Текст книги "Путешествие во внутрь страны"

– Радуются? – вскрикивает черноглазая девица. – Радуются?

Затем снова заливается хохотом, который окончательно отрывает от газеты господина в золотых очках.

– Язвы родины… – начинает «москвич».

– Чему ж они радуются-то? – перебивает черноглазая девица.

– А как же-с не радоваться! – отвечает ей купчик. – Ведь свое-с, родное-с! И не то чтобы там от каких англичан или немцов научился, а сам, своим умом дошел-с.

– Да ведь он…

– Так что же такое-с? Хотя там от него и претерпели-с убыток, а все нельзя не почувствовать, что он молодец-с, политик-с… Голова, что называется, не сеном набита-с! Ну, и лестно-с, что и нас, дескать, бог не совсем своим промыслом обошел-с!

– Не обошел! Не обошел! – хохочет черноглазая девица.

– Язвы родины… – снова начинает «москвич».

Но черноглазая девица его снова перебивает:

– Расскажите еще про московские подвиги!

– Занятно показалось? – спрашивает купчик с самодовольной усмешечкой.

– Очень занятно! И вы отлично рассказываете: так все и видишь перед собою.

– Помилуйте-с! Это один комплимент-с!

– Ей-богу, не комплимент!

– Как можно-с! Мы понимаем-с, что это один комплимент-с…

– Ну, хорошо, как хотите… Скажите, правда это, что в Москве разводят гуано?

– Что-с?

– Гуано.

– Такого не слыхал-с, не знаю-с. Давно-с?

– Недавно.

– От кого изволили слышать-с?

– От одного знакомого.

– Кто такой на прозванье-с?

– На что вам его прозванье? Дело не в прозванье, а в том, что у вас в Москве разводят гуано!

Купчик делается серьезен и, видимо, начинает подозревать, что девица намерена над ним поглумиться.

– Неужели не знаете? У вас в воспитательном доме, на чердаке…

– А! Это голубей-то-с приваживали?

– Да, да! Ведь тоже молодец!

– Хозяин-с!

– Так это правда?

– Правда истинная-с. Обидели его, обидели-с! «Москвич» яростно обращается к купчику и, шипя, спрашивает:

– Вы от кого эти сведения получаете?

– Слухом земля полнится-с, – отвечает купчик.

– Хорошо-с.

Это «хорошо-с» произнесено столь зловещим тоном, что купчик несколько смущается, но показывать смущения не желает и потому улыбается по-прежнему, пощипывая и поглаживая свою бородку.

– Ну, расскажите! – говорит ему черноглазая девица.

– Что ж рассказывать, – отвечает купчик, – сами знаете-с!

– Да я только кое-что слышала, я хотела бы поподробнее узнать! Пожалуйста, расскажите!

Купчик только улыбается.

– Да что вы, боитесь, что ли, кого?

– Чего ж бояться мне-с? Я, слава богу, человек не подневольный-с. Слава богу, господ над собой не имею-с!

– Так как же это он приваживал голубей, а?

– Так и приваживал-с.

Там у них пространнейший чердак-с, и вот там все и происходило-с. И дошло, наконец, до того, что уж не только чердаки-с, а и верхний этаж предопределен был голубям-с, вместе с младенцами-с… Ха-ха-ха! Подлинно, как есть, хозяин-с.

– Безумная, злобная клевета! – восклицает «москвич», не обращаясь ни к кому, а так, в пространство.

– Не клевета, а глубокая «струя братской любви»! – отвечает черноглазая девица с горьким уже смехом. – Известно, по крайней мере, сколько детей поморено за это время? – обращается она к купчику.

– Мор был большой-с, а в точности неизвестно-с, – отвечает купчик, поглаживая бородку.

«Москвич», с которым чуть не сделался удар, когда черноглазая девица упомянула о «глубокой струе», несколько оправился и обращается, шипя, как кипящий сироп, к купчику:

– Любезнейший! Ты сам из Москвы?

– Московские-с, – отвечает самодовольно купчик.

– А звать тебя?

– Андрей Иванов.

Андрей Иванов вглядывается в круглое, багровое от злости дворянское лицо, смекает, что вел себя неосторожно, смущается этим, но, сохраняя вид спокойствия и даже некоторого удальства, отвечает с прежнею улыбкою:

– На что ж это вам мое прозванье понадобилось-с? Аль вы ревизские сказки списываете-с?

Для негодования «москвича» нет выражений. Он задыхается, дрожит, слюна у него брызжет, – едва возможно разобрать, как он, захлебываясь, шепчет:

– Я ревизских сказок не списываю… но… я знаком ли-ч-н-о с градоначальником и… и одолжу его… если… если… уведомлю о твоих… гнусных… гнусных…

– Извольте уведомить-с, извольте… Что ж! Извольте! – отвечает заметно изменившийся в лице, но все еще старающийся бодриться Андрей Иванов. – Что ж такое? Извольте-с… извольте-с…

– Ваше прозвище!

– Не говорите! – вскрикивает черноглазая девица. – Никто не смеет вас допрашивать!

– Всякий честный человек имеет право требовать отчета в гнусной клевете! Да, имеет право! – шипит «москвич». – Каждый, горячо любящий родину свою…

– Должен, по-моему, кротко смотреть на некоторые ее… ее уклонения, – раздается позади «москвича» внушительный голос.

«Москвич» быстро повертывается и окидывает нового собеседника грозно-испытующим взором.

Новый собеседник высовывает из-за спинки вагонного дивана кудрявую, несколько косматую темно-русую голову и, вопреки молодости и искрометным темным глазам, вид имеет не только постный, но даже вместе с тем величавый. Подозрительный осмотр он выдерживает как ни в чем не бывало и затем еще более подозрительно сам начинает в упор разглядывать обернувшуюся к нему раскормленную физиономию.

– То есть, как же это? – говорит несколько сдержаннее, но все еще захлебываясь, «москвич». – Если гнусная клевета, пуская свое ядовитое жало в самые священ…

– Жало клеветы сломается о твердь правды, сказано в пророках, но это в сторону. У вас недостает смирения…

– Уж это точно-с, недостает-с! – замечает в сторону снова оживающий Андрей Иванов. – А между тем-с при таких страстях в полнокровии угрожает кондрашка-с.

– Смирения перед явлениями русской жизни недостает! – продолжает новый собеседник, не спуская глаз с «москвича». – Что вас оскорбило в анекдоте Андрея Иванова, – слегка кланяется при этих словах Андрею Иванову, который вскакивает и отдает ему наилюбезнейший ответный поклон, – о море и голубях?

– Клевета… – захлебывается «москвич», – клевета…

– Никакой клеветы-с! – вставляет Андрей Иванов. – Одно ваше воображение-с!

Черноглазая девица глядит на нового собеседника нельзя сказать чтобы ласково или почтительно.

– Клевета! Оскорбление благородной личности! – выговаривает «москвич». – Это теперь в моде! Я лично не знаю этого оклеветанного, но я бескорыстно, как честный человек, считаю своей обязанностью везде провозглашать, что вся эта история… вся искажена самым непозволительным образом! Из мухи сделали слона с постыдной целью…

– Позвольте просить вас познакомить нас с мухой.

– Увольте меня от этого! Чем скорее предадим мы забвению эту грязную выдумку, тем лучше!

Затем, обращаясь к «дитяти пышной Украйны», вполголоса грустно говорит:

– Тяжело! Я живой еще человек и не могу…

Но «дитя пышной Украйны», не внимая ему, обращается к сидящему в другом углу господину и просит его сделать ей одолжение, перемениться с ней местом.

Угловой господин соглашается, но, видимо, без всякой охоты. Он осторожно, словно по тонкому льду, пробирается в соседство «москвича», подбирая полы серенького пальто, опустив впалые глаза и сжав бутончиком губы; на его сером чиновничьем лице как нельзя яснее выражается: «Не надо ни с кем из них связываться! Не надо… Еще беду наживешь!»

«Москвич», цепенея, провожает глазами «дитя пышной Украйны». Ему сильно угрожает «кондрашка» в эту минуту.

– Не угодно ли, я вас познакомлю с «мухой»? – спрашивает господин в золотых очках, обращаясь к кудрявой голове.

– Сделайте одолжение! – отвечает голова.

– Пожалуйста! – вскрикивает черноглазая девица.

«Москвич» обращает исступленные взоры на золотые очки, но золотые очки, поправляемые белой рукой, очевидно, более привыкшей подписывать резолюции, чем представлять к подписи, без слов очень красноречиво отвечают: «Мой друг, со мной вам не тягаться! Я не выезжаю на любви к Москве, потому что выезжать на этом не стоит, ибо не приводит ни к чему положительному, но я имею другой полет – известный у вас в Москве под названием гуманно-административного. У нас считается полезным выводить промахи и уклонения известной категории… и я вывожу их спокойно, с полным сознанием своего долга».

Невзирая на бешенство, обуревающее «москвича», сей немой язык, очевидно, отлично им понят, потому что он мгновенно съеживается, как губка, из которой вдруг вытянули влагу, и обращает глаза в окно вагона, стараясь прикрыть видом внезапно налетевшего раздумья бушующие в груди чувства.

Золотые очки, обращая свои лучи на черноглазую девицу, с легкой улыбкой начинают:

– Я это дело знаю очень близко, потому что оно передано мне очевидцем, достойным полного доверия, занимающим довольно важный пост. Гм-гм!

Золотые очки невыразимо откашливаются, этим откашливанием упомянутый как бы вскользь «пост» вдруг выделяется, как комета на ночном небе, что заставляет «москвича» несколько раз быстро сморгнуть, хотя он головы и не повертывает.

– Что ж, как это было? – перебивает черноглазая девица с несколько резким нетерпением.

Золотые очки несколько саркастически, но чрезвычайно благосклонно улыбаются на это нетерпение и слегка наклоняют голову, как бы желая выразить: «Такая живость, разумеется, в порядочном обществе не принята, но я ее допускаю в такой очаровательной дикарке».

Затем продолжает:

– Начальник заведения точно был человек почтенный, если глядеть на него с точки его отношений к семье и приятелям и принимать во внимание степень его развития. Он даже, можно сказать, не скрывал своего… своего, – саркастический, но еще благосклоннейший взгляд на черноглазую девицу, – своего образа действий. Не могу вам наверно поручиться, что впервые навело его на мысль обратить вверенное ему заведение в голубятню, но предполагают, что виною этому была статья, помещенная в одном из наших журналов.

– Это в каком же? Это как же? – вскрикивает черноглазая девица, изображая всем своим существом самый ярый протест.

Золотые очки видимо любуются ею, как какой-нибудь картинкой, которую, хотя ни за что не показывают ни жене, ни дочери, но тем не менее сами, в силу привилегий мужского пола, смотрят с удовольствием.

Косматая голова по-прежнему остается на спинке вагонного дивана неподвижно-внимательно. «Москвич» встрепетывается и за неимением около себя «дитяти пышной Украйны», бросив на помянутое дитя яростный взор, обращается к серому чиновнику:

– Да! Статьи нынешнего направления…

Серый чиновник покрывается краской испуга и начинает притворяться, что его душит припадок кашля.

Золотые очки продолжают:

– Я статью не осуждаю, – статья могла быть прекрасная, но беда в том, что даже прекрасное, падая на необработанную почву, производит нечто безобразное.

– Ну! – восклицает черноглазая девица.

– Многие факты это, к сожалению, неопровержимо доказывают, – отвечают, слегка наклоняя голову, золотые очки. – Я продолжаю. Статья была, если не ошибаюсь, о гуано как о превосходнейшем средстве удобрения бесплодных полей. Глава же заведения, о котором идет у нас речь, не получал с подмосковного своего имения никаких доходов именно потому, что земля там бесплодная. И вот его озаряет мысль, нельзя ли устроить в Москве гуано. Если мы еще к этому предположим, что он читал эту статью у открытого окна и увидал густую стаю голубей, опускающуюся на крышу казенного заведения, то объяснится совершенно просто, как он пришел к решению, имевшему впоследствии столь для него неприятный исход.

Он с спокойною совестью занялся производством. К концу года все чердаки преисполнены уже были голубями, и весной он имел утешение отправить несколько подвод голубиного гуано на свои подмосковные нивы.

На следующий год производство, как и следовало ожидать, пошло еще успешнее. Голуби, привлекаемые обильным кормом, заняли не только чердаки, но и верхний этаж заведения. Естественно, это несколько стеснило помещение младенцев и произвело между ними большую смертность.

Золотые очки с улыбкой умолкают. Общее безмолвие по разным причинам. Черноглазая девица задыхается от негодования; серый чиновник до того придавлен ожиданием бед от подобных разговоров, как будто сам был сильно замешан по делу о гуано; косматая голова, щурясь, всех обозревает, словно все не люди, а какие-нибудь пирожки или иллюстрации, которые ей вовсе не по вкусу, но которыми, тем не менее, приходится довольствоваться в данную минуту. Купчик Андрей Иванов как-то особенно пожимается, одним глазом взглядывает не без сарказма на «москвича», а другим, не без почтения, на золотые очки.

Золотые очки, помолчав, продолжают, обращаясь к черноглазой девице:

– Самое главное – это недостаток образования. Молодые силы России велики.

При этом золотые очки избочаются, как молодые юнкера, подносящие на гулянье розу красавице и дающие понять этой виновнице их восторгов и страданий, что она и самые розы превосходит прелестью. Нет сомнения, что они также жалают дать понять черноглазой девице, что она – пленительная представительница великих сил молодой России.

– Силы эти…

Пронзительный свисток прерывает многообещавшую тираду.

Начинается суета, возня, давка. Со всех сторон жужжит: «Буфет! Буфет!», раздается хлопанье дверей, проносятся струи кухонного запаха, женский наставнический голос пищит с нижегородским акцентом: «Ne courez pas, George»[13]13
  Не беги, Жорж! – фр.


[Закрыть].

– Чайку изопью! – вдруг все покрывает какой-то бас.

Золотые очки раскланиваются преимущественно с черноглазой девицей и удаляются с улыбкой.

Серый чиновник поспешно, спотыкаясь, выскакивает на платформу, видно, как перебегает от вагона к вагону, отыскивая более безопасного для себя места, наконец, вероятно, найдя желаемое, исчезает.

Андрей Иванов, ласково улыбаясь, словно продавая что-то неподатливому покупщику, уходит тоже в буфет.

Черноглазая девица сначала зевает, потом задумывается. Украинка, кажется, спит, потому что закрыла глаза; косматая голова остается в прежнем положении на спинке дивана; «москвич» имеет до того расстроенный вид, словно последнее его родовое имение, населенное «дорогими детскими воспоминаниями», как обыкновенно москвичи в этих случаях выражаются, описано и продается с аукциона.

Общее безмолвие.

Наконец, раздается звонок, и пассажиры беспорядочно валят к вагонам.

Андрей Иванов возвращается с кренделем и яблоком и той же улыбкой на цветущем лице.

– Не угодно ли-с? – говорит он черноглазой девице, представляя ей на трех перстах апельсин.

– Нет, не хочу, – отвечает черноглазая девица.

– Просим-с умиленно! Будьте столько милостивы, не откажите-с! – пристает Андрей Иванов, сбочив безбожно напомаженную голову. – Осчастливите-с человека.

– Говорят вам, не хочу! – отвечает с неудовольствием черноглазая девица. – И с какой стати вы вздумали потчевать меня апельсином? Вы бы лучше на эти деньги какой-нибудь голодной хлеба купили!

Андрей Иванов до того изумлен этими словами, что даже улыбочка его на мгновение стушевывается и апельсин чуть не слетает с трех перстов, на которых так грациозно представлялся девице.

– Что-с? – спрашивает он, несколько оправившись.

– Лучше бы вы хлеба какой-нибудь голодной купили, чем угощать встречных апельсинами! Что ж вы на меня глядите во все глаза? Разве я по-китайски вам говорю?

– Хлеба голодной-с? – спрашивает Андрей Иванов. – Какой же это голодной-с? У меня, слава богу, голодных не имеется-с!. Мы не какие-нибудь-с!. Вы это напрасно-с!.

При последних словах лицо его омрачается, тон из умильного переходит в обиженный, и он, видимо, начинает подозревать черноглазую девицу в желании унизить и оскорбить его.

– Я не знаю, как это уразумевать-с! – прибавляет он.

И, взяв отвергнутый апельсин в кулак, садится.

– Вам не понятно, что лучше дать голодному кусок хлеба, чем угостить сытого апельсином? – спрашивает запальчиво черноглазая девица.

Андрею Иванову это, очевидно, непонятно. Он подозрительно смотрит на черноглазую девицу, как бы стараясь отыскать какой-то скрытый, оскорбительный для его чести смысл в этих словах.

– Вы не понимаете, что апельсин нейдет в горло, когда у других хлеба нет? – вскрикивает черноглазая девица.

– Не понимаю-с. Отчего ему нейти-с?

«Москвич» оборачивается и, глядя на черноглазую девицу, язвительно улыбается, как бы желая выразить: «Вот они, модные-то идеи!»

Косматая голова тоже смотрит на черноглазую девицу, но смотрит не без удовольствия.

И в самом деле, черноглазая девица в эту минуту хороша, – хороша не как обладательница искрометных глаз и алого румянца только, а как человек, в котором, может быть, и угловато, и не в пору, но заиграли те человеческие чувства, которыми он отличается от скотов.

– Вы не понимаете, что позорно есть апельсины, когда вон та старуха, глядите, глядите, – вон идет она!

И черноглазая девица толкает его к окну.

Он выглядывает из окна и говорит:

– Вижу-с, вижу-с!

– Когда та старуха едва тащится!

– Как-с? Позорно-с?

– Да, позорно! Понимаете, стыдно, совестно!

– Нет-с, не стыдно и не совестно-с. Даже нисколько-с.

– Нисколько?!

– Нисколько-с. Потому я в этой старухе не виноват-с.

– Все мы виноваты!

– Может, вы-с, а я не виноват-с!

– Говорю вам, все, все виноваты! Понимаете вы – все!

Андрей Иванов улыбается и, поглаживая бородку, возражает:

– Не могу этому верить-с. Вдруг какая-нибудь бродяга-с, и вдруг все виноваты! Не могу верить-с!

– Да поймите же, наконец…

– Сударыня! – вдруг отзывается косматая голова. – Вы рассыпали бисер!

Черноглазая девица обертывается и с удивлением резко спрашивает:

– Какой бисер? Где бисер?

– Вы рассыпали бисер, – повторяет косматая голова, выразительно глядя ей в лицо. – Я сам видел, как покатились бисеринки вот к их ногам.

И косматая голова кивает на Андрея Иванова.

Андрей Иванов нагибается, некоторое время шарит по полу, затем поднимается, встряхивает волосами, с которых брызгает помада, подозрительно взглядывает на косматую голову и усаживается на месте.

Черноглазая девица улыбается и говорит:

– Ах, и в самом деле я просыпала!

Затем погружается в невеселые думы, что можно видеть по ее живому, выразительно говорящему лицу.

Раздается последний звонок. На опустелой платформе видны золотые очки под руку с каким-то гладко выбритым, словно выскобленным, розовым подбородком благородных размеров и пухлости.

Золотые очки перебегают по окнам вагонов, очевидно, отыскивая что-то интересное.

Подбородок говорит:

– Где ж она? Нет? Ну, пойдемте, – может быть, она где-нибудь там в третьем… бог с ней! Вы знаете, у нас Aline с мужем. Как похорошела! Персик! Пойдемте!

– Погодите! Погодите! Я вам говорю, прелесть! Вот она!

И золотые очки указывают на черноглазую девицу.

Подбородок остается доволен.

– Да! – говорит он. – Да! Вы разговорились с ней?

– Некогда было! Ведь это своего рода скала.

– А говорили, что все нигилистки уроды! – замечает подбородок, приподнимаясь на цыпочки для полнейшего обозрения обсуждаемого предмета.

– Нет правила без исключения! – отвечают золотые очки.

– И, кажется, довольно чистенькая, а?

– Ничего. Жаль, что я дал слово Катерине Ивановне. Я бы поехал с ней до Москвы!

– Энтузиаст! – смеется подбородок.

– Вами любуются-с! – уведомляет Андрей Иванов черноглазую девицу.

– Что? – спрашивает она, поднимая голову.

– В восторги от вас приходят-с. Извольте взглянуть-с!

Она взглядывает, потом с омерзением отворачивается.

– Барышни всегда притворщицы-с! – с хихиканьем говорит Андрей Иванов, намекая на выказанное ею презрение к приходящим в восторги.

– Перестаньте говорить глупости! – замечает черноглазая девица.

– Помилуйте-с, какие ж глупости-с…

Третий звонок. Поезд шипит, свистит и двигается.

Скоро исчезает из глаз пассажиров и платформа, и золотые очки под руку с подбородком, и переставные лавочки с прогорклыми, сухими, пыльными снедями, и сама станция с претензией на архитектуру.

Опять поля. Несколько ярче и гуще зелень, но все-таки очень плоха. Мелькают по сторонам более или менее чахлые кусты; то там, то сям поднимаются вдали крупные коршуны и описывают широкие медленные круги в воздухе. Еще дальше на тропинках, ведущих куда-то в деревни, время от времени чернеется, как муравей, какой-нибудь прохожий мужик или прохожая баба.

Жар усиливается, пыль все больше и больше набивается в вагоны. Небо неприятного голубовато-серого цвета, как оно изображается на вышитых гарусом подушках над головой турка в чалме или охотника в узорчатом патронташе.

– Ма-а-туш-шки! Вот жаротва-то приперла! – слышится из вагона.

Андрей Иванов, отирая пот с лоснящегося лба, заводит разговор.

– Тепло-с! – начинает он, обращаясь к черноглазой девице.

Черноглазая девица, невзирая на его умильную улыбку, не дает никакого ответа на его справедливое заявление о теплоте.

– Напрасно вы изволите на меня обижаться-с, – продолжает он. – Мне это прискорбно-с! Я…

– Оставьте меня в покое, – прерывает его черноглазая девица.

Она берет книгу, отыскивает страницу и принимается за чтение.

Андрей Иванов краснеет и обидчиво возражает:

– Не постигаю-с! Не могу даже постигнуть-с!

Косматая голова переходит на свободное место против «москвича», который только скашивает на нее глаза, но прямо не взглядывает.

Андрей Иванов, желая, вероятно, показать, что его пренебрежение черноглазой девицы мало трогает, обращается к косматой голове:

– Далеко изволите ехать-с?

– В деревню.

– По найму-с?

– Нет, без найма.

– А! В гости, стало быть. К помещикам-с?

– К родителям.

– А! Вы в Питере каким это делом занимаетесь?

– Живу у дяди.

– А дядя-то в каком положении-с?

– Служит.

– Гм! И хорошо-с?

– Ничего.

– Много получает-с?

– Тысяч четыреста в год.

– Что-о-о-с? Да он кто ж такой-с?

– Он…

Тут косматая голова выговаривает такую важную и известную фамилию, что Андрей Иванов изменяется в лице. «Москвич» заметно вздрагивает, и даже черноглазая девица переводит глаза с книги на него.

Только не шевелится украинка, которая все остается с закрытыми глазами.

– Шутите-с? – произносит, именно не говорит, а произносит Андрей Иванов.

«Москвич» внимательно оглядывает косматую голову с ног до маковки.

Этот осмотр его, по-видимому, успокаивает.

– Что за шутки! – отвечает косматая голова.

– Родной дяденька-с?

– Самый родной. Родней и не бывает.

«Москвич» не произносит ни слова возражения, но глаза его неподвижно устремляются на грудь косматой головы, на те именно места, где остаются признаки отсутствующих пуговиц на потертом пиджаке.

– Да, – говорит косматая голова, – да! Провинился я перед дядюшкой! Вообразите, картежничал семь суток! Проиграл пятьдесят тысяч, лошадей, часы – все!

– Ах, несчастье-с какое примерное! – вскрикивает Андрей Иванов.

Это его восклицание совершенно не похоже на все предыдущие. В нем слышится что-то похожее на заискивающий визг маленькой шавки, очутившейся перед большим, хотя и облитым из кухни горячей водою, водолазом или другим каким большим псом.

«Москвич» пока ничего не выражает словесно, но глаза его умасливаются и он, подобно гелиотропу, обращающемуся невольно к солнцу, оборачивается к племяннику «дяди».

Черноглазая девица опять принимается за чтение.

Впрочем, время от времени она поглядывает на косматую голову и на подвижном лице ее ясно тогда читается: как однако же можно ошибиться!

Духота невыносимая. Андрею Иванову хочется до смерти почать апельсин, который чуть не испекся в его мясистой руке, но он считает недозволительным делать это при племяннике важного лица и потому только вертит этим плодом.

– Фу, какая жара! – говорит косматая голова.

– Мучительная, – отвечает с чувством «москвич». – Жажда мучит…

– Да, скверно!

– Нельзя ли у кондуктора воды достать, как вы думаете?

«Москвич» в этих простых, казалось бы, словах искусно выражает что-то особое, – «симпатию душ», как говорится еще в Москве.

– Не угодно ли? – робко спрашивает Андрей Иванов, снова воздвигая свой апельсин на три перста и представляя его «племяннику».

– Спасибо, – отвечает благосклонно тот, берет апельсин, чистит, первый кусочек кладет себе в рот, второй протягивает черноглазой девице, кивком приглашая ее принять участие в пиршестве.

Рука его, вытянувшись во всю длину, обнаруживает распоротый шов рукава.

Но это уже не шокирует ни «москвича», ни Андрея Иванова, потому что ведь шов распоролся не от нужды и горя, а от размаха широкой русской натуры, той натуры, которая особенно хорошо развивается на «собственных» полях нашей обширной родины.

Черноглазая девица взглядывает и резко говорит:

– Не хочу!

– Напрасно! – замечает косматая голова. – Напрасно.

Только что он успевает съесть апельсин, «москвич» предлагает ему тонкую сигару.

И сколько симпатии он при этом выражает одним склонением своего грузного, но гибкого туловища!

– Кажется, недурна, – говорит он задушевным голосом.

– А вот увидим! – отвечает косматая голова. – Очень обязан.

– Огню!

– Очень признателен!

Оба начинают курить.

– У вас настоящая русская размашистая натура! – говорит как-то из груди «москвич». – Одна из тех натур, что как степь необозримая…

Поезд останавливается. Опять суета, давка, шум и крик.

Косматая голова встает, направляется к выходу, приостанавливается на пороге и, не выпуская сигары изо рта, говорит:

– А ведь *** мне не родной дядя!

Андрей Иванов поднимает вверх клинообразную бородку, «москвич» покрывается тенью.

– И даже совсем не дядя, – прибавляет жестокая косматая голова, – я не картежничал, я только нахвастал, и имя мне не степь необозримая, а – ничто.

И он скрывается.

Андрей Иванов, придя в себя, разражается потоком оскорбительных прозвищ. «Москвич» до того взбешен, что язык у него как бы отнимается.

Зато как торжествует черноглазая девица!

Даже украинка просыпается.

В вагон входит дама в дорогом шиньоне и изящном летнем туалете, с книжкой в руках, так сказать, дама безличная, хотя и обладает она довольно некрасивым лицом.

За дамой входит еще коренастый молодой человек в каком-то, по всем признакам, модном сюртучке: лацканы в виде распяленных крыльев летучей мыши, сердцеобразный вырез на груди являет тонкую, накрахмаленную колом рубашку с буфами; на руках светло-лиловые перчатки, на голове шотландская шапочка, галстук яркий полосатый, вид, хотя дикий, но вместе с тем довольно самоуверенный, глазки узенькие, подбородок тупой.

Если бы молодые вепри одевались в модные костюмы и ездили по Николаевской железной дороге, они имели бы совершенно то же выражение морды.

Рассаживаются по местам. Дама открывает книгу, судя по формату, французский роман; молодой человек вынимает из кармана надушенный платок и нюхает.

Даму книга, однако, мало занимает; она высовывается из окна и начинает следить за снующими по платформе фигурами.

Поезд трогается.

«Москвич», несколько успокоившись, оглядывает новоприбывших подозрительно.

Вдруг лицо его просветлевает. Он вскрикивает:

– Помпей Петрович! Вы ли это?

И протягивает обе руки к господину с лацканами наподобие крыльев летучей мыши.

– Ах! – отвечает Помпей Петрович. – Ах, Павел Иларионович! Как приятно!

– Куда бог несет?

– В Москву.

– Очень рад, очень рад. Прямо ко мне обедать. Слышите? Прямо!

– Благодарю вас. Непременно. Я долгом почту, и это такой приятный долг…

– Спасибо, спасибо, милейший! Как счастлив ваш батюшка, что вы не похожи на нынешнюю молодежь!

При словах «нынешняя молодежь» Помпея Петровича всего передергивает, и глазки его вдруг начинают наливаться кровью.

– Да, счастлив он, счастлив! – повторяет «москвич» с глубоким вздохом, изгоняющим целую струю пыли из вагона. – Помните: на вас одних, непричастных царствующему теперь нравственному разврату, покоятся судьбы отечества и все святые предания старины, завещанные нам могучими нашими дедами! Ужасно, что́ теперь у нас совершается!

– Да, ужасно! – отвечает Помпей Петрович. – Мужики развращены так, что ничего нельзя устроить. Я хотел сделать улучшения… улучшения… Ничего невозможно устроить!

– Бедный народ! Он не виноват! Он ведь как чистый младенец: злодей завертывает его в свою порочную мантию, а он ясно улыбается и не провидит растлевающего прикосновения нечистых рук!

– Вы смотрите на народ так… так… Вы представляете себе его таким… таким добрым, потому что вы не живете в деревне! – возражает Помпей Петрович, свирепея и по мере этой одолевающей свирепости как бы прихрюкивая. – Поживите вы с народом, так скажете другое! Такого мошенничества нигде больше не сыщете! Вор на воре, разбойник на разбойнике! Ничего нельзя устроить у себя в собственном имении!.

– Нет, друг мой! Нет! Народ не испорчен, – он соблазнен, – и, повторяю, соблазнен, как чистый младенец! Я верю, придут лучшие времена, когда вся скверна спадет с него, как чешуя с очей апостола Павла, и он поклонится правде и добру!

– Это потому, что вы не живете в деревне! – возражает еще с большей свирепостью и с сильнейшим прихрюкиванием Помпей Петрович. – Ведь ничего нельзя устроить, как хочешь! В своем собственном имении!

– Да, – вмешивается дама в дорогом шиньоне, – даже женщины теперь ужасно развращены нравами! Вот у меня в деревне тоже такие все неприятности. Я веду просто страдальческую жизнь. Знаете, даже боюсь жить одна. Я очень кроткого характера, – мне неприятно всякое буйство. Я взяла гувернантку больше потому, чтобы не жить одной. Дети в ней не нуждаются, – они еще малы.

– Позвольте спросить, откуда вы взяли гувернантку? – спрашивает «москвич», наклоняя туловище вперед каким-то тоже «задушевным» манером.

– Из Петербурга.

– Позволите вы мне сделать маленькое замечание?

– Ах, пожалуйста!

– Все, что из Петербурга, нравственно подточено.

– Как?

– Я хочу сказать, что все петербургские проникнуты порчею – так называемыми современными идеями.

– Не все! – с упованием восклицает дама.

– Все-с. Мне грустно сказать это, грустно выводить вас из отрадного заблуждения, но правда выше всего! Петербургские женщины…

Тут Помпей Петрович так вскрикивает, как будто петербургские женщины отодвинули от него корыто самого дорогого месива:

– Там все женский вопрос!

– У нас тоже говорили об этом женском вопросе, – вздыхает дама. – Но это так. Потом все прошло.

– Это какой же-с женский вопрос? – вмешивается Андрей Иванов, с умильной улыбочкой обращаясь к даме.

– Университеты… Я, право, хорошенько не знаю сама, – отвечает дама, вздыхая.

– А! Это, видно, насчет обучения наук-с! У нас тоже по Москве ходят такие эпидемии-с… Даже между купечеством появляются-с.

– Неужели?

– Истиино-с.

«Москвич» высокомерно на него взглядывает, как бы желая сказать: «Опять? Ты опять? Предупреждаю, даром не пройдет!»

Андрей Иванов понимает этот язык взоров и, переводя умильную улыбку к «москвичу», замечает:

– Я тоже люблю Москву-с. Тоже моя родина-с. Вы напрасно только сомневаться изволили!

«Москвич» не поддается, однако, этому выражению симпатии и ответом, ниже улыбкой не удостаивает.

Андрей Иванов продолжает:

– Да-с, ходит даже между купечеством. Только ведь тут не лафа-с: живо обрабатывают-с. Вот, к примеру говорить, у меня сосед, купец, богатый человек-с, и у него дочь, прекрасная девица. И все сначала шло в благополучном порядке-с, – даже за офицеров замуж не хотела-с, – и вдруг-с обезумела: «Учиться буду! Учиться хочу!» И никакого сладу с ней нету, – все одно что одержимая-с. Родители испугались до смерти-с, повезли ее сейчас в Троицкую лавру-с, служили молебен-с, поили ее святой водой, прикрывали митрополитскими ризами-с, – все не действует! Там, было, и поунялась, а приехали домой – снова безумствует-с. Отец думал-думал, а потом разложил ее и посек-с. И как помогло-с! Просто как рукой сняло-с!