Текст книги "Умер ли Шейкспир?"

Глава 2

Будучи учеником в воскресной школе более шестидесяти лет назад, я заинтересовался Сатаной и захотел узнать о нём всё, что можно. Я начал задавать вопросы, однако мой классный, мистер Барклай, каменщик, отвечал на них неохотно, как мне казалось. Я мечтал, чтобы меня похвалили за то, что я обращаюсь мыслями к серьёзным предметам, когда во всей деревне нельзя было сыскать ни единого мальчугана, который бы сгодился для этого. Я очень заинтересовался тем, что произошло между Евой и змеем, и полагал, что спокойствие Евы говорит о её высоком благородстве. Я поинтересовался у мистера Барклая, доводилось ли ему когда-либо слышать о другой женщине, которая бы перед лицом приближающейся змеи не кинулась бы за соседнюю изгородь. Он не ответил на мой вопрос, но упрекнул за то, что я вторгаюсь в темы, которые превосходят мой возраст и понимание. В оправдание мистера Барклая могу сказать, что он был готов поведать мне факты из истории Сатаны, однако сдержался: он не мог допустить их обсуждения.

С ходом времени факты истощились. Их осталось всего лишь пять или шесть, и они все могли уместиться на визитной карточке. Я был разочарован. Я возмечтал о биографии и огорчился, когда обнаружил, что никаких сведений нет. Что и высказал вслух, глотая слёзы. В мистере Барклае взыграли жалость и сострадание, поскольку человеком он был добрейшим и мягкосердечным. Он погладил меня по голове и подбодрил, заметив, что сведений целый огромный океан! Я до сих пор помню счастливый трепет, обуявший меня после этих слов.

А потом он стал к моей вящей радости вычёрпывать из океана его богатства. Примерно так: считается – хотя и не доказано, – что Сатана изначально был ангелом небесным; что он пал; что он восстал и пошёл войной; что был побеждён и проклят на вечные муки. Кроме того, «у нас есть причины полагать», что впоследствии он сделал то-то и то-то; «мы правомочны предположить», что позднее он много странствовал, ища, кого бы поглотить; спустя несколько столетий «согласно преданию» он взялся за жестокое ремесло соблазнения людей им же на погибель, добившись многочисленных и ужасающих результатов; вскоре «по всей видимости» он мог сделать одно, вероятно мог сделать другое и наверняка сделал что-то ещё.

И так далее и тому подобное. Мы перечислили пять известных фактов на листе бумаги, и я озаглавил его «страница 1»; потом ещё полторы тысячи листов мы исписали словами «предположительно», «гипотетично», «может быть», «видимо», «несомненно», «по слухам», «по догадкам», «существует вероятность», «похоже», «допустимо полагать», «можно поручиться», «должно быть», «возможно», «наверняка», «несомненно», «нет ни малейших сомнений»… и вот поди ж ты!

Сведения? Да у нас их предостаточно, чтобы написать биографию Шейкспира!

И всё же он вынудил меня отложить перо. Он не мог позволить мне написать историю Сатаны. Почему? Потому что, как он выразился, у него были подозрения. Подозрения в том, что моё отношение к данному вопросу не почтительное. А человек должен быть почтителен, когда пишет о священных персонажах. Он сказал, что любой, кто рассуждает о Сатане легкомысленно, будет порицаем религиозным миром и призван к ответу.

Я заверил его в самых откровенных и искренних выражениях, что он понял моё отношение совершенно превратно, что я питаю к Сатане высочайшее уважение и что моё почтение к нему равно, если не превосходит, почтение любого члена церкви. Я сказал, что меня глубоко уязвляет понимание его слов в том смысле, будто я собираюсь посмеяться над Сатаной, высмеять его, поднять на смех, тогда как в действительности я никогда ни о чём подобном не думал, а имел лишь горячее желание высмеять других и посмеяться над ними. «Какие такие другие?». «Ну, все эти Вероятники, Гипотетичники, Можетбытники, Наверняки, Несомненники и весь этот забавный посев святых зодчих, которые незыблемо утвердились в пяти неопровержимых и несущественных фактах и построили на этом фундаменте Гипотетического Сатану тридцати пяти миль высотой».

И что мистер Барклай? Был ли он обезоружен? Умолк? Нет. Он был шокирован. Он был шокирован настолько, что заметно дрожал. Он сказал, что сатанисты-традиционалисты, вероятники и гипотетичники сами священны! Так же священны, как их труды. Священны настолько, что тот, кто отважится посмеяться над ними или высмеять их работу, впоследствии не сможет войти ни в один приличный дом, даже с чёрного хода.

Как же правильны были его слова, как мудры! Как бы мне повезло, если бы я к ним прислушался. Однако я был молод, мне было семь лет, мне, тщеславному глупышу, жаждущему привлечь внимание. Я написал ту биографию, и никогда больше не переступал порогов приличных домов.

Глава 3

До чего же любопытна и интересна эта параллель – в отношении скудности биографических делателей – между Сатаной и Шейкспиром. Она чудесна, она уникальна, она такая одна, ничего подобного больше не встречается в истории, ничего подобного нет в литературе, ничего хотя бы отдалённо похожего нет даже в преданиях. Как безукоризненно их положение, как непомерно, как заоблачно, как запредельно – два Великих Неизвестных, два Прославленных Может Быть! Они самые известные неизвестные личности, которые когда-либо дышали на этом свете.

Для пользы тех, кто не сведущ, я приведу сейчас перечень тех деталей из истории Шейкспира, которые являются фактами – проверенными, признанными, бесспорными.

ФАКТЫ

Он родился 23 апреля 1564 года.

У родителей, которые были добрыми крестьянами, не умевшими читать, не умевшими писать, не умевшими подписываться собственными именами.

В Стратфорде, маленьком захолустном поселении, которое в те дни было убогим, нечистым и поголовно безграмотным. Из девятнадцати человек, обременённых ролью правителей города, тринадцать были вынуждены «ставить крестики» на важных документах, поскольку не знали, как пишутся их имена.

О первых восемнадцати годах его жизни не известно ничего. Пустое место.

27-го ноября (1582) Уильям Шекспир взял разрешение на сочетание браком с Энн Уэйтли.

На следующий день Уильям Шекспир взял разрешение на сочетание браком с Энн Хатауэй. Она была на восемь лет его старше.

Уильям Шекспир женился на Энн Хатауэй. В спешке. По милости неохотно данного освобождения от обета появилось лишь одно объявление о предстоящем бракосочетании.

Через шесть месяцев родился первый ребёнок.

Последовали два (пустых) года, на протяжении которых с Шекспиром не произошло ничего, о чём хоть кто-нибудь что-нибудь бы знал.

Потом появилась двойня – 1585. Февраль.

Следуют два пустых года.

Затем – в 1587 – оставив семейство, он наносит десятилетний визит Лондону.

Следуют пять пустых лет. За это время, насколько всем известно, с ним не происходит ничего.

Затем – в 1592 – его упоминают как актёра.

На следующий – 1593 – год его имя появляется в официальном списке исполнителей.

В следующем – 1594 – году он играл перед королевой. Не относящаяся к делу подробность: прочие безвестные актёры делали это каждый год на протяжении сорока пяти лет её правления. И оставались безвестными.

Следуют три изрядно наполненных года. Наполненных театром. Затем…

В 1597 году он купил Нью Плейс в Стратфорде.

Следуют тринадцать или четырнадцать лет, годы, на протяжении которых он копил деньги, а также репутацию актёра и импресарио.

Тем временем его имя, записываемое на разные лады, стало ассоциироваться с рядом замечательных пьес и стихотворений как их (якобы) автора.

Некоторые из них в те годы и позже были заимствованы, однако он не протестовал. Затем – в 1610—1611 – он вернулся в Стратфорд, где поселился навсегда, занявшись ссудой денег, торговлей церковными десятинами, землёй и домами; уклоняясь от долга в сорок один шиллинг, занятых женой во время его долгого отъезда из семьи; таская по судам должников за шиллинги и медяки; оправдываясь в суде за шиллинги и медяки и пособничая соседу, который попытался лишить город прав на некий земельный надел, но безуспешно.

Пять или шесть лет – до 1616 – он прожил в радости сих великих дел. Потом составил завещание и подписал каждую из трёх страниц своим именем.

Завещание настоящего дельца. В нём поименован в мельчайших деталях каждый предмет его собственности на этом свете – дома, земли, меч, позолоченная серебряная чаша и так далее… вплоть до «второсортной кровати» и её фурнитуры.

Оно подробно и расчётливо распределяло его богатства между членами семейства, не оставив без внимания никого. Даже его жены: жены, на которой он смог жениться в спешке по срочной милости особого освобождения от обета до того, как ему исполнилось девятнадцать; жены, которую он оставил без мужа на столько лет; жены, которой из-за нужды пришлось одалживать сорок один шиллинг, так никогда и не полученных от преуспевающего супруга кредитором, так и умершим, их не дождавшись. Нет, даже эта жена была упомянута в завещании Шекспира.

Он оставил ей эту самую «второсортную кровать».

И ничего более, ни единого пенни, чтобы благословить её счастливое вдовство.

То было в высшей степени завещание дельца, а не поэта.

В нём не упоминалась ни единая книга.

Книги в ту пору были гораздо ценнее мечей, позолоченных серебряных чаш и второсортных кроватей, так что когда умирающий обладал хотя бы одной, он заносил её в завещание на почётное место.

В завещании не упоминалось ни пьесы, ни стихотворения, ни незаконченного литературного труда, ни клочка рукописи.

Многие поэты умерли в бедности, однако он единственный за всю историю, который умер настолько бедным; все прочие оставляли после себя какое-нибудь литературное наследие. И книжку. Или две.

Если бы у Шейкспира была собака… но не будем об этом: мы знаем, что он наверняка указал бы её в завещании. Хорошую собаку получила бы Сюзанна; посредственная пошла бы на утешение вдовствующей жены. Жаль, что у него не было собаки, не то мы могли бы увидеть, с какой скрупулёзностью в своей аккуратной деловой манере он разделил бы её между домочадцами.

Завещание он подписал в трёх местах.

В предыдущие годы он подписал два других официальных документа.

Эти пять подписей по-прежнему сохранились.

Никаких иных образчиков живости его пера не существует. Ни строчки.

Может, он относился к искусству предвзято? Его внучке, которую он любил, было восемь лет, когда он умер, однако она не училась, он не оставил ей средств на получение образования, хотя был богат, а в зрелые годы она не умела писать и не могла отличить рукописи своего мужа от чьей-либо ещё – она думала, что это рукопись Шейкспира.

Когда Шекспир умер в Стратфорде, в событие это не превратилось. В Англии его кончина произвела не больше шума, чем смерть любого другого позабытого актёра. Никто не приехал из Лондона. Не появилось скорбных элегий, ни панегириков, ни слёз национального масштаба – стояла кромешная тишина. Разительный контраст с тем, как когда Бэн Джонсон, Фрэнсис Бэкон, Спэнсер, Райли и другие прославленные литераторы шейкспировской поры уходили из жизни! Ни один хвалебный голос не возгласил о почившем Барде с Эйвона; даже Бэн Джонсон прождал семь лет, прежде чем поднять свой.

До сих пор мы знаем и можем доказать, что Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне за всю жизнь не написал ни единой пьесы.

До сих пор мы знаем и можем доказать, что он за всю жизнь не написал никому ни одного письма.

До сих пор мы знаем и можем доказать, что за всю жизнь он получил лишь одно письмо.

До сих пор мы знаем и можем доказать, что Шекспир из Стратфорда написал лишь одно стихотворение в жизни. Оно подлинное. Он действительно его написал – сей факт неоспорим; он написал его целиком; он взял его полностью из собственной головы. Он велел, чтобы это творение было запечатлено на его гробовой плите, и его волю исполнили. Там оно и пребывает по сей день. Вот оно:

 
Good friend for Iesus sake forbeare
To digg the dust encloased heare:
Blest be ye man yt spares thes stones
And curst be he yt moves my bones.
 
 
Мой друг, молю тебя, постой!
Не трогай тлен под сей плитой!
Будь счастлив, камни пощадивший,
И проклят, прах пошевеливший.
 

В приведённом выше списке изложены все доподлинно известные факты жизни Шекспира, такой же скудной и ограниченной, как и сам перечень. Кроме этих подробностей мы не знаем о нём ничего. Вся остальная часть его великой истории, приукрашенной биографами, построена, слой за слоем, на догадках, умозаключениях, теориях, домыслах – эдакая Эйфелева башня искусственных измышлений, вздымающаяся до небес, но стоящая на очень плоском и очень тонком фундаменте незначительных фактов.

Глава 4 – Домыслы

Историки «предполагают», что Шекспир учился в «свободной школе» Стратфорда с семи до тринадцати лет. Не существует ни малейшего свидетельства того, что он вообще ходил в школу.

Историки «высказывают догадку» о том, что латынь он изучал в школе – в школе, которую он посещал «предположительно».

Они «предполагают», что когда дела его отца пошли на спад, ему пришлось оставить школу, в которой он предположительно учился, и взяться за работу, чтобы поддержать родителей и их десять детей. Однако нет никаких доказательств того, что он когда-либо посещал или покидал школу, в которой, как они предполагают, учился.

Они «предполагают», что он помогал отцу-мяснику; что он, будучи ещё только мальчиком, участвовал не во всём процессе, а лишь резал телят. Кроме того, что всякий раз, убив телёнка, он произносил по этому поводу высокопарную речь. Это предположение зиждется на свидетельстве одного человека, которого в то время там не было; человека, который слышал об этом от человека, который мог бы там быть, однако не сказал, был он там или нет; причём оба они не подумали упоминать об этом на протяжении десятилетия, десятилетия, десятилетия и ещё двух десятилетий после смерти Шекспира (когда старость и слабоумие освежили и воскресили их воспоминания). Двух фактов о давно покойном выдающемся гражданине у них в запасе нет, но есть один: он резал телят и при этом разражался речами. Любопытно. У них только один факт, хотя выдающийся гражданин провёл в том крохотном городке двадцать шесть лет – добрую половину жизни. Однако, если присмотреться как следует, это самый важный факт, практически единственный важный факт из жизни Шекспира в Стратфорде. Если присмотреться. Ибо опыт – важнейшее средство писателя; опыт это то, что вкладывает в его книгу мышцы, даёт дыхание и пускает горячую кровь. Если присмотреться, забой телят объясняет «Тита Андроника», единственную пьесу – а разве нет? – которую когда-либо написал стратфордский Шекспир, и единственную, которую все пытаются у него отнять, включая бэконианцев.

Историки считают себя «правомочными верить», что юный Шекспир незаконно проник в оленьи угодья сэра Томаса Люси, за что его приволокли к этому мировому судье. Однако не существует ни малейшего достоверного доказательства того, что нечто подобное имело место.

Историки, решив, мол, раз это могло произойти, то это определённо произошло, без труда превратили сэра Томаса Люси в мистера Джастиса Шэллоу88
  Имеется в виду персонаж Генриха IV (часть 2), имя которого у нас обычно переводят как судья Шелло или Шеллоу, хотя Джастис Шэллоу – явное прозвище, нечто вроде «Мелкого Правосудия».


[Закрыть]. Они давным-давно убедили мир – догадкой, не основанной ни на чём достоверным, – что Шэллоу и есть сэр Томас.

Следующее дополнение к стратфордской истории юного Шекспира не составляет труда. Историк строит его из предположительного воровства оленей, предположительного разбирательства у мирового судьи и предположительной сатиры, побуждённой местью, на мирового судью в пьесе: в результате юный Шекспир был таким диким, диким, диким, о каким диким проказником, и эта беспочвенная клевета отныне утверждена на веки вечные! Именно так мы с профессором Осборном составили колоссальный скелет бронтозавра, который, пятидесяти семи футов длиной и шестнадцати футов высотой, стоит к восторгу всего мира в Национальном историческом музее, самый величественный скелет из существующих на планете. У нас было девять костей, а остальные мы подладили ему из гипса. Гипс кончился, а то мы бы слепили бронтозавра, который сидел бы рядом со стратфордским Шекспиром, и никто, кроме специалиста, не мог бы сказать, кто выше или в ком больше гипса.

Шейкспир назвал поэму «Венера и Адонис» «первым плодом своего измышленья», явно намекая на то, что это был его первый опыт литературной композиции. Не стоило ему этого говорить. Для его историков она на протяжении многих лет была помехой. Им приходится делать вид, будто он написал это изящное, изысканное и безупречное произведение перед побегом из Стратфорда от своей семьи – в 1586 или 1587 – в возрасте двадцати двух лет или около того. Потому что на протяжении последующих пяти лет он сочинил пять замечательных пьес и не мог бы улучить минутку, чтобы написать хоть одну лишнюю строчку.

Всё это чрезвычайно затруднительно. Если он начал резать телят, воровать оленей, радоваться жизни и учиться английскому поелику возможно рано, скажем, в тринадцать, когда предположительно вырвался из школы, в которой предположительно запасался латынью для будущего литературного использования… в таком случае его юные ручонки были заняты, более чем заняты. Должно быть, ему пришлось отставить свой ворикширский диалект, который не поняли бы в Лондоне, и приналечь на английский со всем усердием. С усердием да ещё с каким, если в результате за каких-то десять лет сей труд увенчался гладким, округлым, подвижным и безукоризненным английским «Венеры и Адониса»; за то же время он превосходно освоил высочайшую литературную форму.

Однако мы лишь «предполагаем», что он справился с этим и много с чем ещё: познал законодательство и его лабиринты, сложные процедуры судопроизводства, узнал всё о службе в армии, о мореходстве, о манерах и традициях королевских дворов и аристократического общества, а, кроме того, собрал в одной голове все виды знания, каким тогда обладали учёные, а также всё то скромное знание, которым обладали низы и профаны, добавив к нему ещё более широкое и глубокое знание великой мировой литературы, античной и современной, чем обладал кто-либо из живущих в ту пору… ибо ему предстояло блистательно, легко и неотразимо восхитительно воспользоваться этими замечательными сокровищами в тот самый момент, когда он доберётся до Лондона. А если опираться на догадки, то именно так он и поступил. Да, хотя в Стратфорде не было никого, кто бы научил его этим вещам, равно как и библиотеки в этой крохотной деревеньке, чтобы оттуда их выудить. Отец его не умел читать, и даже предполагатели предполагают, что библиотеки в доме не было.

По предположениям биографов, юный Шекспир получил обширные знания юриспруденции и познакомился с привычками и профессиональным жаргоном юристов, будучи некоторое время клерком в стратфордском суде; точно так же, как какой-нибудь смышлёный пострел, вроде меня, выросший в деревне на берегах Миссисипи, должен был обрести превосходные знания в области охоты на касаток в Беринговом проливе и набраться словечек, которыми пользуются ветераны этого авантюрного предприятия, удя рыбёшку с дружками по воскресеньям. Однако это предположение портится тем фактом, что нет ни единого доказательства – и даже устного предания – того, что юный Шекспир служил клерком в каком-либо суде.

Далее предполагается, что юный Шекспир собирал свои драгоценные познания в законах в первые годы пребывания в Лондоне, «развлекаясь» тем, что почитывал юридические книжки в мансарде, а адвокатские словечки и всё прочее подцеплял, наведываясь в суды и слушая. Но это лишь предположение: нет ни малейшего доказательства того, что он когда-либо это делал. Это всего лишь несколько кусков гипса.

Существует легенда, по которой он зарабатывал на хлеб насущный тем, что держал под уздцы лошадей перед лондонскими театрами, утром и вечером. Может быть. Если так, то это серьёзно укорачивало часы его юридических штудий и отдыха по судам. В те же самые дни он писал великие пьесы и нуждался в каждой свободной минуте. Легенду о держании лошадей надобно придушить: она слишком внушительно увеличивает трудности историков в оправдании эрудиции юного Шекспира – эрудиции, которой он набирался, по крупинке, по зёрнышку каждый день той усердной жизни, чтобы на следующий день переложить дневной улов в очередную нетленную драму.

Одновременно он должен был набираться воинских премудростей, а также мудрости солдат, моряков, узнавать их говор, знакомиться с заморскими странами и их языками: ибо в свои драмы он ежедневно изливал многоречивые потоки и этих различных знаний тоже. Как же он раздобыл подобное богатство средств?

Как обычно: силой предположения. Предполагается, что он путешествовал по Италии и Германии и заносил разные аспекты их общественной и сценической жизни на бумагу; что по пути он совершенствовался во французском, итальянском и испанском; что он отправился в экспедицию Лестера в Нижние Земли99
  Имеется в виду военная экспедиция Роберта Дадли, 1-го эрла Лестерского, в Нидерланды в конце XVI века.


[Закрыть] не то солдатом, не то маркитантом, не то ещё в каком качестве на несколько месяцев или лет – смотря по тому, сколько времени нужно предполагателю – и таким образом ознакомился с военным искусством, армейскими порядками и солдатским жаргоном, а также с полководческим искусством, полководческими порядками и полководческим жаргоном, а также с морским искусством, морскими порядками и морским жаргоном.

Возможно, он всё это проделал, но я хочу знать: кто всё это время держал за него лошадей; и кто штудировал книжки в мансарде; и кто развлекался прогулками по судам. А также: кто был мальчиком на побегушках и актёром на сцене.

Потому что мальчиком-посыльным он таки стал; а уже в 93-м сделалася «бродягой» по юридическому выражению, означающему незарегистрированного актёра; а в 94-м – «постоянным» и официально зарегистрированным представителем этой (в те дни) легковесной и не слишком уважаемой профессии.

Вскоре после этого он сделался пайщиком в двух театрах, их управляющим. С тех пор он стал деловым и процветающим дельцом и на протяжении двадцати лет грёб деньги обеими руками. Затем, в неистовом порыве поэтического вдохновения он написал своё стихотворение – своё единственное стихотворение, свою любимицу – а потом лёг и умер:

 
Мой друг, молю тебя, постой!
Не трогай тлен под сей плитой!
Будь счастлив, камни пощадивший,
И проклят, прах пошевеливший.
 

Возможно, он был уже мёртв, когда писал эти строки. И всё же это лишь предположение. У нас есть лишь косвенное доказательство. Внутреннее доказательство.

Стоит ли мне перечислить остальные Предположения, из которых сложена гигантская Биография Уильяма Шейкспира? Не хватит полного словаря, чтобы вместить их. Он – бронтозавр: девять костей и шесть сотен бочонков гипса.