Автор книги: Марк Уральский
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
И что удивительно! – начальство из Москвы, которое специально за процессом надзирало, наглому этому вранью почему-то поверило. И дано было негласное указание суду, чтобы к адвокатским разглагольствованиям прислушались. Разбираться, мол, с Семеном надо, как с мелким хулиганом, и ничего больше. А чтобы в грязь лицом не ударить, так дело повернули, будто у нас в руководстве города есть склонность к «перегибам».
На данную тему была даже статья в газете «Правда», где подробно разъяснялось, что такое воспитание человека нового общества и чем оно отличается от борьбы с контрреволюцией. Товарища Ежова, что ли в тот момент из руководства убрали, точно не помню, но вышло как бы некоторое послабление установленному порядку.
Процесс быстренько на тормозах спустили, дали Семену, как исправляющемуся хулигану, пустяшный срок и с зачетом отсидки в КПЗ отпустили на поруки трудовой общественности. Он же, подлец, когда его выпустили, еще одну шуточку откинул. Взял, да и заявился к партийцу в дом для проживания. Теперь, говорит, я у тебя навечно прописан, чего бы ни случилось – так советский суд постановил, чтоб для твоей партийной совести был я постоянным укором и напоминанием. А спать буду вместе с твоей законной супругой, чтобы привить тебе чувство коллективизма и ответственности. Тот, нормальное дело, взбеленился, рукам волю дал, и баба его тоже ввязалась. Такой сыр-бор начался, только держись. Соседи из вредности милицию вызвали, ну, те их, конечно, повязали и в кутузку.
Наутро должно было опять разбирательство состояться, но Семен тут вновь учудил – взял, да и помер прямо в камере, где его с партийцем вместе заперли.
Все это выглядело очень подозрительно. По городу сразу слухи поползли: задушил, мол, партиец Семена. Знамений всякого рода ждали.
Когда же Семена хоронили, то тот врач – еврей-обличитель, увидел на нем венец из терниев и пламени, после чего совсем рассудком помутился. Нашел какого-то попа из запрещенной властями «катакомбной Церкви»[24]24
«Катакомбная церковь» – самоназвание верующих русской православной церкви, не признававших соглашательскую политику церковной иерархии по отношению к большевикам. Подвергаясь жестоким репрессиям со стороны властей, верующие осуществляли свое христианское служение в глубоком подполье, что сопереживалось ими как продолжение подвига первых христиан, укрывавшихся от гонений римских властей в катакомбах.
[Закрыть] и принял у него вместе со всей семьей своей крещение. А как только отошел от купели, так сразу и заговорил. Чистой воды мистика.
Что мы называем мистическим? – Мы называем им прежде всего неясное; но такое – в чем мы чувствуем глубину, хотя и не можем ее ни доказать, ни исследовать; далее, мистическим мы называем то, в чем подозреваем отблеск, косой, преломившийся луч Божеского; и, наконец, то, в чем отгадываем первостихийное, первозданное по отношению ко всем вещам[25]25
Розанов В.В. Эмбрионы/В сб. Религия и культура. СПб.: Издаше П. Перцова, 1899, цитируется по URL: https:// predanie.ru/book/in637-listva/#/toc4
[Закрыть].
На могиле же Семена-юродивого чудеса исцеления начались, и народ туда валом повалил. Пришлось властям кладбище закрыть, благо, что оно уже полузаброшенное было, а потом и вовсе снести. И построили на этом месте молокозавод. Продукция на заводе известная, высший класс, за творожком то нашим люди аж из самой Москвы приезжают!
Улыбнувшись чему-то, Иван Федорович добавил примирительным тоном, глядя в мою сторону:
– Потому-то я и советовал вам в частном секторе творог не покупать. Марьямовна, к примеру, ой, как хитра будет, все молоко у нее отстойное, а значит и творог тощий.
Затем, со значением покашляв, обратился к Валерию Силаевичу:
– Ну, и каково ваше мнение будет? Ведь в деле этом явно нечистый примешался, иначе не объяснишь. Какие люди тут, на поселке, не живали – маршал Блюхер, например, а никто из мясорубки той целехонек не выскочил, а юродивый наш запросто! Еврея – того самого, что от Семена заразившись, в религию ударился, уже после войны, когда он с фронта пришел и хотел было в попы податься, в пять минут замели. Сначала сделали обыск и в подвале у него нашли сионистский радиопередатчик. Это-то я сам видел, меня в понятые приглашали, когда обыск у него делали.
С тех пор он и сгинул, ни слуху о нем ни духу не было, думали, получил наконец по заслугам. Так нет же, черт своего брата не оставит! Натыкаюсь я на него как-то. Идет себе в рясе, нос за километр торчит, очечки поблескивают, а сам народу встречному хитро улыбается, гад.
Что же касается адвоката, который Семена от тюрьмы отмазал, то он в своем деле преуспел: в Москву перебрался, разбогател. Потом полез было защищать космополитов разных, его, понятное дело, приструнить собрались, да не успели. Сами знаете, как все обернулось, когда Сталин умер. Теперь-то он жирует, картины собирать повадился. Я его в наш ем городе часто вижу. Приезжает на своей «Волге», вроде бы родню навестить, а сам – на базар. Весь старый хлам, что там найдет, рассмотрит, ощупает, порой может и купить кое-чего.
М-да, как ни крути, не могу я все-таки понять, почему Семену тогда поблажка вышла? Я серьезную жизнь прожил, всякое повидал: и пороху понюхал, и в глаза смерти глядел, и людям, которых на смерть вели, тоже в глаза смотрел. И точно могу сказать, что чистили в то время основательно, и то, что уходило, то уходило безвозвратно. Из малейшей причины непременно выводились последствия, целое всегда было больше части, а живой человек, как конкретная персона, не мог быть не определен к какому-либо месту.
Тут пришло мне на память розановское, из его цикла «Уединенное»:
Неразрешим один вопрос, т. е. у него в голове: какой же земной чин носят ангелы? Ибо он не может себе представить ни одного существа без чина. Это как Пифагор говорил: «нет ничего без своего числа». А у Ивана Федоровича – «без своего чина», без положения в какой-нибудь иерархии.
Словно перехватив мою мысль, Иван Федорович после минутной паузу продолжил ораторствовать.
– Вспомните-ка, всякая профессия у нас раньше и то свою особую форму имела, как в армии рода войск. Встречаешь человека и сразу, по одежке, видишь – это путеец или металлург, или водитель трамвая… Во всем солидность чувствовалась, строгая определенность, потому основа у жизни была непоколебимо прочной.
Какие вокруг были
Важные сановники
Сила
Какие мундиры
Какие погоны
Швейцару
Ресторана Метрополь
Такие во сне не снились
Какие хлеба выпекали
Какие делали колбасы
Какие вина изготовляли
Каких рыб вылавливали
Какие сочиняли книги
Какие совершали открытия
Каких выкармливали свиней
Какие митинги организовывали
Какие дворцы строили
Какие руды выкапывали
Какие плавили металлы
Какие дела вершили
Какую жизнь созидали[26]26
Из поэмы Игоря Холина «Иосиф Виссарионович Сталин».
[Закрыть]
– А нынче что? Вы на себя только взгляните, сам черт не поймет, кто вы такие и что за люди. Сами-то вы, что по этому поводу думаете?
Закончив вещать на «общество», Иван Федорович развернулся Валерию Силаевичу, давая тем самым понять, что именно от него ждет ответа на свой вопрос.
Мое мнение, видимо, интересовало его в меньшей степени, как и мнения Пуси и Жулика, которые, отвлекшись от изучения окружающего их мира явлений, с выжидательным интересом следили за нами.
Во взгляде Пуси читалась настороженность, словно почуял он, что за словесной оболочкой беседы кроется нечто более важное, чем просто описание событий, и теперь пытался предостеречь нас от роковой ошибки.
«Все ваши представления условны, – казалось, хотел сказать он, – а значит, по своей сущности мало чем отличаются друг от друга. Слова, что тени. Они лишь следуют за мыслями, порой путанными, еще чаще ложными, и не в состоянии выразить подлинную суть вещей. Потому будьте начеку! Нельзя строить взаимопонимание на столь зыбкой основе».
Жулик, напротив, смотрел на нас с надеждой и любопытством. И по тому, как он вилял хвостом и, вскидывая мохнатую голову, поводил черным блестящим носом, чувствовалось, что он искренне верит в возможность согласия между людьми, при наличии, конечно, доброй воли, добродушия и терпимости. Ведь сам то он, Жулик, казалось, так пострадал – пускай по собственной вине, но все же из-за пустяков, можно сказать, ни за что. А вот теперь – все в прошлом, нет ни обиды, ни злобы. Живи себе на здоровье, в дружбе да согласии, радуйся жизни, наслаждайся ее чарующим многообразием.
Валерий Силаевич внимательно посмотрел Пусе в глаза и вздохнул, словно желая сказать, что мысли его понял, в какой-то степени согласен с ними, однако – и такое, брат, бывает! – не разделяет их вполне. Затем, улыбнувшись, подмигнул Жулику и тут же, не дожидаясь ответной реакции с его стороны, обратился к Ивану Федоровичу.
Он начал свои рассуждения неторопливо, как бы продолжая обдумывать то, о чем так страстно говорил Иван Федорович:
– История ваша кажется мне достаточно путаной. Все случившиеся в ней события вы наблюдали со стороны, будучи тогда совсем молодым человеком, без должного опыта и познаний. Естественно, вы регистрировали тогда только то, что казалось вам наиболее занятными, т. е. все второстепенное, что обычно и выходит на поверхность.
– И это были пузыри земли, – сказал я машинально.
– Что-что? – переспросил Иван Федорович и насупился.
– Извиняюсь, это я просто так, обмолвился. На ум пришло, сам не знаю почему, из Блока, кажется.
– А ведь это верный образ! – сказал Валерий Силаевич. – Поди пойми, отчего пузыри эти на земле появляются? Тысяча причин может существовать. Тут тебе и физика, и химия, и геохимия – все задействовано, а пузыри, они так и есть пузыри, может, только по форме чуть различаются.
То же и в человеческой природе. Можно, например, рассматривать человека как физическое тело с ограниченными способностями к восприятию. Нечто вроде биологической машины, состоящей из клеток, тканей и всяческих там органов. Ну, а заодно и братьев его меньших – кошек да собак, так же – как подобного рода машины, только попроще.
Валерий Силаевич улыбнулся и с нежностью посмотрел на Пусю.
– При таком образе мыслей и весь мир выглядит состоящим из отдельных материальных объектов, которые обладают строго определенными и неизменными качествами. Вы, Иван Федорович, для них даже название придумали – фундаментальные свойства.
Время, например, в таком мире линейно, пространство трехмерно, а все события соответствуют цепочкам причин и следствий. Ну, а что касается души, то ее не существует, а все неясности да парадоксы, особенно духовного свойства, объявляются «исключением из правил».
Однако имеется и другой подход, на мой взгляд, более и интересный. Согласно ему люди являются не только материальными объектами, но еще и бесконечными полями сознания, превосходящими пределы времени, пространства и линейной причинности. Подобные представления можно найти в мистических учениях. Сущность теургии, например, это «внутренний и чисто умопостигаемый путь восхождения к такому первоединставу, которое охватывает собою и все разумное и все неразумное».
Каземир Малевич, – большевик-мистик еще в 1922 году в своей книжке «Бог не скинут» писал:
«“Ничто” нельзя исследовать, ни изучить, ибо оно “ничто”, но в этом “ничто” явилось “что” человек, но так как “что” ничего не может познать, то тем самым “что” становится “ничто”, существует ли отсюда человек или существует Бог как “ничто”, как беспредметность. И не будет ли одна действительность того, что все то, “что” появляется в пространстве нашего представления, есть только “ничто”».
Малевич у нас запрещен, даже ссылаться на него нельзя. Большая глупость! Ведь и новейшие научные открытия позволяют таким же образом думать. Возьмем, к примеру, известный в физике парадокс частицы и волны в отношении материи и света… Надеюсь, что я достаточно ясно выражаю свои мысли?
Валерий Силаевич прервал свои рассуждения и внимательно оглядел нашу компанию.
Все сидели с отстраненным видом, словно подавленные непосильной умственной работой, и только один Иван Федорович нашел в себе силы должным образом отреагировать. Не отрывая взгляда от исследования состава травяного покрова у себя под ногами, он кивнул головой и утвердительно хмыкнул, подтверждая тем самым наблюдение на его счет, сделанное как-то раз «изобретателем кирзы» во время очередной разборки из-за прорванной водопроводной трубы, что он де не по должности умен.
– Хорошо, – сказал Валерий Силаевич, – значит, я могу продолжить. Попытаюсь изложить вам свою позицию несколько по другому, чтобы исключить возможность недопонимания из-за отдельных частностей.
Допустим только, что человек действительно есть венец творения, а не какая-то там саморегулирующаяся биомашина, и у него есть душа. Человеческая душа, на каком бы уровне она не находилась – от самого низкого, до высочайшего, – представляет собой цельную и неделимую, хотя и весьма многоликую сущность. В сокровенной своей глубине она – это часть божественного, и в этом смысле представляет проявление Творца в мире.
Несомненно, что и весь мир в целом можно рассматривать как Божественное проявление, но мир всегда остается чем-то отдаленным от Создателя, в то время как душа человека, тайное тайных в нем – это часть самого Творца.
Существует мнение, что человек, благодаря своей Божественной душе, обладает определенными свойствами и возможностями, присущими самому Богу. Потому-то человек способен ощущать себя как неограниченно протяженное поле сознания, а значит, иметь доступ к любым аспектам реальности без участия биологических органов чувств. Это есть его «четвертое измерение».
Здесь время и пространство, форма и пустота, существование и несуществование – все это иллюзия, некие условности, преодолимые и взаимозаменяемые. Так, ограниченное пространство может в одно и то же время заниматься различными объектами. Прошлое и будущее являются вполне доступными и вполне реально могут быть привнесены в настоящий момент. Сам человек может воспринимать себя в одно и то же время в разных местах, будучи одновременно и частью и целым. Впрочем, всякое утверждение также может быть и истинным и неистинным в одно и то же время…
Но не примеры убедительны, а существенная связь вещей.
Вот в природе, если приглядеться, все время имеет место так сказать «преображение образов». В какой-то момент времени видимые предметы утрачивают для стороннего наблюдателя зрительную осязаемость. Дерево, например, не видится ему больше как дерево. Оно остается частью пейзажа, но только как пятно, т. е. пребывает в нем безымянным образом «чего-то», чье очертание являет собой границу раздела между частью и целым. Потом пятно структурируется, наполняется содержанием и дерево отчетливо предстает перед наблюдателем в своем новом обличье. Промежуток между «бесформием» и «новой реальностью» – лучшее состояние для ассоциаций, рождения новых образов.
«Когда ты стоишь между рельсами, то с высоты своей головы видишь, как в даль уменьшаются в длину и в толщину шпалы. Если напилить 3–5 тысяч штук поленьев высотою тебе по плечо и беспорядочно поставить вертикально на шоссе до горизонта, ты будешь видеть верхние части этих поленьев: ближние крупными, дальше все мельче. Можно просто вообразить, если встанешь на бочку, то видишь эти поленья с чуть большей высоты, но не так, как видел их минуту назад: ближние очень крупными, далее гораздо мельче и еще дальше во много раз мельче, т. е. мелкость с высоты нашего роста уменьшается вдаль все время вдвое, но стоит тебе встать на бочку, ты заметишь, что уменьшение вдаль не так уж и заметно».
(Из письма В.Я.Ситникова)
Глава 3. Обретения
– Хм, – сказал вдруг Иван Федорович, глядя при этом почему-то в сторону, – интересно как у вас получается: человек может быть одновременно и частью и целым. Это вы кого имеете в виду, не Витю ли нашего часом? Ого, смотрите-ка, вот и он, легок на помине.
Действительно, на дороге, в сгустившихся уже сумерках, по направлению к нам двигалась мужская фигура, каким-то странным образом показавшаяся мне в первый момент облаком, скользящим по снегу.
Поравнявшись с тем местом, где мы сидели, фигура приобрела конкретные очертания, но оказалась вовсе не Витей, а художником Владимиром Немухиным. Немухин имел дом в находящейся неподалеку деревне – «родовое гнездо», как он его с важностью величал, и по обыкновению жил в нем каждое лето.
Приветственно улыбнувшись, Немухин поздоровался, рассматривая при этом, кто есть кто в нашей пестрой компании, затем придал своему лицу обычное для него серьезное выражение и, обращаясь ко мне, сказал:
– Хотел было к тебе зайти сегодня, потолковать кое о чем, а тут вот повстречались на дороге – можно сказать, знак судьбы.
– Располагайся, Владимир, здесь вполне удобно сидеть – все видно, и никто не мешает. Мы немного подвинемся и места всем хватит.
– Ну, что ж, можно и присесть, я сегодня порядком натопался.
Немухин, сняв с себя внушительных размеров этюдник, который на манер ружья был приделан у него за спиной, собрался было садиться. Однако вдруг остановился и стал сосредоточенно высматривать что-то в придорожных кустах.
Жулик, виляя хвостом, подошел к нему, как бы предлагая помочь, но Немухин уже полез в кусты и через минуту с довольным видом выволок оттуда пустой деревянный ящик. Поставив ящик плашмя, он уселся на него, для надежности немного поерзал и ворчливо сказал:
– Что-то дома у меня нынче работа не клеилась, надо, думаю, пойти, пописа́ть этюды на природе, рассеяться…
Тут он вскочил и, взяв ящик в руки, осторожно стал обтрясать его.
– Что это вы взвились, как ужаленный, не на гвоздь ли присели? – насмешливо спросил Иван Федорович.
– Гвоздь тут не при чем. У меня установка такая: всякую найденную вещь внимательно осмотреть.
И Немухин вновь уселся на ящик.
– Был я как-то раз в Узбекистане, с одной экспедицией. Представлял я в их штате, как ни странно, самого себя, т. е. числился художником. Однажды пошел я на природу – ну, как сегодня, этюды писать. Там, рядышком, арык плескался, пару деревьев торчало и магазинчик, эдакая глинобитная развалюха, стоял. Все вместе смотрелось достаточно колоритно, вот и решил я поработать в традиционном ключе – на пленере.
Взял во дворе магазина ящик пустой, сел на него и тружусь себе в удовольствие. Но вот, когда закончил и пошел ящик тот назад отдавать, увидел, что в нем полным-полно скорпионов. Ползают скопом да хвостами своими – ядовитыми крючьями трясут. Меня аж пот холодный прошиб, и это при сорокоградусной-то жаре!
Спрашиваю у продавца: «А они кусаются, скорпионы ваши, или просто так – ползают себе и все?»
Он же мне, узбек этот, важно, как у них всегда водится, отвечает: «Конечно, кусаются, дорогой товарища, и еще как! Очень даже плохо от такого укуса хорошему человеку может быть».
Теперь-то я осторожный, все проверяю – мало ли какая дрянь заползет. Мне вот рассказывала одна бабка местная, как гадюка приноровилась к ним в дом заползать, молоко пить. Прямо в кувшин заскальзывала! Потом вроде бы выяснилось, что это ее из вредности один бывший монах науськивал. Он-де был распаляем блудной похотью – к ней, когда она, естественно, молодухой еще числилась, ну и пакостничал от всей души. А здорово это звучит «распаляем блудной похотью!» – и тут Немухин, развернувшись ко мне, спросил, не без ядовитости:
– Ты, к примеру, колористом считаешься, вот и скажи мне, какого цвета это состояние тебе видится?
– Грязно-вонючим, – ответил за меня Иван Федорович. – Я эту бабку знаю, и потому точно могу вам сказать: ей смолоду это все никаким другим цветом не представлялось.
– Я, Владимир, тебе лучше скажу, почему тебя скорпионы не покусали.
– Это почему же?
– Очень просто – они своих не кусают. В ихней породе кровное чувство очень развито, а ты у нас прирожденный скорпион, да еще ноябрьский, и сам норовишь все время кого-нибудь цапануть, вот они и постеснялись.
Немухин хмуро усмехнулся, пошевелил кустистыми бровями и, ничего не сказав в ответ, стал рыться в кармане брюк. Он вытащил оттуда смятую пачку «Севера» и закурил, запуская в свою широкую грудь едкий табачный дым.
– Ты что обиделся, что я тебя «колористом» назвал? – спросил он наконец, осторожно вытолкнув из себя кольчатый столбик дыма. – И зря! В этом, право, ничего дурного нет. Да ты и есть чистой воды колорист, весь, насквозь, до мельчайшей жилки цветом пропитан. А вот конструктивной идеи у тебя по существу нет, ты все эмоциями живешь, на одном вдохновении.
Для меня же, – продолжал Немухин, вытолкнув из себя еще один столбик дыма, – очень важно бывает подавить первичную эмоцию, чтобы дать место анализу. И еще интуиции. Интуиция, она в моем понимании и есть то главное, что направляет анализ, делает его «достоверным». А основа всех основ – это Великая Пустота, в которой сосредоточено все и из которой это «все» только и можно черпать.
Конечно, всяк это по своему делает. Я знавал одного живописца, так он, например, говорил, что следует адаптироваться к комете Галлея, у которой период приближения к Земле семьдесят шесть лет…
Тут, видимо, почувствовав, что он вклинился в общий разговор с чересчур уж специальной темой, Немухин приостановился и вопросительно оглядел собеседников.
– М-да, – чуть кашлянув, сказал Валерий Силаевич, – это очень точно определено вами словесно: «Великая Пустота». В еврейском тексте «Книги Иова» говорится о том, что Бог «распростер Цафон над пустотою, повесил землю над ничем». Цафон – это космическое планетарное тело, в буквальном смысле гора. В православной Библии «Цафон «переводится как «Север». Итак, наш мир висит в Великой Пустоте. Отсюда же и вытекает проблема Безмолвия, о которой писал Прокл и другие неоплатоники. Интересно, в каких образах вам, как художнику, это все видится?
– Интересно? – ну что ж, могу рассказать, – явно обрадовался Немухин. – Я однажды, опять-таки в Средней Азии, наблюдал такую картину: подходят к горной речке два диких кота, вроде бы воды попить, начинают лакать, играться, лапами в воде мутузят. Зачерпнут водички – одновременно, но каждый по-своему, своим манером – и на берег бросят. Вода на лету в брызги превращается и, переливаясь на солнце, на гальку сыпется, словно золотой дождь. Красота! Только вот один кот исхитрялся при том еще рыбку зацепить – форели в той речке водилось видимо-невидимо – и на берег ее благополучно перебросить, а другому никак это не удавалось.
Так оно и у нас выходит. Оттуда, из Великой Пустоты, мы и черпаем понемножку, каждый для себя – как кто чувствует, понимает, умеет… Но чтобы зацепить нечто цельное, одного золотого дождя мало, тут надо голову крепкую иметь да познания достаточно обширные. Естественно, и умение сосредотачиваться до такого состояния, чтобы из Безмолвия можно было свою мелодию вытянуть. Кому это дано, тот с большим напором в искусстве идет. Здесь особый пример – евреи.
Иван Федорович во время Немухинского монолога сильно скучал и, чтобы рассеяться, все покрякивал, вертел головой да осматривался по сторонам, выказывая как бы тем самым свою озабоченность по поводу Витиной нерасторопности. Однако последние слова Немухина его явно заинтриговали: он затих и навострил уши.
Напротив, Валерий Силаевич, до того внимательно, с доброжелательным интересом слушавший Немухина, тут вдруг поморщился и спросил, сухим неприязненным тоном:
– В каком это смысле «евреи»?
– Я наблюдаю, – глядя не прямо на Валерия Николаевича, а почему-то в сторону, где возлежали Пуся и Жулик, сказал Немухин, – что те из художников, которые настоящим образом из евреев будут, по-своему, иным образом, чем остальные в искусстве существуют. Это потому происходит, что русский все смотрит в вечность, «подай» ему «вечность». Частностями же он пренебрегает, очень важными порой частностями, которые эту самую «русскость» и составляют.
Еврейское же сознание, наоборот, от частности идет, от мельчайшей детальки бытия. Оно их организовывает, осмысливает по отношению друг к другу. Еврей, к примеру, выберет вещичку какую, самую что ни на есть пустяковую, скажем, лестничку, на которую ребенку в детстве дедушка Яша разок залезть разрешил, и вот лестничка эта разрастается в его сознании до размеров вечности или становится символом Бытия, его опорой и надеждой. И уже карабкается он по этой лестнице ввысь, как библейский Иаков, и того гляди, до самого Бога доберется. Причем делает он это убежденно, истово, навязывает всем и вся свое видение мира, а ты стоишь, рот разинув, и думаешь: похоже, что и вправду лестница дяди Яши и есть то, «самое главное», за что можно уцепиться.
Я где-то прочел, что евреев отличает еще врожденное уважение ко всему «высокому». Они, в отличие от русских, его не снизить стремятся, а включить в себя, проще говоря, – захапать. Это очень точно подмечено!
В тоже время евреи, из-за своей пресловутой обидчивости, склонны закапываться в мелочах, раздувать чрезмерно нечто второстепенное и, следуя за этим «Големом»[29]29
«Голем» – в еврейских фольклорных преданиях, связанных с влиянием Каббалы – оживляемый магическими средствами глиняный великан, который, послушно исполняя волю человека, способен, однако, выйти из-под его контроля и превратиться во всеразрушающую силу зла. Олицетворяет опасность, подстерегающую человека в его безудержных интеллектуальных дерзаниях, и особенно – когда он становится соперником Бога в деле созидания новой жизни.
[Закрыть], часто теряют остевой путь. Тут они к русскому тянутся, к чему-то абсолютному, конечно по смыслу и по ценности. К «черному квадрату»[30]30
«Черный квадрат» – название знаменитой «программной» картины Казимира Малевича.
[Закрыть], например.
Что же касается Великой Пустоты, то евреи ее ощущают, если хотите, напрямую и сразу из нее черпают, а мы, русские, – опосредованно, нам некое промежуточное состояние нужно обрести. Вот здесь-то я и хочу для себя определиться. Живем-то мы бок о бок, работаем тоже подчас совместно, и порой я чувствую, будто нахожусь под влиянием неких идей, и что идеи эти для меня опасны. Они и влекут, и пугают, как чужеродная прелесть. И понимаю я, что могут они меня затянуть в такой омут, где потонут все присущие мне, как русскому, природные качества. А что тогда? Получу ли я что-нибудь, столь же ценное, взамен? Навряд ли.
– Это-то уж точно! – поддержал Немухина в его сомнениях Иван Федорович. – Чужеродной стихии всегда опасаться надо, иначе захлестнет, подавит. А «эта порода» особо вредна. Она имеет жизненный интерес только в том, чтобы делать другой народ больным. Все нормальные человеческие качества норовят перевернуть, исказить, придать клеветнический по отношению к основам жизненных устоев смысл.
Ни черта вы у них не ухватите, не тот это народец! Потеряете все свое кровное – промежуточное это состояние, например, а пустоты ихней взамен не получите, не надейтесь. Они свое никому не отдадут, зубами держать будут. Да и на кой ляд вам ихняя пустота, что вы-то с ней делать будете?
Как бы досадуя на допущенную промашку, Немухин сердито заворчал:
– Черт! Вот ведь всегда так, стоит начать на эту тему говорить, сразу озлобленность возникает. Выходит, даже сомнениями своими ни с кем поделиться нельзя, лучше молчать, не то сразу же дерьмом заляпают.
– Отчего же, – сказал Валерий Силаевич в обычной своей доброжелательной манере, – это все очень интересно, хотя я сначала не сразу понял, куда это вы, Владимир, клоните. Мне, лично, кажется, что никакого неразрешимого конфликта здесь не существует. Решение проблемы состоит не в слиянии, а в примирении замеченных вами противоположностей. Причем на основе проникновения в природу их противоречивости.
В молодости мне казались обязательными всякого рода обособления по родовому признаку. Это было, видимо, необходимо для самоутверждения в той среде, где я появился на свет Божий. Думаю, что и у вас тема эта из того же источника изливается, назовем его «Счастливое детство».
Если обратиться к этой теме с учетом обретенного опыта, то здесь на лицо виден конфликт между вами, как личностью, т. е. художником Немухиным, и одноименным индивидуумом из «Счастливого детства». Он-то и пытается тянуть вас назад, в родовое гнездо, где все было так просто: мы – это «Мы», наша стая, а они – это «Они», ихнее племя.
Вас он с измальства учил внимательно вглядываться в лица, отыскивая в них приметы чужой породы. Их наличие – признак врожденной инаковости. И это верно. Ведь, в стае все на одно лицо, а вот чужая кровь – одна их примет индивидуальности. У немцев есть слово «цухтунг» – выведение породы. Они его в известную эпоху применяли в смысле выведения особой человеческой породы, со строго отобранными видовыми характеристиками. Те, кто мыслил таким образом, были уверены, что искусственным отбором можно создать сверхчеловека.
В опытах на собаках у них все хорошо получалось. Немецкая овчарка, например, – одна из лучших в мире новых служебных пород. Одна беда – живет мало. А вот с человеком не вышло! Впрочем, и у нас на этом направлении дела обстоят не лучшим образом, «советский человек» он недаром в просторечии «совком» зовется. Коллективизм у нас, конечно, торжествует, но на отсвет Счастливого будущего совсем не тянет.
А все потому, что каждый человек по сути своей – замкнутый сосуд: весь в себе, сам по себе и только для себя. Собака же, хоть и обладает собственным характером, манерой поведения, привычками, никакой не индивидуум, а стайный зверь. Одичавшие псы всегда в стаю сбиваются.
Индивидуум из вашего детства, Немухин, оттого оконфузился, что ваша личность, поднаторев в самопознании, стала сопротивляться. Вы поняли, что ничего путного в «родовом гнезде» не найдете, кроме одного, может быть, запаха. Но нужно ли вам так принюхиваться к этому запаху детства? Сдается мне, что не так уж был он и хорош.
И все же тяга к корням у вас сильно выражена, вы в душе крепко настроены против чужого. Хотя, с другой стороны, «своих» сторонитесь, да и они вас, ох как не любят.
Дело в том, что и на уровне родовых общностей существует множество различий, и не только между людьми. Вот Пуся, например. Он хорошо подмечает родовую ментальность – кошачью, собачью и человечью – и регулирует свое поведение в зависимости от этого, особенно, когда на собачью свору наткнется. Но при личном контакте для него уже важна индивидуальность, очищенная от всего наносного – кровных, семейных и иных, обобщающих и усредняющих элементов. Хотя, конечно, при том она весьма может быть даже с «собачинкой».
И вот что еще следует здесь, скажу по личному опыту, учитывать. По мере врастания в себя, осмысления себя как личности, многое теряешь. Это факт! Вот и Пуся был котенком, как все котята, наивным и игривым, а нынче, поглядите-ка на него, до чего важен, что значит – заматерел.
Немухин с осторожным любопытством посмотрел на Пусю и отодвинулся от него подальше.
– Вы, Владимир, похоже, котов не любите? – спросил Валерий Силаевич, по-своему истолковавший это передвижение.
– Да нет, отчего же, напротив, можно сказать, что люблю. У меня в детстве всегда коты были, без них никуда. Сам я от природы – глубокий индивидуалист, оттого и к кошкам симпатию питаю. Мне нравится, что кошка зверь не стайный, всегда сама по себе. А насчет того, что еврею Великая Пустота от природы дана и сидит у него в голове, это все равно как у кота ночное зрение. Возьмем, к примеру, Шагала…
– Здорово подмечено! – что значит культурный человек, – перебил тут Немухина знакомый хрипловато-придушенный голос, и около нас материализовался Витя с тачкой в придачу, из которой торчали разводные ключи, обрезки труб и другая всячина. – Я и сам третьего дня говорю евреям-то нашим: «Пустые вы головы, если в мое положение войти не можете»…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
