Текст книги "Зели в пустыне"

– Ну а вообще-то, – сказал Баско, – надо думать, что, чем старше становишься, тем сильнее глупеешь. Если бы это был я…

– Если бы это был ты?..

Он сделал неопределенный жест рукой и, опираясь на уличный фонарь, стоящий над источником, выдал:

– Да, впрочем, все они шлюхи. Я могу тебе кое-что рассказать, я их знаю.

– Что студент тебе ответил?

– О? А он ведь и не такой уж фанфарон. Ты удивишься, ты ведь думаешь, что он как раз такой. Смутившись сначала, он покосился на окно, боясь кузины. А потом он на меня странно посмотрел, засмеялся и произнес: "А ты любопытный посыльный".

– Ну а насчет встречи?

– Погоди. Я спросил его: "Так вы придете?" Он опять рассмеялся, отдал мне деньги и ответил: "Не думай об этом. Это не для детей, даже не для таких шустрых, как ты". И подтолкнул меня к двери. "Ну все же, если я ее встречу, что я должен ей сказать?" – "Ты скажешь ей, что все мне передал, вот и все".

– И что?

– А что я мог ответить? И потом кузина… Так я ушел. Смотри, девчонки возвращаются.

Девочки, одетые в белое, – те, которых я видел утром, – шушукаясь, прошли мимо источника; но когда они дошли до богатого дома, где жила женщина, которую мы звали Лапочкой или Дылдой, их голоса усилились, чтобы пропеть последний, самый злорадный куплет "Тримазо":

 
Я песенку допел, я в вас разочарован,
И я пожелаю вам столько детей,
Сколько находится в поле камней;
Чтоб их прокормить – не видать вам ни хлеба, ни теста;
А от снега укрыть – не найти вам ни крова, ни места,
О! Тримазо!
 

И все они, корчась от смеха, убежали так быстро, насколько это позволяли сделать полные корзинки.

– Как ты думаешь, – спросил я, – он придет завтра на встречу?

– Это меня удивило бы… Это меня удивило бы, но если он не придет – быть неприятностям. Понимаешь, я ее видел, Жанни, все эти дни, что она прождала на выгоне. Старик, я вот шутил только что; но ты бы видел ее там, ждущую, как будто – я не знаю, как сказать, – как если бы это был вопрос жизни и смерти! И никого, даже кошек. Она то ходила рядом с коровами, говорила с ними, целовала их – сумасшедшая! А то прижималась лбом к стволу дерева и подолгу так стояла; внезапно оборачивалась, как будто он сейчас уйдет, не повидавшись с ней. Когда наступал полдень, она с трудом стояла на ногах… Ты можешь мне поверить: быть неприятностям, и Ришар вряд ли поможет.

Толкнув меня локтем, он усмехнулся.

– В конце концов, ведь никто ее не заставлял туда приходить. За удовольствия приходится расплачиваться, понимаешь?

Нет, я не понимал всего, скорее, я не был уверен, что все понимаю, но я не решался узнать еще что-нибудь. Так недавно еще было время наших первых откровений и взаимопонимания, а пустыня, наша прекрасная пустыня, я не мог думать о ней без горечи.

Однако вечер был мягким, как был мягок для наших рук замшелый камень над источником. На хрупкой границе между днем и ночью чудесный мир опускается на землю. Вот хорошо было бы в нем затеряться. Нет прохожих; иногда или в одном из домов повышается голос, или где-нибудь в хлеву раздается глубокий кашель животного. Ни действия, ни сна – время, когда все вещи отдыхают. Неужели люди могут преследовать и терзать друг друга, не слышать чужого горя, руками тянуться к человеку, который ускользает?

– А вот и он!

Ришар приближался большими нетвердыми шагами, опустив голову и размахивая руками. И так как он прошел, не заметив нас, мы соскользнули с камня над источником. Он вздрогнул и остановился.

– А! Вы еще не ушли домой? – сказал он.

– Ты тоже, – произнес Баско.

– Хм! Я…

Я мечтал, что он попросит меня пойти с ним до дома и, быть может, расскажет о Жанни, чужаке и его собственной прогулке. Но, увидев его таким удивленным, смущенным, таким далеким от нас в своих мыслях, я упрекал себя за то, что вышел из тени.

– Ладно! – сказал он. – Время ужина; вас, должно быть, ждут… Доброго вечера.

– Наверное, что-то произошло, – прошептал Баско. – Завтра, вот точно завтра мы все узнаем.

Наступила ночь; мы не решались возвращаться домой. Два раза откуда-то из темноты ворчливый голос звал моего товарища.

– Иду! – отвечал он.

Но мы оставались сидеть рядом, прислонившись к камню у источника, журчание которого становилось громче с приближением ночи. Это были последние минуты наших каникул. И все, что нам принесли эти две длинные недели: лица, слова и еще то, что нельзя ни услышать, ни узреть, – все, казалось, бродило вокруг нас лихорадочное, взволнованное и уже близилось к развязке, которую мы боялись себе представить.

Хлопнула дверь; по улице к нам приближались пританцовывающие шаги. Это была младшая сестра Баско, та, что иногда играла с нами.

– Что вы там делаете оба в темноте? – спросила она. – Ты знаешь, дружок, тебе достанется.

– Не беспокойся, соплячка! – огрызнулся Баско. Однако на этот раз он послушался: они удалились.

Он крепко обнимал ее, как это делают влюбленные, и девчонка с гортанным смехом откидывала со лба рыжие кудри.

V

В этот первый школьный день все поначалу казалось нам удивительным. Может быть, это и была наша весна? Стоял такой плотный, такой уныло-серый туман, что я не различал даже грушевое дерево в нашем саду. А на улице, пока мы с Баско шли в школу, едва заслышав чьи-нибудь шаги, мы кричали порой:

– Хе! Хо!

Иногда нам отвечал голос ребенка; когда мы подошли к площади перед церковью, нас было уже с дюжину и все мы держались за руки.

Более приятный сюрприз ждал нас в школе. Каждый год из-за работы призывной комиссии нас отпускали во второй половине дня. Но мог ли кто-нибудь из нас подумать о сеансе престидижитации?[2]2
  Престидижитатор – фокусник, иллюзионист.


[Закрыть]

– Речь идет о научном сеансе, – серьезно сказал наш учитель. – Он имеет единственной целью предупредить вас от мошенников и так называемых чародеев, которые злоупотребляют общественной легковерностью.

Сеанс стоил два су, которые были списаны на приобретение школьных принадлежностей. Итак, с наставником во главе вся школа направилась к одной из таверен на площади – самой маленькой, наименее посещаемой, туда, где не было даже биллиарда; скамейки были выставлены перед столом, на котором возвышался чудесный чемодан; учитель сел в стороне в плетеное кресло.

Ждать пришлось недолго; из глубины зала показался маленький человек (это был первый его выход в тот день), который низко поклонился нашему наставнику, потом чуть спокойнее нам и тут же начал говорить. Он рассказывал, что наука призвана отбросить последние покровы с шарлатанства, так как все – лишь сноровка, точность и расчет; что для него будет большой честью произвести на наших глазах несколько операций; если вначале они собьют нас с толку, он их повторит медленнее, так, чтобы мы успели понять секрет.

Я его почти не слушал. Как только он появился в своем фраке (первом фраке, который мне довелось увидеть), в серебряно-сером жилете, стянутом в талии, в туфлях, в высокой твердой шляпе, которую он, приветственно кланяясь, прижимал к фалдам своей одежды, – образ смутно знакомый внезапно появился в моем сознании и не выходил у меня из головы.

Наклонившись к Баско, я с ним поделился.

– Ты помнишь, – прошептал я, – то, что нам рассказывала Жанни. Ты знаешь, этот месье во фраке – ее отец, приходивший к ней!

– Это было бы странно.

Странно, да, это было бы почти чудом. Но разве все в этой необычной весне не предвещало чуда? Конечно, я знал этот легкий путь, книгу, сокрытую в моей душе, которая вела меня к тому, чтобы продолжить или сотворить очередную историю; итак, я повторял себе: "Это сказка" – и улыбался этой сказке, но тайный свет предчувствия уже проник в меня.

В это время иллюзионист занимался своей наукой… Он превращал воду в вино, ловко прятал карты и вытаскивал их из рукава Баско.

– В этом нет никакого колдовства, мои юные друзья. Ваш высокочтимый учитель, человек науки (и он вновь кланялся), хорошо знает, как и всякий другой, что колдовства нет.

Тщедушный, точный – можно сказать, автомат, – он переставал говорить, только чтобы улыбнуться, и бросались в глаза странно двигающиеся над мелкими зубами тонкие блестящие усики на его покрытом красными пятнами, с глазами навыкате лице.

Мне кажется, что аудитория была настороже. Иногда шепоток, шушуканье, смущенный смех нарушали тишину.

Мы вытягивали шеи, чтобы ухватить на лету тайну его трюков.

– Вот видите. Нет ничего проще. Я повторяю… Вы поняли на этот раз?

Но и в этот раз мы ничего не увидели и остались немного уязвленными. И только в конце представления мы по-настоящему расслабились, когда из пустой коробки, прикрываемой черной тканью, он вытащил шляпу, тарелку, двух голубок и даже драже, которое тут же разошлось между нами. И вот по знаку учителя мы дружно зааплодировали, потом не торопясь покинули зал.

Туман уже начал рассеиваться, и мы могли увидеть если не точно который час, то хотя бы циферблат на колокольне. Тут и там, сквозь голубоватые разрывы в тумане, лучики солнца, чуть касаясь, намечали очертания дерева или дома – день обещал быть прекрасным. На мгновение наш учитель, казалось, в чем-то засомневался: он посмотрел на часы, которые он носил в жилетном кармашке над огромным животом и которые вытаскивал быстрым жестом, при этом вздыхая.

– Ладно, – сказал он наконец, – я не хочу вас томить. Сегодня праздник: возвращайтесь домой и будьте умниками!

С радостными криками "Спасибо, мсье!" весь класс разбежался.

– Мы пойдем туда? – спросил я у Баско.

– Куда туда?

– В пустыню.

Но Баско должен был обедать с дядей Ружо. И потом что там смотреть в пустыне? Ведь точно Жан-Клод останется у себя дома.

– Не фантазируй относительно отца, – сказал мой товарищ уходя. – Все это, старик, только в книжках бывает.

– Да, – сказал я, – я это знаю.

И все-таки, если бы Провидение до конца дня…

Природа еще хранила влажность после тумана, линии стали четче, редкой нежности цвета; можно сказать – свежесть первого дня мира. Ребенок, пробирающийся через кусты и боящийся загубить молодую травку на тропинке (она кажется родившейся из ночи). Иногда, падая с ветки, капля воды бежит по его затылку; эта ласка и ожидаема и желанна, но всегда внезапна. Ни ветерка, ни шума, тишину нарушает только доносящаяся из зарослей торопливая песенка птицы.

Утро подходило к концу, когда передо мной зажурчал ручеек, что на краю нашей пустыни. Никого за оградой, но дверь дома была приоткрыта.

Я подкрался, готовый при первом же звуке голосов убежать. Все оставалось мирным. Еще несколько шагов, я увидел в сумерках комнаты сидящую на скамейке Жанни в ее праздничном платье. Она почувствовала мое присутствие и повернула ко мне голову.

– А! – сказала она. – Вот и ты… Потом когда я оказался совсем рядом:

– Ты видишь, я одна…

Я думал увидеть ее рыдающей, измученной: но, напротив, никогда еще ее голос не казался мне таким спокойным, настолько, что на мгновение мне показалось, что Жан-Клод приходил уже. Я ее об этом спросил.

Она удивленно ответила:

– Да нет… О! Я даже не надеялась на это. Ты его смог вчера увидеть?

– Да, вернее…

Вернее, я не смог с ним поговорить, а Баско… Я поведал ей то, что рассказал мне мой товарищ. Она слушала меня опустив глаза и иногда говорила "Да… Да" немного приглушенно, но спокойно. Когда я закончил, она какое-то время сидела молча, легонько подталкивая ногой к камину соломинку. А я, стоя перед ней, не знал, что делать; мой взгляд переходил с пепла в очаге к этому маленькому шраму под крылом носа, к этой тонкой белесой линии, которая, казалось, внезапно запала и жила своей отдельной жизнью.

– Я погибла, – сказала Жанни.

Она сказала это так открыто, как очевидную истину, с которой ничего не поделаешь; никакая, самая трогательная жалоба не волновала меня так раньше. Потом, как бы вспомнив, что я рядом, она продолжила:

– Ты не можешь знать.

Но добавила покорно, почти легко:

– После всего, быть может, и ты тоже, и все вокруг… Нет, замолчи, этого не нужно.

Она взяла меня за руку:

– Садись, – сказала она. – Останься на чуть-чуть. Ты знаешь: ждать, ждать… И теперь, когда я больше не жду, я очень странно себя чувствую, я опустошена.

Небо наконец-то расчистилось. Мы повернулись спиной к выгону; я догадывался, что за мной, в прямоугольнике двери, огромное поле света, и даже воздух в нашей комнате дрожал от этого. Жанни сидела немного ссутулившись; я слышал легкий вздох, сдерживаемый, почти невесомый, потом более глубокий, иногда руки девушки судорожно вцеплялись в мою. Это тепло, проникающее в меня, идущее как от этих рук, так и от всего юного создания: нежность или неловкость, – я хотел чувствовать его еще долго. Украдкой поглядывая на Жанни, я заметил, что она плачет. Плачет без звука, не двигаясь – сознавала ли она сама это? Просто одна за другой слезы текли по ее лицу к губам, которые по-детски выдавались вперед.

– Жанни, – сказал я ей, – может быть, вы увидите его сегодня вечером на балу…

– На балу! Ах да, и правда! Ты видишь, я надела свое лучшее платье, Я его сшила специально для него, а он его еще не видел. На балу! Ты думаешь, ты думаешь, он придет туда?

И наконец выдала некоторое сожаление:

– Он, может быть, и придет туда, если решит, что меня там не будет!..

Потом она вытащила из маленькой сумочки зеркальце и украдкой взглянула в него.

– Я некрасивая, – сказала она, вытирая слезы.

Круги под глазами, впалые щеки, очень бледное лицо – она, конечно, потеряла свежесть и жизнерадостность, которые нас так сильно очаровывали в ней. А лицо осунулось, взгляд – отсутствующий, и все эти черты, от маленького выпуклого лба до короткого овала подбородка, казались размытыми и были отмечены в равной степени изначальной грациозностью и каким-то преждевременным горем.

Она встала, осмотрела платье, которое помялось на неровной скамье.

– Бедное мое платьице, – сказала она. – И что мне взбрело в голову его надеть! Фермер не хотел меня отпускать. Он мне сказал, что если я уйду, то мне не стоит утруждать себя возвращением – дверь будет закрыта. Я была вынуждена выйти через сад, и я приехала на велосипеде, чтобы побыстрее – да, чтобы побыстрее!..

– Но как же вы вернетесь сегодня вечером?

– О! Вечером!.. это еще далеко! Столько всего еще может произойти до того, как он наступит…

– Итак, – продолжила она, – ты думаешь, он может зайти на бал.

– Все девушки туда придут.

– Все девушки деревни и все призывники кантона. Настоящий бал!

– Уже поставили лавчонки на площади. И сегодня утром… даже…

Но вот тут я засомневался, сознавая всю глупость моей истории.

– Сегодня утром?..

– Представьте себе, мы все, всем классом, ходили на сеанс престидижитации.

– Что это такое?

– Это когда разные фокусы показывают, вы знаете, пустые коробки, в которых полно всего, монетки, которые исчезают.

– Ах да, знаю.

– Месье, который устроил сеанс, это был человек в черной одежде, одежде с фалдами, и лаковых туфлях. У него были небольшие усики, тоже черные.

– А! – сказала Жанни. – Ты хорошо повеселился? Хорошо. Мы больше не заговорим об этом. Что этому лжеколдуну делать между нами?

Через щель в ставне ворвался лучик и, проскользнув между мной и девушкой, осветил пепел в камине.

– Я тебя больше не вижу, – сказала Жанни.

Она пересела.

– Вот теперь совсем другое дело, но ты как будто на другом берегу реки.

И можно было подумать об одной из наших обычных игр; однако я не стал радоваться этому.

– Мне пора идти.

– Да я тебя задерживаю… я тебя задерживаю, я совсем неразумная… О! Да я никогда и не была особенно разумной!

Мы подошли к порогу.

– Ты придешь на бал?

– Да, но я не умею танцевать.

– Это ничего, я тебя научу. Ты придешь… скажи… чтобы я не была одна? Придешь, точно?

И опять она взяла меня за руку; внезапно поднесла и прижала ее к своей груди. Она стояла, прислонившись к стене, полузакрыв глаза.

– Жанни!.. Что с вами?

И я выдернул свою ладонь из ее рук, которые медленно опустились.

– Побудь здесь еще немного, – прошептала она, – я несчастна.

Потом, попытавшись через силу улыбнуться, она спросила меня:

– Я тебя напугала?

– Нет, но…

Я тоже сделал над собой усилие и дотронулся до ее руки:

– Вас очень любят, Жанни, вы знаете, я, и Ришар, и Баско тоже…

– Да, я знаю, но я…

Ее глаза опять наполнились слезами:

– Ты видишь, я дура, дура… И чему они могут помочь, эти слезы!.. Теперь уходи, я тебя и так задержала. Но ты же понимаешь, мне это было нужно… Иди, иди, быстренько…

И когда я уже уходил, она сказала:

– Послушай, ты слышишь их?

Со склона холма, оттуда, где большая дорога, раздавался барабанный марш, и эхо долины ему вторило. Первые призывники подходили к деревне.

Группа за группой, по трем дорогам, что пересекаются на нашем холме, прибывали все призывники кантона. И мы, сбежавшись к мэрии, мы их поджидали, мысленно проделывая их путь. Сопровождавшие их от первых домов деревни горны, барабаны и литавры превращали их приход в триумфальное шествие. Руку вверх, руку вниз, высоко поднятая голова, развевающийся флаг и фанфары – когда они проходили по площади перед церковью, это была армия-завоевательница, входящая в столицу. Армия, которая насчитывала порой не более пяти-шести человек, но чего стоил вызов в их глазах и гордость за свою родную деревню. Каждая группа выставляла напоказ особые знаки отличия: ленту на шляпе или цветок в петлице. Они подходили к порогу мэрии, и тут в течение нескольких минут дрожали стекла; за медными раструбами краснели от натуги лица; палочки того и гляди разорвут барабаны, а ребята с большим барабаном, обвязав кулаки, до крови били в гулкую кожу. Раздавался последний аккорд, в наступившей тишине их приветствовали плоской шуткой:

– Что-то маловато в этом году ребят из Пришли – два лысых и один стриженый!

– Парней из Пришли хватит, чтобы вам рты позатыкать.

– Наверное, лет двадцать назад у ваших отцов был понос!

– Это было получше, чем рожать недоносков.

Но любая перепалка прекращалась у лотка, где каждый из ребят изукрашивал себя позолоченными кокардами и нашивками.

К трем часам подъехала коляска; высокопоставленные лица вышли из нее, чтобы председательствовать в комиссии. Вот так, деревня за деревней, вызываемые и сопровождаемые сельским полицейским, призывники входили в ратушу, и мы видели в окнах второго этажа их длинные голые торсы, видели, как они, озябнув, потирают себя руками и прогуливаются, ожидая своей очереди.

Когда их судьба определилась, они собрались в одно войско и, вскинув перед собой одиннадцать флагов кантона, промаршировали через деревню, сопровождаемые звуками торжественного марша. Мы бежали рядом с ними, в тени их славы; мы проходили, а нам вслед махали руками. Уже несколько девушек направлялось на бал; мы им кричали: "Да здравствуют девушки года!" Они улыбались, смущенно краснели и торопились, шагая быстрее, одна за другой.

Еще со вчерашнего дня на площади перед церковью был разбит шатер для бала. Детям было запрещено туда входить, но мы ловко умели пробираться с толпой. Сначала девушки и парни прогуливались по звонким доскам, не подходя друг к другу; и если каждый из полов и афишировал полное безразличие к другому, иногда можно было перехватить понимающий взгляд, услышать приглушенный смешок, и уже чувствовалось, как в сумерках зала нарождается легкое возбуждение. Взгромоздившись на доски ограды в том месте, где тент приподнимался, чтобы открыть эстраду, Баско сказал насмешливо:

– Ты знаешь! Утром, тот тип с фокусами, я узнал, кто он.

Но я не питал более иллюзий; и разве имело значение то, что этот фокусник когда-то женился на девушке из нашей деревни, работавшей где-то в пригороде! Она умерла, и все ее забыли.

– Он уедет сегодня вечером, – добавил Баско, – в повозке Кардиналя, своего тестя, который отправляется на рынок. А?! Что ты скажешь на это?

Музыканты наконец-то взошли на эстраду, и мы услышали звуки настраиваемых инструментов. Прогуливающиеся остановились; уже тут и там призывники подходили к девушкам, которых они выбрали себе в пару. Но тут гул стих, я увидел, как головы повернулись ко входу; потом по залу пробежало шушуканье.

На пороге появилась Жанни. Она встала там неподвижно, с безразличным видом, и можно было подумать, что она сюда зашла лишь случайно, прогуливаясь где-то неподалеку. Вероятно, ей стало стыдно за свое притворство: она сделала несколько шагов вперед, пары расступались, чтобы дать ей пройти, и тут же смыкались снова.

Среди ребят некоторые улыбались удивленно или насмешливо; другие, из соседних деревень, расспрашивали девушек, которые сразу притворялись шокированными или принимали презрительный вид. И пока Жанни приближалась – букетик ландышей приколот к желтому шелковому платью, кулаки сжаты, глаза устремлены в одну точку, – я чувствовал, как напряженно она держится, и дрожал при каждом ее шаге, боясь, что внезапно она упадет в обморок. Настал момент, когда Жанни вынуждена была остановиться; она дошла до середины зала. Как притвориться, что не замечаешь волны насмешек, враждебности, назревающего скандала, которые вызывало ее присутствие? Тут Жанни огляделась, казалось, в поисках опоры. И, быть может, побежденная, она вернулась бы туда, откуда пришла, но опять у входа расступились пары, я увидел Брюно, за которым шли Ришар и Малыш Жанрю.

– Ну что ж! – сказал Брюно. – Ну что ж, Жанни! Вы думаете, что мы вас не видели на велосипеде? Да если бы вы не приехали, мы бы тут же отправились за вами.

Потом хлопнул в ладоши:

– Сегодня будет играть музыка или нет?

Ришар смотрел на девушку нежно и виновато. По его черной куртке из-под сверкающей кокарды спускались трехцветные ленты; он был доволен и смущен.

– Пошли! – скомандовал Брюно, подталкивая друга. – Пригласи ее; я танцую с ней второй танец.

И как только Ришар обнял девушку – музыканты, казалось, ждали этого момента, – к потолку взлетела мелодия вальса; тут же все пары начали кружиться, медленно, торжественно и чуть-чуть скованно, потом быстрее, теснее, слаженней, отбивая ногами по полу такт.

Брюно за Ришаром и снова Ришар и Малыш Жанрю, за ними другие. Жанни, казалось, просто позволяла танцевать с собой, чужая, равнодушная. Однако понемногу она оживилась; ее тело все непринужденнее держалось в объятиях партнера. Она не поддерживала беседы; едва ли слушала слова своих партнеров; лишь иногда нервный смех зажигал на ее щеках розовые пятна. Между двумя танцами, пока пары прогуливались по залу, я заметил, как она будто бы искала кого-то подле себя, уже не сильно надеясь, быть может, но жадно и с каждой секундой все больше разочаровываясь. Под тентом было очень жарко; пот тек по лбам и корсажам; Жанни вся как будто собиралась в комок, встревоженная, задерживая дыхание. Потом она вновь шла танцевать.

– Я тебя наконец-то нашла!

Жанни стояла передо мной – я сидел на скамейке в уголке.

– Ты мне обещал танец.

Я почувствовал, что все взгляды нацелены на нас.

– Нет, нет, – ответил я. – Я не сумею.

– Ну хорошо, я сяду рядом с тобой.

Девушка, шедшая под ручку с кавалером, сказала шепотом:

– Ей теперь еще и дети понадобились…

Прислонившись затылком к доскам ограды – влажные глаза, безвольно опущенные на колени руки, – Жанни медленно дышала, и я видел, как на желтом шелке корсажа приподнимается и опускается пахучий букетик.

– Немного кружится голова, – сказала Жанни, – но здесь хорошо.

Мгновенье спустя она произнесла:

– Ты видишь, он не пришел.

– Но Ришар здесь и Брюно с братом…

Ришар как раз пробирался к нам сквозь пары, принявшиеся снова танцевать.

– Вы потеряли вашу партнершу? – спросила у него Жанни.

– Разве не сама она меня покинула?

Но Жанни как будто не поняла:

– Она будет от этого страдать…

– По ее виду не скажешь! – произнес Ришар.

Она резко подняла голову:

– Что вы этим хотите сказать? Вы знаете, вы прекрасно знаете, что это ни к чему не приведет.

Но он настаивал, говорил о "новых вещах", о "важных вещах". На этот раз она смотрела на него не отрываясь, и, я не знаю, какой-то страх или надежда промелькнули на ее лице. Она ответила наконец:

– Ну что ж, говорите.

– Не здесь, Жанни, не среди этих людей.

Девушка поднялась:

– Я пойду с вами. Но помните, это вы настояли. – И обращаясь ко мне: – Ты пойдешь?

Я вопросительно посмотрел на Ришара, который вздохнул.

– Ну что ж, пойдем. Это, может, и лучше. Тут много посторонних.

Надо сказать, что если наш уход и несколько удивил остальных, то он не вызвал злорадного хихикания, которого я опасался.

За церковью между конопляными полями бежала тропинка, которая привела нас к роще, где росли ели и вязы, – она выступала над серпом нашей деревни. Частенько по вечерам я приходил сюда посидеть с книжкой в руке; передо мной на холмах и долинах, на пастбищах и в ивняках – всюду шла игра света и тени; не было ни одной детали, которая не восхитила бы меня, но и в целом все это представляло прекрасный ансамбль, которым я не переставал любоваться.

Воздух был еще теплый в этот вечер, однако легкая влажная дымка поднималась от низин.

– Вот и туман опять, – сказал Ришар. – Плохо будет гулять сегодня ночью.

Я уселся на траву, спиной к кусту. В нескольких шагах от меня молодые люди стояли вполоборота друг к другу.

– Ну и что? – спросила Жанни.

Я буквально увидел, как в горле у Ришара стоит ком.

– Жанни, – начал он, – я вчера был в замке… Услышала ли она?

– Я вчера был в замке и видел… видел этого молодого человека.

– И что? – спросила Жанни безразличным тоном.

– Я говорил с ним.

Он протянул руку к девушке.

– О! Я подумал… Я ждал. Но я не мог больше, вы меня понимаете?

Жанни резко спросила:

– Что вы ему сказали?

– Что вы несчастны, больше… чем он, может быть, думает…

– Вы ему это сказали!

– Разве я ошибся, Жанни? Разве я не смог догадаться? Разве вы хотели скрыть это?

– А после?!

– А после, меня это не касается, да, я знаю, но он? Нужно, чтобы он знал, чтобы не прятался в другой раз, чтобы не играл вами, чтобы вел себя как подобает мужчине наконец.

Она повторила недоверчиво:

– Вы ему сказали это…

Потом, подойдя к Ришару, она спросила надломившимся голосом:

– Что он ответил?

– Он тоже, он тоже мне говорил, что меня это не касается. А потом…

– А потом?

– А потом он ушел, он показал, на что он способен. И это не было красиво, Жанни, нет.

Но девушка настаивала:

– Что он ответил?

– Ничего, вранье, грязные слова…

Каждое из этих слов было для Ришара пыткой; он не решался, качал головой и рукой теребил машинально ленты кокарды.

– Но что?

– Что он вас едва знает, что встретил вас случайно и что сразу же вы…

– Да, да, а еще?

– Но я не могу, Жанни, вранье, я вам говорю… Что до него, уже… и что даже теперь… наконец, что он не несет ответственности. Вот видите!

– Он правильно сделал, – сказала Жанни хрипло. Потом она отошла в сторону, и на некоторое время установилась невыносимая тишина.

– Жанни, – прошептал молодой человек.

Она резко повернулась к нему; я слышу еще ее хриплый голос, я вижу обезображенные какой-то ненавистью черты:

– И что вы сделали? Я разве вас об этом просила? Разве я этого хотела? Вы завидуете ему, вот где правда, завидуете потому, что я его люблю, потому, что я была близка с ним, завидуете потому, что вы видите, как я несчастлива. Несчастлива? А если мне нравится быть несчастливой с ним больше, чем счастливой с другим, с вами?

Я поднялся, но не решался сделать и шагу.

– Жанни, – взмолился Ришар.

– О! Как я была права, наплевав на ваши милые улыбки! Вот что за этим крылось!

Он хотел взять ее за руку; она с силой оттолкнула его.

– Оставьте меня! Оставьте меня! – прокричала она. – Я вас не любила, но теперь…

– Теперь, Жанни?..

– О! Теперь я вас ненавижу. Это вы, вы все сделали… На минуту она застыла, грозная, смотрела на него пристально, не отрывая глаз, потом убежала к конопляному полю.

Нелепый, с двумя длинными, вертикально перерезавшими лоб морщинами, Ришар не сделал даже движения, чтобы последовать за ней. Он шевелил губами, как бы повторяя слова девушки.

– Она не ведала, что говорит, – сказал я наконец. Он посмотрел на меня, поднес руку к своему большому носу:

– Оставь, – сказал он. – Оставь. Я, наверное, заслужил это.

– Ты не хочешь вернуться?

Нет, сейчас он хотел бы остаться один.

Он добавил:

– Пойди к Жанни, ей так будет лучше.

Я вернулся на бал, не зная, искать или бояться встречи с Жанни. И что ей сказать? Одно мое присутствие не напомнит ли ей о ее потере? Я слышал насмешки зала и не решался войти. Изредка какая-нибудь парочка уходила с танцев, чтобы направиться к лавчонкам на площади. Взрывы петард смешивались с металлическим позвякиванием тира, с трещотками лотерей, с глухим стуком молотков, которые, ударяя о наковальню, заставляли карабкаться по длинному столбу маленькую красную обезьянку.

С приближением темноты создалось впечатление, что вся деревня захотела хоть на часок присоединиться к празднику. Столы были выставлены перед тремя тавернами на площади, и старики с картами в руках, сидя за бутылочкой пива, обменивались воспоминаниями об их призыве.

Но уже туман, что мы видели в долине, подбирался к церкви. Проехала тяжело нагруженная телега – первая пустившаяся этим вечером в путь к городу на рынок, та, что, наверное, прихватила до вокзала и маленького черного месье с его наукой; это была длинная повозка, крытая зеленым брезентом, который нависал аркой, а затем свободно покрывал короба и корзины. Я смотрел вслед повозке до тех пор, пока она не скрылась за поворотом дороги: я тоже иногда, лежа на брезенте, пересекал ночь и длинные равнины. «Спи», – говорил мой дед, накидывая мне на колени шерстяную шаль; но я не мог спать; голос доходил до меня из темноты; я отыскивал его везде – в пустынных деревнях, в неподвижных равнинах, в своем сердце.

Я услышал, что меня зовут. Стоя на пороге залы, Баско делал знаки.

– Посмотри. Это того стоит.

Но я сначала ничего не увидел, только пары, которые тут и там прервали танец и стояли, повернувшись к действию, которое меня ошеломило.

– Ты их видишь?

– Кого?.. А!..

Жанни танцевала, тесно прижавшись к дяде Баско. Было ли это танцем? Закрыв глаза, девушка, казалось, отдается вновь ловкому телу, которое когда-то ею уже овладело. И, догадываясь о разгорающемся скандале вокруг, она как бы дерзила, разжигая скандал еще и еще.

– Она сюда вернулась, – сказал Баско. Куртка желтой кожи и вельветовые брюки – Ружо остался в своей обычной одежде. Он, однако, не выглядел удивленным, чувствуя под руками эту девушку, которую он завоевал однажды, а затем тщетно преследовал. Гибкий и в то же время пружинистый, быстроногий, он ловко скользил с ней меж другими парами; и на его тонком лице с желтовым оттенком под черной полоской усиков блуждала странная улыбка.

Музыка замолкла; из соседнего кабачка принесли прохладительные напитки, и мы видели, как Жанни, сжимая стакан, осушает его большими глотками, ставит его дрожащей рукой на поднос. Она меня заметила, отвела глаза, затем в упор посмотрела, и что читалось в ее взгляде: дерзкий вызов, смущение, безумное отчаяние?