Текст книги "Rehab"

Глава III

И без того маленькая, душная комната подвального помещения становилась еще меньше, по мере того как Павел Викторович Русланов, изучая дело, курил папиросы, выпуская клубы дыма. Порой он постукивал костяшками пальцев по поверхности стола или крутил спичечный коробок то в правой, то в левой руке. Сколько времени ушло на чтение медицинской карты Рощина, я не знал – может быть, час, а может, и все три. Его глаза бегали по строчкам, и порой губы шевелились, словно он читал вслух, только разве что беззвучно. Русланов перекладывал листы из одной стопки в другую, лишь только взглянув на новые сведения, которые были на них запечатлены. Это была обычная медицинская карта больного, и мне было не известно, что именно Русланов хотел в ней найти. Порой он обращался к своим молодчикам – то к одному, то к другому – с просьбой разобрать слово или предложение в записи, сделанной опытной рукой врача.

– Бардак, – вдруг сказал Русланов, откинувшись на спинку стула и бросив бычок папиросы под ноги. Затем он встал, прошелся взад-вперед, тяжело дыша и о чем-то думая. После он остановился за моей спиной и наклонился ко мне.

– Значит, говоришь, никакого товарища Рощина ты не знаешь?

– Нет.

– О плане побега тоже?

– Не осведомлен.

– Так-так, – заинтересовался Русланов и, обойдя меня с правой стороны, вернулся на свое место и сел. Он сверлил меня взглядом, но не задавал ни единого вопроса, словно пытался проникнуть в мои мысли и прочесть все, что я знаю. – «Не осведомлен», говоришь?

– Нет.

– Как давно ты находишься в этой больнице?

– С весны.

– Что «с весны»? Год, месяц, число, – и на каждое сказанное слово он стучал по столу ребром ладони.

– Апрель-май этого года, точно сказать не могу.

– Какого «этого» года? – более спокойно спросил Русланов, и я почувствовал, что за этим вопросом что-то есть, вроде второго дна.

– Одна тысяча девятьсот… – но тут я замолчал, пытаясь понять, какой сейчас год, и было ли все происходящее в этом году или, может быть, это было в прошлом, а может быть, и в позапрошлом году. Я думал, что держу ситуацию под контролем, что трезво рассуждаю, но, как оказалось, моя память дала сбой. Я начал думать о том, чего я еще не помню и, как оказалось, дыра в моей памяти была огромной.

– С кем из больных вступал в контакт, вел беседы? – Русланов взял листок и уткнулся в него, что означало, что он сверяет мои ответы с данными, имеющимися у него.

– Захаров из сто пятнадцатой, Демьянов из двадцать четвертой, – после моих ответов он едва кивал головой, почти незаметно.

– Климов из девятнадцатой.

Русланов поднял голову и посмотрел на меня своими красными глазами. Затем схватил карандаш и приготовился записывать.

– Последний? Фамилия, имя, отчество, номер палаты.

– Василий Климов, отчества не знаю, палата номер девятнадцать, – я не мог понять, что так заинтересовало Русланова, и полагал, что данные о Климове у него точно должны быть, и никакой тайны о нем быть не может. Я даже был почти уверен, что следующим на допросе в этой комнате будет непременно он, если не был здесь до меня.

– Зови старика, нужна карта Климова, – сказал Русланов одному из своей свиты – тому, которого, как мне казалось, я знал и был уверен в том, что перед тем, как пойти выполнять поручение дяди, он с тревогой и разочарованием посмотрел на меня.

Я постучался в дверь кабинета Василь Николаевича, но никто не ответил.

– Не знаете, дядя у себя? – спросил я у проходящей мимо Руси.

– Василь Николаевич был на пилораме, сейчас придет, – сказала женщина, только недавно вернувшаяся из города.

– Как в городе?

– По-прежнему все, ничего нового, мы ведь только вчера уехали. Вот проведи я здесь месяц или два, думаю, заметила бы перемены, а так чего и говорить. – В парадную дверь вошел Василь Николаевич.

– Руся, принеси нам с Климом чай, пожалуйста, – сказал он, а сам отворил дверь кабинета и пропустил меня внутрь.

По левую сторону от входа находился книжный шкаф во всю стену, а на противоположной стене было окно, перед ним стоял стол, отделанный зеленым сукном. Перед столом находились два кресла для собеседников. Справа, в углу, располагался камин, здесь же стоял большой сейф. Именно к нему и направился дядя; покрутив колесо то вправо, то влево он открыл тяжелую скрипучую дверцу и достал оттуда папку.

– Ты садись, сейчас Руся чай принесет, – сказал дядя, и в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Василь Николаевич, и в комнату вошла Руся с подносом. Она поставила серебряный чайник и две чашки на стол, а к ним подала сахар.

– Спасибо, когда Герман прибудет, попроси его зайти к нам, – попросил Василь Николаевич, и женщина кивнула. – Ах да, и еще, Вы были сегодня на почте?

– Да, я забрала письма и свежую газету, Вам принести?

– Нет, спасибо. Вы свободны, – и Руся вышла за дверь.

– Итак, – дядя открыл папку и начал перекладывать какие-то бумаги с печатями, приговаривая: «Рапорт», «Заявление», «Рапорт», «Не то». Некоторые листы, после подробного их изучения, он с легкой душой рвал и бросал в мусорную корзину, стоявшую тут же. – А вот и досье. Тебе его читать ни к чему, ты лучше вот взгляни на это, – и дядя передал мне фотографию молодого человека. У него было красивое лицо, светлые волосы, зачёсанные на пробор, он был в форме – именно по форме я предположил, что это Василий Климов.

– А вот и второй, наш товарищ Рощин, которого Вы должны разыскать и с которым должны сбежать оттуда, – сказал дядя. – Я полагаю, что Климов уже разыскал Рощина, и дело останется за малым.

– То есть совершить побег из больницы – это меньшее, что нужно сделать? Как бы не наоборот! – сказал я и почувствовал на себе взгляд дяди. Он смотрел грозно, и я понял, что сказанное мной было лишним.

На улице раздался гул мотора – дядя встал и посмотрел в окно.

– А вот и Герман вернулся, – сказал он и снова сел на место. – Ты чай-то пей, – сказал он.

– Спасибо, – ответил я и сделал большой глоток. На меня вновь накатила волна страха, но отступать было некуда, и я тешил себя мыслью о том, что, видно, у меня это было написано судьбой, и поделать ничего нельзя.

– Фотографии я тебе с собой дать не смогу, так что лучше запоминай, пока есть возможность, – я еще раз взглянул на фотографии. Изучая фотографию Рощина, я обратил внимание на выражение лица, словно тот был действительно очень болен. У него были впалые щеки, сильные круги под глазами, потерянный взгляд, короткая стрижка. В дверь постучали, и следом вошел Герман. Он отдал воинское приветствие и подошел к столу.

– Изучаешь? – спросил он и, сняв с себя офицерский планшет, достал из него сложенную в несколько раз карту, которую тут же и развернул. Я успел убрать чайные принадлежности, и Герман разложил карту местности на столе.

– Введи в курс дела, – сказал Василь Николаевич, а сам взял свою чашку и сделал глоток.

На поделенной на квадраты карте пересеченной местности были сделаны некоторые обозначения и проложен маршрут.

– Это больница, – сказал Герман, указывая на кружок с буквой «Б» внутри него. – Это, – он ткнул в другой значок, треугольник с двумя красными полосками, – непосредственно то место, где мы находимся сейчас.

– Товарищ Щенкевич, отставить! – вдруг громко сказал Василь Николаевич.

– Я, – тот выпрямился и замер.

– Это что у Вас за обозначения такие? Вы не знаете, как наносятся обозначение на топографические карты? Черт знает, что такое – кружочки, треугольники! Тьфу!

– Виноват, – отчеканил Щенкевич.

– «Виноват», – передразнил его дядя. – Исправляй, что стоишь? – уже не так строго сказал Гриневский.

– Есть, – и Герман открыл офицерский планшет РККА и достал из-под хлястика, закрепленного двумя клепками по бокам, небольшой ластик. Затем он пододвинул карту к себе и начал что-то там стирать.

– Ты же отличный солдат, выдающийся в нашей части, отличная физическая подготовка, а так же нормативы по тактике, стрельбе. Что же ты меня перед племянником так? – и махнул рукой на Германа.

– Я думал, что это не так… – попытался оправдаться Герман.

– «Я думал», – вновь передразнил его Гриневский. – В любом деле нужно следовать уставу, инструкции, правилам – кому, как не тебе, об этом знать? – дядя вздохнул. – И не важно, что ты думал «это так» или «не так»; ты, в первую очередь, солдат. Ладно, оставляй как есть, и так времени нет.

Моя задача состояла в том, чтобы, выбравшись из стен больницы, мы добрались до обозначенного «крестиком» места, а оттуда уже нас троих должны были забрать.

– У Вас будет не так много времени; на все я даю вам ровно год. Если Вы не окажетесь в назначенном месте второго мая, Ваша миссия, увы, будет провалена. Если получится раньше – молодцы, там Вы сможете прожить столько времени, сколько будет нужно до прибытия за Вами специальной группы, – расхаживая по кабинету, говорил Василь Николаевич.

– Кто входит в эту группу?

– Хороший вопрос. Они будут под руководством товарища Ванштейна, назовут пароль: «Гнездо».

– А кто этот товарищ Ванштейн? – спросил я, но понял, что больше информации мне дать не могут ни дядя, ни Герман.

– Хорошо, что будет с нами, если ко второму мая мы не прибудем в указанное место?

Дядя, до этого ходивший по комнате, остановился и посмотрел сначала на меня, затем на Германа. Он все так же молча прошел за свой стол и, вздохнув, закурил.

– Пойми, что ты не должен об этом думать. Ты должен быть решительно настроен на успех и никак иначе. Договорились?

– Договорились, – мы пожали руки, и именно тогда я понял, что если я попаду в эту самую больницу, никто, кроме меня самого, не сможет меня оттуда вытащить, или же придется ждать, пока один из людей Гриневского снова не появится за стенами больницы, чтобы вытащить всех нас, безнадежно застрявших в лечебнице. Во всей этой предстоящей истории я был лишь еще одной шестеренкой, еще одним инструментом, но так ли я был важен Василь Николаевичу, что он стал бы бросать на мое освобождения силы, если сейчас сам отправляет меня в больницу? Если даже не брать в расчет то, что мы с ним родственники, я был просто наемником для выполнения его просьбы в оплату за то, что он поможет нашей семье прокормиться и не умереть.

За ужином, когда все вещи были собраны и машина стояла у самого входа, мы разговаривали о самых обыкновенных вещах: о погоде, пилораме, предстоящем лете, словно всего сказанного в кабинете и не было вовсе. Руся принесла нам чай, поставила на стол печенье и вышла из столовой. Когда же она появилась вновь, она подошла к Гриневскому, склонилась к нему и что-то сказала, тот кивнул в ответ, и Руся снова ушла, а дядя встал из-за стола:

– Все готово, вещи уже в машине, можно ехать. Надеюсь все, о чем мы с тобой говорили…

– Все здесь, – сказал я и прислонил палец к виску, тем самым показывая, что я все держу в голове.

– Ты еще раз проверь, пока будете ехать, – дал поручение Герману Василь Николаевич.

– Есть, – по-армейски сказал Герман и тоже встал из-за стола. Он надел фуражку, перекинул через плечо офицерскую сумку и направился к выходу.

Мы стояли возле машины; Руся была на крыльце, она куталась в наспех наброшенную на плечи шаль и смотрела на нас с какой-то тревогой. Василь Николаевич махнул ей рукой, чтобы она шла в дом, и Руся скрылась за дверью, но затем появилась в окне на втором этаже. Возле ворот солдаты жгли небольшой костер; я подошел к ним – они говорили о чем-то своем, и, решив им не мешать, я просто стоял возле. Герман подошел к одному солдату, тот приложил руку к голове, но Герман тут же скомандовал: «Вольно!» – и завел с ним какую-то беседу. Из их разговора мне доносились лишь обрывки: речь шла об автомобиле Василь Николаевича, о маршруте, каких-то листах, путевках и прочем. Я посмотрел на Германа, и в сумерках он показался совсем бледным, а в глазах играли огоньки пламени костра. Он мне нравился, но в глубине души я чувствовал, что не стоит всецело доверять ему и лучше всего вообще держаться подальше.

– Клим, – меня окликнул дядя, и пришлось прервать свои мысли.

– Ну что, давай прощаться? – он протянул руку, я пожал. Он смотрел на меня сверху вниз и словно все пытался найти, что сказать, но, так и не подобрав слова, закончил: – До встречи.

– Вы уверены, что она состоится? – хотел пошутить я, но тут же добавил: – Я помню, не нужно сомневаться. Я решительно настроен.

– Ну, давай в машину, – и я поплелся к машине. В багажнике уже были мои вещи, но я еще не знал, что больше их не увижу, надеялся, что еще буду писать стихи в своих тетрадях, перебирать семейные фотографии, которых всего было три: отца, матери и своя.

– Товарищ Щенкевич, фляжка! – крикнул Герману дядя. Тот подбежал к нему, они пожали руки, попрощались, и Герман сел в автомобиль.

– Чуть было фляжку не забыл, – Герман крутил ее в руках. – Пить хочешь? – я кивнул, сделал пару глотков и вернул. – Трогай, – сказал Герман, и водитель захлопнул свою дверь, нажал на педаль и вырулил из ворот налево. Ворота за нами закрылись, а нас ждала дорога, и я думал, что это будет самая скучная поездка в автомобиле, но ошибся: скучать мне не давал Герман. Он задавал мне различные вопросы, проверял мою готовность.

– Как Вы оказались в больнице?

– Согласно записи в моей медицинской карте, я должен проходить лечение в данном медицинском учреждении.

– Ваш диагноз?

– Этого не знаю, какое-то расстройство.

– Какое?

– Не знаю, не имею необходимого образования.

– Ваше образование?

– Семь классов Одесской школы.

– Как добрались до учреждения?

– Не помню, последние несколько дней ничего не помню. Помню только, как очнулся в палате.

– Хорошо, – выдохнул Герман.

– Это было легко, – сказал я.

– Легко? Главное, чтобы тебе верили, – сказал Герман. – Усложняем задачу, готов?

– Готов.

– Где жили в Одессе?

– Улица Дворянская, дом шесть, квартира семнадцать.

– Сколько человек в Вашей семье и сколько человек проживало с Вами?

– Мы проживали впятером: два моих старших брата – Михаил, Андрей, я и наша мать, Анна Николаевна Ларина.

– Ваш отец?

– Умер, десять лет назад.

– Есть ли родственники в Москве?

– Есть дядя, но я с ним так и не встретился, – сказал я и зевнул от усталости и монотонных вопросов.

– Почему?

– Он не встретил меня у вокзала, а адреса его я не знаю, – сказал я, и снова зевнул. Мы ехали по лесистой местности; за окном мелькали деревья, больше я ничего не видел. Герман поглядел на часы, затем на меня.

– Число прибытия в Москву? Номер поезда? Номер места? Время отправления? Время прибытия? Кто были соседями по купе? Вы ехали в купе? – завалил вопросами Герман, я посмотрел на него, и, заметив на его лице улыбку, принял его вызов.

– В Москву прибыл 28 мая, на поезде номер 488173, номер места 27, Одесса-Москва, с 7-ю остановками, тремя по двадцать минут, двумя по пятнадцать, одной в пять минут и одной в сорок. Соседями были Нина Александровна с Василием Игоревичем Веретенко, ей сорок пять, ему —пятьдесят, ехали в Москву к детям. Василий Игоревич всю дорогу пил водку, пока жена отворачивалась. Общее время в пути заняло двое суток сорок три минуты пятьдесят секунд. Время прибытия в 9:13 утра 28 мая, место прибытия – Киевский вокзал. Светило солнце, затем прошел дождь. Своих соседей по вагону не видел, адрес, что дали мне в дороге, по неосторожности достал во время дождя в десять часов тринадцать минут. Адрес не запомнил, – и, улыбнувшись Герману, отвернулся к окну.

– Нина Игоревна и Василий Александрович, – я тут же повернул голову к Герману, он сложил ладонь на манер пистолета, и стоило мне только повернуться, как он вздернул руку, издал звук, похожий на выстрел.

– Ах да, Нина Игоревна, – у меня слипались глаза, изображение Германа стало совсем мутным, голова, словно каменная, переваливалась с одной стороны на другую, пока я не откинул ее на сиденье и не закрыл глаза. Все шло кругом, но почему? Меня никогда не укачивает, а тут вдруг… Последнее, что я слышал – это был повторный «выстрел», который сымпровизировал Герман, должно быть, контрольный. В голову.

Глава IV

– Открывай.

– Вы к кому?

– По поручению… – дальше было плохо слышно, все слова долетали до меня обрывками. До этого была жуткая тряска, словно мы ехали по только что вспаханному полю, а теперь все остановилось, стало твердым. Я чувствовал эту твердь всем своим существом, и мне это ощущение нравилось гораздо больше, чем трястись по ухабам. – Проезжайте, – услышал я глухой ответ, доносившийся словно из трубы, и меня вновь начало трясти.

– Да Вы посмотрите: он не в себе, – я сделал усилие, чтобы открыть глаза, но затем понял, что глаза открыты, и все, что я вижу – это белое полотно. Надо мной склонились две фигуры – пожилого мужчины довольно приятной наружности и молодой девушки.

– Оформляем, – сказал мужчина кому-то в сторону, а затем вновь склонился надо мной.

– Реакция на свет есть, – сказала девушка.

«Должно быть, это медсестра», – подумал я и почувствовал, как игла пронзила мою руку в месте локтевого сгиба.

– Сейчас ему станет лучше, – слышал я, но еще более глухо. Изображение поплыло, стало заворачиваться в спираль, голова была мутная.

Сколько я провел в бессознательном состоянии, я не знал. Внезапно я открывал глаза, видел длинный коридор с тусклым светом, который казался бесконечным: он раскачивался, кружился так, что я вновь закрывал глаза и лишь чувствовал, как меня тащат под руки. Затем помню кабинет, запах спирта, снова укол. Меня крутят множество рук, словно игрушку, я оказываюсь то в горизонтальном положении, то в вертикальном и не могу это остановить. Я не могу произнести ни слова, я не могу сказать: «Хватит», – хоть и делаю такую попытку.

– Вытри ему рот, он здесь все забрызгает.

Мне вытирают рот, и я чувствую запах спирта еще более отчетливо. Я не могу произнести ни слова, взглядом пытаюсь найти хотя бы одного человека из тех, кто устроил эту экзекуцию. Бесполезно.

– Глаза бегают хаотично, на вид явное расстройство мозговой деятельности. Концентрация нулевая, – я краем глаза замечаю все ту же самую медсестру: теперь-то я знаю, что она медсестра и что я нахожусь в больнице, но взгляд тут же ускользает вбок. Я пытаюсь найти ее, отвожу взгляд назад и снова вижу ее лишь вскользь.

Мне холодно, я чувствую холод всем своим телом, я прижат спиной к этому холоду, но все мои попытки встать оказываются тщетны. Я с трудом открываю глаза, вижу, как ко мне направляются двое мужчин, поднимают меня, и тут я замечаю металлический стол, на котором лежу. Словно на тряпичную куклу, они надевают на меня какую-то одежду, крутят, поднимают вверх, снова опускают, кладут. Стало гораздо теплее, меня начинает бить озноб, и голова уже не так кружится. Хочется спать. Я вижу, меня перетягивают кожаными ремнями в области груди, затем пояса и ног.

– Опусти ему голову, – слышу я снова голос медсестры, и чья-то рука со всей силы впечатывает мою голову в стол; я больше уже не в силах ее поднять, хотя и не чувствую боли.

Затем отрывками помню потолок коридора: меня везли по нему долго, а следующее воспоминание уже в палате. Здесь было тепло – это единственное, что меня волновало; озноб со временем проходил, мышцы отчего-то предательски загудели, но это не помешало мне уснуть.

Голова кружилась все время, пока я спал, если это – конечно, можно назвать сном. Видения – как отрывки памяти, какие-то кадры, словно фотографии: люди, оставшиеся в Одессе, родной дом, яркое солнце и голоса, голоса, голоса. Мне виделись улицы, узкие улицы, по которым я любил бегать в детстве, и я бежал сейчас, но они сужались, и я все боялся, что дома с обеих сторон, медленно приближающиеся ко мне, вот-вот раздавят меня, поэтому я ускорялся, отчего придавал их движению скорости. Тогда я сменил тактику и сбавил скорость, улица тоже стала сужаться медленней. Поняв эту нехитрую задачу, я почти остановился, а затем, чтобы перехитрить ее, рванул из всех сил, что были, но дома так просто было не провести, и они с бешеной скоростью полетели на меня, и в момент, когда они должны были меня раздавить, я словно потерял под ногами опору – то ли упал, то ли взмыл вверх и полетел в бездну все так же стремительно. И хоть мне было страшно, я почувствовал облегчение, и мне было приятно лететь. Какое-то спокойствие разливалось по телу. Затем все начиналось снова: голоса, люди, лица, лица незнакомые, чужие – и снова полет, снова бегу по улице.

Когда я открыл глаза, то очень обрадовался этому. Потолок палаты поначалу еще немного кружился, а затем становился все устойчивее, и, наконец, остановился. Я вздохнул. Голова гудела, хотелось пить. Я разжал пересохшие губы и причмокнул: во рту тоже было сухо. Я провел шершавым языком по небу. Щекотно. Тело мне словно не принадлежало, оно будто было каменным изваянием, я не мог пошевелиться, только голова по-прежнему принадлежала мне. Я приподнял голову и попробовал встать, но обнаружил, что привязан ремнями к столу. Меня объял неописуемый ужас: «Как? По какому праву? За что? Что происходит? Где я?»

– Лежи, лежи, – услышал я женский голос. Ко мне шаркающей походкой подошла пожилая женщина. – Ты что, очнулся?

Она спросила это так вкрадчиво, что я задумался об этом, но ненадолго.

– Пить, – еле слышно прошептал я и, кивнув мне, она удалилась. Затем подошла снова, поднесла к лицу сосуд, похожий на волшебную лампу с длинном носиком и крышечкой сверху. Я открыл рот, и она дала мне попить из носика. Это был чай, и мне непременно захотелось выпить его весь, но в какой-то момент, она забрала «волшебную лампу», лишив меня возможности осуществить задуманное.

– Много нельзя, еще другим оставить нужно.

«Другим?» – подумал я и повернул голову набок. Первое, что привлекло мое внимание, было зарешеченное окно, из которого лился утренний, весенний свет. Это так успокаивающе подействовало на меня, что я перестал напрягаться и пытаться освободиться, а, наоборот, расслабился и стал смотреть на окно. Когда солнце скрылось за тучами и свет в окне померк, оно словно лишилось живительной силы. Я больше не видел пылинок, летающих в свете солнца, которые причудливо передвигались, живя в своем мире. Волшебство, которое я видел только что, исчезло.

Затем я перевел взгляд выше и увидел стол-каталку, на которой лежал человек, обмотанный белой простыней, и, так же, как и я, перетянутый ремнями. Мне стало не по себе, и я повернул голову влево – там тоже был человек, «прикованный» к столу. Как и я. За ним, чуть поодаль, находилась дверь с круглой ручкой, выкрашенная серой краской. Я принялся рассматривать эту ручку, чтобы отвлечь себя от мыслей о своей беспомощности и непонимании происходящего.

– Сейчас врача позову, – сказала женщина, что давала мне пить, и вышла из палаты.

«Больница. Почему я здесь? Я болен? Нет!» – я знал, что я не болен, здесь было что-то другое, но вот только что именно, я не знал. Я смотрел на дверь в ожидании кого-нибудь, кто сейчас войдет и все мне объяснит, освободит от ремней и отпустит домой. «Домой», – повторил я про себя еще раз, и стало так тоскливо на душе, что будь во мне больше жидкости, слезы, наверное, бы разом хлынули из моих глаз.

– Который? – спросила молодая девушка в больничном халате у той, что давала мне пить.

– В серёдке. Очнулся, говорит: «Пить» – ну я напоила, и сразу к Вам, – со знанием дела поведала женщина. У нее был очень приятный голос, она говорила с чувством, с расстановкой, словно читала книгу с выражением.

Медсестра посмотрела на бумаги, которые держала в руках, затем подошла ко мне, и я смог рассмотреть ее получше. Она была молоденькой сотрудницей, на вид ей было лет двадцать – двадцать пять, из-под белой медицинской шапочки выбивались локоны светлых волос, и она заправляла их за ухо. В ней было все прекрасно: ее голубые глаза, маленькой рот, аккуратный нос, а легкий румянец на щеках дополнял всю эту картину. Своей маленькой ладонью она потрогала мой лоб.

– Посмотрите на меня, – сказала она, и я подчинился ее просьбе, хоть я и так рассматривал ее, но теперь стал смотреть в ее глаза. Легким движение она дотронулась до нижнего века и, отведя палец вниз, нахмурилась, затем с правым глазом провела те же действия. Затем она достала ручку и сделала несколько записей в своих листах.

– … глазные капилляры потрескались… – задумчиво, еле слышно произнесла она.

– Здравствуйте, – произнес я и даже насторожился: мой ли это голос?

– Здравствуйте, здравствуйте, – выдохнув, произнесла она, все еще рассматривая свои записи. – После укола больше не кричал? – спросила она у женщины, что стояла поодаль, сложив руки на животе.

– Нет, после не кричал. Но как очнулся – сразу пить попросил, – сказала та.

– Надо думать, вот и голос сорвал. Два дня так кричать, – сказала она, и мне стало не по себе, что разговор идет обо мне, тем более что я кричал, хотя даже не помню этого. А еще было странно, что прошло два дня.

– Вроде на «буйного» не похож, – сопереживающим голосом сказала женщина и покачала головой.

– Все они сначала не похожи, привозят их: глаза пустые, слюни текут – одним словом, «овощи». Стоит дать пару дней, как начинают крепнуть, и вот тут можно понять, что за пациент – «тихий» или «буйный».

– Этот, вроде, еще ничего, вон у нас в том месяце был…

– Миронов?

– Да, Миронов, помните?

– Помню, конечно, я же им и занималась. Отдельный случай. Ладно, Варвара Михайловна, пойду я к Борису Александровичу, попрошу, чтобы потом зашел.

– Хорошо, идите, Люся, я Вас позову, если что, – сказала женщина, и медсестра вышла из палаты.

«Люся», – подумал я и улыбнулся, и только потом понял, что она ушла. Совсем ушла. – «А я? А как же я?» – меня так занял их разговор, что я напрочь забыл, что лежу здесь, привязанный к столу. Голос и правда был не мой, как я и думал. Горло болело: должно быть, и правда кричал.

– Что ты? Лежи, – сказала Варвара Михайловна. Она была полной женщиной, с пучком седеющих волос на голове и располагающим к себе выражением лица и голосом. Она говорила ровно, как и моя мама, с какой-то нежностью и теплотой, что сразу переставало хотеть спорить.

– А меня когда отпустят? – это прозвучало точно, как в детстве, когда после болезни мама не пускала меня гулять с друзьями. Я почувствовал, что говорю, словно мне двенадцать лет – с той же интонацией, с той же манерой.

– Как врач решит, что ты окреп, так тебя и отпустят. А пока лежи.

– А ремни, отвяжите меня, пожалуйста, – и вот опять: «Ну как же Вы не понимаете, что ведь там ребята, что мне там быть важнее, чем лежать в постели – там Васька, и мяч у него есть, и солнце светит, пустите меня? Ну хотя бы можно в окно посмотреть?»

– Лежи, кому говорю? Слышал? Сейчас доктор посмотрит, если решит, что можно отвязать тебя – отвяжем. Хорошо? – и снова, словно мама заключает со мной очередную сделку: «Если мы измерим температуру, и ее не будет, так уж и быть – полчасика разрешу посидеть у окна, только не открывать! Хорошо?»

– Хорошо, – прохрипел я, но это уже не было похоже на голос маленького мальчика, и вся эта игра с воспоминаниями закончилась.

Врач идти ко мне явно не спешил. Я еще два или, может быть, три раза засыпал, и, проснувшись, смотрел на Варвару Михайловну: та отрицательно качала головой, и было ясно, что врача не было. Заходила Люся, дала мне выпить таблетки, затем снова и снова, всего раза три за день. Моим соседям повезло меньше: они не просыпались, и им делали уколы. Я морщился от одного вида шприца и в душе был рад, что меня не будут колоть. Только под вечер, когда за окном начинало смеркаться, Люся сделала мне укол и молча ушла. Весь день я пролежал, больше не сказав ни слова; даже когда приходила медсестра или Варвара Михайловна уходила, а затем возвращалась, обязательно что-то бормоча себе под нос, я ее не слушал и в разговор не вступал. Голова постепенно начинала проясняться, а затем боль ушла. Я уже было обрадовался – как она снова начала кружиться. Я закрывал глаза, но и это не помогало, наоборот, становилось только лишь хуже. Я напрягался всем своим «каменным» телом, чтобы остановить это безумие, но это не помогало. Ничего не помогало. Всю ночь мне снились качели, Люся и Варвара Михайловна, которая улыбалась и держала «волшебную лампу». «Сейчас врач придет…» – говорила она, и так всю ночь. Когда же я проснулся окончательно, я увидел ее читающей за небольшим столом в углу палаты, на котором стояла лампа в зеленом абажуре, что давала тусклый свет. Мне было душно; казалось, что я сейчас задохнусь.

– Где он?

– Кто? – удивилась Варвара Михайловна, и, подняв на меня взгляд, поправила очки.

– Врач?

– Завтра придет, – сказал она. И снова принялась читать.

– Голова, кружится, плохо. Очень, – сказал я.

– Ничего, сейчас лекарство подействует – и перестанет кружиться.

– Скорее бы, – простонал я и принялся тяжело дышать. Может, это и было странным, но мне становилось немного легче от этого, и я, закрыв глаза, провалился в очередной кошмарный сон с крутящимися качелями, маятником, ходившим из стороны в сторону, лицами и голосами.

Стоило мне открыть глаза, как я увидел лица, склонившиеся надо мной, и что-то обсуждающие. Лицо мужчины я помнил смутно, но вот его голос мне показался знакомым. Рядом было лицо Люси. Чуть позади была Варвара Михайловна.

– Как Вы себя чувствуете? – спросил мужчина.

– Кто Вы?

– Это врач! Врач, – с улыбкой протянула Варвара Михайловна. Я посмотрел на мужчину: он был одет в больничный халат, на шее был стетоскоп. Я хотел сказать, что у меня кружится голова, но понял, что головокружение прошло.

– Хорошо, доктор, – и улыбнулся.

– Вот и хорошо, – он улыбнулся в ответ. Люся тут же сделала какую-то запись в своих листках.

– Доктор… – сказал я, но даже не знал, что ему сказать дальше.

– Да? – учтиво переспросил он.

– Спасибо, мне казалось, что я умираю…

– Ну что ты? Молодой еще, а уже умирать собрался, – пошутил тот, и я улыбнулся.

– Спасибо, – еще раз сказал я. Когда они выходили из палаты, он посмотрел на меня, и мне стало его отчего-то жаль. Может оттого, что у него такой уставший вид? Он смотрел на меня так, словно увидел любимую чашку, которую кто-то нечаянно разбил, и, вроде, должно быть, все-равно будет новая, может, даже лучше, но все равно отчего-то грустно.

Варвара Михайловна проводила врача и медсестру, а затем вернулась и посмотрела на меня с каким-то недоверием.

– Врач приходил, – сказала она, наконец, показывая на дверь и явно ожидая моей реакции.

– Да, я знаю, – не менее загадочным тоном произнес я: он же мне представился, я понял, что он врач. Тем более что мне сейчас стало легче, необходимость во враче отпала.

– Пить хочешь? – спросила она. Я отрицательно покачал головой.

«Что же это делается? За неделю и вот так…» – вполголоса запричитала Варвара Михайловна, всхлипнув при этом носом.