Автор книги: Марк Уральский
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 5. Блестки памяти
Тут я проснулся и, лежа в темноте, стал думать. Но не о сне, а как бы в развитии его, перебирая в памяти всякую всячину, что всплывала откуда-то из глубины сознания яркими, порой не очень связанными друг с другом, живыми картинками.
Бывало приду к Ситникову в мастерскую – он вроде бы и работает, но ничего себе, на меня не сердится, пускает – и начинаем мы с ним обо всем на свете судачить. Главным образом, конечно, об искусстве разговор шел да о житейских всяких передрягах. Он всякие анекдотцы на бытовые темы очень ценил, типа тех, что Холин в стихах воспевал:
Я жил тогда от него неподалеку – на Покровке, прямо напротив кинотеатра «Аврора». Кинотеатр был маленький, третьеразрядный, билеты дешевые, особенно на первый и последние ряды.
По билетам и народец – в основном буйный молодняк, шпана окрестная. На вечернем сеансе всегда озоровали.
Помню, один раз кинули с задних рядов недоеденным эскимо. Попало оно в экран, прямо на физиономию «дорогого Никиты Сергеевича», который бодрил передовиков производства в очередной кинохронике «Новости дня», и залипло на ней. Зал очень оживился. Хрущев в экстазе: кулаком машет, горячится, а на лбу у него палочка от эскимо, гордо как «наш штык», торчит, не отлипает. Пришлось сеанс прерывать и шваброй экран чистить.
Эту историю принес я Ситникову, что называется «горяченькой», и он ею очень заинтересовался. Особенно восхитил его почему-то сюжет, связанный с изгнанием из зала бойких прыщавых юнцов, ответственных, по мнению стукачки-билетерши, за учиненное безобразие. Под восторженное хрюканье и блеянье зала их выволок за шиворот сильно подвыпивший местный участковый. При этом хулиганы пытались оказать ему посильное сопротивление – всячески изворачивались и брыкались, утверждая тем самым примат индивидуального анархизма над социалистической законностью.
Подобного рода сюжетики Ситникова явно радовали. Он, пребывая обычно в раздраженно-гнусном настроении, сразу же приободрялся, начинал суетиться, покрякивать:
– Народец-то каков, а?! Молодежь-то преподлая какая пошла, а?! Вчера в букинистическом один очкарик Мандельштама спер. Взял вроде бы посмотреть. «Родственник мой», – говорит. И с концами – ни его нету, ни родственника. Сам наблюдал. А продавец-то как убивался. «Я его, подлеца, – кричит, – знаю, его Мандельштамом зовут. Он тут все время ошивается. По виду ведь не скажешь, все «они» на одно лицо – интеллигентное. Начнешь выяснять, окажется, как назло, что из хорошей семьи.
Вот, до чего эти «хорошие-то» семьи доводят!
Но особенно любил Ситников истории из мира искусств – про однодельцев своих да про покойных знаменитостей.
– Слышали, чего Немухин отчудил?
– Нет, а что случилось?
– Да вот, организовал перемещение своей особы по воздуху, и лишь для того только, чтобы пивком побаловаться. Сам рассказывал.
Вышел, мол, утром из дома, с бидоном и в домашних тапочках. Дай, думает, быстренько за пивом сбегаю в соседний ларек. Приходит, а на дверях табличка «Пива нет», все выжрали, значит, алкаши местные. Берет такси, едет во «Внуково», там якобы всегда пивом торгуют. Но похмельное счастье горькое – пива нет. Тут слышит он, по радио объявляют: «Начинается посадка на рейс Москва – Ленинград». Недолго думая, покупает Немухин билет, благо паспорт при нем оказался, и в самолет. Вот, думает, хорошо, слетаю я быстренько в Питер, с приятелем своим Женькой Рухиным повидаюсь – это художник такой, тоже пьянь, его учеником считается, – а заодно и пивка попью, там рядом с Женькиным домом большая пивная есть.
Прилетает в Питер, Женьки дома нет, пропал куда-то, гад, но пива сколько хочешь, пей не хочу. Но у Немухина от таких потрясений самоопохмел произошел, никакого пива больше не надо. Выпил он для порядку пару кружек, бидон заполнил и прямиком в Эрмитаж – культурой опохмеляться. Его сначала пускать не хотели, мол, к ним в тапочках нельзя, как-никак, а храм всяческих искусств. Но Владимир мужик упертый и обходительный – уговорил. Потом другая проблема началась: в зале испанской живописи его какая-то инквизиторша изловила. Сдайте, говорит, свой бидон в камеру хранения. А там принимать не хотят, с пивом, говорят, не берем. Однако ж Немухин и в камере хранения бабулек обаял, приняли-таки.
После Эрмитажа взбрело ему в голову еще к одному знакомому художнику в гости зайти, он его «Гольбейном» прозвал – за породистую мясистость лица. Дом он еще с грехом пополам отыскал, а вот в какой квартире живет этот «Гольбейн» да как его на русский лад величают, не помнит. Тут видит он идет навстречу интересный человек – в галошах, шапке и очках, волос длинный, вид вдохновенный. Он его останавливает и спрашивает: «Простите, не знаете ли случайно, где тут живет художник один?» – и дает этого «Гольбейна» подробное описание. Тот говорит: «Конечно, знаю, живет он здесь, но сейчас его дома нет, он уже неделю как на даче сидит».
Немухин, конечно, расстроился, но разговор продолжает. И выяснилось, что новый его знакомец тоже художник и Женьку Рухина хорошо знает, и московских многих, меня, конечно. Естественно, что порешили они знакомство свое обмыть. Купили пару бутылок и к художнику этому угощаться пошли.
Немухин рассказывает, что квартира у нового его знакомца была очень впечатляющая: повсюду банки с живыми змеями стоят, чучела покойных тварей… В придачу к эти чудесам – ученая ворона с поломанным крылом. По пятам за гостем ходит и наблюдает за ним внимательно, с подозрением, того и гляди в глаза кинется.
Хозяин все любезно объясняет. Вороны, говорит, не бойтесь, она умная. А вот от той змеи подальше держитесь, она посторонних не любит, к тому же яд у нее очень едкий. Садитесь лучше рядом вот с этой змеей, она безвредная, хотя и толстая.
Я так для себя думаю, что это он его упреждал на всякий случай, если Немухин, накушавшись вина, по банкам шарить решит. Знает, видать, нашего брата, московских художничков-то, забулдыг игривых.
Посидели они мирно, поговорили о творчестве своем горемычном, и Немухин назад, в Москву, полетел. Говорит, что ровно в час ночи, жена его с бидоном и в тапочках назад домой впустила, и ничуть не удивилась, что он так долго отсутствовал. Знать, и не такое видала, бедняжка!
Из художников «стариков» Вася особенно Роберта Рафаиловича Фалька уважал. Говорил о нем всегда серьезно, даже тон менял: ехидства да издевки, коих обычно в его рассуждениях о собратьях своих по творчеству было с избытком, тут не ощущалось вовсе: Фальк… Талантливейш и глубочайш!
Впоследствии я не раз слышал, что Вася действительно был вхож к Фальку. Об этом свидетельствовал и мой хороший знакомый биолог-интеллектуал Юлий Лабас, с матерью которого Фальк состоял более чем в дружеских отношениях. Юлик рассказывал: «Как второй брак Фалька вдруг сменился третьим с его ученицей, моей мамой, мне знать не дано: ни он, ни она никогда со мной об этом не говорили. Знаю только, что третий брак тоже оказался недолгим. Он длился с 1922-го по 1931 год. Но завязалась дружба, крепкая, искренняя, глубокая – до последних дней жизни Роберта Рафаиловича, оборвавшейся в сентябре 1958 года. И я очень подружился с Фальком, что вовсе не мешало мне любить и своего родного отца»[43]43
Лабас Юлий. Когда я был большой. М.: Новый хронограф, 2008.
[Закрыть].
По утверждению Юлика, в начале 1950-х он неоднократно встречал Ситникова на посиделках у маэстро. Вася внешне, естественно, выделялся среди респектабельных гостей домашнего фальковского салона, но не более того. Никаких штучек-дрючек он там не выказывал и ничего особо интересного Юлик – тогда еще совсем молодой человек, жадный до всего необычного, – в его личности не углядел.
Имя Фалька в те годы харизму имело, эдакий символ «чистой» художественности. Вот и Ситников в порядке похвалы мог сказать: «Да, ловко сделано, так, пожалуй, и сам Фальк закрутить не мог».
Под этим подразумевалась некая особая живописная изощренность, когда фактура добротная, мазок не простой, «совковый», а затейливый, многослойный, оттеночный, с вывертом. Про самого Фалька, уже 10 лет как почивавшего в Бозе, Вася ничего конкретно не рассказывал, но когда речь о столпе соцреализма – Александре Герасимове заходила, а его под настроение имели тогда привычку с дерьмом мешать – охотно вставлял любопытный «исторический» анекдот.
Учились будто бы Фальк и Александр Герасимов вместе – на одном курсе МУЖВЗ у Константина Коровина.
«Фальк был жиденок маленький и хилый, а Герасимов, напротив – русак крупный и мясистый. И вышел у них как-то спор об искусстве. Фальк, как и положено, Герасимова оспорил, но тот этого не стерпел и собрался было Фалька прибить. А Фальк ему и говорит:
– Не бей меня, Александр Герасимов, не то скажут люди: «Сила есть, ума не надо», – а из тебя и так все литературщина прет.
С тех пор затаил Александр Герасимов на Фалька злобу и, как только в начальники выбился, стал ему пакости всяческие учинять».
Другой мой знакомый – художник Лев Кропивницкий, рассказывал этот анекдот иначе и, как впоследствии стало мне ясно, значительно ближе к истине.
По его словам выходило, что Роберт Фальк в те годы был высокого роста, крепкий парень и в добавок еще интеллектуал и джентельмен. Александр же Герасимов, напротив, – мозгляк, шпана и, естественно, юдофоб. Спор у них действительно состоялся, и не только интеллектуальный. При этом по всем статьям битым оказался Александр Герасимов. С тех пор затаил он на Фалька злобу и, как только в начальство вышел, стал ему повсеместно пакости учинять. Извести как «злостного формалиста»[44]44
В компанию по травле формалистов А.М. Герасимов включался моментально, была бы указка. Вот что рассказывает сын знаменитого художника Александра Волкова: «У меня есть конкретное воспоминание. Врезалось в память навсегда. 1946 год. Отец – председатель живописной секции Узбекистана. В республику приезжает почётный гость, А.М. Герасимов – голос Москвы. По этому поводу собирается съезд в Ташкенте. Начата борьба с формализмом. На трибуну поднимается Герасимов, произносит речь: «Вот художник Волков, ему 60 лет. Мне тоже больше 60. Вот он, Волков, в своей живописи всё ищет, ищет, ищет. Можно в 60 лет хоть одну картину написать»? После этого выступления московского гостя у отца перестали брать картины на выставки, сняли с поста председателя, не выставляли с 1946 по 1952 год. Довели до болезни. Испортили жизнь». Список репрессированных и обиженных за время руководства Герасимовым АХ СССР велик. Походя Александр Михайлович порушил много судеб, оставаясь воинствующим социалистическим реалистом: URL: https://историкрф/ро515/2О21/08/16/aleksej-shulgin.html.
[Закрыть], однако, не сумел. Фальк умел обзаводиться нужными знакомыми и влиятельными покровителями. Его картины сама тов. Жемчужина – жена Вячеслава Молотова покупала. А он как-никак был правой рукой самого Сталина!
Немухин тоже свою историю про Герасимова и Фалька имел. По ней выходило, что Александр Герасимов хотел в конце 1920-х годов под видом творческой командировки на Запад смыться. Но тут приглашает его к себе художник Евгений Кацман, который тоже у Коровина учился, а при большевиках стал по совместительству в НКВД подрабатывать, и говорит:
– Слышал я, что ты от нас сбежать в Париж хочешь, Фальку позавидовал. Не советую, ты личным художником товарища Ворошилова числишься. Значит, политически ангажирован. Никаких провокаций с твоей стороны быть не должно! У нас руки длинные. Лучше вступай в АХРР, будем вместе за «нового человека» в искусстве бороться.
Послушался его Герасимов и вступил в АХРР, и так на новом поприще преуспел, что даже Кацмана под себя подмял. А на Фалька затаил обиду: что тот, мол, в Париже жирует. Когда Фальк назад вдруг вернулся да без гроша в кармане, еще больше озлился, – теперь уже потому, что лопнула его «золотая греза».
– Так в жизни часто бывает, – подводил под свою историю философскую базу Владимир, – вобьет себе человек чего-нибудь в голову и завидует, сам не зная чему. Когда же выяснится, что все его мечты да переживания – фантом, то не на себя валит, а на того, другого, прелестника своего, который дух его якобы смутил.
Все это весьма походило на правду. Фальк уже давно помер себе благополучно, а его все норовили под удар подставить. Начальственный гнев пусть не на буйну голову, так на «светлую память» обрушить. Так и слышалось: «Ату, его, гада!»
Из всех мастеров, что великий русский эксперимент в искусстве ставили, ни Малевич, ни Филонов, ни Родченко со Степановой, ни Штеренберг, ни Альтман, ни Кандинский, а почему-то «добропорядочный» реалист Роберт Фальк был притчей во языцех. И на приснопамятной выставке 30-летия МОСХА[45]45
На этой выставке в Москве в 1963 г. Никита Хрущев подверг грубым нападкам «формалистическое искусство», что явилось сигналом для развязывания разнузданной компании борьбы «за социалистический реализм» с только-только нарождавшимся «независимым» художественным движением.
[Закрыть], словно по прямой наводке, выбрал Хрущев для своего знаменитого хамского эпатажа именно работы Фалька.
Однако ничего не вышло, не добили, а скорее, наоборот, – спасли от забвения и всенародно прославили.
На выставку Роберта Фалька, когда ее в середине семидесятых, уже после смерти Александра Герасимова, все-таки открыли в залах МОСХА, что на Беговой, народ буквально ломился, часами на морозе выстаивали.
Товарищей из КГБ этот непонятный интерес народа к творчеству Фалька очень беспокоил. Вспомнилось мне, как они на «собеседованиях» внимательно расспрашивали:
– На «Фальке» были?
– Был, конечно.
– Ну, и что?
– Ну, и ничего, понравилось.
– Ну, с вами понятно, а народ-то как?
– А что народ? Народ никак.
– Как это, никак?
– А как по-другому?
– Хм… Ну, ладно.
Да, чудны деяния твои, Господи! Чем же этот самый Александр Герасимов напугал так партию и правительство, что они и после смерти Фалька все каких-то пакостей от него ждали? Или не в Герасимове вовсе дело, а был у них псевдо-Эдипов комплекс: они добровольно и сознательно ослепили себя?
Впрочем, было, наверное, в живописи Фалька нечто «особо вредное» для коммунистической души, ибо московским интеллектуалам запомнилась такая вот любопытная история. Посетив как-то раз Москву, главный идеолог французский компартии, товарищ Роже Гароди, ознакомился случайно с искусством уже покойного мастера и написал о нем эссе, которое, естественно, сразу же появилось в московском «самиздате»[46]46
«Самиздат» – литературно-художественные, политические и историко-философские произведения, издававшиеся подпольно в СССР диссидентами и литераторами андеграунда.
[Закрыть].
Весьма художественно, с истинно французским восприятием пейзажа, описал Гароди уголок старой Москвы в районе Остоженки, где располагалась мастерская Фалька: дымы Замоскворечья, маленькую желтую церковь неподалеку, вековые липы… Живопись Фалька, с ее французскою и русскою душой, явно крепко запала в его собственную душу и, возможно, разрушила коммунистическую монолитность. Ведь вскоре Гароди стал чураться искусства социалистического реализма, а затем и вовсе начал какую-то ахинею – реализм без берегов — проповедовать! На этом он, конечно, сильно пострадал. Выперли его, как «перерожденца» и «ревизиониста», сначала из Политбюро, а потом и из самой французской коммунистической партии[47]47
Дальнейшая судьба этого мыслителя развернулась вполне в «ситниковском духе». Лишившись советской кормушки и французского партбилета, Роже Гароди не впал ни в нищету, ни в духовную депрессию. Он поступил на службу к ливийскому диктатору Муаммару Кадаффи, принял ислам, стал несгибаемым борцом с международным сионизмом и «всемирным еврейским заговором» и в этом качестве закончил свои дни в Париже, не дожив всего лишь одного года до юбилея своего 100-летия.
[Закрыть].
Фальк имел много учеников и некоторые из весьма прославились, стали народными художниками и академиками. Вася Ситников прямо так себя учеником Фалька не называл, а все больше намекал: «Я к советам его прислушивался внимательно, а потому много чего толкового усвоить сумел» или «Я всегда картину глазом щупаю долго – как Фальк учил, это только у французов особый глаз на цвет, нам, русским, такого не дано».
Как-то раз, не помню уж, кто и как привел, но попал я к одной из учениц Фалька – Еве Павловне Левиной-Розенгольц. В двухкомнатной квартирке художница – сухонькая, непрерывно курившая папиросы, пожилая дама – демонстрировала свои работы: необычайно интересную, непохожую ни на что мною ранее виденное черно-белую и цветную графику. Сперва мне показалось, что это монотипии,[49]49
Монотипия – вид графики, в котором краска наносится от руки на идеально гладкую поверхность печатной формы, с последующим печатанием на станке одного единственного бумажного оттиска.
[Закрыть] однако затем выяснилось, что работы сделаны тушью и пастелью, а многие из них – только тушью.
Художница выставляла работы в ряд, одну за другой, поясняя, что, мол, она делает тематические циклы с обобщенными названиями: «Деревья», «Болота», «Небо», «Портреты», «Люди». На листах белой бумаги из переплетения штрихов и наплывов пятен возникали экспрессивные фигуры людей в символических позах. Они то ли пророчествовали о чем-то, то ли обвиняли кого-то, то ли внимали чьему-то гласу, и при этом непрестанно двигались, словно в каком-то ритуальном шествии. Никак не связанные между собой сюжетно, вне конкретного времени и среды, группы этих фигур казались сгустками материи, вырванными из бытийного космоса воздействием высшей «всеуплотняющей» силы.
Иногда они представали в динамике ритмичных танцевальных движений, где отдельные фигуры как бы скользили по поверхности листа, как это встречается на фрагментах фресковой живописи.
На листах из цикла, который художница называла «Небо», нематериальная воздушная среда являлась единственным предметом изображения. Здесь шла работа с «всесозидающим Временем» – создающим «сдвиговые эпохи» с их катастрофами и последующий периодами возрождения.
По ходу просмотра возникало состояние путанного и до жути захватывающего сна, от которого долгого не удается очнуться, и вместе с тем – глубокое духовное волнение, ибо искусство этой маленькой женщины буквально вопияло о трагедии нашего времени и человеческих страданиях.
Под конец у меня вдруг скрутило живот и, потерпев немного, я предпочел за лучшее откланяться.
Художница была несколько удивлена моим поспешным уходом – после показа, мол, будет общий разговор на тему увиденного, приглашала заходить к ней еще. Но не довелось. На всегда в памяти осталось изрезанное глубокими морщинами одухотворенное лицо старой женщины, тонкие узловатые пальцы с дымящейся папиросой и еще прекрасный пейзаж Роберта Фалька: деревенский дворик с петухами, одиноко висевший на стене в гостиной.
Впоследствии я узнал подробности о жизни Евы Павловны.
Е.П. Левина-Розенгольц родилась в Витебске в большой, дружной и состоятельной еврейской семье. Но судьба уготовила ей, от природы сильной и чрезвычайно одаренной натуре, тяжелую долю.
Вскоре после того как Ева окончила гимназию, началась Первая мировая война и она добровольно пошла работать санитаркой в военно-полевой госпиталь. Потом, выучившись в Томском университете на зубного врача, с головой ушла в искусство. В 1917 г. Ева в Москве – учится скульптуре в мастерской у С.Д. Эрьзя. В 1919 г. – снова в Витебске, где всю Гражданскую войну работает сестрой милосердия в прифронтовой полосе. Пережила гибель троих старших братьев – Бориса, Павла и Исаака. В начале 1920-х она снова в Москве – обучается скульптуре в мастерской А.С. Голубкиной, а затем живописи – во Вхутемасе, у Р.Р. Фалька. В 1926 г. окончила Вхутемас со званием художника 1-й степени и, воспользовавшись правом поездки за границу, Ева отправилась в Лондон к брату А.П. Розенгольцу – старому большевику, в то время назначенному полпредом СССР в Великобритании. После возвращения в СССР помимо живописи увлеченно занимается росписью и оформлением тканей, детским творчеством. В 1929 г. – первый успех: Третьяковка приобретает ее картину «Человек с трубкой». В начале 1930-х она попадает в число «формалистов» и с этого времени занимается только лишь оформительской работой. В 1937 г. А.П. Розенгольц, занимавший пост наркома внешней торговли, арестован, а затем расстрелян как «враг народа». Е.П. Левину-Розенгольц выгоняют с работы в Наркомлегпроме. В 1939 г. на финском фронте гибнет ее бывший муж – талантливый писатель Б.М. Левин. Затем снова война – теперь уже Великая Отечественная, кратковременная эвакуация в Чистополь, возвращение в Москву, работа в копийном цехе Московского товарищества художников (МТХ). Как самостоятельный художник она работает много и увлеченно. Пишет в основном пейзажи и натюрморты, принимает участие в выставках МТХ.
В 1949 г. Е. П. Левину-Розенгольц арестовывают и приговаривают к 10 годам ссылки. Большинство ее работ при аресте было уничтожено. Роберту Фальку чудом удалось сохранить ее дипломную работу в – картину «Еврейские старики».
Ссылка в Красноярский край: работа на лесоповале, уборщицей, санитаркой, маляром на баржах, медсестрой.
Пойду уборщицей в метро,
Там стены белые лукавят,
Там на ступени трости ставят,
На переходах пьют ситро —
Пойду уборщицей в метро.
Для пассажиров запоздалых
Я повяжу платочек алый,
Взгляд опущу притворно строг —
Пойду уборщицей в метро…[50]50
Стихотворение Любови Молоденковой (Аиды Топешкиной-Хмелевой…).
[Закрыть]
Затем ее перевели в Караганду. Здесь было полегче – удалось устроиться художником-декоратором в Казахском драматическом театре.
Долгих семь лет лагерей не отбили у нее страсти к искусству, хотя радикально изменили ее художническое самовидение. «Тюрьма, прокурор и ссылка сделали из меня настоящего художника» – так она в одном из писем к дочери оценивала свою судьбу. К этому высказыванию нечего добавить кроме сострадания и скорби. Ибо нигде больше люди искусства не подвергались таким унижениям и издевательствам со стороны власти, как в первой в мире стране рабочих и крестьян, в имени которой было сразу три шипящих буквы – СССР.
В 1956 г. последовали реабилитация, возвращение в Москву к дочери, возобновление дружеских отношений с Робертом Фальком, М. Алпатовым, А. Габричевским постоянно поддерживавшими ее советами и одобрявшими ее новые художественные поиски. К концу жизни дружба с молодыми художниками андеграунда – Эриком Булатовым и Ильей Кабаковым.
Затем последовала тяжелая болезнь и смерть.
В 1996–1997 первая ретроспектива творчества Е. Левиной-Розенгольц была показана в Государственной Третьяковской галерее. Затем в России и США были организованы несколько выставок ее графических работ[51]51
Наиболее значительной коллекцией рисунков Е.П. Левиной-Розенгольц обладает ГМИИ им. А.С. Пушкина, а также ГТГ. О ее жизни и творчестве см. в кн.: Левина Е.Б. «Пятидесятые – семидесятые… Ева Павловна Левина-Розенгольц. Живопись и графика. Сост. Е.Б. Левина». – М.: Галарт, 2006.
[Закрыть].
По мнению авторитетных историков искусства именно графические работы второго, т. е. послелагерного периода выводят искусство Е. Левиной-Розенгольц в разряд уникальных явлений московской школы художников-метафизиков (М. Шварцман, Л. Кропивницкий, Э. Штейнберг и др.).
Для контраста – как пример «счастливой судьбы», иногда выпадающей и на долю художника, вспомнилась мне также короткая историйка про академика живописи Василия Николаевича Яковлева.
Сей муж, по рассказам Ситникова, знавшего его лично, учился у Константина Коровина в МУЖВЗ, с успехом подвизался в салонах, а в эпоху «Высокого сталинизма», неустанно борясь с ненавистными ему авангардистами, в большие начальники вышел.
Без сомнения Василий Яковлев был человек очень одаренный. К тому же как «неоклассицист» он имел интерес к старому искусству. Изучал дотошно приемы и манеры старых мастеров. Реставрацией занимался. Так натаскался в старинной манере – аж под семнадцатый век! – писать, что порой и не отличить было, что к чему.
– Он в годы Революции этим хорошо пробавлялся: напишет парочку «Ван-Дейков», продаст каким-нибудь дипломатам и живет себе припеваючи. Потом и начальству партийному этим же потрафлял. Да вдобавок всякой антикварной залежью, что к нему с пеной революции занесло, кого надо осчастливливал.
Про него прямо можно сказать: Что ни было старого, негодящего товару, и тот весь сбыл, да еще за наличные. Кто знает, и сколько их теперь – Ван-Дейков, Караваджо да Вермееров наших доморощенных, с его-то легкой руки по миру гуляет? В самых престижных музеях висят, народ инославный радуют и тем самым исподволь о многогранности русского гения всему миру свидетельствуют.
М-да. А вот на пышной ниве соцреализма Василь Николаич буквально до маразма дошел. Сразу после окончания войны поспешил портрет «Маршала освободителя», то бишь тов. Жукова, написать в жанре «героическая алегория». Но переусердствовал, сделал Маршала таким победоносно великим, что самого «Отца Народов» перепугал. Тот до чужой славы очень ревнив был. Под Жукова стали подкопы вести, обвинили во всех смертных грехах, с верховных постов погнали, а портрет этот запретили к показу.
Яковлев такого позора пережить не мог, впал в запой и помер от белой горячки, как Тициан.
– Тициан же, вроде, от чумы умер.
– Ну и что с того? Это я але-го-ри-чески выразился.
В ночной тишине хриплым басом гулко загудели настенные часы-ходики, и вспомнилось мне, что был у Ситникова в мастерской старый ламповый радиоприемник хорошей немецкой работы, и оттуда практически беспрерывно разные «голоса» вещали. Спросишь иногда:
– Ну и чего там интересного сегодня говорят?
– А все едино, – отмахнется он, – сколько не слушаю, одно и тоже долдонят.
Однако же слушал и, видать, не без внимания. Вкушал льющиеся из вражьих уст сладостную песнь о прелестях жизни в мире безграничной свободы. Ведь сам-то, что хорошего видел он в своей жизни? Весь земной уют — одни только мерзости да злодейства.
Порой находил на него стих самообличительства. Как застонет с ужимками:
– Все презирают меня и всегда будут презирать… мне закрыта дорога ко всему: к дружбе, любви, почестям.
А втихомолку, как потом открылось, писал нежные, прочувственные письма «о любви», по которой тосковала его измученная мирским ехидством душа.
Собственной биографии Ситников не то чтобы стыдился, скорее сторонился – уж очень тяжелы, видимо, были его воспоминания. Ничегошеньки о себе самом – столь замечательной и уж точно «неординарной» персоне – он мне не рассказывал. Так, случайно, мог проговориться, сболтнуть какие-нибудь подробности…
Как-то раз, будучи в гостях у Васи, участвовал я в обсуждении темы «шуточки в русском духе» они же, «кондовые изыски». Речь шла о том, чем в глубинных, самых что ни на есть исконно-посконных слоях нашего народа, от такой распространенной болезни, как «скука жизни», лечатся.
Тонкий знаток человеческой души, Николай Александрович Бердяев, полагал, и не без основания, что от скуки жизни есть только одно спасение – творчество. Я это в самиздатовском его «Самопознании» вычитал и, очарованный несгибаемым оптимизмом этой идеи, при случае всем ее норовил сообщить.
Мысль Бердяева одобрили все присутствовавшие, но особенно понравилась она поэту Олимпову. Именно в этот момент он окончательно понял, что находится в мастерской у Ситникова, и теперь мучительно пытался вспомнить, зачем он, собственно говоря, к нему пришел. Поначалу Олимпов поделился с собравшимися своим сокровенным желанием:
Я хочу быть душевно-больным,
Чадной грезой у жизни облечься,
Не сгорая гореть неземным,
Жить и плакать душою младенца
Навсегда, навсегда, навсегда.
– Это мой незабвенный папаша сочинил, – разъяснил он, – и я всегда читаю эти строки в кругу достойных нашего семейного гения.
Затем, объявив, что в его сознании образовалась пустота, словно для того, чтобы воспринять и закрепить в памяти новую страшную картину, он замолчал и принялся нервно дергать щекой. Однако ж, сообразив, что абстрактной философии здесь не место, решил Олимпов «сменить вехи», т. е. обратиться к здоровой бытовухе. Перестав кривляться, он смачно захрустел пальцами, привлекая таким образом внимание к своей особе, и тут же в качестве наглядного примера борьбы со скукой жизни рассказал случай из повседневной московской жизни. История касалась приятеля его с Солянки по фамилии Морантиди, который на настоящий момент пребывал на излечении в больнице им. Склифосовского.
Обладая творческим умом, и, находясь достаточно долго под воздействием философии Махаяны[54]54
«Махаяна» – одно из крупнейших направлений буддизма, возникло в Индии (в 1 в. до н. э.), и затем в форме чань– и дзен-буддизма распространилось в Китай и Японию.
[Закрыть], и якобы поэзии самого Олимпова, изобрел этот борец со скукой жизни забавную конструкцию. Конструкция эта представляла собой особой формы колесо с приводом, подвешенное на место люстры, к потолку. В нее усаживали голенькую дамочку и посредством компактного пульта управления любой желающий не только мог осуществить соединение своей особы с этой дамочкой, т. е. коитус, но еще одновременно и вращать ее вокруг себя наподобие некоего небесного тела. Называлась конструкция «Астролябия Будды» и пользовалась большим успехом среди многочисленных друзей Морантиди, пока – в один прекрасный момент — потолок не рухнул.
Поэт Михаил Венгр, по паспорту Гусыкин – прыщавый юноша с профилем Анны Ахматовой, воспевавший, очевидно с голодухи, столы, поросшие редиской и салатом, значения слова коитус не знал. Поэтому, чтобы не уронить себя в глазах других гениев, рассказал он о своих забавах в деревне, где его маманя выращивала.
Изобрели они там тоже некую конструкцию: из кругляшей и досок – метательный снаряд по-старому. Если на один конец такой доски насрать аккуратно, а по другому ударить, то дальность полета и точность попадания зависели исключительно от мастерства исполнителя.
Занятие это было настолько увлекательным и захватывающим, что предавались они ему ежедневно – по преимуществу в заброшенной местной церкви, поскольку там легко было выбрать четко означенную «художественную» цель. Получалось как бы в чистом виде «искусство для искусства».
Ситников к беседе нашей интеллектуальной видимого интереса не проявлял: все метался из комнаты в комнату, в коридор зачем-то выбегал, на кухню… Словечки, впрочем, вставлял всякие мимоходом, но не существенные, больше для формы, из вежливости. А тут вдруг и его проняло – когда про говно в церкви услышал.
– Скука жизни она на то и существует, для того и «задумана», чтобы в человеке художественность пробуждать, – объявил он, обращаясь, однако, больше к самому себе, чем к кому-либо из нас. – Во время войны пребывал я в спецпсихушке одной, в Казани. Там было очень голодно и грязно. Летом еще ничего себе, посытнее, а зимой – тоска смертная, из окна глянешь: одни сугробы да волки голодные сидя в лесу и воют. И сами мы сидели как волки, только обессилевшие совсем, умиротворенные. А персоналу медицинскому, особенно санитарам – нашим «ангелам-хранителям», еще хуже было. Вольные вроде бы люди, здоровенные как быки, а радостей никаких – скука смертная. Вот и додумались они, как бытие свое разнообразить, да нас, калек нерадивых, поразвлечь. Повытаскивают вечером из мертвецкой сотоварищей наших усопших, благо мерли, как мухи, навтыкают их вдоль аллеек в сугробы, водой обольют и к утру, когда нас на прогулку выгоняли, свежим воздухом подышать, пожалуйста вам, парковая скульптура готова. Настоящий социалистический реализм, без прикрас, а не это барахло, что в ЦПКО[55]55
Центральный парк культуры и отдыха им. А.М. Горького – памятник архитектуры социалистического реализма в Москве.
[Закрыть] понаставлено.
«Канализация не работала, и все нечистоты выливалось во двор больницы. Была лютая зима, куча посреди двора промерзла и сверкала на солнце, как обливная коричневая керамика. Весной она начала таять и расползаться по двору. Припекло солнце, куча потекла, и весенний воздух наполнился живым ароматом говна. Главный врач больницы вызвал ходячих больных и приказал убрать кучу. Выдали лопаты и носилки. Больные, матюгаясь, пошли выполнять приказ. Они зажимали носы, плевались, не переставая ругаться, ломами и лопатами лупили, как попало вонючую кашу и все перепачкались: и руки, и брюки, и ботинки, и даже лица. Я же, прежде всего, раздобыл рукавицы, взял лопату и, подойдя с того края, где было больше тени и куча еще не оттаяла, начал аккуратно вырубать лопатой ровные кирпичики. Вырубив очередной, я осторожно и не спеша укладывал его на носилки. И так я работал один со своего края, а когда носилки наполнялись, я звал кого-нибудь на помощь, и мы относили «кирпичи» в нужное место. Я так увлекся аккуратностью, что даже такая грязная работа доставляла мне удовольствие. Постепенно я освобождал двор от этой дряни. Больные, видя как я стараюсь, не спеша, не ругаясь и не пачкаясь, начали работать аккуратнее. Главный врач похвалил меня и распорядился выдать добавку к обеду».
(Из письма В.Я. Ситникова)
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
