Текст книги "Автобиография"

Чтобы попасть в эту угловую комнату с ее книжным шкафом, нагруженным двадцатидолларовым древним «Блэквудом» и современной литературой по спиритуализму, я прошел еще через одну, пока не описанную комнату, которая является моей спальней. Ее размер и форма хороши – тридцать футов на двадцать два. Первоначально она составляла в длину пятьдесят футов, протянувшись от одной стороны дома до другой, в истинно итальянском стиле, который делает любую спальню проходом в следующую комнату, но американская графиня, нынешняя владелица, отрезала от комнаты двадцать футов, добавив ей десять в виде ванной комнаты, а остальное отдала коридору. Эта спальня освещается одной из тех, уже описанных, высоких стеклянных дверей, которая выходит на террасу. Она поделена посредине какими-то полированными белыми колоннами толщиной с мое туловище, с дорическими капителями, поддерживающими по одной маленькой арке с каждого конца и одну длинную посредине, – это действительно образчик роскоши и весьма внушительный. Камин хорошего размера из белого мрамора, а резьба на нем – грациозного и изящного рода, характерная для той эпохи, которой, вероятно, лет четыреста. Камин и величественные колонны аристократичны, они признают свое родство и улыбаются друг другу. Это когда они не бранятся на остальные предметы в комнате. Передняя часть комнаты ослепляет кричащим рисунком обоев, отталкивающих по цвету и дешевых за пределами скупости сверхскупца. Задняя половина окрашена от пола до потолка в скучный, мертвый и омерзительный желтый цвет. Странно, что излюбленным цветом в Европе является желтый, посредством которого стена уродуется; я никогда не видел желтой стены, которая бы меня не удручала и не навевала тоску. Пол комнаты покрыт престарелым кошмаром в виде ковра, узор на котором необъятен и необуздан и чьи негодующие красный, желтый и черный цвета конфликтуют день и ночь и отказываются примириться. Имеется дверь, открывающаяся в ванную комнату, и на том же самом конце комнаты есть дверь, открывающаяся в крохотный холл, который ведет к другому удобству. Эти две двери строго следуют закону европейского жилища, будь оно выстроено для принца или для нищего. То есть они грубы, тонки, сделаны из дешевых непрочных планок – такие двери на американском Юге негры приделывают к своим курятникам. Они, как и все подобные двери на европейском континенте, вместо обычной круглой ручки имеют ручку на манер ручки буравчика. Она вывинчивает из гнезда винт, который не имеет пружин и ни за что не возвращается в это гнездо, кроме как по принуждению. Такую дверь невозможно захлопнуть, она просто отскочит обратно. Эта ручка буравчика цепляется за любую одежду, какая оказывается поблизости, и если можно ее порвать, то она ее рвет, если порвать невозможно, ручка останавливает того, кто внутри одежды с внезапностью, ожесточением и стремительностью, которые убивают в человеке все христианские чувства вне зависимости от того, что это за человек.

Спальня имеет по одной двери с каждого конца, так что кто угодно может протопать через любую из них в любое время дня и ночи, поскольку это единственный способ попасть в помещение за спальней, где располагается бесценная библиотека с бесценным книжным шкафом. Мебель: шелковый диван цвета семги, пара простых деревянных стульев и один обитый; обит он неведомой мне, но адской тканью; в углу – обычный кухонный стол на тонких ножках, у одной стены гардероб и туалетный столик, у противоположной – рахитичный комод из белой сосны, выкрашенный в черный цвет и украшенный имитацией медных ручек, также имеется двуспальная кровать с медным остовом. Приходится признать, что эта комната не перегружена мебелью. Две дощатые двери, о которых уже было сказано, милосердно скрыты пестрыми портьерами из неведомой страны и неведомого происхождения, другие двери, уже упомянутые, прикрыты длинными, спускающимися до полу занавесями, которые разведены по сторонам, чтобы обеспечить проход людей и света. Эти занавески имеют надменный вид, который никого не способен обмануть, поскольку основывается на гибриде шелка с хлопком в виде главного ингредиента. Цвет – ровный желтый, причем более густой, чем у стен задней половины комнаты. А вот вам любопытная вещь: можно переводить взгляд с одного из этих цветов на другой хоть пятьдесят раз, и всякий раз будешь думать, что тот, на который смотришь сейчас, более отвратительный. Это весьма любопытный и интересный эффект. Думаю, если бы человеку удалось настроить себя так, чтобы смотреть на эти цвета бесстрастно, тогда бы он понял, что оба являются безобразнейшими из известных в искусстве.

Мы рассматривали эти два желтых, но ими дело не исчерпывается, в комнате есть еще один. Это цвет высокого и пышного балдахина над медным остовом кровати; балдахин сделан из блестящего и кричащего атласа лимонно-желтого цвета – настоящего атласа, это почти единственная подлинная вещь во всей комнате. Он относится к знати, он относится к аристократии, он стоит в одном ряду с величественными белыми колоннами и изящным белым камином, все остальные вещи в комнате глубоко плебейские, они изгнанники, они скорбные изгои из своего законного дома, коим является дом бедняка.

На стене передней стороны в огромных рамах висят фотографии четы, которая ответственна за присутствие графини в этом мире. Было бы более согласно с хорошим вкусом, если бы они не так радовались по этому поводу. На торцевой стене в желтой половине комнаты висит парочка оправленных в рамки гравюр: женственные ангелы, занятые своим обычным делом по транспортировке скончавшихся особ на небеса над раскинувшимися далеко внизу городами, равнинами и горами.

Диссонансы этой комнаты – в красках, в смиренной бедности и показной, самодовольной претенциозности – повторяются в этом необъятном доме всюду, куда ни пойдешь.

Мне надоело описание деталей. Можно пройти двести футов вдоль любой стороны этого дома, через бессмысленную кучу бесполезных маленьких гостиных и кричащих коридоров, не найдя ничего здравого или уютного, вплоть до самой столовой в торце.

На следующем этаже над блэквудовской библиотекой расположена хорошая спальня, хорошо обставленная, с прекрасным каменным балконом и величественным видом, только что упомянутым, расширенным и улучшенным. Оттуда в северном направлении дома тянутся те же две сотни футов и примерно по такому же хаосу, что и на нижнем этаже. Но посреди находится огромная гостиная футов сорока в длину и ширину и, пожалуй, столько же в высоту, со вкусом обитая парчовым глазетом и с очень красивым фресковым потолком. Но комната эта имеет весьма сердитый вид, поскольку в ней по всему пространству разбросаны диваны, оттоманки, стулья и напыщенные оконные драпировки того же самого свирепо-лимонного атласа, уже ранее упомянутого при описании балдахина над медным остовом кровати этажом ниже. Войти в это величественную комнату ослепительным флорентийским днем – все равно что попасть в ад воскресным утром, когда там разводят наиярчайший и наижелтейший огонь.

Мне кажется, я говорил, что верхний этаж имеет двадцать комнат. Они не меблированы, они просторны, и лишь из одной открывается широкий и очаровательный вид. Надлежащим образом обставленные, они были бы приятны, уютны и во всех отношениях удовлетворительны.

Конец марта. Теперь, когда мы прожили в этом доме четыре с половиной месяца, предубеждения отпали одно за другим, и дом стал для меня очень уютен. При определенных условиях я бы хотел продолжать жить в нем бесконечно. На самом деле я мог бы свести эти условия к двум и быть вполне довольным. Я бы хотел устранить ту конюшню, которую держит графиня, поскольку неприятно иметь лошадиное стойло под спальней миссис Клеменс. А еще я бы желал, чтобы графиня выселилась из Италии, из Европы, вообще с этой планеты. Я бы хотел, чтобы она была связана обязательством отправиться туда, где ей место, – в мир иной, и уведомить меня, который именно из миров это будет, чтобы я мог принять меры насчет собственного загробного будущего.

Знакомые, которые зарезервировали для меня этот дом, пока я еще находился в Америке, были точно так же хорошо знакомы с тлетворным характером графини, как и любящая посплетничать Флоренция, но они позволили ввести себя в заблуждение, что графиня уедет жить в Париж, как только сдаст свой дорогостоящий дом. Это была ошибка. Она не собиралась делать ничего подобного. Она бы не вынесла жизни без ежедневного и ежечасного общения со своим красивым дворецким, а она не настолько богата, чтобы взять его с собой.

Поскольку в договоре об аренде не было условия, оговаривающего отъезд графини в Париж или какой-то другой рай, приспособленный к ее образу жизни, я вскоре понял, что способа ее устранить нет, и потому спустя два с половиной месяца ее благовонного присутствия в округе, с присутствия на территории поместья ее конюшни, я отказался от этой надежды и нахожусь с тех самых пор в поисках жилья. Поиски жилья в любой стране трудны и угнетающи, в местностях, окружающих Флоренцию, они ведут к упадку духа и, если в них упорствовать, заканчиваются самоубийством. Профессор Уиллард Фиск, ученый, который купил виллу Уолтера Сэвиджа Лэндора четырнадцать или пятнадцать лет назад, говорил мне, что осмотрел триста вилл, прежде чем нашел одну, которая его устроила; однако он был вдовцом, без детей или других членов семьи и нуждался в вилле просто для себя самого. Я был на ней двенадцать лет назад, и мне показалось, что он купил не виллу, а только единственное право – право ее заново перестроить и сделать пригодной для обитания людей. В течение первых трех недель февраля я облазил все вдоль и поперек, осматривал в среднем по шесть вилл в неделю, но не нашел ничего, что бы отвечало требованиям в данных обстоятельствах. Одним из этих обстоятельств, и самым важным из всех, является то, что мы находимся в Италии по указанию врачей, в надежде, что в этом мягком климате миссис Клеменс восстановит свое здоровье. Она неожиданно утратила его девятнадцать месяцев назад, будучи поражена нервным истощением, осложненным многолетней болезнью сердца, и со времен этого упадка случаи, когда она была способна простоять на ногах пять минут подряд, были чрезвычайно редки. Я осмотрел две виллы, которые были почти так же велики, как эта, но были так плохо спроектированы, что в них не хватало удобного пространства для моей семьи из четырех человек. Как правило, спальни служили в качестве коридоров и проходов, как это происходило веками. Все, кому не лень, без разбору пола и возраста, дефилировали туда и сюда через эти якобы отдельные комнаты.

Каждая вилла из тех, что я обследовал, обладала определенными качествами, которые мне было велено найти, четыре из них обладали почти всеми. В случае этих четырех врачей не удовлетворила высота над уровнем моря: две из них были расположены слишком высоко, другая пара – слишком низко. Все эти пятнадцать или двадцать вилл были меблированы. Читатель этих записок легко найдет это слово в словаре вместе с его определением, но это определение может не иметь ценности для человека, который хочет понять, что это слово означает здесь, когда оно прилагается к объявлению с предложением о сдаче жилого дома внаем. Здесь оно означает скудный и беспорядочно рассеянный набор дешевых и шатких стульев, столов, диванов и проч., обитых потертыми кусками ткани унылого и скорбного оттенка, который наводит на мысль о могиле и вызывает желание поскорее туда сойти. Средняя вилла, собственно говоря, представляет собой больницу для хворой, отжившей свой век мебели. Даже в лучшие свои дни эта мебель никогда не была ни доброкачественной, ни привлекательной, ни удобной. И когда были эти лучшие дни – вряд ли кто может сейчас сказать.

Всякий раз, возвращаясь с этих поисков, я был вынужден признать, что цветовой мятеж на вилле ди Кварто – просто отдых для глаз после того, над чем я вздыхал и скорбел на тех, других виллах, и что она – единственная вилла на рынке, коль скоро внутри ее достаточно мебели для нужд обитателей.

Также я признаю, что был не прав, считая эту виллу бедной и убогой в смысле удобств, ибо по контрасту с теми, другими, этот дом богат удобствами.

Некоторое время назад одна дама сказала мне, что только что вернулась после посещения загородного дворца одной княгини, громадного здания, стоящего посреди огромного, красивого и тщательно ухоженного цветника; цветник же, в свою очередь, располагался в большом и красивом частном парке. Она была встречена появлением великолепного ливрейного лакея, который проводил ее в величественный и просторный зал, богато уснащенный скульптурой, картинами и другими произведениями, прекрасными и дорогостоящими, а оттуда – в чрезвычайно длинный коридор, который блистал схожей отделкой, до последней степени роскошной и впечатляющей, и в конце этого чарующего путешествия ее привели в спальню, где она была принята княгиней, которая слегка недомогала и находилась в постели. Комната была очень маленькая, не имела старинных безделушек и других красивых вещей, которые бы радовали взор и дух, остов кровати был медным, там же находились два деревянных стула и маленький стол, а в углу стоял железный треножник, который поддерживал обычный умывальный таз. Дорогостоящие красоты дома были все напоказ, на комфорт его хозяйки никаких денег потрачено не было. Когда мне в первый раз рассказали эту историю, у меня имелись сомнения; теперь я более склонен верить.

Еще несколько слов в отношении меблировки виллы ди Кварто. Комнаты содержат в среднем по четыре картины каждая – скажем, две фотографии или гравюры и две масляные или акварельные картины. Некоторые из этих картин принадлежат кисти графини, и несколько из них выявляют талант умеренного уровня. Одна из этих работ – портрет, сделанный, очевидно, с фотографии того самого жителя Филадельфии, чьи близкие с ней отношения привели к тому, что ее первый муж избавился от ее общества путем развода. Когда эта разведенная дама вышла в Филадельфии замуж за графа, она процветала под своей девичьей фамилией Пакстон. В Америке она замужняя женщина, в Италии – нет.

Она изучала искусство. Двадцать пять или тридцать рисунков увешивают стены северной комнаты дома – которая, должно быть, является студией. Эти обнаженные мужчины и женщины демонстрируют подробную и бескомпромиссную наготу, которая является специальным продуктом учебных наставлений в художественных школах. Если я правильно понял графиню, она с трудом удержалась от того, чтобы вывесить их в гостиной.

Высоко на стенах огромного вестибюля висят несколько маленьких сияющих белых херувимов из тех, что ассоциируются с именем делла Роббиа[69]69
  Делла Роббиа, Лука (1400–1482) – ведущий флорентийский скульптор кватроченто, которого Вазари называл изобретателем глазурованной терракоты. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть]. Стены этого вестибюля сверх того декорированы или по крайней мере оживлены обычными большими безрамными овальными портретами маслом давно отошедших в мир иной аристократов, которые обычно обнаруживаешь на флорентийских виллах. Поскольку я не учился искусству, то не могу судить, какая картина согласно принятым нормам является хорошей, а какая – нет, и вынужден полагаться на свои незрелые представления. Согласно им картина, которую я сейчас рассматриваю, изображает человека с весьма благородным, серьезным и красивым лицом, безупречным во всех отношениях, и с безупречно красивыми руками; если бы она принадлежала мне, я бы никогда не взял ни одного урока по искусству, чтобы эта картина не потеряла для меня своего законченного, полного и убедительного совершенства.

Графине года сорок два – сорок три, и по изобилию ее портретов и фотографий, развешанных по всему дому, понимаешь, что когда-то она была привлекательной и временами красивой. Сейчас она подмалевывает лицо, красит волосы и в прочих отношениях старается сохранить традицию тех давно ушедших дней, но внутри себя она носит нечто такое, что сводит на нет самые старательные ее усилия и ухищрения искусства сохранить внешние стороны в удовлетворительном состоянии. То внутреннее нечто – это ее нрав, ее характер. Она раздражительная, злобная, мстительная, безжалостная, эгоистичная, скупая, алчная, грубая, вульгарная, нечестивая, непристойная – остервенелая задира снаружи, внутри же малодушная трусиха. Ее губы так же привычны к лжи, обману, мошенничеству и вероломству, как ноздри привычны к дыханию. У нее нет ни единого друга во Флоренции, ее не принимают ни в одном доме. Я думаю, она самая ненавидимая особа, какую я когда-либо знал, и наиболее презираемая. Она угнетатель по натуре и любительница воспользоваться чужой оплошностью. Ее ненавидят все крестьяне и все люди в поместье и его окрестностях, за единственным исключением ее любовника, дворецкого. Графиня сказала мне, что первое, что она сделала, купив поместье, – выгнала из него все крестьянские семьи, кроме одной. Она говорила это не в порядке исповеди, ее тон был хвастливым, и в нем не звучало ни малейшего оттенка сожаления. Она знала, что эти люди и их отцы занимали эти маленькие домики на протяжении поколений и с разрешения благосклонных обычаев страны считали их для себя гарантированными, коль скоро ведут себя должным образом. Она понимала, что возвращение в мир означает для них ужасное несчастье, что это равносильно тому, что сбросить островитян в море. Она знала, что эти люди были привязаны к своим домам глубочайшими чувствами. Один из выселенных ею крестьян прожил после этого шесть недель и умер вроде бы ни от чего. То есть у него не было ничего, что могли бы излечить физические лекарства, ничего такого, что поименовано в медицинских справочниках, ничего такого, для чего наука приготовила диагноз либо лекарство. Друзья этого человека не сомневались в отношении природы его заболевания. Они сказали, что его сердце находилось там, где положено находиться сердцу любого человека, – в его доме, и что, будучи у него вынуто, оно осталось там, и таким образом его жизнь была изуродована и больше уже никуда не годилась. Графиня хвасталась мне, что в ней не осталось ничего американского, что она теперь истинная итальянка. Она явно расценивала это как унижение для Америки и явно верила, что удостаивает Италию изысканного и высокого комплимента. Америка до сих пор стоит. Италия, может, и переживет великую милость в виде одобрения графиней, нам это пока неведомо.

Есть что-то трогательно-комичное в этих мечтах жалкой изгнанницы и их крушении. Она воображала, будто титул сам собой откроет ей доступ (беспошлинно доставит ее) в рай избранных слоев общества Европы, и вот она обнаруживает, что не в состоянии проникнуть даже на самую его периферию. Она не учла крайне важной детали – денег. Обладай она ими, ее отвратительный характер не имел бы значения. При их отсутствии ее замаранное имя, ее отталкивающая натура и ее проживание в хлеву со своим слугой и прочим домашним скотом – все играет против нее. Она не принесла с собой денег, ей было нечего принести. Будь у нее банковский кредит миллионов в десять, не многие двери закрылись бы перед ней, при тощем же кошельке перед ней ни одна не открыта. Она критиковала, она яростно критиковала дам на улицах за то, что те не возвращают ей визиты, и за то, что делают вид, будто их нет дома, когда она к ним приезжает. Это сочтено дурным тоном. Мы видим здесь любопытную ситуацию. Хорошо быть истинным аристократом, хорошо быть истинным американцем, но горе не быть ни тем ни другим, а каким-то социально-политическим бастардом с обеих сторон.

Вот пример тривиального, мелкого зла, которое эта пария может измыслить! Мой здешний агент, поверенный, заплатил две тысячи пятьсот франков – стоимость аренды за первый квартал – до того как мы прибыли из Америки, что обеспечило нам право владения на первый день ноября. В этот день он попытался поместить в дом наших слуг, но графиня выставила и его, и их вон, и он снес это как мальчишка! Она сказала, что никому не будет позволено войти, пока не будет произведена и подписана опись имущества. Она отсрочила этот пустяк на неделю, и это дало ей возможность ограбить дом. Она удалила из него всю мебель, какую смогла складировать и использовать в своих апартаментах из двенадцати комнат над конюшней и стойлами для скота. Мы приехали седьмого, остановились на два дня в городе, чтобы дать моей больной жене передохнуть после мучительного железнодорожного путешествия из Генуи. Дворецкий графини и мой поверенный доложили, что дом в полной исправности. Девятого числа мы совершили долгий переезд и, вселившись, обнаружили, что ни в одной печи или где-либо еще не зажжен огонь и что дом находится в состоянии, пригодном не для проживания, а только для хранения продуктов, требующих низкой температуры.

Джин и наша старая Кэти приехали за полчаса до нас, дабы убедиться, что все находится в должном виде. Они обнаружили там графиню, заправлявшую в доме, который был снят и оплачен. Ни одна постель не была приготовлена для больной, графиня отказалась отдать ключи от шкафов с постельными принадлежностями и сказала, что не позволит постелить ни одну постель, пока не будет составлена и подписана опись имущества. Она ни за что не желала сообщать, где в огромном здании спрятаны наши дорожные сундуки, – в ином случае постельные принадлежности могли бы быть извлечены из них. Когда приехали мы, то вскоре выяснили, где находятся наши чемоданы, и велели слугам взяться за работу и приготовить постель. Мы выбрали для миссис Клеменс священную и неприкосновенную комнату с шелковыми гобеленами; графиня запретила присутствие в этой комнате любой больной особы и апеллировала к договору о найме и к моему адвокату, который присутствовал, отстаивая этот запрет. Она заняла точную позицию. Договор об аренде показал, что эта рептилия с грязной душой защищала свой дом и свое тело от физического заражения путем включения в договор пункта, запрещающего арендатору помещать в данную комнату любого человека, страдающего болезнью любого рода, будь то инфекционная или нет, «большая или маленькая», – если воспользоваться переводом договора; и к этим строгостям она прибавила пункт, разрывающий договор, в случае если я вдруг принесу в дом заразную болезнь. Всем этим глупостям мой получающий жалованье осел уступил.

В предшествовавшие пятнадцать месяцев, на протяжении которых миссис Клеменс была беспомощным инвалидом, она неизменно получала нежную предупредительность и доброжелательное внимание, которые человеческие существа любого рода и звания всегда и всюду оказывают беспомощным. Эта американская графиня была первой из представителей человеческого рода, которая отвергла эти добродетели и вместо них нанесла физическую боль и вред.

Учитывая известный характер этой женщины, договор об аренде не был диковинкой, поскольку оставлял много лазеек для удовлетворения ее прихотей, капризов и злобных умыслов, но не оставлял никаких отдушин для нашего спасения и защиты. Ее права были сформулированы на письме весьма подробно, на любой случай, тогда как некоторые из самых важных наших прав не имели обеспечения, кроме как в виде ее устных обещаний. Эти обещания не соблюдались и отвергались с самого начала, причем совершенно в открытую. Согласно устному обещанию, мы могли занимать столько лошадей из конюшни, сколько нам заблагорассудится, но письменный договор ограничивал нас лишь конюшней под комнатой миссис Клеменс. По устной договоренности, предполагалось, что графиня покинет поместье, как только мы туда въедем, – весьма важная деталь, которая непременно должна была быть оговорена письменно, ибо ни один человек, знакомый с графиней, будь его воля, не потерпел бы смрад ее присутствия в радиусе мили от своего жилища. По устному обещанию мы должны были сами распоряжаться резервуаром, который обеспечивал дом водой – что было еще одной исключительно важной деталью, но поскольку это не было записано, она имела и продолжает иметь возможность распоряжаться им сама и постоянно делает это вразрез с нашими удобствами и нашим здоровьем. Договор не предоставил нам ни единого права за пределами здания, кроме прохода через участок во время выхода и входа. С нами не консультировались относительно того, в какие часы большие ворота должны быть открыты, и ей доставляло удовольствие закрывать их на ночь в шесть часов, по коей причине мы не только время от времени оставались пленниками до следующего утра, но были катастрофически не осведомлены об этом, потому что она не ставила нас в известность. Я говорю «катастрофически» по той причине, что однажды наш дорогостоящий флорентийский специалист, профессор Грокко, со своим ассистентом-врачом в шесть часов вечера прибыли к внешним воротам, находящимся за четыреста ярдов от виллы, и обнаружили их запертыми. Поскольку звонка на воротах нет, у них не было способа уведомить нас о своем прибытии. Ассистент, доктор Нести, побежал на разведку и нашел открытые ворота, которые вели в podere[70]70
  Усадьба (ит.).


[Закрыть]; через них они беспрепятственно подъехали к вилле. Отговорка для того, чтобы держать запертыми большие ворота, находящиеся на главной дороге и непосредственно ведущие к нашему дому, состояла в том, чтобы защитить усадьбу от воров, тогда как те, усадебные, частенько бывали открыты всю ночь.

Графиня изобрела и другие разнообразные способы создавать нам неудобства, и я предполагал, что мотивом была единственно и исключительно злоба, но оказалось, что дело не только в этом. Она пыталась вынудить нас упустить денежную выгоду в пользу ее мажордома. Она надеялась, что мы станем покупать все припасы через него и таким образом распространим на него те же самые возможности нас грабить, какими он пользовался, грабя ее. Она была на удивление разговорчива в этом вопросе. Она сообщила мне, что я совершил ошибку, не закупая зимнее топливо через этого человека, а также не закупая через него запас вина и масла на зиму, а также не предоставив нашей кухарке повозку и лошадей, чтобы ежедневно ездить во Флоренцию за скоропортящимися продуктами к столу, а также не поручив ему организовывать для нас стирку, а также не ублажив его щедро, чтобы он был с нами на дружеской ноге в отношении воды, поскольку он мог перекрыть ее, когда ему вздумается, а мог и расточать без пользы, тем самым вынуждая нас покупать воду на стороне и организовывать ее доставку, – что он и проделывал раз в неделю или две.

Договор аренды запрещал мне добавлять в доме какие-либо усовершенствования или удобства без предварительного получения от нее письменного согласия. Наши врачи находились за три или четыре мили, во Флоренции; несколько раз у миссис Клеменс возникала острая в них нужда, и всякий раз нам требовалось полтора часа драгоценного времени, чтобы послать за ними и доставить к больной. Необходим был телефон, и я попросил графиню разрешить мне его поставить. Она согласилась, но оговорила, что надо непременно за ней послать, когда телефонисты прибудут устанавливать аппарат, так чтобы она могла самолично определить, где именно в доме можно его разместить. Мне не пришло в голову попросить ее зафиксировать это разрешение на бумаге, поскольку я еще был не в состоянии осознать, что имею дело не с человеческим существом, а с крокодилом. Через мистера Чекки, управляющего банком, был тотчас составлен контракт с телефонной компанией; перед нами было еще двадцать семь заказов, но благодаря любезности компании и учитывая мою острую необходимость в телефоне я был помещен в начало списка; мой аппарат был установлен немедленно и в последние дни января начал работать в идеальном порядке. Этот идеальный порядок сохранялся в течение часа, а затем аппарат заглох. На протяжении целого месяца после этого мистер Чекки из кожи лез, чтобы выяснить, в чем неполадка. Компания приводила всевозможные объяснения, кроме рациональных, и, однако же, телефон продолжал молчать. Почти в конце января я узнал из достоверного источника, что графиня говорила какой-то знакомой, по-видимому, единственной во всей Италии, что, если бы я поручил установку телефона ее любовнику, с телефоном не было бы никаких затруднений. Я поехал в город, и мистер Чекки телефонировал в компанию и попросил их ответить раз и навсегда, когда они намереваются вдохнуть жизнь в мой телефон. Они ответили, что графиня угрожает им судебным иском об ущербе в размере восемнадцати франков, который они ей нанесли, установив в ее владениях телефонный столб, при том что реальный ущерб если и был, то составлял не больше пяти франков. А также сказали, что только что получили от графини распоряжение, сопровождаемое угрозой от ее адвоката, требующее убрать мой телефон не позднее полудня четвертого февраля. Я попросил мистера Чекки передать компании, что, если у меня не будет возможности до заката связаться со своим домом по телефону, я вчиню им иск об ущербе на двадцать пять тысяч франков за отказ выполнить заключенный со мной контракт. Не прошло и часа, как связь с моим домом была налажена и ни разу с тех пор не прерывалась. Отговорка графини по поводу препятствования установке телефона, специальным и исключительным назначением которого являлся спешный вызов врачей, чтобы спасти находящуюся под угрозой жизнь, состояла в том, что у меня не было от нее письменного разрешения и я не известил ее, чтобы она пришла и сказала, где можно поместить аппарат. Я уже начинал было утрачивать свою веру в ад, пока не свел знакомство с графиней Массильи.

Мы живали во Флоренции и прежде. Это было двенадцать лет назад. То была вилла Вивиани, и она была приятно расположена, занимая господствующее положение на холме в пригороде Сеттиньяно, с видом на Флоренцию и великолепную долину. Ее сняла для нас и приготовила к нашему приезду хорошая знакомая, миссис Росс, чей величественный замок находился оттуда в двенадцати минутах ходьбы. Она и по сей день там живет, и была для нас подспорьем не один раз с тех пор, как мы попали в когти титулованной скотины, которая владеет виллой ди Кварто. Год, проведенный на вилле Вивиани, был противоположностью тем пяти месяцам, которые мы на данный момент провели в этом герцогском бараке. Среди моих старых рукописей и случайных, нерегулярных дневников я нахожу что-то вроде отчета об этом с приятностью вспоминаемом годе, поэтому сделаю из него несколько выборок и включу их сюда.

Проезжая через Флоренцию весной 1892 года на пути в Германию, эту мировую купальню для больных, мы начали переговоры о вилле, и наши друзья довели их до конца после нашего отъезда. Когда же мы вернулись, три или четыре месяца спустя, все было готово, вплоть до слуг и питания. Чтобы написать это, требуется всего одно предложение, но бездеятельному человеку утомительно даже помыслить о том, как все это организовать и осуществить, и о той мороке, которая скрывается за всем этим. Ибо проще и спокойнее похоронить две семьи, чем выбрать и оборудовать дом для одной.