие второе

ОНА. Это был удар среди ясного неба.

ОН. Дуэт временно распался! Лет на восемь!

ОНА. Десять!

ОН. Восемь! Меня привлекли к уголовной ответственности по статье 93 прим – хищение в особо крупных размерах. Эта статья предполагает от восьми лет и выше.

ОНА. Что значит выше? Выше – значит десять.

ОН. Еще выше.

ОНА. Неужели двенадцать?

ОН. Знаешь такую песню «Все выше, и выше, и выше…»?

ОНА. Двадцать? Не может быть!

ОН. Выше означает «вышку». От восьми – вплоть до расстрела.

ОНА (плачет). Жо-оорик! Что ты наделал? Как ты мо-оог! Зачем ты это совершил?!

ОН. Что я совершил?

ОНА. Ну, это… хищение! Особо крупное! Зачем?

ОН. Я ничего не совершал, Мила, меня подставили.

ОНА. Кто?

ОН. А вот этого я не скажу даже следователю.

ОНА. Ты где-то за кого-то расписался?

ОН. Да.

ОНА. Стадион в Перми?

ОН. Стадион в Донецке.

ОНА. Господи, я все поняла.

ОН. Ну, поняла – теперь молчи.

ОНА. Я-то буду молчать. А ты?

ОН. И я.

ОНА. Тогда ты будешь сидеть.

ОН. Лучше бы расстреляли…

ОНА. Ты будешь сидеть долго. И что самое интересное – за других.

ОН. Так получилось.

ОНА. Что? Весь стадионный сбор они положили в карман?

ОН. Не в один. Для этой суммы необходимо много карманов.

ОНА. Что же ты подписал, дурак?

ОН. Какую-то ведомость. Мне подсунули.

ОНА. Кто?

ОН. А я помню? За свою жизнь я подписал тысячи три ведомостей. Мне дали, сказали: вот здесь, здесь и здесь… Я подмахнул… И вот я здесь.

ОНА. Боже, какой же ты дурак!

ОН. Так получилось.

ОНА. Перестань твердить: так получилось, так получилось… Надо что-то делать!

ОН. Вот и делай.

ОНА. Что я могу? Я же ничего не могу.

ОН. Это правда. Ты ничего не можешь. Зато я могу.

ОНА. Что?

ОН. Я могу сидеть. (Вскакивает.) Но я не буду сидеть. Я должен выбраться отсюда. Любой ценой.

ОНА. Сколько и кому я должна дать?

ОН. Погоди. Дать ты еще успеешь. Сейчас надо готовиться к суду. Порепетируем следствие.

ОНА. Я не поняла.

ОН. Ну, мы сейчас на сцене. Но как будто бы в тюрьме. Я – это я. А ты – мой следователь, Иван Тимофеевич Трещенко.

ОНА. Я поняла.

ОН. У нас дуэт.

ОНА. Я поняла, поняла. Давай.

ОН. Что давай? Это ты давай.

ОНА. Я – Иван Тимофеевич Терещенко…

ОН. Трещенко.

ОНА. Хорошо, Трещенко… И что?

ОН. Задавай свои вопросы, Иван Тимофеевич.

ОНА. А петь… Петь уже больше не будем?

ОН. Наш дуэт распался. Теперь у нас новый дуэт. Совсем другой репертуар.

ОНА. Хорошо, Жорик, хорошо.

ОН. Я тебе не Жорик.

ОНА. Ну, хорошо. Хорошо.

ОН. Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего!

ОНА. Гражданин Быстров! Учитывая ваше чистосердечное раскаяние и признание своей виновности, суд может облегчить вам наказание и дать ниже низшего, то есть шесть лет тюрьмы.

ОН. Спасибо, Иван Тимофеевич, большое вам человеческое спасибо.

ОНА. За что?

ОН. Вот и я говорю: за что? Почему я должен признавать вину, если я невиновен?

ОНА. Все говорят, что они невиновны.

ОН. Я скоро выйду, справедливость будет восстановлена.

ОНА. Я уже 25 лет работаю в тюрьме, и отсюда еще никто не выходил. Сюда ворота широкие, а отсюда узкие.

ОН. Браво, Иван Игнатьевич!

ОНА. Тимофеевич!

ОН. Тимофеевич! Ты, Милка, хорошая все же актриса, я тебя не зря взял в дуэт… Я тебе вот что, Тимофеич, скажу: когда Моисея спросили, зачем он, когда выводил евреев из Египта, шел с ними через пустыню, Моисей ответил: «Мне с этими евреями было стыдно ходить по центральным улицам».

ОНА. Как был паяцем на воле, так и в тюрьме остался паяцем. Что за человек! Давай, Жорик, лучше споем!

ОН. Что?

ОНА. Еврейскую, конечно.

Поют «Хава нагилу».

ОН. Ивану Тимофеевичу Трещенко эта песня понравилась бы.

ОНА. Хорошо, что он ее не слышал.

ОН. Для Ивана Тимофеевича Трещенко у нас есть другая песня.

ОНА. И мы споем ее тоже от всей души.

Поют украинскую песню.

ОНА. Да. Спасибо. Хороший был у нас дуэт.

ОН. Был да сплыл.

ОНА (в образе следователя). Гражданин Быстров, когда вас арестовали, что вы чувствовали?

ОН (с акцентом Брежнева). Чувство глубокого удовлетворения.

ОНА. Не сомневаюсь, ты показывал в камере пародии.

ОН. А что? Я артист. Я люблю успех. Люблю, когда меня хорошо принимают.

ОНА. А что ты еще делал, когда сидел?

ОН. В первый месяц я ходил. Потом больше лежал. В общем, когда сидел, я сидел мало.

ОНА. Ты и дома был непоседа. (Плачет.)

ОН. Что ты плачешь? А ну прекрати!

ОНА. Прекратила.

ОН. В нашей камере нельзя было сидеть. Только стоять. Камера была маленькой, метров 13. А находилось там 32 человека.

Она плачет сильнее.

ОН. Прекрати, я сказал!

ОНА. Он сказал! Приказчик нашелся. Начальник.

ОН. Да, в нашем дуэте я твой начальник.

ОНА. Сиди уж.

ОН. А я что делаю?

ОНА. Мне было скучно без него, без этого дурака.

ОН. А мне без моей умницы весело. Со следователем я разыгрывал целые сцены. (Ей.) Иван Тимофеевич, большое вам спасибо за то, что мне дадут 10 лет – мягкий приговор. Но помните… Вы, конечно, помните, что сказала Надежда Константиновна Крупская на Втором съезде партии, который покинули бундовцы, тем самым помешав работе съезда?

ОНА. Что она сказала?

ОН. Надежда Константиновна сказала: «Пошел бы ты куда подальше».

ОНА. Сейчас пойдете вы. Вернее, вас поведут. В карцер! На трое суток!

ОН. Какое счастье! Наконец-то! Я никогда еще не был в карцере! Это удивительное место на земле. Метр на метр. Только стоять. Вверху дырочка для воздуха. Райское наслаждение.

ОНА. Что же ты делал, стоя в карцере трое суток?

ОН. Как что? Я пел.

Поет. Она ему подпевает.

ОН. Милка, послушай меня: зачем ты мне подпевала?

ОНА. Я хотела, чтоб ты почувствовал, что ты там не один.

ОН. Тогда не надо было фальшивить. Ты же не знаешь этой песни.

ОНА. Только, пожалуйста, не учи меня петь.

ОН. Буду учить.

ОНА. Вот опять… это мой муж. Уже сидит там и все равно учит и учит, учит и учит… Оттуда!

ОН. Ленин говорил: учиться, учиться и еще третий раз одно и то же, чтобы все поняли, что он сказал.

ОНА. Ленина не трожь. Услышат тебя – продлят срок.

ОН. Тогда я буду политкаторжанин. В тюрьме таких чтут.

ОНА. Ты как был эстрадник, так эстрадником и помрешь.

ОН. Врешь! Мы еще попоем, Милок! Мы еще будем работать в дуэте.

Поют.

ОНА. И все же ты это… с Лениным поосторожней. Язык у тебя длинный. Зачем? Объясни, зачем ты треплешься? Тебе мало?

ОН. Что ты, что ты! Я очень люблю Ильича. Он, несомненно, великий человек. Только самые великие люди могут делать такие колоссальные ошибки.

ОНА. Ему мало!

ОН. Ты не понимаешь, что мы, зэки, испытывали, когда в коридоре шли мимо плаката, на котором было написано: «Ленин с нами!»

ОНА. Идиот!

ОН. Я? Однажды – это было, когда вся страна готовилась отметить 100-летний юбилей Ленина, – я зашел в клуб «Красный Октябрь»: там шел отбор лауреатов к будущему конкурсу в честь великого вождя. Пустой зал. Где-то в проходе, у шестнадцатого ряда стол, за столом жюри, на сцене певец, грузин, молодой, большой, но уже лысый, примерно как я. Поет: «Ле-нин, всегда живой, Ле-е-нин, всегда с тобой! Ленин! Ле-еенин! Ле-еееееее-нин!» Из зала голос председателя: «Почему вы поете Ленин, ведь все знают… и было бы правильно петь – Ленин!» Тогда певец надувает губы и говорит со сцены раздраженно: «Василь Васильевич, я удивляюсь… Вы – художественный руководитель Москонцерта, а не знаете правил вокального исполнения… У меня “е” звучит гораздо лучше, чем “е”!»

ОНА. Ты еще про Шурова и Рыкунина расскажи!

ОН. И расскажу! Актер МХАТа Борис Смирнов Ленина хорошо играл, и его приглашали на все юбилейные концерты. Он везде опаздывал, вот на одном концерте конферансье, планируя программу, говорит Смирнову: «Ленин пойдет за Шуровым и Рыкуниным». На что Смирнов, выкинув вперед руку, выкрикнул: «Ленин никогда не пойдет за Шуровым и Рыкуниным!»

ОНА. Правильно тебя арестовали. Таких, как ты…

ОН. Таких, как я, больше нет. Я в тюрьме сочинил «Думу о Ленине». Я ее всегда пел на бис.

ОНА. Может, и сейчас споешь?

ОН. Сейчас – нет. Вдохновение исчезло. А тогда, прямо в кабинете у Ивана Тимофеевича, – с большим успехом. Каждый допрос кончался одним и тем же: он просил меня спеть. Я ему пел «Думу о Ленине» раз пятнадцать. Наконец, он не выдержал, спросил: «А какой у вас есть еще репертуар?» Я говорю: номеров 150! А он боится попросить что-нибудь другое. Я ему опять «Думу о Ленине», опять и опять… Так я его мучил. Пока он не сказал…

ОНА. Все! Концерт окончен. Твое дело передано в суд.

ОН. Я ему тут же заявление на стол.

ОНА. Это что такое?

ОН. «В газету “Правда”. Заявление. Мы, группа советских заключенных, клеймим позором чилийскую хунту и требуем освободить генерального секретаря Коммунистической партии Чили товарища Луиса Корвалана. Далее – тридцать две подписи».

ОНА. Как это понять?

ОН. Как наш протест против невинно осужденного товарища.

ОНА. Он не ваш товарищ.

ОН. Наш. У него точно такая же судьба, как у меня. Как все советские люди, мы имеем право выразить… это… как сказать? ну, наше негодование по поводу происходящего… и этой… как ее? несправедливости на Земном шаре.

ОНА. Издеваетесь?

ОН. Почему вы так считаете, Иван Тимофеевич?

ОНА. Получается абсурд: вы сами сидите, но просите, чтобы его выпустили.

ОН. Мы просим присоединить наши голоса к голосу нашего народа. Почему мы не можем присоединить?

ОНА. Не можете.

ОН. Почему?

ОНА. Потому, что вы заключенные.

ОН. Но мы защищены советскими законами, а чилийская хунта – фашистская хунта. И мы хотим присоединить.

ОНА. Мало ли чего вы хотите!

ОН. Нас в камере тридцать два человека. Это тридцать два голоса.

ОНА. Вы не можете присоединить. Получается, что у вас в одной камере сидит больше, чем в Чили на стадионе.

ОН. Я вас прошу, Иван Тимофеевич, только не надо мне про стадион. Это мне портит настроение. К тому же на чилийском стадионе были тысячи.

ОНА. А на стадионе в Донецке – десятки тысяч. И вы украли весь сбор.

ОН. Опять вы про свое, Иван Тимофеевич. Давайте лучше о приятном.

ОНА. Давайте.

ОН (с воодушевлением). «Песни народов мира» – так называется наш маленький фестиваль в зоне.

ОНА. Идея хорошая. Вот только кто исполнители?

ОН. Ты да я. Кто ж еще?

ОНА (выйдя из образа Ивана Тимофеевича). Но я некоторым образом все же на свободе…

ОН. Это не имеет значения. Главное, что мы поем дуэтом. Ты – там, я – здесь. И мы слышим друг друга.

Поют. Серия музыкальных номеров.

ОН. Это чудо. Чтоб ни разу не сфальшивить!

ОНА. Любовь сделала невозможное. Любовь соединила нас.

ОН. Как ты сказала?

ОНА. Я сказала, что наш дуэт, кажется, состоялся, несмотря ни на что.

ОН. Милка, ты помнишь, как мы поехали на гастроли, а наш администратор, тупой такой, звали его Аркадий, сказал: в связи с тем, что двойных номеров в гостинице не хватает, просьба ко всем подать заявление, кто с кем хочет жить. Я сказал: я хочу жить с вот этой Галей. А ты мне дала публично пощечину. За что? Я же действительно хотел с тобой жить!

ОНА. Мы тогда не были вместе, не пели дуэтом. Мы толком не были знакомы!

ОН. Тюрьма – это музыка. Утром подъем с чего начинается? Резкий звонок, внезапный аккорд – и на всю катушку звучит гимн Советского Союза. Никогда в жизни я не слышал такого изощренного мата, как по утрам каждый день, каждый день… Звон кружек, летящих в репродуктор, возбуждал аппетит. И только в восемь утра, когда приносили помои, становилось тихо, потому что от этой еды закладывало уши. Нам выдавали единственную газету – газету «Правда», чтобы сидящие знали, что творится на полях Таджикистана и как с каждым годом растет и преображается город Сыктывкар – разве это не музыка? Разрешено иметь бумагу и спички. Поэтому спать надо, не теряя бдительности. Вставляют спящему бумагу между пальцами ног и поджигают. Эта шутка называется «велосипед»: когда огонь доходит до пальцев, сонный человек начинает работать ногами, будто едет на велосипеде – и эта музыка называется «фуга». Прогулочные боксы – клетки для одного нормального зверя. Перед прогулкой говорю новичку: «Захвати три-четыре матраса, после того как поиграем в теннис, в волейбол, поплаваем в бассейне, мы полежим часок на солнце». Новичок приходит на построение с четырьмя матрасами. Часовой: «Что с тобой?» Новичок: «Ничего. Это матрасы». – «На кой хрен?» – «После волейбола, тенниса и плавания мы на них часочек полежим на солнце…» Очень меня любили сокамерники!

ОНА. Расскажи про людоеда.

ОН. Рассказываю. Сидел со мной один тип, такой грязный. Во время ссоры с женой она в него бросила кастрюлей со щами и не попала, а он утюгом – и попал. В своих воспоминаниях о воле он всегда ел шпроты. Высшее блаженство – о шпротах вспоминать. Ну, мне надоело это слушать, я решил подшутить над этим типом. Вызвали ему врача, приехал такой маленький и поинтересовался, по какой статье он сидит. Я говорю, по пятьсот пятой. «Это что за статья?» – «Людоедство», – говорю. Врач отказался к нему подходить. Я говорю: «Успокойтесь, он сейчас сытый. Максимум, что он может сделать, это укусить, и все». Был вызван корпусной. «Какое людоедство? Нет такой пятьсот пятой статьи!» Я говорю: «Но для подстраховки пусть доктор все же наденет намордник. На всякий случай». Камера умирала от хохота.

ОНА. С тобой обхохочешься. Пока ты там хохотал, я здесь плакала.

ОН. Я и в тюрьме работал. Пойми, эстрадные артисты не сдаются ни при каких обстоятельствах. Меня Ростропович этому научил, когда в сельском клубе играл под баян на своей виолончели. Пианино не было! А он под баян! Ростропович! Я про что? Концерт-фестиваль «Песни народов мира» прошел в тюрьме на ура. Зэки были счастливы, но больше всего понравилось Ивану Тимофеевичу.

ОНА. За такой успех, была б моя воля, я б тебе еще 10 лет строгого режима добавил.

ОН. Так добавьте, Иван Тимофеевич.

ОНА (со вздохом). Совесть не позволяет.

ОН. Ну не надо, не надо, гражданин следователь. Зачем говорить о том, чего нет!

ОНА. Ах ты… Да я тебя… Да я тебе…

ОН. Ничего вы мне не сделаете. Через месяц к нам Кобзон приедет. По моей просьбе выступит у нас на зоне.

ОНА. Кобзон?

ОН. Кобзон.

ОНА. Врешь!

ОН. А вот и не вру! Я договорился. Но при одном условии.

ОНА. При каком условии?

ОН. Если вы, Иван Тимофеевич, почешете мне левое яичко.

ОНА. Ф-фу… И это говорит артист советской эстрады!

ОН. Это говорит зэк.

ОНА. И что, Кобзон действительно приезжал к тебе в тюрьму?

ОН. Трижды.

ОНА. И пел?

ОН. Дважды – сольники, а последний раз – дуэтом.

ОНА. С кем?

ОН. С кем, с кем… Со мной!

Пауза.

ОНА (плачет). Сволочь! Ты изменил мне.

ОН. Ты дура. Это Кобзон изменил себе. Ради меня.

ОНА. Тем самым ты разрушил наш дуэт.

ОН. Ты понимаешь, что ты говоришь? Какой дуэт?

ОНА. Наш дуэт. Наш!

ОН. Тоже мне святыня! Твой муж сидит и нуждается в помощи, а она… а ты…

ОНА. Ты предал меня.

ОН. Чем?

ОНА. Ты пел с Кобзоном.

ОН. Я сойду с ума. Нет, ты дура? Ты действительно дура?

ОНА. А ты предатель. Предатель. Предатель!

ОН. Кобзон спас меня. Между прочим, он многих людей в жизни спас. Многим помог.

ОНА. А я вот тебя не предала. Я тебе не изменила. А могла. Да-да, очень даже могла.

Пауза.

ОН. С кем?

ОНА. Да с кем угодно. С твоим следователем, например!

ОН. С Иваном Тимофеевичем?

ОНА. Ага. С твоим Иваном Тимофеевичем.

ОН. Так. Это уже интересно. И что же он тебе предложил, если не секрет?

ОНА. Постель, чего ж еще предлагают.

ОН. Так. И что же ты?

ОНА. А что я? Я, конечно, согласилась. Ради тебя.

ОН. Врешь!

ОНА. Ничего не вру. Я тебя тоже спасала, как могла. А что еще я могла?

ОН. Сволочь! Это ты изменила мне. Нашему дуэту ты изменила. Как же это произошло?

ОНА. Очень просто. Давай, играй своего Ивана Тимофеевича.

ОН. А ты себя?

ОНА. А я сейчас себя.

ОН (в образе). Ну…

ОНА. Что «ну»? Говори давай, предлагай… Смелее действуй. Ты в образе.

ОН. Ну вот что, дорогая… э-ээ…

ОНА. Людмила.

ОН. Людочка! Разрешите, я вас так буду называть.

ОНА. Разрешаю.

ОН. Я хочу поговорить с вами по душам.

ОНА. Говорите.

ОН. Но сначала я закрою дверь, чтобы нам никто не мешал. Хрррр-чпок-тррр-бздык.

ОНА. Это что такое?

ОН. Это я дверь запер. Замок изобразил.

ОНА. А-а-а… И что дальше?

ОН. А дальше – диван. Пожалуйте на диван, Людочка.

ОНА. В каком смысле?

ОН. В прямом. Вы же хотите, чтобы вашему мужу были обеспечены льготы в тюрьме?

ОНА. Хочу.

ОН. Льготы будут. Если вы подойдете сюда и снимете кофточку.

ОНА (снимая кофточку). Только кофточку? А юбочку?

ОН. И юбочку.

ОНА. Нет, юбочка будет, если вы пообещаете мне, что он будет признан невиновным, что ваше следствие ничего не дало, что суд его оправдает…

ОН. Ложитесь, и я вам пообещаю.

ОНА (ложится, сдернув юбку). Нет, вы не только обещайте. Вы сделайте так.

ОН (выйдя из образа). И что? Неужели ты ему дала, этому ублюдку?

ОНА. Чего не сделаешь ради любимого мужа.

ОН. Людка… Милок… Милочка… Я этому не верю!

ОНА. Тоже мне Станиславский! Он не верит! Ну почему же? В жизни и не такое бывает.

ОН. Тогда развод. И немедленно!

ОНА. А по-моему, наоборот. Я сохранила нашу семью. Наш дуэт я сохранила.

ОН. Никогда, слышишь ты, подстилка диванная, я с тобой больше не спою ни одной ноты!

ОНА. Очень хорошо. Я добилась своего. А теперь я скажу тебе правду.

ОН. Какую?

ОНА. Такую. Как оно было на самом деле. Играй давай снова, по второму разу. Все будет много короче.

ОН. Ложитесь на диван, Людочка. Можно, я вас Людочка буду называть?

ОНА. Можно. Но сначала про кофточку.

ОН. Снимите, Людочка, кофточку.

ОНА (дает ему серию пощечин). Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

ОН. Спасибо. А теперь я вам вот что обещаю: вашего мужа ждет неотвратимое наказание. Я его сгною в тюрьме. Он отсюда уже не выйдет.

ОНА (открывая замок). Хррр-чпок-трррр-бздык! И хлопнула дверью. Вот как было на самом деле.

Звучит тихая песня о любви.

ОН. И вот наконец суд. Дождался!

ОНА. Это была песня! Дело послали на доследование в Верховную прокуратуру РСФСР, та вела свое расследование…

ОН. Еще три года…

ОНА. Три года и два месяца…

ОН. И вынесла решение.

ОНА. Закрыть дело за отсутствием состава преступления.

Пауза.

ОН. Вымогателю и домогателю следователю Трещенко дали… Ой, я забыл, что ему дали…

ОНА. Пощечину ему дали, но это не считается. Ему дали выговор по партийной линии.

ОН. А главный прокурор области, сфабриковавший наше дело, оказался честный человек – повесился.

ОНА. А может, его повесили?

ОН. Может.

ОНА. Таков финал.

ОН. Нет. В финале мы с тобой должны еще…

ОНА. Что?

ОН. Спеть дуэтом.

ОНА. Что именно?

ОН. Это будет заключительная песня, поскольку я лучшие годы жизни провел в заключении.

ОНА. Нет, Жорик. Это будет вступительная песенка к нашему новому концерту. Ведь мы вступили с тобой в такую новую жизнь, которая будет еще лучше старой.

ОН. Так что в финале у нас все только начинается!

Поют.

КОНЕЦ