Автор книги: Марк Уральский
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 6. «Русский чай»
Может быть, благодаря всему этому «соцреализму» и решился Ситников «свалить за границу». Рискнул на старости лет: где наша не пропадала! С такой биографией потерь не считают. К тому же в году, кажется, семидесятом получил он двухкомнатную квартиру на последнем этаже нового девятиэтажного дома, похожего на гигантскую спичечную коробку, в безликом микрорайоне – неподалеку от станции метро «Семеновская». И выходило, что все равно надо привыкать к какой-то новой жизни, вновь обустраиваться. Но там, на Западе, свет маячил от этой самой статуи Свободы, а здесь – родные рыла, осточертевшие за шестьдесят лет совместной жизни. Да еще власти в спину подпихивали, уж больно много к нему иностранцев шастало.
Что, по миру пойти? Попробую. Отверзть
Бездонной синеве бетон аэродрома.
Оставил навсегда – вполне благая весть.
Бонжур тебе, Париж! Аривидерчи, Рома!
Уверенность сильна. Прости. Прощай. Скорей
Мотаем удочки – ив путь! Мне светит Слава.
С обиды, во хмелю, кричат славяне «Гей!»
Характер наш таков, восторженно-лукавый.
Столыпинский рывок. Стахановский размах…
Вдруг, скрежет тормозов – не уложились в сроки.
И ветер перемен сметает в Лету прах
Сынов, в отечестве гонимых как Пророки[56]56
Стихотворение автора.
[Закрыть].
И тут понял я, что спать больше не могу, поднялся и вышел на террасу, покурить. Влажный, терпкий ночной воздух холодил лоб и то нервное возбуждение, что пришло вместе со сном, постепенно ослабевало.
Однако подействовал сон этот на меня необычайно сильно – что-то с памятью моей стало. Словно вскрылась в ней та самая заветная кладовая и то, что залежалось во всех ее ячейках и уголках, взыграло и потекло узорным потоком наружу, в мое нынешнее заурядно-«совковое» бытие. И оно, это самое бытие, усеченное единообразием неисчислимых возможностей, образовало ту верную диспозицию, где, как в детском калейдоскопе, сложились эти узоры в картинки, различные по степеням удаленности, формату, цвету и фактуре.
Вот, к примеру, улица Кирова – бывалый гул былой Мясницкой. Шуму прибавилось, а в остальном все тоже: те же заспанные лица, неметеные комнаты, тот же русский мат, бессмысленный и беспощадный, та же повседневная московская бестолковая толкотня.
Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. Происхождение – темное, цели и намерения – неисповедимые, средств – никаких, но весь – в трудах. В начале каждого дня проявляется он из непроявленного состояния, а затем, когда наступает ночь, снова уходит в непроявленность. Что-то остается при этом и для себя самого, но мало, жалкие крохи, потому что все расходуется на противостояние стихиям.
А вот и стеклянная витрина. За ней, как рыбы в аквариуме, шевелятся люди. Некоторые перемещаются в пространстве, но большинство сидит и смотрит сквозь табачный дым на улицу. И у всех у них такие же, как у рыб, отстраненно-сонные, ничего не выражающие глаза. Это кафе «Русский чай»:
где швейцар, потертый и лоснящийся,
будто чучело важной птицы,
наслаждается чаевыми,
где полногрудые подавальщицы,
ползут с подносами
в клубах сизого дыма,
как тяжелые танки,
где пестролицые девушки
предаются сосанию сладостей,
где задумчивость мордатых мужчин
притягательна и порочна,
как поросшие шерстью розовые уши,
где одиночество на людях предпочтительнее,
чем наедине с собой[58]58
Из стихотворения автора.
[Закрыть].
Швейцара зовут дядя Сережа. У него длинная крашеная черная борода, белозубый щучий оскал, узенький лобик с тремя продольными складками и маленькие глаза-щелочки в ореоле лучистых морщинок. Он обычно в веселом расположении духа: кричит «Оп, ля-ля!», ловко подбрасывает номерок, помогает надеть пальто и неуловимым скользящим движением прячет в обшитый золотым галуном карман чаевые.
Посудомойки говорят, что он импотент.
– Зазовет к себе в Подлипки – у него там домишко свой важный, с матерью, старой ведьмой, живет, – в гости, чайку попить, поднесет, конечно, но не шибко, а затем давай по титькам шарить. Да и весь толк с него в этом.
Голосок у дяди Сережи тонкий, с колокольным, почти «малиновым» отливом. Когда колокольчик долго был в употреблении, то он, как говорят любители, вызванивается. В его звуке исчезают неровности, режущие ухо, и тогда-то звон этот зовут малиновым.
Меню в «Русском чае» – пельмени, баранина в горшочках, яичница с ветчиной, пирожные, конфеты, чай, портвейн, коньяк и «сухач».
Публика самая разная: днем обыкновенные «обедающие», ближе к вечеру – все больше гении собираются и, как непременное, но не бросающееся в глаза добавление к их голосистой компании, наблюдатели с Лубянки. Забредают порой «на огонек» и колоритные фигуры особого сорта.
Вот маленький благородного вида старичок с огромным шарфом, чертовски ловко, «не по-нашему» обмотанным вокруг шеи. Подслеповато щурясь и с голодной жадностью принюхиваясь к соблазнительным запахам горячей пищи, он осматривается, выбирая подходящий столик. Затем, церемонно испросив разрешение, усаживается за него с важным видом человека, знающего себе цену.
Выдержав паузу, кашлянув, начинает:
– Это кафе очень и очень напоминает мне, по атмосфере своей, конечно, кафе «А ля Ротонд» в Париже, где я так часто бывал с моими друзьями Пабло Пикассо и Ильей Эренбургом… И потом – когда я с Карузо по Европе колесил – попадалось нам, и не раз, нечто похожее. Но вот атмосфера – этот аромат душевной близости и уюта – атмосферу ту, ротондовскую, нигде больше не доводилось мне ощущать.
Да, друзья мои, бег времени это вам не бег трусцой! Я наблюдал тут на днях: бежит себе молодой человек по бульвару, а народ, глядя на него, веселится. «Отдохни, приятель, – кричат, – хлебни-ка лучше пивка!» А он бежит себе и внимания ни на кого не обращает. Словно спешит догнать время, что упустил, догнать и перегнать. Я вот свое время упустил, оттого и топчусь теперь на одном месте. Назад не побежишь и вперед тоже не дернешься.
А знаете, какая коллекция картин у меня была?! Все подарки, с автографами от друзей да приятелей – Шагал, Альтман, Тышлер…
Вы, извиняюсь, таких имен, наверное, и не слышали, а жаль! Они того стоят. Я, когда из Европы в Советскую Россию вернулся, с самим Михоэлсом вместе работал. Ему, в Еврейский театр, я и картины свои отдал, не насовсем, конечно, а так просто, для людей. Что-то вроде маленького музея при театре соорудил, чтобы смотрели люди и радовались. А когда закрыли театр, то и картины мои пропали. Не станешь же у «них» просить: «Отдайте!» Так все и пропало, утонуло в реке времен.
Да, друзья мои, стоит только маленечко зазеваться, упустить мгновение, и на тебе – пустота, вот я и барахтаюсь в ней.
Грядущее поколенье в долгу не оставалось. Старичка в утешение дружески хлопали по плечу, заказывали ему яичницу с ветчиной, подносили портвейн. Он жадно ел, выпивал и, пьянея, продолжал жеманно бормотать:
– В Париж хочу, в Париж… Год жизни за час в Париже.
Затем, незаметно для себя и других, засыпал на стуле, обмякнув и пуская слюни, – под шум и гул однообразный.
Вот из табачного тумана, за столиком у окна, вычертилась еще одна колоритная фигура – долговязый, седовласый, тощий гражданин, облаченный в добротный, сильно помятый, серый костюм, обсыпанный пеплом. Обладатель бровей «кустиками» и зорких глазок, постоянно всматривающихся во все и всех, он формой своего морщинисто-складчатого лица вызывал в памяти известное изречение Козьмы Пруткова:
Почти всякое морщинистое лицо смело уподоблю груше, вынутой из компота.
Перед ним графинчик с портвейном, но закуски не видать: не доверяет, видимо, твердой пище. Гражданин дергается, растягивает на лице своем морщины и, обнажив в улыбке беззубый рот с коричневыми обрубочками по бокам, приветливо машет мне рукой, в которой между когтистыми длинными пальцами зажата дымящаяся папироса.
– Присаживайтесь, молодой человек. И позвольте представиться, я – Кара-Мурза. Фамилия у меня известная! У Ильи Эренбурга, во втором томе «Люди, годы, жизнь» написано: «Мы сидели там вместе с Кара-Мурзой». Помните?
– Нет, к сожалению, не помню. Я, знаете ли, второй том еще не читал, и третий тоже.
– Хм, отчего это вы так? Времени нет, или интереса? На вас посмотришь, и сразу чувствуется: это человек интересующийся. К тому же и пальцы у вас длинные, нервные. Вы, наверное, художником будете и, конечно же, здесь, в Москве родились, воспитывались? Москва, она тем и хороша для воспитания, что есть столица государства Российского. В ней сама суть русского характера должна проявляться особенным, наиболее цельным, несмотря на всю свою многоликую пестроту, образе. Вот так!
Однако же, позвольте вам, молодой человек, сказать: какой вы русский? Фамилия у вас русская и паспорт русский, но России вы даже не нюхали. Я вот России этой понюхал вдоволь и скажу вам на ушко, чтобы никто не слышал: «Скверно пахнет Россия».
– А я собственно ни на какую особую русскость и не претендую. Что же касается запахов, то это дело «носа»: каждый по-своему чует.
– Ага, значит, вы другого образа мыслей держитесь! Ну и на здоровье. По вам, впрочем, видно, что вы именно «москвич» – по выражению глаз. А глаза, простите за банальность, – зеркало души. Потому они все, что на душе имеется, непременно на физиономии вашей отражают. Есть такая, знаете ли, теория отражения, ее покойный наш вождь придумал.
– Это какой такой вождь? Первый, третий или четвертый?
– Ну, что вы – четвертый. Спаси, Господи! Третий, конечно, – Владимир Ильич Ульянов-Ленин, собственной персоной. Из этой, между прочим, теории следует, что отражение есть всеобщее свойство материи, заключающееся в воспроизведении особенностей отражаемого объекта или процесса.
Посмотрите-ка в окно. Вот где вам наглядный пример «отражаемого объекта или процесса»! В данном случае имеется в виду образ нашей любимой Родины. Здесь, на улице, кого только нет, так и прут. Эта самая Кировская, она, как огромный пылесос: засасывает народ с «Трех Вокзалов», протаскивает через себя, ГУМ, ЦУМ, Детский Мир, Красную Площадь, Мавзолей… и назад выплевывает – на те же «Три Бона»[60]60
Жаргонное название «Трех вокзалов» – Ярославского, Казанского и Ленинградского.
[Закрыть]. А оттуда они уже мчат по всей Руси великой – в Ярославль, Рязань, Ленинград и далее, далее, далее…
И кого только не занесло сюда: и гордый внук славян, и финн, и поныне дикий Тунгус, и друг степей калмык. А так же: чукча, чучмек, чухлома гороховая, армяшка, турок, лимита окаянная, татарва, да вот еще ползет – лицо кавказской национальности, которая вся-то на одно лицо…
Но главное-то в том, что все они – абсолютно не русского духа люди! И не в конкретной нации ихней тут дело. Понимаете вы меня?
Ну, зачем вы так кривитесь брезгливо! Неужели же и в правду не раздражают они вас, эти самые, нерусского духа людишки? Эти человекообразные особи, обладающие ненасытностью, патологической жизнестойкостью, пронырливостью, вездесущестью и ничем не подавляемой животной страстью к размножению. Ведь они все, как саранча, пожрут, затопчут, заплюют, разворуют!
И все это на вас отразится, на нас с вами. Как нахлынет вся эта варварская чужеродная стихия, зальет нас своим дерьмом, так и потонем, ничегошеньки от нас не останется. Недаром сказано:
Не в совокупности ищи единства, но более – в единообразии разделения.
Но что же, Господи, поделать? Как быть? Ибо: всякий гад бичом Бога пасется. И все возникает из распри и судьбы. И сила через судьбу становится правом. А когда силы нет, то только себя и жалко, на остальное начихать – значит, так тому и быть. Понятно?
– Не очень.
– А все оттого, что вы портвейн не заказываете. И напрасно. Это настоящий, португальский, а не «почвенный», что «товарищи» для утехи народной выдумали. Бутылочку такого портвейна на диком Западе с благоговением преподносят, и с трепетом принимают. На номер обязательно посмотрят, вздохнут восторженно, поблагодарят с чувством. А мы вот запросто себе позволяем, хотя для вас, может, и дороговато.
И еще о теории отражения. Ведь, сознайтесь, раздражают-таки они вас, все эти золотозубо-черножопо-косоглазые рожи? Не могут не раздражать!
– Ну почему уж так, раздражают. Я лично, может, даже и рад: какая ни есть, а пестрота, фактура – как художники говорят. Все лучше, чем лакированное арийское единорылие. И вообще я другого помета, не чисто «костромской» породы.
– Нет, вы меня явно превратно понимаете или, и совершенно напрасно, подменяете меня знакомцем нашим общим, «господином» Гуковым. Вон он, кстати сказать, в гардеробе с дядей Сережей скандалит. Номерков свободных на вешалке нет, а «просто так» Сережа не берет. И правильно делает. Гуков на все горазд, сам у себя пальто спереть может.
Что-что, а национальной смекалки у него с избытком. Она даже подменяет у него истинное национальное. А ведь это такой особый склад психики, где человеку обязательно присуще чувство собственного достоинства, и еще разумной гордости. У Гукова, напротив, национальное – не результат культуры, традиций, общественных интересов, а болезненный процесс, сопровождающийся припадками повышенного национального самочувствия. Он, можно сказать, своей русскостью сам в себе уязвлен.
Я его, кстати, давно в окне заприметил. Мечется туда-сюда по улице со своим Брокгаузом и одновременно Ефроном под мышкой. А как углядел, что нам два графинчика красненького на стол поставили – и тут как тут. Покой нам только снится. И помяните мое слово, после того, как присядет он здесь и высосет все на халяву, тут сразу и начнется: «Русская мощь чахнет! Чего мы ждем? Надо идти спасать Россию».
Да кстати о национальном единообразии, не при Гукове будет рассказано. Я вот на этом знаменитом «русском Севере» какое-то время находился и кое-чего для себя заприметил. Там в деревнях совсем чисто русских кровей народ живет: ни татар у них не было, ни монгол, ни ляхов, ни шведов, ни грузин… И вы знаете, даже обидно, но более уродливого в массе своей народа никогда не встречал. Что у мужиков, что у баб, а лица, как пьяным топором рубленные. Все кривые, в буграх каких-то да прыщах. Да еще повсюду эти кусты полыни, серая щетина ковыля…
И не только лица! За всю нашу русскую историю многопудовую ни одного знаменитого – по наивысшей категории знаменитого, великого, если хотите, русского человека оттуда не явилось! Вы, конечно, возразите: «А как же, мол, Михайло Ломоносов?» Но ведь он один и есть на все про все, и дело с ним совсем уж темное. Если даже все эти сплетни да легенды отбросить и просто так умишком пораскинуть, очень его жизнь странной кажется.
Простой архангельский мужик, помор, а пришел себе в столицу и сразу так себя зарекомендовал, что и в Академию славяно-греко-латинскую его запросто взяли, и в Академический университет Петербургский, и за границу послали, и высочайшим покровительством всю жизнь обеспечивали. Помните ведь, какую ему Пушкин характеристику написал:
«С ним шутить было неладно. Он везде был тот же: дома, где все его трепетали; во дворце, где он дирал за уши пажей; в Академии, где по свидетельству Шлецера, не смели при нем пикнуть».
Кого хошь мог в бараний рог согнуть этот самобытный сподвижник просвещения! Недаром был «титан» русской мысли. Впрочем, совсем не исключено, что титанизм этот дутый. Или, если угодно «советский миф» из серии: «Россия – Родина слонов». Я от многих специалистов по истории развития науки слышал, в частных беседах, конечно, что как ученый Ломоносов – дутая фигура, и весь его вклад в науку – перевод на русский двух учебников с немецкого языка.
Вот, например, учебниках пишут, что Ломоносов открыл закон сохранения массы. Компетентные люди задаются вопросом: «Какие сей ученый муж имел для этого основания?» На пустом месте науку не делают. Проводят тщательные изыскания и получают ответ: никаких!
А ларчик просто открывался. Михайло Василич в одном письме своему товарищу как-то написал вполне банальную, даже по тем временам, фразу, что «если в одном месте что-то прибудет, в другом – убудет». Из нее сталинские мыслители сделали вывод, что, мол, великий русский ученый Ломоносов открыл закон сохранения массы.
Но ведь случайная фраза в письме не есть формулировка закона! Любому историку науки известно: впервые закон сохранения массы четко сформулировал и подтвердил опытами француз Лавуазье. Причем, не в частном письме, а научной работе.
Еще пишут, что Ломоносов разработал якобы молекулярно-кинетическую теорию газов. На поверку выходит: брехня! Не мог он ее разработать, поскольку очень слабо знал математику. И по этой причине, все его «труды» в области физики и химии – ничто иное, как беспомощные фантазии. Поэт! – одним словом. И вот в этом качестве, несомненно, зна-чи-тель-ней-ший!
А вот его великие заслуги в горном деле – это не более чем конспект лекций, что он привёз из Германии. По воспоминаниям современников Михайло там не столько учился, сколько пил да по бабам бегал. Потому математики то он и не постиг. А для темы нашей беседы Михайло Ломоносов интересен как пример национал-патриотического мифа. Что и в нашей истории просиял «русский гений», не уступающий якобы по своей разносторонности Блезу Паскалю или же Гёте.
Впрочем, собственно национальное или этническое начало в моем понимании здесь не причем. Это все факторы изначальные, плоские, как кирпичи, из которых огромный многомерный домина сложен.
Скажем, родились вы печенегом, однако здесь, на Кировской, выросли, образовались. И характер у вас «московский», а значит человек вы нервный, а значит впечатлительный и понимающий. Ведь только такой конституции человек и ощущает сгущение всевозможных ароматов старины, улавливает своим жадным до красоты взглядом, приметы подспудной художественности. Для такой личности эта самая бывшая Мясницкая, со всеми улочками да переулками, втекающими в нее прихотливо извилистыми ручейками, – просто праздник сердца. Здесь все тебе и рядом, и неподалеку.
Судите сами. Направо от нас, в переулке, дом Петра Вяземского стоит, в котором по преданию сам Александр Сергеевич Пушкин с супругой его княгинею мило озорничал.
И другого Александра Сергеевича – неприятеля его, что «Горе от ума» сочинил, особняк тут, налево от нас, чуть подальше будет. И памятник ему же, Грибоедову, на Чистопрудном бульваре красуется.
И единственный на всю Москву католический храм – костел Святого Людовика работы архитектора Бове тоже тут рядом.
И здание МУЖВЗ, оно же в последствии ВХУТЕМАС-ВХУТЕИН, со знаменитым балконом, откуда по воспоминаниям Бориса Пастернака профессура местная народными беспорядками любовалась. Вот оно – в ста метрах от нас, напротив Главпочтамта.
И ателье русского итальянца, князя Паоло Трубецкого, куда казаки натурщики прямо-таки на конях и въезжали. Стоит себе целехонько.
И флигель, где Леонид Осипович Пастернак с семейством своим проживал и куда всяческие тогдашние знаменитости вроде Скрябина или же Льва Толстого наведывались – тоже сохранился. Могу показать.
И буквально в двух шагах от нас, пусть потухшие, но все же очаги русского авангарда: квартира Родченко со Степановой, и квартира Крученыха, и бывшая мастерская Фалька, затем Лабаса, а в конце Кировской – дом, где Владимир Владимирович Маяковский благополучно застрелился, за что ему в награду от родного советского правительства пожалована была «вечная память». И прочее, прочее и прочее, включая шедевры русского конструктивизма на Лубянке вместе с их содержимым.
Вот так-то, молодой человек! Из всего вышеизложенного получается, что находимся мы с вами в данный момент в му-зе-е. Точно так! – ибо Кировская теперешняя, конечно со всем своим окружением, она и есть сама по себе музей, или, лучше сказать, кунсткамера московской архитектуры. Вы здесь найдете все, что душа пожелает – от украинского барокко до швейцарско-французского конструктивизма.
И еще скажу – о Москве в целом. Как вы думаете, из чего ее особый колорит проистекает, тот самый, что и формирует особый, «московский» характер?
Нет, нет, не торопитесь отвечать. Это я случайно, по ходу разговора, вопрос перед вами поставил. На самом деле я сам хотел об этом рассказать, поделиться, если не возражаете, воспоминаниями молодости. Вы уж не обессудьте, но с возрастом все как-то больше тянет выговориться. Это приятно для конкретной личности, но, увы, порой утомительно для посторонних. Потому – подлейте-ка себе портвейну и запаситесь терпением.
Отчего пожилого человека так на разговор тянет? – могу разъяснить. Настает у каждого такое время, когда приходится подбивать итог жизни, собирать камни, как в Библии сказано. И тут человек часто сталкивается с интересным феноменом: прошедшие события, какими бы значимыми они не были, выглядят в памяти как унылые и бесцветные картинки. А вот если начинаешь рассказывать о них, они оживают, расцвечиваются красками.
Я в детстве очень прогулки любил, весь город пешком исходил, все его закоулки да подворотни облазил. Москва это город, в котором совсем не было прямых линий. Здесь пешеход преодолевал чудовищное сопротивление извилистого пространства. Одни названия улиц, если вдуматься, чего стоят! «Кривоколенный переулок», «Собачья площадка», «Садовое кольцо», «Горбатый тупик»… Линии маршрутов будь то знаменитый трамвай. «А» или троллейбус. «Б», и те мыслятся «не линейно». Посмотришь на план и такое впечатление, будто они продираются сквозь корявую толщу городских поверхностей – стен, фасадов, витрин, заборов, парковых решеток, клумб, мостовых… Оттого-то, я думаю, и характер «московский», впитав в себя структурные знаки города, – все эти углы, загогулины, перекрестки да зигзаги – приобрел со временем характерную для него асимметричность, неровность, многослойность… Об этом еще Гоголь писал, сравнивая Москву с Петербургом:
«Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия».
Вы, наврядли, эту его статью читали. Называется она «Петербургские записки 1836 года». Гоголь полагал, что Петербург всю Россию усредняет, выравнивает, рационализирует… Он – символ Империи ста языцев. А Москва, напротив, истинно русская, стихийная, доимперская и вся по себе – отражение неровностей и зигзагов исконно русского характера.
Со временем, конечно, характер это порядком выпрямили, да и саму Москву тоже. Все случилось как когда-то в Париже. Читали, наверное, роман Виктора Гюго «Отверженные»? В нем он горючие слезы льет по старому Парижу, по его кривым улочкам, кособоким домишкам, тупичкам, площадям. Все это после Коммуны снесли и застроили Париж новыми многоэтажными домами да прямые проспекты проложили. Под конец инженер Эйфель свою башню соорудил – нынешний символ Парижа. От нее, как известно, Мопассан рехнулся и в дурдом попал. Это, пожалуй, наиболее известный пример эстетического шока.
Однако ничего этому самому Парижу не сделалось, только еще лучше стал. И вся его ветхозаветная художественность никуда не испарилось, а отразилась в этих самых легкомысленных парижанах, запала в их души. Эти, окрыленные историей культуры души, вдохнули ее в свои новые творения. Итак, одно всегда вытекает из другого и все возвращается на круги своя. Это ведь только наши доморощенные диалектики по упертости своей архаичной учат, что в одну воду два раза не войдешь. Вранье бессовестное! В одной и той же застоялой воде и бултыхаемся с удручающей регулярностью – из рода в род, из века в век…
Однако, не следует предаваться по сему поводу унынию. В этой чреде повторений всегда и неизменно присутствует волнующее душу очарование новизны.
У нас, например, в начале нынешнего века буржуи московские, силу почуяв, решили сам Париж переплюнуть. Они мелкие строения снесли, а на месте их доходные дома в стиле «модерн» понастроили. Затем, в годы боевые – тридцатые-сороковые, конструктивисты показали здесь свою силушку. Они и Кировскую порядочно порушили: снесли «Красные ворота» или же, например, древнюю, любимую простым народом церковь во имя святых Флора и Лавра, покровителей коневодства.
Однако успели и взамен построить кое-что гениально стеклокаменное и даже изящное. Вот, например, архитектор Щусев – он на все руки мастер был, во всех стилях сумел себя заявить! – после Мавзолея, построил в районе «Красных ворот» здание Наркомзема. Классная вещь! А за ним идет «дом Корбюзье», где ЦСУ сейчас располагается? И вдобавок все эти здания Метро. Вы приглядитесь к этой будочке с колоннами и круглыми глазами-окошками, что станцией метро «Кировская» зовется – это же прелестный китайский фонарик, особенно вечером, когда все здание светится. Не утомил я вас?
– Ну, что вы! Нисколько.
– А то и видно, что нисколько. Вы вот сидите, рот разинув, даже такой замечательный портвейн не пьете, сопереживаете. Вы не обижайтесь, это я в хорошем смысле говорю. Постарайтесь, пожалуйста, мысль мою правильно понять. Вы и есть отражение всего этого художественного чуда, вы его впитали в себя, если не с молоком матери, то с местным воздухом. И потому у вас особая, истинно русская душа. Гордиться должно! Оттого-то и терпите вы весь этот сброд вокруг и даже любуетесь им, как произведением искусства. А иначе нельзя, иначе смерть – затопчут, гады.
Но и в крайности впадать тоже не надо. Возьмем для примера тех самых русских, которые по определению Розанова, в странном обольщении утверждали, что они и восточный и западный народ, – соединяют и Европу и Азию в себе, и не замечают вовсе того, что, скорее, они и не западный и не восточный народ, ибо что же они принесли Азии, и какую роль сыграли в Европе? На востоке они ободрали и споили бурят, черемисов, киргиз-кайсаков, ободрали Армению и Грузию… В Европе явились как Кропоткин, Ленин, Троцкий, Сталин и одарили ее русским коммунизмом, которого ей так не хватало да еще к анархизму с фашизмом руку приложили. Ну, и в «освободители Европы» себя записали по праву.
Но принесли ли мы семью? добрые начала нравов? трудоспособность? Ни-ни-ни. Ничегошеньки такого нет, лишь фанфаронство одно. И потому мы – и не восточный и не западный народ, а просто ерунда, – ерунда с художеством.
Думаете, что я преувеличиваю? Возможно, но лишь отчасти. Ибо еще граф де Местр говорил:
«Преувеличение есть правда честных людей», – т. е. людей с убеждениями, потому что честный человек не может не иметь их.
Петр Яковлевич Чаадаев – еще когда! – все эти преувеличения холодным западническим умом своим проанализировал и к весьма оригинальным выводам пришел. Ему эти выводы до сих пор простить не могут. Он у нас что-то типа Солженицына: все его знают, да никто не читал. По одной простой причине не читал – потому что не печатают, не хотят. На тему, что, мол-де, Россия не принадлежит ни к Европе, ни к Азии, что это особый мир, он очень тонко высказался:
«Пусть будет так. Но надо еще доказать, что человечество, помимо двух своих сторон, определяемых словами – «запад» и «восток», обладает еще третьей стороной».
Мне на днях тут Гуков «промывание мозгов» делал, очищал их от всяких западнических шлаков и при этом Чаадаева, конечно же, поносил, хотя и осторожно. Под конец так увлекся, что начал Ницше цитировать, отстаивая самобытную полноту нашей русской культуры, по-русски, естественно, в отечественном изложении. Ницше сейчас «идеологом фашизма» считается. Возможно, что и не без основания, хотя сам Ницше тут не причем. Он не в пример Гукову даже жидоедом не был. Так-то!
В начале нынешнего века Ницше очень привлекал к себе пылкие русские души. Не меньше, чем пышнобородый Карл Маркс. В обожателях у него все «пламенные революционеры» ходили: и Горький, и Луначарский, и сам тов. Ульянов-Ленин. Другое дело, что русскому впрямую стыдно себе и другим в этой любви признаться. Прозорливый Розанов сей факт быстренько подметил: мол, если русский скажет «Подтолкни падающего», то от него все отвернутся, здороваться и то не будут. А Ницше можно, потому что он – немец да еще больной!
Вот откуда наш «кающийся волюнтаризм» произрастает, вот где это материнское лоно, куда так истово стремится залезть господин Гуков, – все это самое добровольное зловоние
И заметьте – вот что значит страсть! – как легко впадает Гуков в извечное русское противоречие: и великая, и могучая, и агрессивная даже – за себя еще как постоять можем! – и при том женственная и, если хотите, ленивая Родина-мать.
Согласен, есть в русской душе и в природе, а значит и в культуре нашей изначальная женственность, потому и застенчивость ей к лицу и тоска по возлюбленному…
«Из чего в основном состоит погода? Она состоит из цвета неба и земли, в некоторых местах видны разные дали земли, они-то и есть разного цвета, то есть, окрашены цветом воздушной пелены в зависимости от температуры воздуха, его влажности, и высоты солнца, и толщины слоя облаков, и форм этих облаков. Я представляю в конце дня крайне неуютную погоду и лишь валит царственный, роскошнейший, божественный снегопад… такой красотищи, что даже дух замирает. Толкучка пассажиров лишь местами проступает сквозь это ошарашивающее явление Матушки-Природы… Вдруг в невыразимо унылом пейзаже с кое-где видимыми берегами и парой голых кустов и засохшей черно-коричневой крапивой камней, черной воды и свинцово-серо-темного неба – повалил снегопад, и у всех покраснели и руки, и ухи, и носы. И снег на земле на 80 % тает… Но на плечах, головах, перилах, подоконниках и крышах, на ящиках, рукавах удерживается… Контраст великолепен!!! Погода до предела плохая, пейзаж – «надгробные рыданья». Снегопад красивее и вульгарней радуги, и восходов и заходов солнца».
(Из письма В.Я. Ситникова)
Кара-Мурза вытащил из обшитого тисненой кожей портсигара новую папиросу, прикурил от поднесенной мною спички, кивнул головой в знак благодарности и продолжал:
– Помните, как Достоевский над русской тоской по Парижу иронизировал? Это он здорово подметил: и какой русский не любит Парижа! Вот я Гукову и говорю: особая прелесть нашей культуры в том и состоит, что она как бы оседает под многопудьем европеизма, стушевывается, немного робеет, и – отдается ему. Отсюда все эти русские Венеции, Швейцарии, «русский балет», «французская борьба». Опять-таки же французский утопический социализм, английская политэкономия, немецкая классическая философия… всего и не перечесть.
Наша самостийность, она ведь вся в этом синтезе образовалась. На трезвую голову или спьяну – кто сейчас разберет, а все перемешалось, проросло друг в друга. И если попытаться разодрать, славянство, к примеру, со всякими там Стрибогами да Ярилами на свет Божий вытащить – язычество все это мерзопакостное, то ничего не выйдет, кроме посконной кондовости. Дух испарится и останется одна грязная вонючая жижа.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
