Текст книги "Драматургия в трех томах. Том третий. Комедии"

Входит Шаровский.

ШАРОВСКИЙ. Вы что тут, совсем с ума посходили? Чтобы игрока из тройки в тройку перебросить – в Москву надо звонить, с Кувшинниковым это обсуждать!

Шаровский поворачивается, за спиной он держит банку, сверху закрытую бумажкой.

ГУРЬЯНОВ. В общем, так: Кубарев сегодня играет в первой тройке.

ХОХЛОВ. Как в первой?

ГУРЬЯНОВ. Я ясно сказал? Кубарев в первой, Кочепыга – в третьей.

ХОХЛОВ. Погоди, Михалыч!

Гурьянов уходит.

ШАРОВСКИЙ (протягивая банку, прикрытую бумажкой). На, посмотри!

ХОХЛОВ. Нет, нет!

ШАРОВСКИЙ (наступая на него). На!

ХОХЛОВ. Нет! (Медленно отступает.)

ШАРОВСКИЙ. Да! Да!

ХОХЛОВ. Нет!!!

ШАРОВСКИЙ (снимает бумажку, протягивает ее Хохлову). На, посмотри, говорю! Телефонограмма из Москвы. Кажется, Кубарев вообще сегодня играть не будет.

ХОХЛОВ (читает). Ой-ой-ой!

ШАРОВСКИЙ. Вот тебе и ой-ой-ой! Умирает бабка мой!

ХОХЛОВ. Ну что? В Москву пойдешь звонить?

ШАРОВСКИЙ. Никому я, Игоречек, звонить не пойду. На чье имя телефонограмма? А?

ХОХЛОВ. Гурьянова.

ШАРОВСКИЙ. Вот пусть твой Гурьянов и решает.

ХОХЛОВ. Ну а как он может решать, если ему никто ничего не скажет?

ШАРОВСКИЙ. Ой, только ты это… брось! Ты из себя невидимку-то не делай. Для тебя это реальный шанс.

ХОХЛОВ. Что?

ШАРОВСКИЙ. Лично для тебя… это шанс.

ХОХЛОВ. Какой еще шанс?

ШАРОВСКИЙ. Ну ладно… со мной не надо играть ни в какие игры.

ХОХЛОВ. Анатолий Борисович, вы…

ШАРОВСКИЙ. Я! Я – Анатолий Борисович! А ты кто? Ты пока еще Игорек! Хочешь Игорьком в большом спорте на всю жизнь и остаться? Оставайся, Игорек, оставайся!

ХОХЛОВ. Нет.

ШАРОВСКИЙ. Тогда слушай меня… Пусть Гурьянов делает сегодня все, что считает нужным. Не спорь ты с ним, не спорь… Зачем тебе это? Хочет Кубарева в третью тройку перевести – пусть переводит. Проиграет – это будет причиной его поражения. Его, а не твоего! Мы его не поддерживали, он сам принял волевое решение, ни с кем из нас даже не посоветовавшись… А выиграем – это и мы выиграли! Жди его следующего прокола, что ты как маленький, ей-богу… Имей терпение! Жди!

ХОХЛОВ. Анатолий Борисович, вы это… положите телеграмму на стол. И давайте уйдем отсюда. Пусть Михалыч сам ее найдет и сам примет решение.

ШАРОВСКИЙ (кладет телеграмму). Хорошая комбинация, Игорек… (Берет телеграмму со стола, дает ее Хохлову). Нет, лучше ты сам положи ее на стол.

Хотят уйти, но в дверях сталкиваются с Женечкой и парой иностранцев.

ЖЕНЕЧКА. Проходите сюда! Плиз, кам ин! Знакомьтесь, это наш начальник команды… ну, менеджер, что ли, по-вашему…

ШАРОВСКИЙ. Шаровский.

ЖЕНЕЧКА. Наш второй тренер… Игорек, протяни ручку!

ХОХЛОВ. Игорь Петрович Хохлов!

ЭЛИЗАБЕТ. Элизабет Келли.

ЖЕНЕЧКА. А это Боб Кэплун! Тот самый!

КЭПЛУН. Боб! (Протягивает руку и начинает что-то быстро говорить по-английски.)

ЖЕНЕЧКА. Боб говорит, что приехал не один… Это его невеста. Американская кинозвезда.

ШАРОВСКИЙ. А вот Игорь Петрович – большой знаток американского кинематографа.

ХОХЛОВ. Да, только я что-то лица вашего не могу припомнить.

Иностранцы вопросительно смотрят на Женечку.

ЖЕНЕЧКА. Он говорит, что лица вашего не помнит. (Жестами показывает на лицо.)

ЭЛИЗАБЕТ А, фэйс!

ВСЕ. Фэйс, фэйс!

Кэплун что-то говорит по-английски.

ЖЕНЕЧКА. Он говорит, что лица ее вы не можете вспомнить, потому что в кино обычно показывают ее жо… (Осекается, закрывает рот рукой.) Другие части тела!

ШАРОВСКИЙ. Это что… я не пойму… порнуха, что ли?

ХОХЛОВ. Какая порнуха?!

ЭЛИЗАБЕТ. Эротик! Йес!

ШАРОВСКИЙ. А у нас этой эротики нет! Нет, и все! У нас в октябре 17-го как из «Авроры» долбанули – так с тех пор никакой эротики.

ЭЛИЗАБЕТ. Кэн ай хэлп ю?

ЖЕНЕЧКА. Она предлагает помочь.

ШАРОВСКИЙ. Нет-нет, нам уже не поможешь… У нас в стране вообще… вместо этой эротики… вместо секса – хоккей.

ЖЕНЕЧКА. Плиз, седдам, плиз! Садитесь, пожалуйста!

Все садятся. Кэплун говорит что-то по-английски.

ЖЕНЕЧКА. Он говорит, что давно восхищается русскими хоккеистами и что давно хотел с ними познакомиться. Это бравые парни. С ними приятно померяться силами на льду.

ШАРОВСКИЙ. Мы так же уважаем наших соперников. Канадцы умеют играть в хоккей!

Женечка переводит.

КЭПЛУН (неожиданно по-русски). Я – Украина, ай эм нот Канада, мой отец – Украина, мой дед – Украина.

ЖЕНЕЧКА. Боб Кэплун объясняет, что он не потомственный канадец, что он родом с Украины.

ШАРОВСКИЙ. Это я понял.

ЖЕНЕЧКА. И поэтому он немного говорит по-русски.

ШАРОВСКИЙ. И это мы тоже поняли.

КЭПЛУН. О-о, поня-ли, очень ка-ра-шо! Мой прадед Жме-рин-ка. Мой бабка фром Криворожье. Рожа кривая. (Хохочет.)

ШАРОВСКИЙ. Передайте ему, что язык хоккея – это язык мира. И мы поймем друг друга лучше, если будем встречаться в ледовых сражениях чаще!

В это время Элизабет берет со столика конфеты и ест их одну за другой. Хохлов в ужасе наблюдает за ней.

КЭПЛУН. О-о, йес… Мир! Френдшип! Пис! Дружба! Наш Джексонвилл – ваш Жмеринка. Наш Кривая Рожа энд ваш красивый лицо.

Элизабет берет со стола вазу с конфетами и уходит. Хохлов обреченно закрывает лицо руками.

ЖЕНЕЧКА. Он говорит, что тоже выступает за мир.

ШАРОВСКИЙ. Спасибо, Женечка. Это ежу понятно.

ЖЕНЕЧКА (тихо, в сторону). Ну, ежу, может, и понятно, а вам…

КЭПЛУН. Алек… Александр Кубареф! (Далее по-английски.)

ЖЕНЕЧКА. Он говорит, что сегодня он лично будет играть в защите против Александра Кубарева… И это его давняя мечта, потому что Александр Кубарев – великий мастер! Он говорит, что к этому единоборству он готовился, можно сказать, целый год!

ХОХЛОВ (в сторону). И зря готовился!

ШАРОВСКИЙ. Тише, Игорек!

ЖЕНЕЧКА. И сегодня, когда до схватки на льду остались буквально считанные минуты, он хочет познакомиться с Кубаревым лично и до матча пожать ему руку, чтобы потом скрестить с ним клюшки!

ШАРОВСКИЙ. Познакомиться, значит, хочет…

ХОХЛОВ. Это невозможно…

ЖЕНЕЧКА. Почему невозможно? Надо тогда объяснять.

КЭПЛУН (продолжая улыбаться). Я… хотел… видеть… Александра Кубарева сейчас и здесь и делать для него… маленький подарок! О’кей?

ШАРОВСКИЙ. Подарок? Мы можем принять подарок для Кубарева, можем принять… мы! У нас мощная профсоюзная организация, мы потом подарки поровну делим.

ЖЕНЕЧКА. Это неудобно. Он не поймет.

ХОХЛОВ. Он поймет, потому что он все понимает…

ЖЕНЕЧКА. Скорее… Что ему говорить? Скажите, что ему говорить?

ШАРОВСКИЙ. Да ничего не надо говорить. Давайте улыбаться ему и ничего не говорить!

ЖЕНЕЧКА. Как?

ШАРОВСКИЙ. А вот так… (Широко улыбается Кэплуну.)

Кэплун еще более широко улыбается Шаровскому.

Пауза. Входит Элизабет с вазой. Все поют «Калинку». Женечка бросается к Элизабет и пытается вырвать вазу у нее из рук.

ЖЕНЕЧКА. Нельзя! Не надо, нельзя!

ШАРОВСКИЙ. Что ты на бабу напал? Кушай, милая!

ХОХЛОВ (не выдерживает, бросается к бортику, кричит). Михалыч! Тут Кубарева просят! Саша! Кубарев!

Через мгновение на ковер в третий раз влетает разгоряченный Кубарев в полной форме, на коньках и с клюшкой.

КУБАРЕВ. Чего?

ШАРОВСКИЙ. Знакомься, Саша, это канадский хоккеист Боб Кэплун, с которым тебе сегодня предстоит играть. Он принес тебе подарок.

КЭПЛУН. О-оо, хэллоу, Саша! Я Боб!

КУБАРЕВ (улыбается). Здравствуй, Боб!

Кэплун торжественно вручает Кубареву толстую книгу в кожаном переплете.

ЖЕНЕЧКА. Бери, Саша, это подарок от мистера Кэплуна.

ШАРОВСКИЙ. Что это? Книга! А кто автор? Можно читать?

Кэплун говорит по-английски.

ЖЕНЕЧКА (переводит). У этой книги нет авторов, вернее их много, и все они нам не известны. Но это самая мудрая книга, которую знает человечество.

ШАРОВСКИЙ. Маркс! «Капитал».

КЭПЛУН. Но, но. Байбл!

ЖЕНЕЧКА. Библия.

ШАРОВСКИЙ. Что? Библия? Этого еще не хватало!

ЖЕНЕЧКА (продолжает переводить). Он дарит эту книгу Кубареву, потому что знает, как Саша любит ходить в церковь… Об этом он сегодня прочел в газетах!

ШАРОВСКИЙ. Тьфу ты, чтоб тебя… Яп-понский городовой!

ЖЕНЕЧКА. Мистер Кэплун говорит, что сейчас он тоже готовится к поездке в Японию.

ШАРОВСКИЙ. Нет, нет… ни в какую Японию Саша Кубарев не поедет! Мы не собираемся в Японию!

ЖЕНЕЧКА. Это непереводимая игра слов!

КЭПЛУН (в полном восторге). О-оо, непе-ре-водимая! О, йес! Андер-стенд!

ЖЕНЕЧКА. Он все понял.

ХОХЛОВ. Это ежу ясно.

КЭПЛУН. До свиданья! До свиданья – не прощай! (Улыбается.) Надо смотреть, кого бить… Я сегодня бить тебя – ты смотришь на меня. Ты меня сегодня бить – я смотреть на тебя. Это мир-дружба.

КУБАРЕВ. Спасибо, гуд бай! Спасибо! (Смеется.)

Все, кроме Элизабет и Шаровского, уходят.

ШАРОВСКИЙ. Господи, за что мне такие муки! (Поворачивается, видит Элизабет, лежащую в кресле.) Хай!

ЭЛИЗАБЕТ. Хай!

ШАРОВСКИЙ (подходит к ней). Устал я, Лизонька, с этой работой, как собака! (В сторону.) Дура, ничего не соображает! Говорю, Лиза, устал я как собака! Гав!

Элизабет берет со стола баночку с водой. Шаровский берет точно такую же банку, они чокаются. Элизабет подносит банку ко рту.

ШАРОВСКИЙ (выхватывая у нее банку). Нет! (Смотрит на совершенно одинаковые банки, пытаясь понять, в какой из них моча, но ему это не удается.) Не будем пить. Так посидим, поболтаем! Устаешь ведь, небось, тоже на работе-то у себя? С этим сексом…

ЭЛИЗАБЕТ (кладет ногу на колени Шаровскому). О, секс!

ШАРОВСКИЙ. Ну, это не надо, не надо! Зачем? (Убирает ее ногу с колен.) У нас другие нравы, Лизанька. (Встает с кресла и садится на диван.) Элизабет подходит к нему, садится рядом, снимает жакет.

Ты что выдумала, а? Застудишься.

Элизабет опять кладет ногу ему на колени.

Лиз, не надо, а? Нехорошо это. Сейчас твой Борька войдет.

Элизабет пытается поцеловать Шаровского.

Морду мне набьет.

Элизабет расстегивает Шаровскому рубашку.

Не надо, Лиз, у меня жена, Лиз!

Оба смеются.

У меня сын в армии! (Целуются.) Эх, где наша не пропадала!

Шаровский вскакивает с дивана, снимает брюки и пиджак. Лиз ложится на диван. Входят Боб Кэплун, Хохлов, Женечка и Кубарев.

ШАРОВСКИЙ (увидев их, быстро одевается, кричит). Бесстыжая, да как ты смеешь! (Убегает.)

КЭПЛУН. Come to me, come here! (Берет Лиз на руки, уносит.)

За ним выбегают Хохлов и Женечка. Кубарев садится за стол, смеется. Вдруг видит телеграмму, берет ее, читает. Вскакивает, кладет телеграмму на стол и убегает на лед.

Возвращаются Хохлов и Женечка.

ХОХЛОВ. Нет, ну ты видел – штаны спущены…

Входит Шаровский.

Да, что я говорил…

ШАРОВСКИЙ. Вы что, не поняли, что произошло? Это политическая провокация! (Хохлову.) Вот ты бы на моем месте давно бы уже сексуального убежища попросил, а я выстоял…

ХОХЛОВ. А мы видели!

ШАРОВСКИЙ. Ну ладно, зачем ты так… А этот – хорош гусь! Ох, этот Боб Кэплун!

ЖЕНЕЧКА. Петух он! В переводе с украинского Кэплун – Каплун, кастрированный петух!

ШАРОВСКИЙ. Точно, ребята! То-то баба на меня так вешалась!

ХОХЛОВ. Да бросьте вы! Вы что, не поняли? Это обыкновенный Бобка Каплан со Жмеринки.

ШАРОВСКИЙ. То-то он такой хитромордый!

Входит Гурьянов.

ГУРЬЯНОВ. Женечка! Почему ты здесь? Давай быстро к ребятам!

Женечка убегает.

ГУРЬЯНОВ (садясь к столу). Это что такое?

ШАРОВСКИЙ. Где?

ГУРЬЯНОВ. Вот это.

ШАРОВСКИЙ. А, это… Это телефонограмма, кажется, на твое имя…

ГУРЬЯНОВ (читает). «У Саши Кубарева умерла бабушка, срочно решите вопрос о его отправке в Москву на похороны. Кувшинников». М-да-а, не люблю я что-то в Америке получать телеграммы, тем более срочные!

ШАРОВСКИЙ. Умерла-таки старушка!

ХОХЛОВ. Спокойно, Николай Михайлович!

ГУРЬЯНОВ. Я спокоен.

ШАРОВСКИЙ. Надо звонить в Москву…

ГУРЬЯНОВ. Не надо.

ШАРОВСКИЙ (переглядываясь с Хохловым). Не надо, так не надо. Не будем звонить.

ГУРЬЯНОВ. Кубареву перед матчем ни слова. Когда отыграет, сообщим.

ХОХЛОВ. Вы все-таки думаете, его надо в третью тройку поставить?

ГУРЬЯНОВ. Только в третью! Они его в первой ждут! А не дождутся!

ХОХЛОВ. Николай Михайлович, я…

ГУРЬЯНОВ. Знаю, Игорек, знаю, что ты мне сейчас скажешь! Наизусть знаю! Нарушатся игровые связи? Да, нарушатся! Потускнеет схема игры? Черт с ней, пусть потускнеет! Нам сегодня проигрывать нельзя! Нельзя нам сегодня проигрывать!

ХОХЛОВ. Без Сашки первая тройка развалится.

ГУРЬЯНОВ. Первая не развалится, там будет Кочепыга. Зато третья себя покажет! Лишь бы Кубарев играл! Накидают нам без Кубарева по первое число, а впереди Чикаго, Детройт… Ох, батюшки-светы, леди и джентльмены! Не буду же я на родине каждого болельщика за пуговицу хватать и объяснять: такое, понимаешь, дело, без Кубарева играли… С другой стороны, Кубарев уже не игрок, если про покойную бабку узнает. Гарантии его хорошей игры у нас есть? Нету гарантий! И требовать с него мы не сможем… Задепрессует парень, да так, что никакой наш Женечка не справится! И, что самое печальное, будет прав! Значит, что? Скрыть? Не показать телеграмму? Не могу – этика. Не показал, значит, обманул; тут тот же Кувшинников такую демагогию при случае разовьет – вовеки не расплюемся…

ХОХЛОВ. Ну, это вы преувеличиваете, Николай Михайлович, подумаешь, бабка померла! У всех бабки! У всех они должны когда-нибудь помереть!

ШАРОВСКИЙ. Хоккей – народная игра. И потому, когда мы выиграем, – это наш народ выигрывает. А проигрыши наши – только наши с вами проигрыши. Нам их миллионы не простят.

ГУРЬЯНОВ. Значит, если я вас правильно понял, вы вообще против того, чтобы Кубареву что-то говорить и отправлять его в Москву?

ШАРОВСКИЙ. Вам телеграмма, вам и решать.

ГУРЬЯНОВ. Да, решать мне… Кто важнее? Как вы говорите, бабка какая-то или миллионы эти самые? Вопросик! Решай, Михалыч, ты старший тренер! Ф-фу, устал я, до чего устал… Или может, постарел? Да пожалуйста, прошу на мое место… Кто хочет? Науку выдумали! Расчеты производят! Линии чертят! Схемы! Упражнение первое, упражнение сто двадцать девятое… И-эх! Играть надо уметь – и больше ничего!

ХОХЛОВ. Странно все это слышать от вас, Николай Михайлович! Вы сами не раз отмечали, что наука и большой спорт…

ГУРЬЯНОВ. Смыкаются, да?! И что не может сегодня большой спорт… э-э… что там он не может?

ХОХЛОВ. Без науки обойтись.

ГУРЬЯНОВ. Во-во! Не буду спорить. Вы умные, я серый. Только скажите мне, валенку неученому, почему мы, когда без науки на морозе у Восточной трибуны резались, был хоккей – не большой хоккей, а вот такой, малюсенький, но в том малюсеньком хоккее был большой Бобров, и дружба была мужская, настоящая: один за всех, все за одного, и интриг не было никаких… А сегодня и наука есть, и закрытый лед зимой и летом, а Боброва нового в нашу команду что-то никак не можем подыскать!

ШАРОВСКИЙ. Самим надо выращивать таланты.

ГУРЬЯНОВ. Выращивать! Талант не репа! А мы с талантом как с репой обращаемся!

ХОХЛОВ. Это с кем же, интересно?

ГУРЬЯНОВ. А хоть с тем же Кубаревым! Целая проблема – из одной тройки в другую перевести! С Москвой надо советоваться! С Кувшинниковым согласовывать!

ШАРОВСКИЙ. С Яковенко.

ГУРЬЯНОВ. С Кувшинниковым! Кувшинников с Яковенко согласует, будьте уверены! Ишь, телеграммочку прислал! Смех читать! «Срочно решите»… На себя не берет, гроссмейстер! Вот Жох Иванович Прохиндеев, чемпион Африки по лыжам! Да я ж насквозь вижу все! Вот как Кувшинников у себя на квартирке, на Вернадского, через час в халатике и шлепанцах под коньячок телевизор включит и гляделки свои, очкарик несчастный, выпучит: «Так играет сегодня Кубарев или нет?» Не беспокойся, дорогой, играет! Играет, и еще как! Я тут кишки наружу с ребятами. А он мух ловит… «Срочно решите!» Сам в сторонке отсиживается, а мы тут пупок надрываем, колотимся за валюту, которую не мы – они за нас получат… На мое усмотрение! Решай, Михалыч! Решай! Все только и ждут… А чего – моего решения? Нетушки… Проигрыша моего ждут! Все вы одного ждете от меня – чтобы я продул.

ХОХЛОВ. Ну, это ты зря, Михалыч!

ГУРЬЯНОВ. Ничего не зря… Я же насквозь… Все! Всех! Вот взять, к примеру, тебя… Ты же всерьез считаешь, что я устарел, на пенсию пора! «В спорте молодые должны заправлять!» Верно, когда я молод был, тоже такую ерунду думал! А теперь так считаю: кто выигрывает, тот и заправлять должен! Хоть молодой, хоть старый – ты, если в спорт пришел, выигрывать научись! Ты, Игорек, уже всему научился в нашем большом спорте! Интригам, схемам, связям, линиям, диссертациям – всему! Вот только играть не можешь научить! А уже на мое место косо смотришь. Да что там косо – прямо! Как бы я поскорее рухнул! Как бы я поскорее продул! Ну, признайся, скажи честно, хочешь на мое место? Хочешь?

Пауза.

Ну, ястребок-соколик, раскрывай клювик, распускай перышки… И лети!

ХОХЛОВ. Хотите меня на откровенность вывести? Расколоть меня хотите?

ШАРОВСКИЙ. Игорек, потише, Игорек…

ХОХЛОВ (побагровев, почти кричит). Да не Игорек я вам! А Игорь Петрович Хохлов! ЗМС. Вот так!

ГУРЬЯНОВ. Ох ты боже мой… Да что я, не знаю, что ты на мое место метишь? Ишь, чем удивил! Нашел, чего скрывать! Молчишь… Ну и молчи… до поры, до времени, пока… Пока я действительно проигрывать не начну! Но, Игорь Петрович, запомни, дорогой: чужой бедой сыт не будешь, Игорек! Игоря Петровича тебе еще заслужить надо. А потом еще десять лет до Петровича пахать. Запомни: команда не слепая, в ней все все видят и все запоминают… И тебе, тихой сапе хоккейной, мои проигрыши еще аукнутся, лучшие игроки от тебя уйдут, а новых ты не умеешь делать. Не торопись поэтому, дружок, затихни пока… Сиди под кустиком и на дудочке знай свое пиликай… Скромненько! Дело делай, какое умеешь! Знай свое – пахай и не скаль клыки! Худо овцам, у которых волк в пастухах! Гляди, как бы и тебя вместе со мной на флажки не загнали!

ХОХЛОВ. Еще раз официально прошу: никто никогда не называет меня Игорьком. Меня зовут Игорь Петрович Хохлов, прошу раз и навсегда…

Вбегает Женечка.

ЖЕНЕЧКА. Николай Михайлович! Игорек! Анатолий Борисович! Вы что? Вас же ребята ждут! Через десять минут выход на лед! Все готовы к разминке!

ХОХЛОВ (Женечке). Козел. Ну, погоди у меня!

Шум стадиона. Все уходят на арену.

ГОЛОС КОММЕНТАТОРА. Говорит и показывает Джексонвилл! Говорит и показывает Джексонвилл! Через несколько минут здесь, в Колизеуме…

Далее голос комментатора тонет в криках и свисте болельщиков.

Вбегает Шаровский, за ним Женечка.

ШАРОВСКИЙ. Это черт знает что! Иду звонить в Москву! Буду разговаривать с Яковенко, так Гурьянову и передай!

ЖЕНЕЧКА. А что такое, Анатолий Борисович?

ШАРОВСКИЙ. Несмотря на наши предупреждения, Кубарев и сегодня надел на шею крест! Куда это годится?

ГОЛОС КОММЕНТАТОРА (поверх усиливающегося стадионного шума). Борьба в центре площадки смещается к левому борту… Свалка! Что творится в Колизеуме! Это похоже на откровенную драку… Каким-то чудом… (Всплески криков болельщиков.) Шайба в воротах! Го-оо-ол! Каким-то чудом Александр Кубарев, показав отменную технику, выцарапывает шайбу из-под упавших игроков и без промедления, сместившись назад, сделав серию обманных движений, от синей линии забрасывает третью, решающую шайбу в ворота хозяев! Вот это бросок! Сильный бросок от синей линии приносит нашей команде успех в этом труднейшем и напряженнейшем матче, который подходит, нет, уже подошел к концу! Да, судьба встречи решена на последних секундах этого напряженнейшего поединка.

ЖЕНЕЧКА (Шаровскому). Что же вы не бежите звонить в Москву?

ШАРОВСКИЙ. Мы победили! А победителей не судят!

Входят Гурьянов, Хохлов и Элизабет. Звучит гимн Советского Союза.

ХОХЛОВ. Поздравляю вас, Николай Михайлович! Вы оказались правы! Мы выиграли!

Все пьют шампанское. Входит Кубарев.

ГУРЬЯНОВ. Сними крестик. Саша. Твоя бабушка умерла.

Кубарев молча проходит мимо всех и выходит из раздевалки. Звучит мелодия песни «Трус не играет в хоккей».

КОНЕЦ

Владимир Юматов

Cцена из спектакля

Дуэт из Москонцерта

Пьеса в двух частях

Памяти Бориса Сичкина

2002

Действие первое^*

^* Песни, звучащие в спектакле, выбираются режиссером и исполнителями по своему усмотрению.

ОНА. Есть такое простое русское слово – «раздолбай». Мой муж – Раздолбай Разгильдяевич. Это его характеристика, исчерпывающая. Он такой, и ничего больше.

ОН. Моя жена – идиотка. Другой такой идиотки нет на свете.

ОНА. Я идиотка хотя бы потому, что живу с этим Разгильдяем Раздол-баевичем уже двадцать лет.

ОН. Двадцать шесть. Куда ты шесть лет дела? Мы встретились… встретились… Боже, я уже забыл, когда и где мы с тобой встретились!

ОНА. Зато я не забыла.

ОН. Мы – дуэт. Эстрадный дуэт. Мы из Москонцерта.

ОНА. Так мы и встретились в Москонцерте. Дуэт «Быстровы», Людмила и Георгий Быстровы.

ОН. Вообще-то я Жора. И настоящая моя фамилия Гершензон. Был такой философ знаменитый, Гершензон. Он мой далекий родственник. А я артист.

ОНА. Все Гершензоны – родственники. Все философы. И все артисты.

ОН. Помолчи. Артистом в наше время Гершензон быть не мог. Философом – еще куда ни шло, а вот артистом… Поэтому я стал Быстровым.

ОНА. А я Быстрова и есть. Он просто взял мою фамилию. Она ему понравилась.

ОН. Ты была Милка. Фамилию я узнал потом. Милка… Милочка… Милуська…

ОНА. Когда он меня впервые увидел, сразу поплыл.

ОН. Мне ее грудь понравилась. Я прямо ахнул.

ОНА. Он, как увидел мою грудь, сразу предложил петь дуэтом.

ОН. И мы запели…

Поют.

ОНА. При первом знакомстве все было хорошо. Я даже не поверила, что так может быть.

ОН. Никто из нас тогда не понял, что мы сошлись для того, чтобы отравлять друг другу жизнь.

ОНА. Он был элегантен как рояль! Он приносил мне кофе в постель и цветы в горшках: он говорил, что так они лучше сохраняются. У нас в доме стояло штук шестьдесят горшков.

ОН. Ей жутко нравилась та моя фигня. Она была в теле – и тогда, и сейчас, – но тогда она была худенькая, такая вся из себя тростиночка.

ОНА. Сволочь!

ОН. Помолчи.

ОНА. Это ты был тростиночка. И это… как бы сказать… Ты был мно-говолосый!

ОН. Она была озабоченная.

ОНА. Я? Это ты был озабоченный!

ОН. Она была так сильно озабоченная, что не давала мне проходу.

ОНА. Я не давала? Ты просил – я всегда… Из-за тебя у нас не было детей.

ОН. Наглая ложь! Не из-за меня, а из-за тебя! Ты же пила! Ты забыла, как ты пила?

ОНА. А кто пил всю жизнь вместе со мной? Кто, наконец, научил меня пить – сначала в гастролях бутылка после концерта, потом дома бутылка между концертами. Я, между прочим, не давала тебе пить и твою дозу брала на себя.

ОН. При этом говорила: «Я блуду твое здоровье!» Лучше бы ты не блудила!

ОНА. Если бы не я, ты бы погиб.

ОН. Кочумай.

ОНА. Что ты говоришь «кочумай»? Люди же не знают этого нашего жаргона. (В зал.) У нас, у лабухов, у эстрадников, был жаргон.

ОНА. Например, в оркестре Леонида Утесова был такой артист-эксцентрик Вилли Карлин, по происхождению англичанин, сын коммуниста из Шотландии. В кинофильме «Веселые ребята» он заснят в эпизоде: его бьют метлой по голове и спрашивают, где дирижер. Потом начинается знаменитая драка. Так вот, этот Вилли подхватил где-то неприличную болезнь, и ударник Утесова Самошников повел его к врачу-венерологу. Врач спрашивает, кто она, та, которая заразила? Вилли не понимает, потому что по-русски плохо говорит, зато язык лабухов освоил. Самошни-ков переводит: «Что за чувиха?» Вилли объясняет: «Клевая чувиха для баранства, хата железная, три станка, у нее матральники биг, хиляльни-ки, мы с ней берляли, киряли… Она мне подлянку кинула». Самошников переводит врачу: «Классная девчонка для любви, квартира с тремя кроватями, глазастая, ноги длинные, с ней пили-ели, а она, сука такая, заразила несчастного Вилли». Врач: «Это было за деньги?» Самошников, обращаясь к Вилли: «Ты ей башлял?» Вилли: «Башлял». Самошников – врачу: «Да, он платил». Врач: «Спросите у него, она ушла или осталась у него на ночь?» Самошников: «Она похиляла от тебя или вы друшляли до утра?» Вилли: «Друшляли». Самошников – врачу: «Спали они». Врач тогда говорит: «Ну, вот и результат. Диагноз – гонорея». Самошников переводит: «Писец тебе, Вилли. Получил боевую награду». Вилли не понимал долго, какую награду он получил. Но ему сделали три укола в одно место, и он с этого момента стал серьезно учить русский язык.

ОНА. Все?

ОН. А чего ж еще?

ОНА. Ну все наврал, а мы должны слушать эту ерунду!

ОН. Ты всегда меня возбуждала как девушка, но раздражала как человек.

ОНА. Черт меня дернул петь в дуэте с этим негодяем.

Поют.

ОНА. Вот так – я пою, он мне подпевает. А называется «Дуэт Быстровы». И так всю жизнь.

ОН. Еще скажи, что это ты научила меня петь.

ОНА. И скажу. И это будет правдой. Если бы не я…

ОН. Ну что? Что?

ОНА. Ты бы остался Гершензоном!

ОН. Господи! Сколько раз в жизни я это слышал! Не было в Советском Союзе города, который не был бы охвачен Москонцертом! Гастроли, гастроли, гастроли… Все люди, весь народ жил как люди, одни мы, артисты, мотались по этой необъятной стране – с запада на восток, с севера на юг… И везде одно и то же, одно и то же: она пилит меня не переставая, и мои опилки сыплются от Магадана до Одессы, от Северного полюса до Кушки.

ОНА. Посмотрите на этого несчастного! Что он без меня?

ОН. Я-то без тебя еще кое-что. А вот ты без меня вообще ничто!

ОНА. Сказал – и не поперхнулся.

ОН. Как-то на гастролях она и ее подруга Маринка купили на двоих флакон духов «Манон»… Ты помнишь эту историю?

ОНА. Забыла!

ОН. Тогда рассказывай!

ОНА. Он назло нам выпил этот флакон. Забрался к нам в номер и выпил. Мы тогда еще не были женаты.

ОН. Она мне нравилась как девушка и раздражала как человек.

ОНА. Ты уже это говорил.

ОН. Ну и что?

ОНА. Я тебя возбуждала, а не раздражала.

ОН. И то и другое.

ОНА. Так вот. Он хотел, чтобы я на него обратила внимание, и выпил наши духи. И лежит пьяный в нашем номере. И мы с Маринкой на него смотрим, а он в дупель.

ОН. И что? И что?

ОНА. И Маринка говорит: «Надо же, какой… Теперь он дней пять будет писать “Тройным одеколоном”».

ОН. Значит, обратила-таки на меня внимание!

ОНА. Не я, а Маринка!

ОН. И ты.

ОНА. Ты мне был противен в тот момент.

ОН. А тогда почему ты пошла со мной в ресторан на следующий день?

ОНА. Ты был мне совершенно неинтересен.

ОН. Врешь! Я тебя пригласил попить польское пиво из больших бокалов – и ты согласилась! А через месяц у нас начался медовый месяц! И – эх, полюбил цыганку офицер!

Поют.

ОН. Эт-то была любовь! Милка была молода, и что мне в ней действительно нравилось, так это…

ОНА. Грудь!

ОН. Да что ты все о материальном! Мне нравилась ее высокая духовность!

ОНА. Да ну? Это еще что?

ОН. На эстраде духовность – редкость. Но эта девушка, обладавшая красивым голосом, данными вокальными… но в тот момент еще совсем не умевшая петь… обладала восхитительными качествами.

ОНА. Ну скажи, скажи еще обо мне какую-нибудь гадость!

ОН. Она была не от мира сего. У нее была кличка – Марсинка. Ее ничем нельзя было наказать. К деньгам равнодушна. К мужикам равнодушна. К пище – так же. Чувство зависти – ноль. Кто-то имеет две шубы, бриллианты, цацки всякие, моя Мила – кремень, ей все по фигу!

ОНА. Это он, дурак, так думал. А на самом деле…

ОН. А на самом деле она жила одним творчеством. Она безумно хотела петь.

ОНА. Да! Что правда, то правда.

ОН. Она безумно хотела петь со мной.

ОНА. А вот это…

ОН. Кочумай. Помнишь, ты пела романс из репертуара Тамары Церетели? Ты пела одна, но… тебе же не хотелось петь одной, не хотелось, не хотелось, не хотелось!

ОНА. Почему ты так считаешь?

ОН. Потому что это было подражание.

ОНА. Нет. Просто мне нравился этот романс.

Поют.

ОН. Скоро я заметил: у нее замедленные рефлексы. И вообще она делала не то. Я прошу ее поставить чай. Ставь! Она быстро наливает воду в кастрюлю и ставит пустой чайник на огонь. Наливай! Ставь! (Она подчиняется.) Вот как ты делала! За свою жизнь я поменял 387 сгоревших чайников. Так кто из нас раздолбай?

ОНА. Ты! Ты забыл, как ты надел пальто артиста Никифорова и ушел с концерта как ни в чем не бывало? Мика Никифоров был жонглер, пока он делал свой номер на сцене в серебряном жилете, ты… ты… исчез! В его пальто! Этот позор мы расхлебывали целых три дня!

ОН. Бывает… У меня не было злого умысла – по рассеянности…

ОНА. Но ты надел два пальто сразу! Свое и чужое. Вернее, чужое на свое.

ОН. Не помню.

ОНА. Так делают только воры.

ОН. Неправда! Вот если бы я надел свое на чужое…

ОНА. Тогда бы я с тобой тут же развелась. А я с тобой еще двадцать лет пела и пою…

ОН. Тридцать. Не умеешь считать.

Поют.

ОН. Так я о чем… Вот о чем. Бывает так: она ставит полный чайник на одну конфорку, а зажигает другую. Зажигай!

ОНА. Пошел ты!

ОН. Этот чай можно годами ждать. Но есть и другой вариант: она ставит пустой чайник, открывает газ и не зажигает конфорку. Как я до сих пор жив, просто чудо!

ОНА. Никогда не было ничего подобного.

ОН. Было. Тысячу раз.

ОНА. Врун. Болтун. Хлестаков.

ОН. Марсианка!

ОНА. Чего же ты, будучи таким, весь из себя, землянином, решил связаться с марсианкой?

ОН. Я любил слушать, как ты поешь соло.

Она поет соло.

ОН. Да и публике это нравилось. Поэтому я и взял ее в дуэт.

ОНА. Он меня взял! Это я тебя взяла!

ОН. Если бы! Ты же даже не умеешь шить! Ты женщина, а не умеешь пришить пуговицу.

ОНА. Еще раз про чай расскажи!

ОН. Если у меня оторвалась пуговица, я эту пуговицу ношу в кармане полгода… нет, год… нет, три года!

ОНА. Я умею шить.

ОН. Только для себя. Только новые платья для своих концертов.

ОНА. У тебя был фрак из проката, из Мостеакостюма. Ты его зажилил. Тебе ничего не нужно было. А мне было нужно.

ОН. Что?

ОНА. Новые платья. Дуэт – это не только новый репертуар, но и всегда новый вид.

ОН. Поэтому мы сутки репетируем, сутки шьем. Чем ближе ответственный концерт, тем меньше репетируем, больше шьем. Никакой личной жизни, пока шьется платье!

ОНА. Ты же только что говорил, что я не умею шить.

ОН. А разве это называется умеешь? Наступал день концерта, выяснялось: новое платье не готово, она выступала в старом, зато фальшивила в пении, потому что была не готова.

ОНА. Ты фальшивил. Я никогда не фальшивила. Ну-ка, возьми верхнее «ля».

ОН (поет). Ля-яяя!

ОНА. А «си»?

ОН (из последних сил). Си-иии!

ОНА. До! А «до»? «До» у тебя нету.

ОН. Есть.

ОНА. Нету.

ОН. Есть.

ОНА. Где? Где? Возьми хоть фальцетом.

ОН. Фальцетом поют одни педерасты. А я, слава богу, нормальный человек.

ОНА. Озабоченный.

ОН. Да, нормальный озабоченный… И этим горжусь. Все неозабо-ченные – ненормальные.

ОНА. А я была озабочена только нашим искусством.

ОН. Милка, фи! Не говори красиво. То, чем мы занимались всю жизнь, искусством не называлось. Это была сплошная многолетняя каждодневная халтура. Зарабатывание денег, сплошное, без выходных и праздников. Это у других людей были праздники. А у нас – чес. По семь концертов в день. Все «леваки». Да еще шефский – для милиции – это обязательно.

Мы говорили так: что такое шефский концерт? Это «левак», доведенный до абсурда! Мы действительно много работали, но мало зарабатывали.

ОНА. Мы кутили. Мы не откладывали на черный день. Не покупали хрусталь, цацки в ухо, цацки на руки… Бывало, мы вообще голодали.

ОН. Я голодал, я… Милке вообще никогда не хотелось есть. Это сейчас она худая, а в молодости у нее всегда были кое-какие мясозапасы…