Текст книги "Автобиография"

Именно на скамейке в парке Вашингтон-сквер я дольше всего общался со Стивенсоном. Та вылазка, длившаяся час или больше, была очень приятной и дружеской. Мы вместе пришли от его дома, куда я ходил засвидетельствовать почтение его семье. В парке Стивенсон занимался тем, что впитывал солнечные лучи. Он был весьма скудно оснащен мышечной тканью, одежда как будто западала в пустоты его фигуры, словно под ней не было ничего, кроме каркаса для статуи скульптора. Его вытянутое лицо, гладкие прямые волосы, смуглая кожа и задумчивое, меланхоличное выражение лица, казалось, верно и гармонично соответствовали этим деталям, и все вместе словно было специально задумано, чтобы фокусировать лучи вашего внимания и направлять их на особую индивидуальность Стивенсона, его величественные черты лица и замечательные глаза. Они горели из-под бровей глубоким внутренним огнем и делали его прекрасным.

* * *

Я сказал, что, на мой взгляд, он прав насчет других, но ошибся в отношении Брета Гарта. По существу, я сказал, что Гарт приятный компаньон и неяркий, но приятный собеседник, что он всегда умен, но никогда не блистателен, – в этом отношении его нельзя поставить в один ряд с Томасом Бейли Олдричем, как, впрочем, и любого другого человека, из древних или современных; что Олдрич всегда остер, всегда великолепен, если поблизости найдется кто-нибудь способный правильно чиркнуть по его огниву; что Олдрич так же надежен, быстр и безотказен, как раскаленное докрасна железо на наковальне кузнеца, – надо только умело по нему ударить, чтобы высечь сноп искр. Я прибавил:

– Олдричу никогда не было равных в стремительных, выразительных, остроумных и юмористичных высказываниях. Никто не сравнялся с ним и, безусловно, никто не превзошел его в умении находить удачные формулировки, в которые он облекает детей своей фантазии. Олдрич всегда блестящ, это выходит у него само собой, он огненный опал в обрамлении бриллиантов; когда он молчит, вы чувствуете, что его изысканные мыслеобразы вовсю мерцают и поблескивают в нем; когда он говорит, бриллианты сияют. Да, он всегда был блистательным, он всегда будет блистательным, он будет блистательным даже в аду – вот увидите.

Стивенсон тихонько хмыкнул:

– Надеюсь, что нет.

– Ну так увидите, и он затмит даже тамошнее проклятое пламя и предстанет преображенным Адонисом на фоне розового заката.

* * *

Там, на той скамейке мы изобрели новое выражение – кто-то из нас, не помню, кто именно, – «теневая популярность». Обсуждались следующие варианты: «теневая слава», «теневая репутация» и т. п., – и, насколько помню, была выбрана «теневая популярность». Этот важный вопрос вырос из случая, который произошел со Стивенсоном в Олбани. Будучи там в книжном магазине или на книжном развале, он заметил длинный ряд маленьких книг, оформленных дешево, но аккуратно, и имевших такие заголовки: «Избранные речи Дэвиса», «Избранная поэзия Дэвиса», Дэвиса то-то, Дэвиса се-то, Дэвиса одно, Дэвиса другое. Все сборники были снабжены краткой, компактной, умной и полезной вступительной главой все того же Дэвиса, чье имя я позабыл. Стивенсон поднял тему таким вопросом:

– Можете вы назвать американского автора, чьи слава и востребованность простираются в Штатах наиболее широко?

Я подумал, что могу, но в данных обстоятельствах мне показалось нескромным высказываться. Поэтому я стыдливо промолчал. Стивенсон это заметил и сказал:

– Приберегите вашу скромность для другого раза – это не вы. Держу пари, вы не сможете назвать американского автора широчайшей известности и популярности в Штатах. А я могу.

И далее он рассказал о том случае в Олбани. Стивенсон осведомился у книготорговца:

– Кто такой этот Дэвис?

Ответ был:

– Некий автор, чьи книги приходится перевозить товарными составами, а не в корзинах. Очевидно, вы о нем не слышали?

Стивенсон ответил, что нет, это впервые. Человек сказал:

– Никто не слышал о Дэвисе, можете спросить где угодно. Вы никогда не увидите, чтобы его имя упоминалось в печати, даже в рекламе, – Дэвису это без надобности, все равно как ветру и морю. Вы никогда не увидите какую-нибудь из книг Дэвиса, возглавляющей рейтинг в Соединенных Штатах, но наденьте водолазный костюм и спускайтесь помаленьку ниже и ниже, пока не наткнетесь на плотную, непроницаемую область, лишенную солнца, область бесконечной, тяжелой, монотонной работы и нищенской оплаты, – там вы их найдете миллионами. Человек, который закрепился на этом рынке, уже сколотил состояние, его хлеб с маслом всегда при нем, потому что эти люди его никогда не подведут. Автор может иметь репутацию, ограниченную верхней поверхностью, и, потеряв ее, вызывать сперва жалость, потом презрение, потом кануть в забвение, в полное забвение – что часто случается с той, видимой, популярностью. Видимую репутацию, какой бы значительной она ни была, всегда можно умертвить и разрушить, если правильно взяться за дело – то есть действуя не дубинкой и томагавком, а медленным ядом и мелкими уколами. Но совсем другое дело с популярностью теневой – той, что глубоко под водой; однажды став там фаворитом, остаешься им навсегда; однажды полюбившись, навсегда остаешься любимым; однажды сделавшись уважаемым, уже всегда пользуешься уважением, почитанием и доверием. Ибо то, что говорит литературный обозреватель, никогда не проникает вниз, в те невозмутимые глубины, равно, как и насмешки газеты или ветры злословия, что дуют наверху. Внизу никогда не слышат о таких вещах. Наверху их идол может быть всего лишь раскрашенной глиной и потускнеть, и рассыпаться, и развеяться ветром при непогоде, но на дне он тверд и несокрушим, как золото.

Январь 1904 года

Эта вилла расположена в трех или четырех милях от Флоренции и имеет несколько названий. Одни называют ее «вилла Реале ди Кварто», другие – «вилла Принчипесса» (Принцесса), кто-то зовет ее «вилла Грандучесса» (Великая княжна); это многообразие имен было для меня неудобством первые две или три недели, поскольку раньше я слышал, как этот дом называется только одним именем, то, когда приходили письма для слуг, отправленные на один из прочих адресов, я предполагал, что это ошибка и отсылал их обратно. Мне объяснили, что для нескольких названий существует причина. Свое имя «Кварто» она получила по названию района, в котором расположена, радиусом четыре мили от Флоренции. Она зовется «Реале»[65]65
  Reale – королевский (ит.).


[Закрыть], потому что когда-то ее занимал король Вюртембергский, а также «Принчипесса» и «Грандучесса» – потому что в другое время ее занимала дочь русского императорского дома. Где-то есть история этой виллы, и когда-нибудь я до нее доберусь и посмотрю, есть ли там какие-нибудь подробности, которые могут мне пригодиться в этой главе. Мне бы хотелось увидеть эту книгу, поскольку как дарвинист я бы хотел знать происхождение этого дома и несколько этапов его эволюции. Бедекер[66]66
  Бедекер – путеводитель по историческим местам (по имени Карла Бедекера, издателя путеводителей).


[Закрыть] утверждает, что он был построен для Козимо I архитектором [имя не указано]. Я узнал об этом три минуты назад, и это разрушает мою концепцию. Я-то предполагал, что дом начинался понемногу, скромно и был детищем бедного фермера, являя собой его представления о доме и комфорте; что через одно-два поколения явился преемник более высокого ранга и с более значительными средствами, который добавил пристройку; что с течением времени преемник за преемником добавляли все новые кирпичи и новые объемы, каждый, своим чередом, оставляя после себя деталь в виде краски или обоев, дабы отличить свое правление от предыдущих; что в конце концов в последнем столетии пришли те трое, что предшествовали мне, и добавили свои отличительные детали. Король Вюртембергский выломал в центре здания изрядное пространство – отступив примерно по сотне футов с каждой стороны, – чтобы встроить огромную лестницу, дешевую и эффектную штуковину, едва ли не единственную деревянную вещь во всем здании, и настолько же удобную, здравую и удовлетворительную, насколько она выбивается из общего характера остальной части этого бедлама. Русская княжна, которая приехала с исконно присущими ей предрассудками относительно холодной погоды, добавила канальные печи в погребе и обширную печь, облицованную зеленой майоликой, в большом зале, где находится королевская лестница, – печь, которая, как мне думается, могла бы быть церковью, маленькой церковью для детской, настолько внушительна она по размерам и так богато украшена барельефами ультраблагочестивого свойства. Она загружается и разжигается из потайного места за перегородкой, к которой примыкает спиной. Последним прибыл сам сатана в обличье графини Массильи, нынешней владелицы дома, – американский продукт и мужчина во всем, кроме пола. Графиня добавила дешевые и скаредные нововведения в виде электрических звонков, неадекватной ацетиленовой установки, устарелых ватерклозетов, примерно дюжины предметов мебели фабричного производства, выпускаемой для меблированных комнат, и нескольких купленных на дешевой распродаже ковров, которые день-деньской оскорбляют нормы цвета и искусства и никак не унимаются, пока не наступит тьма и не усмирит их.

Однако если дом был выстроен для Козимо четыреста лет назад и с помощью имевшегося под рукой архитектора, полагаю, я должен отвергнуть представления о постепенном увеличении размеров здания. Козимо явно требовался большой дом, он явно желал построить его сам, так чтобы дом был таким, как ему хотелось. Думаю, он своего добился. В архитектуре этой казармы не было эволюции. В первую очередь не было архитектуры, и позже не было добавлено ничего, кроме кричащей лестницы, церковной печи княжны и устаревших клозетов графини. Я говорю об искусстве архитектуры, его нет.

В этом длинном, уродливом и лишенном украшений трехэтажном фасаде можно обнаружить не больше архитектуры, чем в канатном заводе или кегельбане. Форма и пропорции дома предполагают украшения, поскольку он имеет двести футов в длину и шестьдесят в ширину. Но искусства архитектуры нет внутри дома, нет ее и снаружи.

Мы подходим сейчас к практической архитектуре – полезной, необходимой, которая проектирует внутреннюю часть дома и своим разумным размещением и распределением помещений делает дом удобным, пригодным и приятным местом для жительства либо наоборот. Интерьер этого дома является наглядным свидетельством того, что козимовский архитектор находился не в здравом уме. И мне кажется, несправедливо и нелюбезно вплоть до сегодняшнего времени продолжать рекламировать в Бедекере его имя и его преступление. Я благороднее, чем Бедекер, а также гуманнее, и это имя замалчиваю. Впрочем, я все равно его не помню.

Я детально опишу этот дом – не потому, что воображаю, будто он сильно отличается от любого другого старинного дворца на европейском континенте, а потому, что каждая из его безумных деталей мне интересна и, таким образом, можно ожидать, что она заинтересует и других представителей рода человеческого, особенно женщин. Я заметил, что, читая романы, дамы обычно пропускают описания погоды, но с жадностью проглатывают все, что писатель говорит об обстановке, внутреннем убранстве, удобствах и общем стиле жилища.

Интерьер этого барака так мелко накрошен и бессистемен, что невозможно оперировать точными цифрами, пытаясь перевести это крошево в статистику.

В полуподвале, или погребе, находится следующее:

Стойла, или денники, для большого количества лошадей – прямо под главной спальней. Лошади всю ночь шумно танцуют при подстрекательстве многочисленных мух.

Запасы фуража.

Каретный сарай.

Ацетиленовая установка.

Огромная кухня, выведенная из употребления много лет назад.

Еще одна кухня.

Угольный сарай.

Коксовый сарай.

Сарай для торфа.

Дровяной сарай.

Три печи.

Винный погреб.

Разнообразные чуланы для всевозможных домашних припасов.

Множество пустых неклассифицированных помещений.

Лабиринт коридоров и переходов, дающий постороннему человеку безусловную возможность заблудиться.

Обширная выгребная яма! Она вычищается каждые тридцать лет.

Пара темных лестниц, ведущих на первый этаж.

Примерно двадцать отсеков, насколько я сосчитал.

Этот подвал, похоже, простирается на всю площадь оснований дома – скажем, двести футов на шестьдесят.

Первый этаж, где я сейчас диктую, нарезан на двадцать три помещения – комнаты, холлы, коридоры и так далее. Этажом выше находится восемнадцать отсеков того же рода, один из которых – бильярдная, а другой – огромная гостиная.

Верхний этаж состоит из двадцати спален и печи. Комнаты непременно большие, потому что их по десять с каждой стороны и они занимают всю площадь, двести футов на шестьдесят, за исключением свободного пространства или коридора между ними. Там, наверху, хорошие камины, и там из этих комнат могли бы получиться очаровательные спальни, если их красиво и удобно обставить и отделать. Но там должен быть лифт – не европейский лифт, с его узким стоячим пространством и медленным движением, а просторный и быстрый американский.

В эти комнаты попадают сейчас посредством того же самого процесса, каким добирались туда во времена Козимо, – то есть с помощью грубой ножной силы. Их кирпичные полы голы и некрашены, их стены голы и окрашены в любимый европейский цвет, которым всегда был тошнотворный желтый. Говорят, эти комнаты предназначались только для слуг и там предполагалось размещать по двое-трое слуг в каждой. Кажется бесспорным, что эти комнаты за последние пятьдесят или сто лет не были заняты никем, кроме слуг, а не то бы они продемонстрировали какие-то остатки внутреннего убранства.

В таком случае, если они всегда предназначались только для слуг, где же спали Козимо и его семейство? Где король Вюртембергский размещал своих близких? Потому что под этим этажом имеется не больше трех хороших спален и пять ужасных. При наличии в доме восьмидесяти помещений, а в моей семье всего лишь четырех человек, абсолютно очевиден такой серьезный факт: мы не можем пригласить друга погостить у нас несколько дней, потому что нет ни одной незанятой спальни, которую мы могли бы предложить ему, не краснея. Скажу честно: у нас нет друга, которого мы бы так мало любили и так умеренно уважали, чтобы засунуть его в одну из этих пустующих келий.

Да, так где же спала исчезнувшая аристократия? Я имею в виду настоящую аристократию, а не американскую графиню, потому что ей не требовалось особого пространства. Когда мы приехали, ее муж был в отъезде на востоке, служа своей стране по дипломатической части, мать графини уехала домой, в Америку, и графиня в этом большом особняке вела отшельнический образ жизни, никого не принимая, имея в качестве единственного компаньона и защитника своего слугу, мажордома поместья. Продолжая перечень деталей: та маленькая комната, где я диктую эти сведения в восьмой день января 1904 года, находится на восточной стороне дома. Она на одном уровне с землей, и из громадной застекленной двери, футов девяти или десяти в ширину, можно шагнуть прямо в расположенный уступами сад, который представляет собой огромный квадратный партер, окруженный декоративным железными ограждением с расставленными поверху цветочными вазонами. Это прелестная терраса с густой зеленой травой, красивыми деревьями, большим фонтаном посредине и розами разнообразных оттенков, которые наполняют воздух благоуханием, кивая головками и блестя в лучах январского солнца. За оградой, к востоку, простирается частный парк, и меж его деревьев вьется дорога к дальним железным воротам на дороге общего пользования, возле которых нет ни привратника, ни привратницкой, ни какого бы то ни было способа снестись с особняком. При этом с незапамятных времен итальянская вилла была крепостью, герметически запечатанной высокими каменными стенами, вход за которые охранялся железными воротами. Ворота в Италии всегда запирались с наступлением ночи и держались запертыми до утра. Ни один итальянец в старину не доверял своим деревенским соседям, и его потомок не доверяет им теперь. На других виллах для удобства желающих войти чужаков имеются звонки и привратники, но на этой все по-другому, и, похоже, так было всегда. Бесспорно, время от времени должно было так случаться, что эти короли и дворяне оказывались застрявшими снаружи, после того как ворота были заперты. Тогда как же они попадали внутрь? Мы уже никогда не узнаем. Вопрос останется без ответа. Он должен занять свое место рядом с другой загадкой – где вся эта аристократия спала на протяжении тех столетий, что занимала эту крепость.

Возвращаясь к той застекленной двери. С ее наружной стороны имеются исключительно тяжелые и грубые оконные ставни, неплохая защита от катапульты.

Эти ставни, как и створки стеклянной двери, распахиваются на французский манер, и замечу мимоходом, что, на мой взгляд, доходящее до пола французское двустворчатое окно настолько же рационально, насколько нерационально окно англо-американское. С внутренней стороны от стеклянной двери на расстоянии трех-четырех дюймов имеются прочные двери, сделанные из досок, добротные, крепкие и безобразные. И ставни, и стеклянная дверь, и эти оборонительные укрепления в виде деревянных дверей, предохраняющие от вторжения света и воров, – все снабжены крепкими и тяжелыми засовами, которые двигаются вверх-вниз поворотом ручки. Поскольку стены дома очень толстые, эти двери, ставни и прочие штуки не теснят друг друга, между ними масса свободного пространства, и остается еще место, чтобы установить новые, – на тот случай если нам вдруг станет страшно. Защищенная ставнями стеклянная дверь, через которую можно так удобно выйти на террасу и в сад, не единственная на этой стороне дома. Их тут целая вереница, они следуют одна за другой вдоль восточного и заднего, западного, фасадов, от южного конца виллы до северного – всего числом одиннадцать. Начиная с южного конца эти двери обеспечивают выход из следующих комнат: из большой гостиной, большой спальни (моей), вот этой маленькой гостиной, двенадцать на двенадцать, где я сейчас работаю, и точной ее копии, площадью десять на двенадцать, которая, по существу, является началом коридора сорока футов длиной и двенадцати шириной, с комплектом из трех дверей для выхода на террасу. Далее коридор вливается в столовую, а столовая – в две большие комнаты за ней, все со стеклянными выходами на террасу. Когда внутренние двери, соединяющие эти семь комнат и коридор, настежь открыты, двухсотфутовый отрезок пестрого коврового покрытия, с его непримиримым, кричащим и бранящимся сочетанием красок, создает превосходную и почти радующую глаз, удаляющуюся и сужающуюся перспективу. И ты понимаешь, что если какой-нибудь здравомыслящий человек получил бы право и возможность сжечь наличествующие ковры и учредить вместо них гармонию красок, обновленная и преобразованная перспектива была бы очень красивой. Над каждой из одиннадцати стеклянных дверей имеется ее дубликат на втором этаже. Десять на шесть футов стекла. А над каждой из тех, на самом верхнем этаже, расположено окно размером поменьше – таким образом, имеется тридцать три хороших впускных отверстия для света на восточном фасаде, столько же на западном и по девять, более обширных размеров, с обоих торцов дома. Пятьдесят шесть из этих восьмидесяти четырех окон содержат вдвое больше стекла каждое, чем требуется для оборудования среднего окна американского жилища, и в то же время внутренняя освещенность дома никак всему этому не соответствует. Не знаю почему – возможно, из-за унылой внутренней обивки стен.

Вилла ди Кварто – дворец, именно с таким замыслом строил ее Козимо; архитектор предназначал ее для этого, она всегда считалась дворцом, и один старожил Флоренции рассказал мне на днях, что это был хороший средний образчик итальянского палаццо для высокородной знати и что его гротескность, безвкусица, несообразности и отсутствие удобств присущи и остальным. Я могу в это поверить, потому что видел некоторые другие.

Думаю, в этом гигантском бестолковом скопище комнат, залов, коридоров, келий и пустых пространств нет ни единого помещения, которое бы не содержало какого-то напоминания о каждом из его знаменитых обитателей или по крайней мере о двух-трех из них.

Осмотрим большую гостиную, или салон, в начале этой длинной перспективы, которую я описывал. Сводчатый потолок прекрасен как по форме, так и по отделке. Он расписан превосходными и изысканными фресками. Потолок напоминает о Козимо. Двери, задрапированные тяжелым бледно-голубым шелком с едва заметным узором, являются реликтом эпохи короля Вюртембергского. Блестящая белая, опоясанная медью фарфоровая пагода с открытым камином для дров является напоминанием о русской княжне и присущем ей с рождения опыте взаимоотношений с холодной погодой. Светло-серые обои, украшенные золотыми цветами, могут относиться к кому угодно – мы не станем прослеживать их родословную. Остальной кусок комнаты – определенно результат пребывания графини Массильи. Его кричащие диссонансы и несообразности явно зародились в ее суматошном мозгу. Пол покрыт войлокообразным ворсом натужно-красного цвета – так и видишь барахтающееся в нем фараоново войско. По этому Красному морю на манер островов раскиданы четыре ковра, четыре свирепых по окраске острова, облаивающих друг друга и море. Есть диван, обтянутый грубой тканью, – бешенство зеленого, синего и кроваво-красного, дешевая и не способная ввести в заблуждение имитация флорентийской вышивки. Есть диван и два стула, обитые бледно-зеленым рисунчатым шелком, с деревянными частями из трех различных пород американского черного ореха – шаткие, дешевые, фабричного производства. Есть диван из французского ореха, обитый узорчатым шелком изуверского линялого оттенка раздавленной клубники, и есть кресло ему под пару. Есть простой и незамысловатый, совершенно черный ореховый стол, без всякого покрытия, которое одевало бы его наготу, под ним большая круглая оттоманка, покрытая бледнейшим из бледных зеленым шелком, – нечто вроде раздутого гриба, который что есть сил бранится и с Красным морем, и с безумными коврами, и с останками раздавленной клубники. У стены стоит высокий застекленный книжный шкаф фабричного производства, материал – американский серый орех. Он стоит достаточно близко к тяжелым шелковым драпировкам короля Вюртембергского, чтобы мощно акцентировать свои дешевизну и уродство. На стенах висят три хорошие акварели, шесть или восемь очень плохих, ханжеского вида портрет графини в подвенечной вуали и платье с низким вырезом, а также некоторое количество фотографий членов ее клана. Одна их них – это портрет графа, у которого мужественное умное лицо и облик джентльмена. Кой черт его дернул стать обладателем графини, сейчас он, наверно, и сам не смог бы объяснить.

Вся литература этого безбрежного дома содержится в том самом купленном с торгов американском книжном шкафу. Там четыре полки. Верхняя составлена из смешанной литературы хорошего качества, на следующей стоят книги в цельнотканевых переплетах, посвященные христианской науке[67]67
  Христианская наука – парахристианское религиозное учение протестантского происхождения, основанное в 1866 г. Мэри Бейкер Эдди.


[Закрыть] и спиритуализму – сорок тонких книжечек; две оставшиеся полки содержат пятьдесят четыре журнальных номера «Блэквуда»[68]68
  «Блэквуд» – английский ежемесячный журнал, основанный Уильямом Блэквудом и издававшийся с 1817 по 1980 г.


[Закрыть], начиная с 1870 года. Этот книжный шкаф и его содержимое были, вероятно, вывезены из Америки матерью графини, которая несколько месяцев назад сорвалась с места и вернулась в Филадельфию. Невозможно приписать «Блэквуда» графине – в этих журналах нет ничего, что могло бы ее заинтересовать. Весьма маловероятно, что и религиозная полка могла привлечь ее симпатии, поскольку в смысле склада ума и характера эта дама состоит из зависти, ненависти, злобы и вероломства. Без сомнения, она самая дьявольская личность, с какой я когда-либо сталкивался на своем жизненном пути.

Только что описанная комната должна быть удостоена внушительного звания библиотеки из-за присутствия в ней этого самого книжного шкафа из серого ореха с его скудным содержимым. Сейчас она служит в качестве личной гостиной миссис Клеменс во время тех редких случаев, когда ей разрешается на час покинуть постель, к которой она так долго прикована. Мы находимся в дальнем южном торце дома, если существует вообще такая вещь, как южный торец, в доме, ориентацию которого я не могу определить, потому что некомпетентен во всех случаях, где объект не указывает прямо на север или на юг. Данный же объект располагается под углом и потому вводит меня в замешательство. Эта маленькая личная гостиная занимает один из двух углов того, что я называю южным торцом. Солнце встает таким образом, что все утро льет свой свет сквозь тридцать три окна, или тридцать три стеклянные двери, которые проделаны с той стороны дома, что выходит на террасу и сад, как уже объяснялось. Остальную часть дня свет заливает этот южный торец, как я его называю. В полдень солнце стоит прямо над тем местом, где вдали, на равнине, находится Флоренция. Прямо над теми архитектурными красотами, которые на протяжении нескольких столетий так знакомы миру по картинкам: над кафедральным собором, колокольней Джотто, гробницей Медичи и прекрасной башней Палаццо Веккьо. Оно стоит над Флоренцией, но не очень высоко, поскольку в эти зимние дни находится лишь на полпути к зениту. В этом положении оно начинает открывать тайны прелестных синих гор, которые толпятся с запада, ибо его свет снимает с них покров и делает видимой усыпавшую их белую порошу вилл и городов, к уверенности в существовании которых ты так и не можешь себя приучить; они появляются и исчезают столь таинственным образом, словно могут быть вовсе не нынешними виллами и городами, а призраками исчезнувших, из отдаленных и туманных этрусских времен. А ближе к вечеру солнце проваливается куда-то за эти горы, неизвестно точно, в какое время и в каком месте, насколько я могу видеть.

Эта самая так называемая библиотека, или будуар, или личная гостиная, открывается в спальню миссис Клеменс, и вместе со спальней они тянутся во всю длину южного торца дома. Солнце попадает в спальню после полудня, и та обильно пропитывается и заполняется им на весь остаток дня. Одно из тамошних окон особенно хорошо приспособлено для того, чтобы впускать щедрые запасы солнечного света, поскольку состоит из двенадцати огромных оконных стекол площадью более двух квадратных футов каждое. Спальня имеет тридцать один фут в длину и двадцать один – в ширину, и было некогда время, когда она и «библиотека» не имели между собой перегородки, а занимали всю ширину южного конца целиком. Должно быть, в то время комната служила бальным или банкетным залом. Я предполагаю это просто потому, что, пожалуй, даже Козимо не требовалось такое большое спальное пространство, которое в самом деле могло бы служить прекрасным банкетным залом из-за своей близости к кухонным помещениям, которые находятся отсюда не более чем в двухстах или трехстах ярдах – вполне приемлемое положение вещей в стародавние времена. Монархи не могут иметь удобств, которыми нам, плебеям, посчастливилось наслаждаться, – они не могут этого, даже сегодня. Если бы меня пригласили провести неделю в Виндзорском замке, меня бы это порадовало и заставило испытать гордость, но если бы там был какой-то намек насчет постоянного проживания, я бы сделал вид, что не расслышал. Как дворец Виндзорский замок великолепен, великолепен для показа, для приволья, для хвастовства, для величия и всего такого прочего, но спальни там маленькие, непривлекательные и неудобные, а приспособления для доставки еды из кухни к столу настолько нескладны и требуют столько времени, что трапеза там, вероятно, предполагает наличие новомодного холодильника. Это всего лишь гипотеза, я никогда там не обедал. В Виндзорском замке блюда доставляются бессловесным официантом из глубочайших глубин, где располагается обширная кухня, затем они перевозятся по рельсам на узком маленьком трамвайчике на территорию, где должен состояться обед. Когда я был там четыре года назад, эта вагонетка все еще толкалась вручную; все же это было, вне всяких сомнений, огромным прогрессом в системе доставки внутри Виндзорского замка по сравнению с любой довикторианской эпохой. Поразительно, как задумаешься, что то, что мы называем удобствами в жилом доме и к чему относимся как к необходимости, родилось так недавно, что вряд ли хоть одно из них существовало, когда родилась королева Виктория. Важнейшая часть – на мой взгляд, важнейшая – того, что мы зовем цивилизацией, еще не существовала в то время, когда королева появилась на свет. Она сидела на своем троне в этой освященной веками крепости и видела, как это новое разрастается из своего горчичного зернышка до колоссального дерева, которым стало еще до ее смерти. Она увидела все новое мироздание целиком, увидела все, что было создано, и без ее присутствия в качестве свидетеля не было создано ничего из того, что было создано. Право же, весьма похвальное созидание, если принять во внимание все сделанное, поскольку человек, сам, совершенно без посторонней помощи, напридумывал все это из собственной головы. Я сделал этот поспешный вывод потому, что думаю, если Провидение намеревалось ему помочь, то Провидению пришло бы в голову сделать это на несколько сотен тысяч веков раньше. Мы привыкли во всем видеть руку Провидения. Привыкли, потому что, если мы чувствовали ее отсутствие или думали, что чувствуем ее отсутствие, у нас было достаточно благоразумия, чтобы этого не обнаруживать. Мы племя тактичное. Мы немедленно поставили в заслугу Провидению эту прекрасную и поражающую воображение новую цивилизацию, и мы были совершенно невоздержанны в наших похвалах этому великому благодеянию, мы не смогли промолчать по поводу этого восхитительного пятиминутного внимания, мы можем помалкивать только относительно веков небрежения, которые ему предшествовали и которые были столь явными. Когда Провидение в бурю смывает одного из своих ничтожных червей в море, затем морит его голодом и морозит на доске в течение тридцати четырех дней и, наконец, опять выкидывает вместе с доской на необитаемый остров, где он три месяца живет, питаясь саранчой, креветками и другими моллюсками и откуда его наконец спасает какой-нибудь не просыхающий от виски нечестивый безбожник, бродяга-капитан, и бесплатно привозит домой, к близким, червяк забывает, что именно Провидение смыло его за борт, он помнит только, что Провидение его спасло. Он не жалуется и не ворчит, у него нет сарказма по поводу топорной, медлительной и тяжеловесной изобретательности Провидения в деле спасения жизни, он не видит в этих проволочках и неэффективности ничего, кроме пищи для восхищения, они представляются ему чудом, чем-то необыкновенным и замечательным; и чем больше времени они занимают, чем более неумелы и невыразительны, тем крупнее чудо. Между тем он никогда не позволяет себе разразиться сколько-нибудь сердечными и здравыми благодарностями в адрес грубого старого капитана, который действительно его спас; его он порицает, лишь слегка похвалив как «орудие в руках Провидения».