Текст книги "Слава моего отца. Замок моей матери (сборник)"

Так как толстое стекло искажало неповторимое зрелище, а неудобное положение тигра мешало его движениям, я счел своим долгом убрать банку. Богомол снова принял естественное положение со скрещенными клещами, упираясь всеми шестью лапками в землю. Но за каждую лапку, судорожно сжав челюсти, ухватилось по четыре муравья: твердо опираясь о землю, они держали его мертвой хваткой. Укрощенный этими лилипутами тигр, как некогда Гулливер, уже не мог больше двигаться.

Тем не менее свободными пока клещами он хватал насевших на него муравьев-солдат поочередно в каждой из точек, в которых они пригвождали его к земле. Но не успевали разрезанные пополам муравьи пасть на землю, как другие тут же занимали их место, и все приходилось начинать сначала.

Я задавался вопросом, в каком направлении может измениться это положение, казавшееся вполне стабильным, то есть застывшим в определенном моменте цикла, как вдруг заметил, что движения хватательных ног стали уже не такими быстрыми и не такими частыми. Я пришел к выводу, что богомол начинает падать духом из-за неэффективности своей тактики и что он намерен изменить ее. И впрямь, через несколько минут его боковые атаки прекратились совсем.

Муравьи сразу же покинули его затылок, грудь, спину, и он остался стоять неподвижный, молитвенно скрестив свои клещи, почти прямой на своих шести длинных лапках, которые чуть-чуть подергивались.

– Он размышляет, – сказал Поль.

Эти размышления показались мне несколько затянувшимися, а исчезновение муравьев заинтриговало: я распластался на земле и только тогда понял, какая произошла трагедия.

Муравьи расширили естественное отверстие под трехгранным хвостом задумавшегося тигра: одна вереница входила туда, совсем как в двери большого магазина накануне Рождества, другая выходила оттуда. Каждый уносил добычу, а аккуратные «домохозяйки» методично перетаскивали внутренности богомола.

Несчастный тигр, все такой же неподвижный и сосредоточенный, занятый своего рода самоанализом, наблюдал за тем, что происходило у него внутри, и, лишенный мимики и голоса, не имел возможности выразить свои муки и отчаяние, а посему его агония была отнюдь не эффектной. Мы поняли, что он мертв, только тогда, когда муравьи отпустили его лапки и принялись разделывать тонкую оболочку, в которой когда-то помещались его внутренности. Они отпилили шею, нарезали на тонкие ровные ломтики его грудь, очистили от кожицы его лапки и очень тщательно вылущили страшные клещи, как делает повар, готовящий омаров. Все это было унесено под землю и размещено где-то в глубине кладовых теперь уже в совершенно другом порядке.

На камешках не осталось ничего, кроме красивых зеленых надкрыльев, которые некогда торжественно проносились над травяными джунглями, приводя в ужас добычу или неприятеля. Презираемые «домохозяйками», они как бы скорбно признавались в своей несъедобности.

Так закончились наши «исследования» нравов богомола и «аккуратности» трудолюбивых муравьев.

– Бедняга! – вздохнул Поль. – Здорово его прочистило!

– Так ему и надо! – ответил я. – Он живьем проглатывает кузнечиков, и цикад, и даже мотыльков. Сказал же тебе папа: это самый настоящий тигр. А мне на понос тигров вообще наплевать!

Энтомологические исследования нам уже порядком поднадоели, когда мы вдруг открыли свое истинное призвание.

В послеобеденный час, когда африканское солнце огненным дождем поливает умирающую траву, нас принуждали целый час «отдыхать» под тенью смоковницы на складных креслах, так называемых «шезлонгах», которые трудно разложить, не прищемив пребольно пальцы, и которые имеют обыкновение неожиданно складываться под лежащим на них человеком.

Этот отдых был для нас настоящей пыткой, и отец, великий педагог, то есть мастер золотить пилюли, сумел нас примирить с ним, дав нам несколько книг Фенимора Купера и Гюстава Эмара.

Маленький Поль, широко раскрыв глаза и чуть приоткрыв рот, слушал, как я вслух читаю «Последнего из могикан». Для нас это было откровение, впоследствии подкрепленное открытием «Следопыта». Мы стали индейцами, сынами девственного леса, охотниками на зубров, истребителями медведей-гризли, душителями удавов, теми, кто снимает скальпы с бледнолицых.

Мать согласилась пришить, не ведая, для каких именно целей, старую скатерть к дырявому одеялу, и мы разбили свой вигвам в самом диком участке сада.

У меня был настоящий лук, доставленный прямо из Нового Света, лишь ненадолго задержавшийся в лавке старьевщика. Я смастерил стрелы из тростника и, спрятавшись в кустарнике, со свирепым видом стрелял в дверь уборной – будочки в конце аллеи. Затем я украл «наточенный» нож в кухонном буфете, и, взяв его большим и указательным пальцем за лезвие, как это делают индейцы-команчи, что есть силы метал в ствол сосны, а Поль в это время издавал пронзительный свист, превращая нож в грозное оружие.

Однако скоро мы поняли, что нам нельзя принадлежать к одному и тому же племени, так как война – единственная по-настоящему интересная игра.

Поэтому я остался команчем, а Поль стал пауни, что позволяло мне скальпировать его по нескольку раз в день. А взамен, к вечеру, он убивал меня картонным томагавком и убегал со всех ног, так как я мастерски изображал предсмертную агонию.

Головные уборы из перьев, сооруженные мамой и тетей, и боевой грим из клея, варенья и толченого цветного мела окончательно придавали нашему индейскому облику жутковатую реальность.

Иногда оба вражеских племени закапывали томагавк войны и объединялись для борьбы против бледнолицых, жестоких янки с севера. Низко пригнувшись к земле, мы крались по воображаемым следам за врагами, пробирались за ними в высокой траве, внимательно исследуя метки, оставленные на кустах, или невидимые отпечатки ног, и я со свирепым видом долго рассматривал какую-нибудь шерстяную нитку, повисшую на золотом зонтике укропа. Когда следы расходились в разные стороны, мы молча расставались…

Время от времени, чтобы поддерживать связь, я испускал крик пересмешника, «столь искусно воспроизводимый, что он мог бы обмануть и самку», а Поль отвечал мне «хриплым лаем койота», который у него прекрасно получался: правда, за неимением живого койота он подражал собаке булочницы, паршивой шавке, то и дело хватавшей нас за штаны.

В другой раз нас преследовала целая группа трапперов во главе с Длинным Карабином – он же Следопыт, он же Соколиный Глаз, – и тогда мы долго шли задом наперед, чтобы запутать противника.

Потом где-нибудь посередине поляны я знаком останавливал Поля и в полной тишине прикладывался ухом к земле…

Я с неподдельной тревогой прислушивался к приближающейся погоне: слышал, как в глубине далеких саванн бешено скачет мое сердце.

Игра продолжалась и после того, как мы возвращались домой.

Стол накрывали под смоковницей. Лежа в шезлонге, отец читал половину газеты, так как другую половину читал дядя Жюль.

Мы появлялись, степенные, полные достоинства, как и полагается вождям, и я произносил: «Уг!»

– Уг! – отвечал отец.

– Согласны ли великие бледнолицые вожди принять краснокожих братьев в их каменный вигвам?

– Добро пожаловать, краснокожие братья! – отвечал отец. – Краснокожие братья, наверное, прошли длинный путь, потому что их ноги в пыли.

– Мы с Затерянной реки, провели в пути целых три луны!

– Все дети всемогущего Маниту – братья. Так пусть вожди разделят с нами пеммикан! Мы только просим их соблюдать священные обычаи бледнолицых: пусть они сперва помоют руки!

По вечерам под лампой «летучая мышь», окруженной мошкарой, сидя напротив моей прекрасной мамы и тихо покачивая отяжелевшими ногами, я прислушивался к разговору двух опытных вождей.

Они довольно часто спорили о политике. Дядя проводил очень обидные параллели между президентом Фальером[18]18
  Арман Фальер (1841–1931) – государственный деятель, президент Франции (1906–1913).


[Закрыть] и королем Людовиком Четырнадцатым. Отец тут же парировал, описывая известного кардинала, застывшего в форме вопросительного знака от долгого сидения в железной клетке, куда его поместили по приказу короля. Потом заводил разговор о каком-то злодее по имени Налогнасоль, разорявшем народ.

Или же дядя нападал на каких-то «радикалов». Был среди них некто господин Комбль, о котором трудно было составить собственное мнение: отец говорил, что он великий и честный человек, а дядя Жюль величал его «негодяем из негодяев» и почему-то готов был расписаться под этими словами, причем на гербовой бумаге. Он неизменно добавлял, что этот Комбль стоит во главе шайки разбойников, так называемых «фармазонов».

Отец сейчас же заводил речь о другой шайке – о каких-то «иезуитах»: это были отвратительные «тартрюфы», которые абсолютно всем «рыли ямы».

Тут дядя Жюль почему-то вспыхивал и требовал от отца, чтобы он немедленно вернул ему «несметные богатства Церкви». На что отец, который, вообще-то, деньгами не дорожил, решительно отвечал: «Никогда и ни за что не отдадим вам богатства, отбираемые клерикалами у запуганных верующих даже на смертном одре!»

В такие минуты мать и тетю отчего-то непременно начинали интересовать вопросы о филлоксере в виноградниках Руссильона или о незаслуженном назначении какого-то учителя на должность преподавателя в институте, и тон разговора сразу менялся.

Впрочем, меня не интересовало, о чем они говорили.

Для меня были важны произносимые ими слова: я испытывал к ним настоящую страсть. Я буквально охотился за ними и тайком записывал их в книжечку, коллекционируя, как иные коллекционируют марки.

Меня приводили в восторг слова: гранат, дым, ворчливый, трухлявый, а еще больше слово рукоятка: оставшись один, я часто повторял их для самого себя, только чтоб иметь удовольствие слышать, как они звучат.

А в речи дяди Жюля было очень много совсем новых, незнакомых мне слов; они были либо прелестны, как, например, слова: с насечкой, антология, филигрань, либо грандиозны, как слова: архиерейский, уполномоченный.

Когда в потоке его речи проплывал такой трехпалубный военный корабль, я поднимал руку и просил объяснить, что это означает, в чем дядя никогда мне не отказывал. Именно тогда я впервые понял, что благородно звучащие слова всегда заключают в себе прекрасные образы.

Отец и дядя поощряли эту мою страсть, которая казалась им добрым предзнаменованием. Поэтому в один прекрасный день они вдруг подарили мне слово антиконституционный, хотя в разговоре оно не упоминалось (да и само это слово немало удивилось бы, появись оно в разговоре), и пояснили мне, что это самое длинное слово во французском языке. Им пришлось написать его на счете бакалейщика, который остался у меня в кармане.

С великим трудом я переписал его в записную книжку и каждый вечер, лежа в постели, перечитывал. Только через несколько дней мне удалось укротить это чудовище, и я дал себе обещание, что буду использовать его, если вдруг паче чаяния когда-нибудь в далеком будущем мне снова придется ходить в школу.

Числа десятого августа каникулы были прерваны на целых полдня грозой, которая породила, как и следовало опасаться, диктант.

Дядя Жюль, устроившись в кресле у застекленной двери, читал газету. Поль, сидя на корточках в темном углу, играл сам с собой в домино, точнее, после долгих размышлений и монологов пристраивал одну костяшку к другой как попало. Мать шила у окна. Отец, сидя за столом, точил бруском перочинный ножик и в то же время читал вслух какую-то запутанную историю, повторяя каждое предложение по два-три раза.

Это была притча Ламенне[19]19
  Фелисите Робер де Ламенне (1782–1854) – аббат, один из основателей христианского социализма.


[Закрыть], в которой рассказывалось о приключениях виноградной кисти.

Некий отец семейства сорвал ее в своем винограднике, но не стал есть, а принес домой, чтобы подарить ее матери семейства. Та, растроганная до слез, тайком отдала ее сыну, который, в свою очередь, никому ничего не сказав, преподнес ее сестре. Но и она не прикоснулась к винограду, а дождалась возвращения отца, который, найдя кисть в своей тарелке, заключил всю семью в объятия и возвел очи к небесам.

Скитания виноградной кисти на этом заканчивались, а я задался вопросом, кто же ее съел, в конце-то концов.

– Вот притча, которую тебе следовало бы выучить наизусть, – произнес веским тоном дядя Жюль, сворачивая газету.

Я был возмущен его предложением, выраженным в столь категоричной форме и грозившим мне дополнительным трудом, и поинтересовался:

– Почему?

– Разве ты не тронут чувством, которое движет этими простыми людьми?

Я смотрел, как за окном идет дождь, покрывая черным лаком ветки смоковницы, и грыз ручку.

– Почему эта кисть обошла всех членов семьи? – не унимался дядя.

Он смотрел на меня своими полными доброты глазами. Мне захотелось сделать ему приятное, и я сосредоточил все свое внимание на этом вопросе: вдруг меня, словно молния, озарило, и я вскрикнул:

– Это потому, что она была обработана купоросом!

Дядя Жюль посмотрел на меня остолбенелым взглядом, стиснул зубы и весь побагровел. Он хотел было заговорить, но от негодования задохнулся. Он перепробовал три-четыре гортанных звука, но был не в силах развить их настолько, чтобы они стали членораздельными. В конце концов он поднял руки к небесам, а зад со стула и в сердцах воскликнул:

– Вот! Вот! Вот!..

Это тройное восклицание как бы прочистило его горло, и он наконец смог прокричать:

– Вот чему учит школа, из которой изгнан Бог! Великую силу любви он приписывает боязни медного купороса! Этот мальчик, который сам по себе вовсе не чудовище, не раздумывая дал чудовищный ответ. Измерьте, дорогой Жозеф, всю ту ужасную ответственность, которая лежит на вас!

– Ну что вы, Жюль! – сказала мать. – Поймите, он это сказал ради шутки!

– Ради шутки? – переспросил дядя. – Это было бы еще хуже!.. Я предпочел бы думать, что он неправильно понял мой вопрос. – Он обернулся ко мне. – Слушай меня внимательно. Если бы тебе попалась очень красивая виноградная кисть, великолепная, единственная в своем роде, ну разве ты не отдал бы ее матери?

– Конечно отдал бы, – простодушно отвечал я.

– Браво! – сказал дядя. – Вот слова, которые идут от души!.. – И, обернувшись к отцу, добавил: – Я счастлив убедиться в том, что, вопреки ужасному материализму, которому вы его учите, он в душе своей почерпнул Божьи заповеди и сохранил бы кисть для матери!

Поняв, что победа вот-вот достанется ему, я бросился на помощь отцу:

– Но по дороге я половину съел бы сам.

Недовольный дядя собрался было снова произнести речь, но не успел.

– И правильно! – решительно заговорил отец. – Ведь если бы у всех были столь высокие чувства, им пришлось бы отдавать друг другу и лучшую часть салата, и грудку курицы, и печенку кролика! А поскольку высшая добродетель по сути своей постоянна, то своеобразная карусель лакомых кусков должна была бы продолжаться всю жизнь, в то время как эти несчастные, которые, что там ни говори, нуждались в пище, стали бы в результате отбирать друг у друга головы уток, кости от антрекотов или кочерыжки капусты! Я только сейчас понял, благодаря его ответу, что эта притча – глупость чистейшей воды! А истина в том, что ваш Ламенне был ханжа и, наставляя верующих, дошел, как и все священники, до нелепейшей трепотни!

Только было дядя с ощетинившимися вдруг усами собрался дать отпор этой лобовой атаке, как в дверях появилась тетя Роза, почуявшая на кухне, где она следила за рагу из крольчатины, что назревает ссора. Она размахивала проволочной корзиночкой для салата, а в левой руке держала черный клеенчатый капюшон.

– Жюль! Дождь почти перестал! Скорее за улитками! – вдруг весело закричала она.

Не дав дяде опомниться, она сунула ему в руки корзиночку и чуть ли не до самого носа натянула на него капюшон, словно это был колпак, гасящий спор. В таком наряде ему трудно было бы разразиться филиппикой. Тем не менее он попытался издать несколько раскатистых «р-р-р»:

– Чер-рт возьми! Это чер-ресчур-р гр-р-устно и стр-рашно! Бедный р-ребенок!

Но тетя, смеясь, повернула его к двери и легонько вытолкнула вон из комнаты под проливной дождь, затем закрыла дверь и через стекло послала ему воздушный поцелуй, нежность которого была вовсе не поддельной. Потом она обернулась к нам и рассерженным тоном проговорила:

– Жозеф, к чему было начинать этот спор!

Дядя Жюль, очень любивший дождь, вернулся только через час, промокший до костей, но веселый.

Слизь красивой бородой свисала с корзиночки, на плечах у дяди красовались эполеты из улиток, а на вершине черного капюшона восседала предводительница улиточного племени, улитка-богатырша, безуспешно пытавшаяся сориентироваться и тревожно шевелящая усиками.

Отец играл на флейте, мать слушала его, подрубая полотенца, сестренка спала на ее руках, а я играл в домино с Полем. Все дружно бросились поздравлять дядю с удачей; о Ламенне больше не вспоминали. Но вечером за ужином дядя жестоко отомстил мне за все.

Мать подала на стол рагу из крольчатины в ореоле ароматов всевозможных пряностей. За невероятные успехи на поприще образования мне обычно оставляли печенку, и я уже искал ее глазами в бархатистом на вид соусе.

Но на этот раз дядя Жюль опередил меня и ловко поддел ее вилкой. Он поднес ее к керосиновой лампе, осмотрел, понюхал и сказал:

– Великолепно зажарена. Свежайшая! Видно, нежная и сочная. Несомненный деликатес. И я счел бы своим долгом преподнести ее кому-нибудь из присутствующих, не будь за этим столом человека, который может подумать, что она отравлена купоросом!

После чего залился саркастическим смехом и на моих глазах с наслаждением съел ее.

В середине августа мы были оповещены о том, что назревают великие события.

Однажды после обеда я устанавливал на небольшом, заросшем травкой бугорке индейский столб для пыток, как вдруг примчался Поль со странной вестью:

– Слушай, дядя Жюль стряпает!

Я был так удивлен, что, бросив все, побежал разгадывать тайну под названием «дядя Жюль – повар»!

Он стоял у плиты и наблюдал за шипящей сковородкой: там в кипящем масле со свистом жарились толстые желтые лепешки. Тошнотворный запах распространялся по всей кухне, и я тут же решил, что этого я в рот не возьму.

– Что это такое, дядя Жюль?

– Вечером узнаешь, – ответил он и, схватив ручку сковородки, резко дернул ее так, как это делают, когда жарят каштаны.

– Мы это будем есть вечером? – спросил Поль.

– Нет, – ответил дядя Жюль, – ни сегодня, ни завтра и вообще никогда.

– Тогда зачем ты это готовишь?

– Много будешь знать, скоро состаришься. А теперь бегите играть на улицу, потому что если брызнет масло, то лица у вас на всю жизнь останутся в дырочках, как ситечки. Ну, живо, марш отсюда!

Как только мы вышли, Поль сказал:

– А готовить он все-таки не умеет.

– А по-моему, он не готовит. Тут какая-то тайна. Давай спросим у папы!

Но папы не было. Они ушли с мамой на прогулку. К тому же без нас, что мне показалось предательством.

Пришлось терпеть до вечера.

Вся вторая половина дня была посвящена сочинению неподражаемой «Предсмертной песни вождя команчей» (слов и музыки):

 
Прощайте, прерии!
Стрелой врага
Обезоружена моя рука.
Но и под пыткой
Чистой остается
Моя душа,
И путник
Диву лишь дается.
 
 
О, подлый пауни,
Разбойник и подлец,
Как ты ни ухищряйся,
Близок твой конец!
Услышь мой смех,
Сарказма полный!
Своими пытками,
На кои я плевать хотел,
Укусы комариные
Ты мне напомнил.
 

Всего в песне было семь или восемь куплетов…

Я поднялся в свою комнату и долго «репетировал» в тишине и уединении.

Потом я взялся за боевую раскраску Поля, а затем и за свою. И наконец, увенчанный перьями, со связанными за спиной руками, я степенно направился к столбу пыток. Поль крепко привязал меня к нему, издавая при этом хриплые гортанные звуки, словно ругался на языке пауни, после чего затеял воинственную пляску вокруг меня. Я завел «Предсмертную песнь вождя».

Я исполнял ее так искренне и мне так удался «смех, сарказма полный», что мой мучитель, слегка встревоженный, предусмотрительно отошел подальше.

Но довершила мой триумф последняя строфа:

 
Прощайте, братья, други
И примулы, что распустились по весне!
Прощай и конь, твои надежные подпруги.
Служили верою и правдой мне!
Утешьте мать мою, чей слышу стон,
Скажите ей, что сын ее любимый…
Повержен, пал на поле брани он.
 

Тут мой голос так патетически задрожал, что я и сам растрогался, по моему лицу потекли слезы. Голова моя упала на грудь, глаза закрылись, и я умер.

Я услышал душераздирающие рыдания и увидел, как Поль убегает с воплем:

– Он мертв! Он мертв!

Освободить меня пришел отец, и было ясно, что к моим воображаемым пыткам он был не прочь добавить совершенно реальный подзатыльник. Я был горд своим успехом трагика и собирался дать повторное представление после ужина. Но, проходя через столовую на кухню, чтобы вымыть руки, я наткнулся на потрясающий сюрприз.

Отец и дядя раздвинули стол во всю длину, накрыли его мешковиной и на всей его поверхности разложили всевозможные чудеса. Сначала шло несколько рядов пустых патронов, причем у каждого ряда был свой цвет: красный, желтый, синий, зеленый.

Потом шли мешочки из грубого холста, размером не больше кулака, но тяжелые, как камни. И на каждом мешочке была начертана крупная черная цифра: 2, 4, 5, 7, 9, 10.

Было там еще нечто вроде маленьких весов, только с одной-единственной чашей, и прикрепленный к столу своеобразной прищепкой с винтом странный медный прибор с деревянной кнопкой на ручке. И наконец, в самом центре стола возвышалось блюдо с дядиной стряпней.

– Вот то, что я готовил утром, это жирные пыжи, – пояснил он.

– А зачем это? – спросил Поль.

– Чтобы изготовить патроны, – ответил отец.

– Ты собираешься на охоту? – спросил я.

– Ну да!

– С дядей Жюлем?

– Ну да!

– А разве у тебя есть ружье?

– Ну да!

– Где же оно?

– Потом увидишь. А пока иди мой руки, потому что суп уже на столе!

Разговор за ужином под смоковницей был захватывающим.

Мой отец, дитя города и пленник школы, за всю свою жизнь никого не убил, ни пернатого, ни мохнатого. Дядя Жюль – другое дело, он охотился с детства и вовсе этого не скрывал.

Уже за супом они заговорили о дичи.

– На что, по-вашему, можно рассчитывать в здешних местах? – спросил отец.

– Я кое-что разузнал в деревне, – ответил дядя.

– Вам наверняка дали ложные сведения, – заметил отец, – потому как к дичи крестьяне относятся ревниво.

– Разумеется, – лукаво улыбнулся дядя, – но я не признался, что мы собираемся охотиться, а просто поинтересовался, какою дичью они могли бы нас снабжать за деньги!

– Хитро! – одобрил отец.

Я был восхищен дядиной находчивостью, хоть мне и показалось, что это противоречит нашим нравственным принципам.

– И что же они вам предложили?

– Во-первых, мелких птиц.

– Совсем маленьких? – спросила потрясенная мать.

– Ну да! – ответил дядя. – Эти дикари убивают все, что летает.

– Неужели и бабочек? – спросил Поль.

– Нет, бабочки оставлены мальчишкам. Но они не жалеют даже малиновок!

– Уж очень скудная тут земля, – заметил отец. – Какой может быть урожай без воды! В основном здесь живут очень бедные люди, и охота как-то поддерживает их. Крупных птиц они продают, а маленьких едят сами!

– К тому же, – вставил дядя, – жаворонки на вертеле – это, я вам скажу…

– Во всяком случае, – воскликнула тетя, – канареек убивать не смей!

– Ни канареек, ни попугаев! Клянусь… А вот трясогузок и садовых овсянок…

– Садовые овсянки – это так вкусно, – сказала тетя.

– А певчих дроздов… – проговорил дядя, подмигнув нам, – певчих дроздов вы нам разрешаете убивать?

– О да, – сказала мать. – Жозеф умеет их жарить на вертеле. Мы их ели в прошлом году на Рождество.

– Когда я вижу дрозда, съедаю его целиком! Кроме клюва, конечно, – вставил Поль.

– Затем, – продолжал дядя, – думаю, мы можем рассчитывать на кроликов.

– О да, – подтвердил я, – они водятся даже около дома и у большого миндального дерева устроили себе уборную. Там полно их какашек!

– Прошу без грубых слов! – сурово одернула меня мать.

– Потом здесь наверняка водятся куропатки, и, может быть, даже красные!

– Они что, совсем красные? – поинтересовался Поль.

– Нет, сами они каштанового цвета, грудка у них черная, лапки красные, а на крыльях и на хвосте красивые красные перья.

– То, что надо для индейских головных уборов!

– Ну, что еще? Говорили они и о зайцах!

– Но, – возразил отец, – Франсуа утверждал, что их тут нет.

– Предложите ему шесть франков за штуку, и вы увидите, что он их вам притащит! Он продает их по пять франков хозяину постоялого двора в Пишорисе. Надеюсь, наши ружья избавят нас от необходимости выкладывать денежки.

– Это было бы замечательно! – сказал отец.

– Я согласен, что заяц стоит выстрела, мой дорогой Жозеф. Но есть кое-что и получше. В лощинах Ле-Тауме водится королева дичи.

– Что именно?

– Угадайте!

– Слониха! – воскликнул Поль.

– Нет, – сказал дядя, но, увидев огорчение моего братика, добавил: – Я не думаю, чтобы там водились слонихи, но и ручаться, что их нет, тоже не могу. Ну, Жозеф, напрягитесь! Какая дичь самая редкая, самая красивая, самая осторожная?! Мечта охотника?!

– Какого она цвета? – поинтересовался я.

– Коричневого, красного и золотого.

– Фазан! – воскликнул отец.

Но дядя отрицательно покачал головой:

– Ха! Фазан довольно красив, согласен, но он глуп, и, когда он взлетает, попасть в него так же легко, как в бумажного змея. А гурман сказал бы, что мясо его жесткое и безвкусное: чтобы оно стало хоть сколько-нибудь съедобным, ему надо дать вылежаться, то есть протухнуть! Нет, фазан вряд ли король дичи!

– Тогда кто же он, этот король? – спросил отец.

Дядя встал и, воздев руки к небу, торжественно произнес:

– Только это не король, а королева. Это бартавелла!

Это слово он произнес, растягивая слоги и широко раскрыв глаза от восторга. Однако ожидаемого эффекта не получилось.

– А что это такое?

Дядя и тут не растерялся.

– Вот видите, – воскликнул он удовлетворенно, – это такая редкостная дичь, что сам Жозеф о ней никогда не слыхал! Так вот, бартавелла – это королевская куропатка, и, пожалуй, в большей степени королева, чем куропатка, потому что она огромная и отливает пурпурным блеском. На самом деле это почти тетерев. Она водится в горных каменистых ложбинах и так же осторожна, как лиса: два дозорных всегда охраняют стаю, и подкрасться к ней чрезвычайно трудно.

– А я знаю, – сказал Поль, – как надо действовать: я лягу на живот, подползу, как змея, и совсем не буду дышать!

– Прекрасная идея, – сказал дядя, – как только мы выследим бартавелл, так сразу прибежим за тобой.

– И часто вам приходилось убивать их? – поинтересовалась мать.

– Нет, – ответил дядя скромно, – я не раз видел их в Нижних Пиренеях, но они были слишком далеко, и мне ни разу не удавалось выстрелить в них.

– А кто вам сказал, что бартавеллы водятся здесь? – продолжала расспрашивать мать.

– Один старый браконьер, которого зовут Мунд де Парпальюн.

– Он что, дворянин? – спросил я.

– Вряд ли, – отвечал отец, – это просто значит Эдмонд, повелитель бабочек.

Эта фамилия привела меня в совершенный восторг, и я дал себе слово навестить этого таинственного сеньора.

– Он сам-то их видел? – спросил отец.

– Он убил одну в прошлом году и снес ее в город. Выручил за нее целых ДЕСЯТЬ ФРАНКОВ.

– Боже мой! – воскликнула мать, молитвенно сложив руки. – Если бы вы могли приносить по штуке в день… это меня вполне устроило бы!

– Оказывается, это мечта не только охотника, – сказал отец, – но и домохозяйки! Не говорите больше о бартавеллах, дорогой мой Жюль, не то они будут сниться мне всю ночь, а моя милая жена от них уже без ума!

– Но меня вот что беспокоит, – вступила в разговор тетя Роза, – по словам горничной, здесь водятся также и дикие кабаны.

– Дикие кабаны? – встревожилась мать.

– Ну да, – подтвердил дядя, улыбаясь, – дикие кабаны… Но успокойтесь, сюда они не придут! Только в самый разгар лета, когда высыхают все родники на горе Сент-Виктуар, они спускаются вниз к маленькому источнику под названием Тутовое Дерево, единственному ключу в этих местах, который никогда не пересыхает. В прошлом году Батистен убил там парочку!

– Это просто ужасно! – сказала мать.

– Отнюдь, – возразил Жозеф, стараясь успокоить ее, – дикий кабан не нападает на людей. Напротив, почуяв человека издалека, спасается от него бегством. И нужно быть очень искусным, чтобы подкрасться к нему.

– Как к бартавеллам! – воскликнул Поль.

– Кроме тех случаев, – изрек дядя серьезным тоном, – когда он ранен!

– Вы думаете, тогда он может убить человека?

– Еще бы! – воскликнул дядя. – У меня был друг, товарищ по охоте, которого звали Мальбуске. Он был дровосеком, но из-за несчастного случая на работе стал калекой.

– Что значит «калека»? – спросил Поль.

– Это значит, что у него осталась только одна рука. Он больше не мог работать топором и занялся браконьерством.

– С одной рукой? – удивился Поль.

– Ну да!.. С одной рукой! И уверяю тебя, очень даже метко стрелял! Каждый день он добывал куропаток, кроликов, зайцев, которых тайком продавал на кухню в дворянский замок. И вот однажды Мальбуске нос к носу столкнулся с диким кабаном: зверь был не очень крупный, семьдесят килограммов, мы потом его взвесили. Итак, Мальбуске поддался соблазну и выстрелил. Выстрелил и не промахнулся, но у зверя осталось достаточно сил, чтобы броситься на него, опрокинуть и разорвать на части. Да, именно на части, – повторил дядя. – Когда мы набрели на его след, то прежде всего увидели вьющийся по середине тропинки изжелта-зеленоватый шнур чуть ли не в десять метров длиной – это были кишки Мальбуске.

Мама и тетя брезгливо заохали, а Поль расхохотался и захлопал в ладоши.

– Жюль, – сказала тетя, – не следовало бы рассказывать такие ужасы при детях.

– Напротив, – возразил отец, умевший извлекать из самых страшных происшествий воспитательный смысл, – это для них прекрасный урок. Им не помешает знать, что кабан – опасный зверь. Если вам случайно приведется его увидеть, немедленно забирайтесь на ближайшее дерево.

– Жозеф, – попросила мать, – обещай мне сейчас же, что ты тоже залезешь на дерево, не сделав ни единого выстрела.

– Этого только не хватало! – воскликнул дядя Жюль. – Я же вам, кажется, сказал, что у Мальбуске не было патронов с крупной дробью. Но у нас-то они есть!

Он принес из ящика целую горсть патронов и положил на стол.

– Они длиннее остальных, потому что я набил в них двойную порцию пороха, этими зверь будет сражен наповал!.. При условии, – добавил он, обернувшись к отцу, – что попадешь в самое уязвимое место на левой лопатке. Обратите внимание, Жозеф, я сказал, на левой!

– Но, – возразил Поль, – если кабан будет убегать, будет виден только его зад. Что же тогда делать?

– Нет ничего проще. Даже удивительно, что ты не догадался.

– Стрелять в левую заднюю половинку!

– Ничего подобного! – сказал дядя. – Надо просто знать, что дикие кабаны обожают трюфели…

– Ну и что? – удивилась мать.