Текст книги "Приключения Гекльберри Финна"

Я прошел по берегу шагов сто, а потом повернул обратно и шмыгнул туда, где стоял мой челнок, – довольно далеко от дома, вниз по реке. Я вскочил в челнок и поскорее поднялся вверх по течению, а когда поравнялся с островом, пустился наперерез. Я снял капор – теперь он был мне ни к чему и только мешал смотреть. Выехав на середину реки, я услышал, как начали бить часы; я остановился и прислушался: бой донесся по воде хотя и слабо, но ясно – одиннадцать. У верхнего конца острова я даже не остановился передохнуть, хотя совсем выбился из сил, а побежал в лес, где прежде была моя стоянка, и развел там хороший костер на сухом, высоком месте. Потом спрыгнул в челнок и давай изо всех сил грести к нашей стоянке, мили полторы вниз по реке. Я причалил к берегу, скорей пробрался сквозь кусты вверх по горе и ввалился в нашу пещеру. Джим лежал на земле и крепко спал. Я разбудил его:

– Вставай скорее и собирайся, Джим! Нельзя терять ни минуты! Нас ищут. За нами погоня!

Джим не стал ни о чем расспрашивать, ни слова не сказал, но по тому, как он работал, видно было, до чего он перепугался. Через полтора часа все наши пожитки были сложены на плоту, и плот можно было вывести из заводи под ивами, где он был у нас спрятан. Первым делом мы потушили костер в пещере и после этого даже свечи не зажигали.

Я отъехал от берега на челноке и огляделся по сторонам; но если где-нибудь поблизости и была лодка, то я ее не заметил, потому что в темноте при звездах не много разглядишь. Потом мы вывели плот из заводи и тихо-тихо поплыли в тени берега, огибая нижний конец острова, – и все это без единого слова.

Глава XII
«Лучше ее не трогать»

Было, наверно, уже около часа ночи, когда мы в конце концов миновали остров; нам все казалось, что плот еле-еле движется. Если бы нам навстречу попалась лодка, мы пересели бы в челнок и поплыли бы к иллинойсскому берегу; и хорошо, что ни одна лодка нам не повстречалась, потому что мы не положили в челнок ни ружья, ни удочки, ни съестного. Мы так спешили, что обо всем этом нам и подумать было некогда. А держать все вещи на плоту, конечно, не очень-то умно.

Если эти люди поехали искать Джима на остров, то, наверно, нашли там разведенный мною костер и всю ночь ждали Джима возле него. Во всяком случае, мы никого не видели, и, если мой костер их не обманул, я не виноват. Я изо всех сил старался их надуть.

Как только показались первые проблески дня, мы пристали к косе у начала большой излучины на иллинойсском берегу, нарубили топором зеленых веток и прикрыли ими плот, чтобы было похоже на заросшую ямку. Коса – это песчаная отмель, заросшая кустами так густо, словно борона зубьями.

По миссурийскому берегу тянулись горы, а по иллинойсской стороне – высокий лес, и фарватер здесь проходил ближе к миссурийскому берегу, поэтому мы не боялись, что кто-нибудь на нас наткнется. Мы простояли там весь день, глядя, как плывут по течению мимо миссурийского берега плоты и пароходы и как борются с течением пароходы, идущие вверх по реке. Я передал Джиму свой разговор с женщиной в городе, и он сказал, что это ловкая бестия, и если б она сама пустилась за нами в погоню, то не сидела бы всю ночь, любуясь на костер, – «нет, сэр, она взяла бы с собой собаку». – «Так почему же тогда, – сказал я, – она не велела мужу захватить собаку?» Джим сказал, что это ей, конечно, пришло в голову перед тем, как мужчины отправились за реку; вот они, верно, и пошли в город за собакой и оттого потеряли так много времени, а не то мы не сидели бы тут на косе, в шестнадцати или семнадцати милях от города, – «нет, не сидели бы, мы опять попали бы в этот самый город». А я сказал: «Неважно, почему им не удалось нас поймать, главное – что не поймали».

Как только начало темнеть, мы высунули головы из кустов и поглядели вниз и вверх по реке, а потом на ту сторону и ничего подозрительного не увидели; тогда Джим снял несколько верхних досок с плота и устроил на нем уютный шалаш, чтобы отсиживаться в жару и в дождь и чтобы вещи не промокали. Джим сделал в шалаше и пол, на фут выше всего остального плота, так что теперь одеяла и прочие пожитки не заливало волной, которую разводили пароходы. Посредине шалаша положили слой глины дюймов в шесть или семь толщиной и обвели его бортом, чтобы глина держалась покрепче, – это для того, чтобы разводить огонь в холодную и сырую погоду; в шалаше огня не будет видно. Мы сделали еще запасное весло, потому что те, которые были, всегда могли сломаться о корягу или еще обо что-нибудь. Потом укрепили на плоту короткую палку с развилиной, чтобы вешать на нее наш старый фонарь, – потому что полагается зажигать фонарь, когда увидишь, что пароход идет вниз по реке и может на тебя наскочить; а для пароходов, которые шли вверх по реке, не надо было зажигать фонарь, разве только если попадешь на то, что называется перекатом, – вода в реке стояла еще высоко, берега там, где пониже, были под водой, и пароходы, когда шли вверх по реке, не всегда держались фарватера, а искали, где течение послабее.

В эту вторую ночь мы плыли часов семь, а то и восемь, при скорости течения больше четырех миль в час. Мы удили рыбу, разговаривали и время от времени окунались в воду, чтобы разогнать сон. Так хорошо было плыть по широкой тихой реке и, лежа на спине, глядеть на звезды! Не хотелось даже громко разговаривать, да и смеялись мы очень редко, и то потихоньку. Погода, в общем, стояла все время ясная, и с нами ровно ничего не случилось – ни в эту ночь, ни в другую, ни в третью.

Каждую ночь мы проплывали мимо городов; некоторые из них стояли высоко на темном берегу, только и видна была блестящая грядка огней – ни одного дома, ничего больше. На пятую ночь мы миновали Сен-Луи; над ним стояло целое зарево. У нас в Санкт-Петербурге говорили, будто в Сен-Луи живет двадцать, а то и тридцать тысяч человек, но я этому не верил, пока сам не увидел в два часа ночи такое множество огней. Ночь была тихая, из города не доносилось ни звука: все спали.

Каждый вечер часов около десяти я вылезал на берег у какой-нибудь деревушки и покупал центов на десять, на пятнадцать муки, копченой грудинки и еще чего-нибудь для еды; а иной раз я захватывал и курицу, которой не сиделось на насесте. Отец всегда говорил: «Если попадется под руку курица, бери ее, потому что если тебе самому она не нужна, то пригодится кому-нибудь другому, а доброе дело даром никогда не пропадет», – это такая у него была поговорка. Но я ни разу не видывал, чтобы курица не пригодилась самому папаше.

Утром, на рассвете, я забирался на поля и заимствовал арбуз, или дыню, или тыкву, или молодую кукурузу, или еще что-нибудь. Папаша всегда говорил, что не грех позаимствовать, если собираешься когда-нибудь отдать; а от вдовы я слышал, что это тоже воровство, только называется по-другому, и ни один порядочный человек так делать не станет. Джим сказал, что отчасти прав папаша, а отчасти – вдова, так что нам лучше выбросить какие-нибудь два-три предмета из списка и никогда не заимствовать их – тогда не грех будет заимствовать при случае все остальное. Мы обсуждали этот вопрос целую ночь напролет, сидя на плоту, и все старались решить, от чего нам лучше отказаться: от дынь-канталуп, от арбузов или еще от чего-нибудь. К рассвету мы это благополучно уладили и решили отказаться от лесных яблок и финиковых слив[5]5
  Финиковая слива – южный плод, напоминающий хурму.


[Закрыть]. Прежде мы себя чувствовали как-то не совсем хорошо, а теперь нам стало куда легче. Я радовался, что так ловко вышло, потому что лесные яблоки вообще никуда не годятся, а финиковые сливы поспеют еще не скоро – месяца через два – через три.

Время от времени нам удавалось подстрелить утку, которая просыпалась слишком рано или отправлялась на ночлег слишком поздно. Вообще говоря, нам жилось очень неплохо.

На пятую ночь ниже Сен-Луи нас захватила сильная гроза с громом, молнией и дождем как из ведра. Мы забрались в шалаш, а плот предоставили собственной воле. Когда вспыхивала молния, нам видны были широкая прямая река впереди и высокие скалистые утесы по обоим ее берегам.

Вдруг я сказал:

– Эй, Джим, погляди-ка вон туда!

Впереди был пароход, который разбился о скалу. Нас несло течением прямо на него. При свете молнии пароход был виден очень ясно. Он сильно накренился; часть верхней палубы торчала над водой, и при каждой новой вспышке как на ладони видно было каждый маленький шпенек и возле большого колокола – кресло с повешенной на его спинку старой шляпой.

Ночь была такая глухая и непогожая и все выглядело так таинственно, что мне, как и всякому другому мальчишке на моем месте, при виде разбитого парохода, который торчал так угрюмо и одиноко посредине реки, захотелось на него забраться и поглядеть, что там такое. Я сказал:

– Давай причалим к нему, Джим.

Джим сначала ни за что не хотел. Он сказал:

– Чего я там не видал, на разбитом пароходе? Нам и тут неплохо; и лучше уж его не трогать, оставить в покое. Да там, наверно, и сторож есть.

– Сам ты сторож! – говорю я. – Там и стеречь-то нечего, кроме лоцманской будки да кают; и неужто ты думаешь, что кто-нибудь станет в такую ночь рисковать жизнью ради лоцманской будки и кают, когда пароход каждую минуту может развалиться и затонуть?

Джим на это ничего сказать не мог, даже и не пытался.

– А кроме того, – говорю я, – мы могли бы позаимствовать что-нибудь сто́ящее из капитанской каюты. Сигары небось есть – центов по пять за штуку наличными. Пароходные капитаны всегда богачи, получают долларов шестьдесят в месяц; им плевать, сколько бы вещь ни стоила, – они все равно купят, лишь бы понравилось… Сунь в карман свечку, Джим: я не успокоюсь, пока мы не обыщем весь пароход. Неужели ты думаешь, что Том Сойер упустил бы такой случай? Да ни за какие коврижки! Он бы это назвал «приключением» – вот как! И хоть помирал бы, но залез бы на разбитый пароход. И еще проделал бы это с шиком, постарался бы придумать что-нибудь этакое… Ни дать ни взять сам Христофор Колумб открывает царство небесное. Эх, жалко, что Тома Сойера здесь нету!

Джим поворчал немножко, но все-таки сдался. Он сказал, что говорить надо как можно меньше, и то потихоньку. Молния как раз вовремя показала нам разбитый пароход; мы причалили к грузовой стреле с правого борта и привязали к ней плот.

Палуба здорово накренилась и была очень покатая. В темноте мы кое-как перебрались на левый борт, к надстройке, осторожно нащупывая дорогу ногами и растопыривая руки, чтобы не напороться на тали, потому что впотьмах не было видно ни зги. Скоро мы наткнулись на световой люк и полезли дальше; еще один шаг – и мы очутились перед дверью, открытой настежь, и – вот вам самое честное слово! – увидели в глубине салона свет и в ту же минуту услышали голоса.

Джим шепнул мне, что ему что-то не по себе и нам лучше отсюда уйти. Я сказал: «Ладно», – и уже хотел было вернуться на плот, как вдруг слышу – кто-то застонал, а потом говорит:

– Ох, не троньте меня, ребята! Я, ей-богу, не донесу.

Другой голос ответил ему очень громко:

– Врешь, Джим Тернер! Знаем мы тебя. Тебе всегда надо больше других, и ты всегда берешь сколько хочешь, а не то, мол, донесу на вас, если не дадите. Но теперь с нас хватит. Во всей стране не сыщется предателя и пса подлее тебя!

К этому времени Джим уже пополз обратно к плоту. Я просто разрывался от любопытства; небось, думаю, Том Сойер ни за что не ушел бы теперь, ну, так и я тоже останусь – погляжу, что такое тут творится. Я стал на четвереньки в узеньком коридорчике и пополз в темноте к корме – и полз до тех пор, пока между мной и салоном не осталась всего одна каюта. Вижу, в салоне лежит на полу человек, связанный по рукам и ногам, а над ним стоят какие-то двое; один из них держит в руке тусклый фонарь, а другой – пистолет, целится в голову лежащего на полу человека и говорит:

– Эх, руки чешутся! Да и следовало бы пристрелить тебя, подлеца!

Человек на полу только ежился и все повторял:

– Не надо, Билл, я, ей-богу, не донесу…

И каждый раз человек с фонарем смеялся и отвечал на это:

– Верно, не донесешь! Вот уж это ты правду говоришь, можно ручаться!

А один раз он сказал:

– Смотри ты, как клянчит! А ведь если бы мы его не осилили да не связали, он бы нас обоих убил. А за что? Так, зря. Потому только, что мы не хотим отдавать свою законную долю, – вот за что! Но теперь, я полагаю, ты никому больше грозить не станешь, Джим Тернер… Убери свой пистолет, Билл!

Билл ответил:

– И не подумаю, Джейк Паккард. Я за то, чтоб его убить. Так ему и надо! Разве он сам не убил старика Хэтфилда?

– Да я-то не хочу его убивать; уж я знаю почему.

– Спасибо тебе за такие слова, Джейк Паккард! Я их не забуду, пока жив, – сказал человек на полу и вроде как бы всхлипнул.

Паккард, не обращая на него внимания, повесил фонарь на стенку и пошел как раз туда, где я лежал в темноте, а сам сделал Биллу знак идти за ним. Я поскорей попятился назад шага на два, только палуба уж очень накренилась, так что я не успел посторониться вовремя и, чтоб они на меня не наткнулись и не поймали, юркнул в каюту, как раз около того места, где они стояли. Тот, другой, двигался ощупью, хватаясь за стенки в темноте, а когда Паккард добрался до моей каюты, сказал ему:

– Сюда! Входи сюда.

Он и вошел, а Билл за ним. Прежде чем они вошли, я уже юркнул на верхнюю койку, забился в самый угол и очень жалел, что я тут; они стояли совсем рядом, ухватившись руками за край койки, и разговаривали. Я их не видел, но знал, где они стоят, потому что они пили виски и от них несло спиртным. Я порадовался, что ничего не пил, только разница была невелика: они бы меня все равно не учуяли, потому что я даже не дышал. Уж очень я перепугался. Да и кто бы мог дышать, слушая такой разговор? Они говорили тихо и серьезно. Билл хотел убить Тернера. Он сказал:

– Он говорит, что донесет, и обязательно донесет. Даже если мы оба отдадим ему теперь нашу долю, это все равно не поможет, после того как мы поссорились да так здорово его угостили. Он нас выдаст, это уж верно, я тебе говорю. По-моему, лучше его убрать.

– И по-моему тоже, – очень спокойно сказал Паккард.

– Прах тебя возьми, а ведь я думал, что ты против! Ну что ж, тогда все в порядке. Идем прикончим его.

– Погоди минутку, я еще не все сказал. Слушай. Стрелять хорошо, но можно сделать дело и без шума, если надо. Вот что я тебе скажу: нечего так уж гоняться за веревкой на шею, когда можно сделать то, что ты затеял, по-другому, нисколько не хуже и в то же время ничем не рискуя. Ведь верно?

– Еще бы не верно! А как же это устроить?

– Вот что я думаю: мы пошарим тут по каютам и заберем вещи, какие еще остались, а потом – на берег и спрячем товар. А после того – подождем. Я вот что говорю: пройдет не больше двух часов, как пароход развалится и затонет. Понял? Тернер тоже утонет, и никто не будет в этом виноват, кроме него самого. По-моему, это куда лучше, чем убивать. К чему убивать человека, когда можно обойтись и без этого? Убивать и глупо, и грешно. Ну как, прав я или нет?

– Да, пожалуй, ты прав… А вдруг пароход не развалится и не затонет?

– Что ж, подождем часа два – посмотрим… Так, что ли?

– Ну ладно, пошли.

Они отправились, и я тоже вылез, весь в холодном поту, и пополз к носу. Там было темно, как в погребе, но едва я выговорил хриплым шепотом: «Джим», как он охнул возле моего локтя, и я сказал ему:

– Скорей, Джим, некогда валять дурака да охать! На пароходе целая шайка убийц, и, если мы не отыщем, где у них лодка, и не пустим ее вниз по реке, чтоб они не могли сойти с парохода, одному из шайки придется плохо. А если мы найдем лодку, то им всем крышка – шериф их заберет. Живей поворачивайся! Я обыщу левый борт, а ты правый. Начинай от плота и…

– Ох, господи! Господи! От плота? Нету больше плота, он отвязался и уплыл! А мы тут остались!

Глава XIII
Честная пожива с «Вальтера Скотта»

У меня захватило дух и подкосились ноги. Остаться на разбитом пароходе с этой шайкой! Однако распускать нюни было некогда. Теперь уж во что бы то ни стало надо было найти эту лодку – она была нужна нам самим. И вот мы стали пробираться по правому борту, а сами дрожим и трясемся – еле-еле добрались до кормы; мне казалось, что прошло не меньше недели. Никаких следов лодки. Джим сказал, что дальше он, кажется, идти не может: он так боится, что у него и сил больше нет – совсем ослаб. А я сказал: все равно надо идти, потому что если мы тут останемся, то нам уж наверняка придется плохо. И мы пошли дальше. Мы стали искать кормовую часть надстройки, нашли ее, а потом насилу пробрались ощупью по световому люку, цепляясь за выступы, потому что одним краем он был уже в воде. Только мы подобрались вплотную к двери, смотрим – и лодка тут как тут. Я едва разглядел ее в темноте. Ну и обрадовался же я! Еще секунда – и я бы в нее забрался, но тут как раз открылась дверь. Один из бандитов высунул голову в двух шагах от меня, я уж думал, что теперь мне крышка, а он опять убрал голову и говорит:

– Перевесь подальше этот чертов фонарь, Билл, чтоб его не было видно!

Он бросил в лодку мешок с какими-то вещами, влез в нее сам и уселся. Это был Паккард. Потом вышел Билл и тоже сел в лодку. Паккард сказал тихим голосом:

– Готово, отчаливай!

Я едва удержался за выступ – до того вдруг ослабел. Но тут Билл сказал:

– Погоди, а его ты обыскал?

– Нет. А ты?

– Тоже нет. Значит, его доля при нем и осталась.

– Ну, так пойдем; какой толк брать барахло, а деньги оставлять!

– Послушай, а он не догадается, что у нас на уме?

– Может, и догадается. Но надо же нам забрать эти деньги. Идем!

И они вылезли из лодки и пошли обратно в каюту. Дверь за ними захлопнулась, потому что крен был как раз в эту сторону. Я в один миг очутился в лодке, и Джим тоже скатился вслед за мной. Я схватил нож, перерезал веревку, и мы поплыли.

До весел мы и не дотронулись, не промолвили ни слова, даже шепотом, боялись даже вздохнуть. Мы быстро скользили вниз по течению, в мертвой тишине проплыли мимо кожуха и мимо пароходной кормы; еще секунда-другая – и мы очутились шагов за сто от разбитого парохода; тьма поглотила его, и ничего уже нельзя было разглядеть. Теперь мы были в безопасности и сами знали это.

Когда мы отплыли по течению шагов на триста-четыреста, в дверях надстройки на секунду сверкнул искоркой фонарь, и мы поняли, что мошенники хватились своей лодки и начинают понимать, что им придется так же плохо, как и Тернеру.

Джим взялся за весла, и мы пустились вдогонку за своим плотом. Только теперь я в первый раз пожалел этих мошенников – раньше мне, должно быть, было некогда. Я подумал, как это страшно, даже для убийц, очутиться в таком безвыходном положении. Думаю, почем знать… может, я и сам когда-нибудь стану убийцей – небось мне такая штука тоже не понравится! И потому я сказал Джиму:

– Как только увидим огонек, сейчас же причалим к берегу, повыше или пониже шагов на сто, в таком месте, где можно будет хорошенько спрятать тебя вместе с лодкой, а потом я придумаю что-нибудь: пойду искать людей – пускай заберут эту шайку и спасут их всех, чтобы можно было повесить потом, когда придет их время.

Однако из этого ничего не вышло. Скоро опять началась гроза, на этот раз пуще прежнего. Дождь так и хлестал, и нигде не видно было ни огонька – должно быть, все спали. Мы неслись вниз по реке и глядели, не покажется ли где огонек или наш плот. Прошло очень много времени, и дождь наконец перестал, но тучи все не расходились, и молния еще поблескивала; как вдруг при одной такой вспышке видим – впереди что-то чернеет на воде; мы – скорее туда.

Это был наш плот. До чего же мы обрадовались, когда опять перебрались на него! И вот впереди, на правом берегу, замигал огонек. Я сказал, что сейчас же туда отправлюсь. Лодка была до половины завалена добром, которое воры собрали на разбитом пароходе. Мы свалили все в кучу на плоту, и я велел Джиму плыть помаленьку дальше, зажечь фонарь, когда он увидит, что уже проплыл мили две, и не гасить огня, пока я не вернусь; потом я взялся за весла и направился туда, где горел свет. Когда я подплыл ближе, показались еще три-четыре огонька, повыше, на горе. Это был городок. Я перестал грести немного выше того места, где горел огонь, и меня понесло по течению. Проплывая мимо, я увидел, что это горит фонарь на большом пароме. Я объехал паром вокруг, отыскивая, где спит сторож; в конце концов я нашел его на битенге[6]6
  Битенг – двойная металлическая тумба или деревянная стойка, за которую крепят причальные канаты.


[Закрыть], он спал, свесив голову на колени. Я раза два или три толкнул его в плечо и начал плакать.

Он вскочил как встрепанный, потом видит, что это я, потянулся хорошенько, зевнул и говорит:

– Ну что там такое? Не плачь, мальчик… Что случилось?

Я говорю:

– Папа, и мама, и сестра, и… – Тут я опять всхлипнул.

Он говорит:

– Ну, будет тебе, что ты так расплакался? У всех бывают неприятности, обойдется как-нибудь. Что же с ними такое случилось?

– Они… они… Это вы сторож на пароме?

– Да, я, – говорит он самодовольным тоном. – Я и капитан, и владелец, и первый помощник, и лоцман, и сторож, и старший матрос; а иной раз бывает, что я же и груз, и пассажиры. Я не так богат, как старый Джим Хорнбэк, и не могу швырять деньги направо и налево каждому встречному и поперечному, как он швыряет; но я ему много раз говорил, что не поменялся бы с ним местами; матросская жизнь как раз по мне, а жить за две мили от города, где нет ничего интересного и не с кем слова сказать, я нипочем не стану, даже за все его капиталы… Я говорю…

Тут я перебил его и сказал:

– Они попали в такую ужасную беду…

– Кто это?

– Да они: папа, мама, сестра и мисс Гукер. И если б вы подъехали туда со своим паромом…

– Куда это «туда»? Где они?

– На разбитом пароходе.

– На каком это?

– Да только один и есть.

– Как, неужто на «Вальтере Скотте»?

– Да.

– Господи! Как же это они туда попали, скажи на милость?

– Само собой, не нарочно.

– Еще бы! Господи боже ты мой, ведь им не быть живыми, если они оттуда не выберутся как можно скорей! Да как же это они туда попали?

– Очень просто. Мисс Гукер была в гостях в городе…

– А, в Бутс-Лендинге! Ну а потом?

– Она была там в гостях, а к вечеру поехала со своей негритянкой на конском пароме ночевать к своей подруге, мисс… как ее?.. забыл фамилию; они потеряли кормовое весло, и их отнесло течением мили за две, прямо на разбитый пароход, кормой вперед, и паромщик с негритянкой и лошадьми потонули, а мисс Гукер за что-то уцепилась и влезла на этот самый пароход. Через час после захода солнца мы подъехали на нашей шаланде, а было уже так темно, что мы не заметили разбитого парохода и тоже налетели на него; только мы все спаслись, кроме Билла Уиппла… такой был хороший мальчик! Лучше бы я утонул вместо него, право…

– Господи боже ты мой, я в жизни ничего подобного не слыхивал! А потом что же вы стали делать?

– Ну, мы кричали-кричали, только река там такая широкая – никто нас не услышал. Вот папа и говорит: надо кому-нибудь добраться до берега, чтоб нам помогли. Я только один умею плавать, поэтому я бросился в реку и поплыл, а мисс Гукер сказала: если я никого раньше не найду, то здесь у нее есть дядя, так чтобы я его разыскал – он все устроит. Я вылез на берег и просил встречных что-нибудь сделать, а они говорят: «Как, в такую темень? И течение такое сильное. Не стоит и пробовать, ступай к парому». Так если вы теперь поедете…

– Я бы и поехал, ей-богу, да и придется, пожалуй… А кто же, прах вас возьми, заплатит за это? Как ты думаешь? Может, твой отец?

– Не беспокойтесь. Мисс Гукер мне сказала, что ее дядя Хорнбэк…

– Черт возьми, так он ей дядя? Послушай, ступай вон туда, где горит огонь, а оттуда свернешь к западу – через четверть мили будет харчевня; скажи там, чтобы свели тебя поскорей к Джиму Хорнбэку, он за все заплатит. И не копайся – он захочет узнать, что случилось. Скажи ему, что я его племянницу выручу раньше, чем он успеет добраться до города; а я побежал будить своего механика.

Я пошел на огонек, а как только капитан скрылся за углом, повернул обратно, сел в лодку, проехал вверх по течению шагов шестьсот около берега, а потом спрятался между дровяными баржами; я успокоился только тогда, когда паром отошел от пристани. Но, вообще-то говоря, мне было очень приятно, что я так хлопочу из-за этих бандитов: ведь мало кто стал бы их выручать. Мне хотелось, чтобы вдова про это узнала. Она, наверно, гордилась бы тем, что я помогаю таким мерзавцам, потому что вдова и вообще все добрые люди очень любят помогать всяким мерзавцам да мошенникам.

И вдруг гляжу – по темной реке плывет разбитый пароход. Меня сначала даже в холодный пот бросило, а потом я стал грести к пароходу. Он почти совсем затонул, и я сразу увидел, что едва ли кто тут остался живой. Я объехал кругом парохода, покричал немного, но никто мне не ответил – все было тихо, как в могиле. Мне стало жалко бандитов, но не очень; я подумал: если они никого не жалели, то и я не буду их жалеть.

Потом появился паром; я отъехал на середину реки, направляясь наискосок и вниз по течению; потом, когда решил, что меня уже не видно с парома, перестал грести и оглянулся: вижу, они крутятся около парохода, вынюхивают, где останки мисс Гукер, – капитан понимал, что дядюшка Хорнбэк их потребует! Скоро поиски прекратились, и паром направился к берегу, а я налег на весла и стрелой полетел вниз по реке.

Прошло много-много времени, прежде чем показался фонарь на плоту у Джима; а когда показался, то мне все чудилось, будто он от меня миль за тысячу. Когда я доплыл до плота, небо начинало уже светлеть на востоке; мы причалили к острову, спрятали плот, потопили лодку, а потом легли и заснули как убитые.