Текст книги "Я остаюсь здесь"

Глава восьмая

Михаэль с самого начала спокойно ел и спал в колыбели, которую для него смастерил папа, а мама обила хлопком. Он никогда не плакал и, по правде говоря, и вовсе не открывал рта. Свои первые слова он произнес, когда ему было три года. Ты же – совсем другое дело. Эрих мог только положить его себе на плечо и укачивать, пока тот не уснет, а в остальном ему было все равно. Когда я спрашивала, почему он даже не пытается провести с сыном больше времени, Эрих отвечал, что, пока он не говорит, он просто не знает, что с ним делать.

Материнство не составляло мне особого труда, я по-прежнему успевала преподавать и даже гулять с Майей. Наверное, еще и потому, что я могла рассчитывать на маму, которая каждое утро приходила помогать мне. Хотя нельзя сказать, что я была от этого в восторге. Как только она входила в дом, она начинала щупать мою грудь и ругаться на мою худобу:

– Это никуда не годится, у тебя мало молока. Как можно взять что-то отсюда?!

Она все время носила его на руках, и любой час дня и ночи были для нее идеальным временем для кормления.

Прошло четыре года, прежде чем появилась ты. Все это время я томилась ожиданием тебя, и несмотря на то, что мама не давала мне и шанса почувствовать себя хорошей матерью, я все равно тебя хотела. Тот день, когда я узнала, что снова в положении, был самым счастливым днем моей жизни. Я чувствовала, что будет девочка, и была уверена, что назову тебя именем, которое вычитала в одном романе и которое, по словам ма, было одной из причуд, которыми я обзавелась во время учебы.

Ты появилась на свет темной зимней ночью. Было очень много снега, и акушерка пришла поздно, когда уже была видна твоя головка. Все сделала мама. Меняла ведра, поддерживала огонь в печи, чтобы всегда была горячая вода, меняла повязки, давала мне время тужиться и отдыхать, чтобы роды не растерзали меня. И даже в этой ситуации она раздавала указания как генерал. Но сколько в ней было щепетильности и заботы! Все это время не отпускала мою руку.

Когда ты родилась, комната наполнилась запахом родов, и я не могу сказать, что именно меня смущало, но мне было стыдно. Мама вымыла тебя, очистила и, надев тебе на голову шапочку, положила мне грудь. Руки в боки, вытирая вспотевший лоб, мама сказала:

– Просто твоя копия! Глаз да глаз за ней и, главное, держать ее подальше от книг! – и с удовлетворением рассмеялась, потому что ты была не красной и морщинистой, напротив, твоя кожа была белой и гладкой.

Эриха не было, и мне было тревожно. С группой крестьян они отправились на санях в лес за дровами. Я всегда беспокоилась, когда он уезжал нарубить дров. Это была опасная работа: бывало, сани разгонялись и врезались в дерево или падали в овраг. Когда он вернулся, я сказала, что папа уже зарегистрировал тебя в мэрии под именем Марика и поменять его было нельзя.

– Более упрямой мамы у тебя и быть не могло, – сказал он, поднимая тебя на руки и изучая твое лицо. Ты была совсем не похожа на Михаэля: отказывалась от груди, плевалась молоком – кормление было настоящей пыткой. Мне приходилось буквально выдавливать молоко тебе в рот, потому что ты попросту уставала кормиться самостоятельно.

Сон – это отдельная история, уложить тебя было очень непросто: тебя приходилось не только постоянно качать и успокаивать, но и придумывать различные ухищрения. Моя мама считала, что ты боялась упасть во сне, и, чтобы не оставлять тебя наедине с этими страхами, она придумала мягкую погремушку – большой помпон, который ма привязала тебе к запястью. Михаэль вечерами просто сидел и смотрел на тебя, пока ты не засыпала. Ты могла часами не отрывать взгляда от керосиновой лампы, смотря на нее своими ореховыми глазами, которые потом внезапно закрывались. Если ты начинала размахивать руками, он гладил тебя по животику, чтобы ты не проснулась. Говорить ты начала сразу, слова просто вырвались из тебя. Возможно, именно поэтому я всегда представляла тебя разговорчивой, способной найти подход к любому. В три года ты уже бегала как заяц. Ты была неутомима, и мой отец быстро перестал за тобой успевать. Когда вы гуляли втроем, единственная надежда была на Эриха: ты пыталась убежать, а он ловил тебя как котенка за шкирку. Одно из моих самых ярких воспоминаний: ты идешь в сторону к церкви между ними двумя.

Забота о тебе и твоем брате быстро меня утомляла. Я страдала, что мне ни на что не хватает времени. Я думала, что пока я вожусь с вами, все самое интересное в мире происходит без меня, а когда вы вырастете, будет уже поздно. Когда я делилась этими мыслями с Эрихом, он даже не пытался меня понять, говоря, что я сама усложняю себе жизнь. Его совершенно не беспокоил беспорядок в доме, он никогда не раздражался, если возвращался с полей, а ужин не был готов. Он переодевался в пижамные штаны, брал тебя на руки и свободной рукой нарезал поленту или жарил пару яиц на сливочном масле. Он даже ел стоя, удобства его не интересовали. Чем старше ты становилась, тем больше Эрих к тебе привязывался. Ты была его драгоценностью. Он сажал тебя на плечо и, если ты не кричала ему в ухо, зажигал сигарету и шел на площадь с победоносным видом генерала. Михаэля он брал на рыбалку или в таверну к Карлу. Там он наливал ему молока в кружку для пива, чтобы он чувствовал себя большим. Вечером вы с братом выходили на порог ждать Эриха и, чуть завидев его на горизонте, бежали навстречу и не давали войти в дом. Он отмахивался, потому что он него несло зловонием животных, но вы просовывали головы ему между ног, чтобы показать, что вам совершенно все равно. Вам все время хотелось играть с ним. А я, наверное, казалась вам скучной. Мне нравилось класть вас на ковер и просто наблюдать.

Но когда вас клонило в сон, вы требовали меня и засыпали в считанные минуты: ты у меня на руках, а Михаэль в своей кроватке. Эрих зажигал сигарету и начинал говорить со мной приглушенным голосом. Он был одержим фашистами.

– Они отправят нас работать в Африку или сражаться в каком-нибудь отдаленном уголке их смехотворной империи, – возмущался он, задыхаясь от дыма. – Сейчас они лишают нас работы и языка, а потом, когда высосут из нас всю кровь, они просто выгонят нас с нашей земли и построят тут свою проклятую плотину.

Я просто сидела и слушала его, не зная, что сказать. Я никогда не знала, как его утешить.

– Тогда мы возьмем детей и уйдем.

– Нет! – яростно кричал он.

– Почему ты хочешь остаться здесь, если у нас не будет работы, если мы больше не сможем говорить по-немецки, если деревня будет разрушена?

– Потому что я здесь родился, Трина. Здесь родился мой отец и моя мать, здесь родилась ты, здесь родились мои дети. Если мы уйдем, они победят.

Глава девятая

В 1936 году в Курон приехала сестра Эриха. Она жила в Инсбруке со своим мужем, высоким и крупным мужчиной с длинными усами. Богатые городские люди, которых до этого я видела лишь однажды, в день нашей свадьбы. Анита и Лоренц были гораздо старше нас. Они купили у банкира один из многих пустующих домов в деревне. Мы быстро сблизились. Обедали вместе в воскресенье, а иногда и среди недели. Анита любила готовить, часто она стучала нам в дверь и оставляла большой сладкий пончик.

– Это детям, – говорила она.

Анита была похожа на Эриха, у нее были его черты лица, такой же широкий лоб. Она была маленькой и спокойной женщиной, и всегда улыбалась. Когда Лоренц возвращался из Австрии – он был страховым агентом, – он всегда привозил вам подарки. Глядя на некоторые игрушки, вы просто не верили своим глазам. Вы по сто раз говорили ему спасибо, дядя Лоренц, но не решались обнять, возможно, потому что он был слишком внушительным и усатым. Эрих чувствовал себя с ними непринужденно. Он часто спрашивал свою сестру:

– И что вы только тут забыли, в Куроне? – хитро улыбался он, будто не понимает.

– Город путал мои мысли, – отвечала Анита, разглядывая свои руки.

Лоренц внушал мне уважение. Он всегда носил коричневый жилет, и даже дома на нем был галстук-бабочка. В погожие дни он приглашал нас куда-нибудь поесть. Я искала отговорки, говоря, что у меня много работы по дому, но он настаивал, и в конце концов я вас одевала, и мы шли ужинать. С Эрихом они обсуждали политику и другие темы, которые я с трудом понимала. Единственное, что я могла понять, так это то, что, по мнению Лоренца, Германия спасет весь мир. Мы с Анитой шли немного позади. Она могла говорить о вас часами, старалась изучить ваши характеры, постоянно спрашивала меня, что я думаю о вашем будущем, но я никогда не знала, что ей ответить. Она восхищалась твоей кожей, белой и гладкой, как фарфор.

Я тоже спрашивала, зачем они приехали в Курон. И тогда она рассказывала, как много лет следовала за мужем по Европе, но устала и больше не хочет такой жизни. Когда она говорила о своем прошлом, ее лицо накрывала тень печали, и потом она молчала целыми минутами. Или говорила:

– Постоянно путешествуя, я так ни с кем и не подружилась, – и досадливо морщилась. О детях, которых у них не было, я не решалась спросить.

Михаэль был крепышом, рос прямо на глазах. В одиннадцать лет он был точной копией Эриха. Он совершенно потерял интерес к школе и часто, вместо того чтобы идти на уроки, убегал в поля. Когда я ругала его, Лоренц вставал между нами и говорил, что Михаэль все делает правильно.

– Итальянская школа – полнейшее похабство, где учат только превозносить дуче. Куда лучше научиться обрабатывать землю, – бубнил он своим низким голосом.

Мне приходилось прикусывать язык, чтобы не нагрубить ему. Я не спала по ночам, думая о том, что Михаэль не ходит в школу, мне казалось, что он растет как дикий зверек. Эриха же это совершенно не беспокоило. Он брал его в поле, объяснял, как сажать картофель, сеять ячмень и рожь, как стричь овец и доить коров. Или же папа брал его с собой на работу – он дождаться не мог, чтобы передать кому-то свое ремесло.

Ты же, напротив, ходила в школу с удовольствием, хорошо говорила по-итальянски. Вечером ты садилась верхом на Эриха, закрывала ему глаза руками и угадывала какую-нибудь его мысль, а он просил тебя ее перевести. Он щекотал тебя своими узловатыми мозолистыми руками, подбрасывал в воздух, и комната наполнялась веселыми криками. Однажды ты вернулась домой с хорошими оценками и, радостно размахивая тетрадкой перед моим носом, сказала:

– Мама, когда я вырасту, я тоже стану учительницей, ты рада?

На днях я нашла старую размытую фотографию, цвета сепии, неумело приклеенную к листу, по-видимому, вырванному из дневника. Думаю, ее сделал Лоренц. На ней Михаэль крепко обнимает меня. Ты же обнимаешь Эриха.

Папа сказал мне, что больше не может ходить в мастерскую, его сердце не выдерживает ежедневной поездки на велосипеде до Резии. Поэтому я начала ходить туда сама: у меня все еще не было работы, и я больше не занималась тайным преподаванием. Я доезжала на велосипеде до столярной мастерской и следила за учетом; я научилась писать поставщикам, выплачивать зарплату рабочим, вести учетные книги. Если дома никого не было, после школы ты ходила к тете Аните. С тобой она была спокойной и улыбчивой. Когда я приходила за тобой, ты рассказывала, как ела вещи, которые мы не могли себе позволить. Шоколад, ветчину. Денег дома становилось все меньше, иногда вечером нечего было накрыть на стол. Когда мы только поженились, мы полагались в том числе на мою зарплату учителя, думая, что, несмотря на фашизм, я так или иначе смогу преподавать. В 38-м наши животные заболели, и нам пришлось забить половину, чтобы предотвратить заражение остальных. Овец практически не осталось.

Лоренц хотел одолжить нам денег, но мы были слишком гордыми, чтобы согласиться. Эрих вбил себе в голову искать работу в Мерано. Больцано и Мерано тем временем стали тем, чем и хотел видеть их дуче. Промышленные районы и жилые окраины росли без остановки. Туда переехали такие компании, как Lancia, Acciaierie, Magnesio. Итальянцы приезжали тысячами.

– Да куда ты собрался? Муссолини не нанимает тирольцев, – повторял Лоренц. – Бесполезная трата времени, незачем даже пытаться.

– Работа есть, они не могут ее не дать нам.

– На самом деле, могут, – вздыхал он, почесывая свои усы.

Тогда Эрих со злостью бил кулаком по стене, крича, что фашисты сдирают с него шкуру заживо.

– Гитлер уже присоединил Австрию. Нужно немного подождать, и он придет освободить и нас, – говорил Лоренц, чтобы успокоить его.

Глава десятая

Казалось, фашизм существовал вечно. Всегда был городской совет с фашистским мэром и его лакеями, всегда было лицо дуче на стенах, всегда были карабинеры, которые совали нос в наши дела и заставляли собираться на площади слушать их объявления. Мы привыкли к тому, что перестали быть собой. Наша ярость росла, но дни сменяли один другой, и необходимость выживать превращала ее в нечто слабое и вымученное. Она напоминала меланхолию, наша злость, и никогда не вспыхивала. Надежда на Адольфа Гитлера была самым настоящим бунтом. Это восстание ощущалось за столами таверн и в секретных местах, где мужчины собирались читать немецкие газеты, но исчезало, когда они одни доили коров или шли к колодцу напоить их.

В этой полудреме мы, инертные, флегматичные и подавленные, просуществовали до лета 39 года, когда пришли гитлеровцы и объявили, что если мы захотим, то можем присоединиться к Рейху и покинуть Италию. Они назвали это «великой возможностью». В деревне сразу началось празднование. Люди на улице ликовали, дети, ничего не понимая, водили хороводы, молодежь обнималась и готовилась уезжать, а мужчины оскорбляли карабинеров на немецком. Карабинеры молчали, держась за дубинки и склонив головы. Так хотел Муссолини.

В тот день Эрих остался дома, курил, не проронив ни слова, даже со мной. Когда в дверь постучал Лоренц и позвал его в таверну праздновать, Эрих не пошел. Лоренц вернулся поздно ночью пьяным и хотел поговорить с ним, но тот давно уже спал. Я была в ночнушке и, услышав стук, накинула на плечи одеяло, прежде чем открыть ему дверь. Он оттолкнул меня, не поздоровавшись, прошел в комнату, держась за стены, сел рядом с кроватью и сказал:

– Рано или поздно я уеду, у меня нигде нет корней. Но если для тебя это место что-то значит, если ты чувствуешь, что это твои улицы и твои горы, не бойся остаться.

И он обнял его за голову.

К концу года в деревне началась суматоха. Все только и говорили о переезде, представляя, куда фюрер отправит их и что даст взамен того, что они оставят здесь. Какие дома, в какой зоне Рейха, сколько голов скота, сколько земли. Насколько нужно было быть измученными фашизмом, чтобы верить в эти сказки. Тех немногих, кто, как мы, решал остаться, нещадно оскорбляли. Нас называли шпионами, предателями. Внезапно люди, которых я знала с детства, перестали здороваться со мной или плевали на землю, проходя мимо. Женщины, которые всегда ходили к реке вместе, теперь разделились на две группы: те, кто уезжал, и те, кто оставался, и они стирали белье в разных местах. Разговоры о войне грели души. Из униженных и оскорбленных за несколько лет мы могли превратиться во властелинов мира.

Я спросила Майю:

– Ты уедешь?

– Я хотела бы уехать из Курона, но не так.

– Я больше не понимаю, что правильно, а что нет, – призналась я.

– Семья Барбары уедет, – сказала она, глядя в сторону. – Они хотят переехать в Германию.

Какое странное чувство вызвало у меня имя Барбары. Мне казалось, что прошли тысячелетия с тех пор, как мы были подругами, учили итальянский на берегу озера и вместе смеялись в траве. Я отвыкла слышать ее имя. Это была моя тайная боль, о которой я не говорила никому. Даже самой себе.

На противоположных сторонах площади установили информационные столы. Рядом с колокольней были нацисты, а рядом с лавкой сапожника – итальянцы. Прохожим раздавали листовки. Нацисты говорили, что нужно быть осторожными: итальянцы отправят нас на Сицилию или в Африку, где люди мрут как мухи. Итальянцы вторили им: «Немцы отправят вас в Галицию, в Судеты, а то и еще дальше на восток. Все закончится тем, что вы будете сражаться за них где-то во льдах».

Кто-то бросал камни нам в окна, которые мы держали теперь закрытыми даже днем. Помню темноту в доме и свой нос, просунутый между ставнями.

Однажды утром несколько парней напали на Михаэля и избили его, потому что он был сыном тех, кто остается. Я нашла его на земле во дворе. Одежда и волосы были испачканы, во рту – застывшая кровь. Больше я тебя в школу не пускала. Я возила тебя с собой в мастерскую на велосипеде и ни на секунду не упускала из вида.

– Я тебе устрою школу дома, – говорила я, чтобы успокоить тебя.

Ты негодовала, обвиняя меня в излишней опеке. Настаивала, что в школе никто бы тебя и пальцем не тронул, потому что все тебя уважают. В лавке ты постоянно спрашивала:

– Почему мы просто не можем уехать?

– Потому что твой отец так решил.

– Мама, я хочу уехать отсюда. Здесь я даже в школу не могу ходить.

Глава одиннадцатая

К концу года у некоторых уже были упакованы чемоданы для отъезда в Германию. Горбатые матрацы были свернуты и погружены на телеги, мебель разобрана, мешки из джута наполнены посудой и скарбом. Вечерами из домов выходили мужчины с сумками, полными одежды, аккуратно сложенной женами. Из всех оставшихся в доме продуктов женщины готовили последнее сытное блюдо перед отъездом. Витал запах мяса и картофеля, поленты, скворчащей на сале. В окна было видно, как семьи молча пережевывают ужин при свете керосиновой лампы. Мы, остающиеся, смотрели на них с порога или с края участка, и было понятно, что это мясо стоит у них поперек горла. Они говорили, что счастливы, что Гитлер сделает их богатыми, даст им фермы, землю и скот. Они утешали себя тем, что дуче скоро построит в Куроне дамбу и им все равно придется уезжать. Но по их сжатым губам, стиснутым кулакам было видно, что уезжать таким образом было тяжело. Тяжело девушкам и детям, но еще тяжелее пожилым, которым оставляли лучшее место на телеге и уговаривали попробовать поспать в дороге. Когда одна из телег трогалась в сторону станции Больцано или станции Инсбрук, где ждали поезда фюрера, в Куроне воцарялась мертвая тишина. Герхард, деревенский пьяница, каждый вечер обходил фермы – их было около сотни в Куроне – чтобы проверить, уехал ли кто-нибудь еще. Найдя пустой дом, он стучал в дверь до тех пор, пока не отбивал костяшки пальцев до крови или не засыпал прямо там, на месте. На следующее утро его будил Карл, тащил его, похмельного, на себе в трактир и поил кофе, чтобы привести в себя.

Однажды днем Майя сказала мне:

– Бери велосипед, поехали навестим сестру Барбары.

Когда Александра открыла дверь и увидела меня и Майю, ее глаза округлились. Она пригласила нас внутрь, отрезала каждой по ломтю хлеба и по-семейному протянула его нам без тарелки или салфетки. Мы ели хлеб в гробовой тишине и слушали, как трескаются семена тмина во рту. Поздоровались с ее матерью, но она не ответила. Я погладила собаку, которая скулила у стола.

– Ты уезжаешь? – спросила Майя.

– Да, но еще не знаю куда.

– Есть ли у тебя новости о Барбаре? – спросила я, опустив глаза.

– Она попросила помилования у дуче, и ее скоро освободят. Она поедет прямиком в Германию, не заезжая сюда.

– У тебя есть бумага и ручка? – внезапно спросила я.

– Зачем? – резко ответила она.

– Хочу написать ей записку.

Александра посмотрела на меня с подозрением, потом стала рыскать в ящике и достала маленький блокнот, из которого аккуратно вырвала листок. Я писала стоя, опершись локтями на стол. Я чувствовала, что они смотрят на меня в упор, но мне было все равно.

– Передай ей, когда увидишь, – сказала я, складывая листок вчетверо.

Она знаком попросила оставить записку на столе.

– Передай, – повторила я, кладя ей ее в руку. – Это очень важно.

Мы продолжали смотреть друг на друга. Никто не произносил ни слова. Вскоре тишина стала невыносимой, мы запихнули в рот остатки хлеба и ушли.

Когда я рассказала об этом папе, он сказал мне:

– Дочка, нам действительно лучше остаться. Ничего, что у нас сейчас мало еды, все наладится, вот увидишь. Дома, в которых мы живем, наши, и мы не должны их покидать ни при каких обстоятельствах.

– Ты уверен, пап? Они подожгли амбар кого-то из остающихся, они избили Михаэля и ждут не дождутся, когда я вновь отпущу Марику в школу, чтобы сделать то же самое с ней. Многие больше не разговаривают с Эрихом.

– Я знаю, Трина, но это временно, так будет не всегда. Фашизм пройдет, эти люди уедут, и все вернется на круги своя.

Разговоры с папой всегда меня успокаивали. Я хотела, чтобы Эрих тоже с ним поговорил, вместо того чтобы все время сидеть дома как изгнанник. В тот день я вернулась домой и обнаружила его, как обычно, нарезающим круги по комнате, нервно стучащим пятками при каждом шаге.

– В окрестностях опять появились инженеры и рабочие, – сказал он, даже не поздоровавшись. – Всю ночь прибывали люди и грузовики. Они измерили Курон вдоль и поперек, взяли образцы почвы, обозначали периметр дамбы. Скоро начнут строительство. Не знаю, заметил ли это хоть кто-то еще в городе или всем уже все равно, потому что они уезжают.