Текст книги "Слава моего отца. Замок моей матери (сборник)"

– А то, Огюстина, – отвечал дядя, – что вы наклоняетесь влево и как можно громче кричите: «Ой, какой прелестный трюфель!» Тут кабан, не удержавшись от соблазна, оглядывается и поворачивается к вам своей левой лопаткой.

Мы с матерью расхохотались, отец лишь улыбнулся, а Поль с серьезным видом заявил:

– Ты так говоришь ради смеха!

Он не смеялся, потому что уже ни в чем не был уверен.

Этот охотничий ужин продолжался гораздо дольше обычного, и пробило уже девять, когда мы встали из-за стола и занялись изготовлением патронов. Я был допущен присутствовать при этом, так как заявил, что для меня это «урок естествознания».

– На полчаса, не больше, – бросила мать, унося на руках сомлевшего Поля, который издавал невнятные, но явно протестующие звуки.

– Прежде всего проверим ружья! – постановил дядя.

Достав из кухонного буфета спрятанный за стопками тарелок прекрасный футляр из настоящей кожи (мне стало досадно: как можно было не обнаружить его!), он вытащил из него великолепное ружье, которое выглядело совершенно новым. Оба его ствола были прекрасного матово-черного цвета, спусковой крючок был никелированный, а на рельефном прикладе расположилась собака, как бы вросшая в лакированное дерево.

Отец взял в руки дядино ружье, рассмотрел его и присвистнул от восхищения.

– Свадебный подарок от старшего брата, – пояснил дядя, – шестнадцатый калибр, «верней-каррон» с центральным боем.

Дядя взял у отца ружье, передернул затвор; раздался громкий щелчок, дядя принялся заглядывать внутрь стволов, направив ружье на лампу.

– Смазано прекрасно, завтра проверим его более тщательно! – проговорил он и, обернувшись к отцу, спросил:

– А где ваше?

– У меня в комнате.

Отец поспешно вышел.

Я не знал, что у отца есть ружье, и возмутился, что он не поделился со мной таким сногсшибательным секретом; я ждал его возвращения с большим нетерпением, стараясь угадать по его шагам и звяканью ключей, в каком именно месте он его прятал. Но шпионаж не удался; отец торопливым шагом спускался обратно.

Он внес в кухню огромный желтый футляр, наверняка купленный – тайком от меня – у старьевщика: длинные царапины на нем свидетельствовали о его почтенном возрасте, а беловатый оттенок царапин – о том, что этот предмет изготовлен мастером по папье-маше.

Открыв жалкий картонный футляр, отец со смущенной улыбкой произнес:

– После вашей современной модели мое, конечно, выглядит жалко, но оно досталось мне от отца.

Превратив таким образом старинную берданку в достопочтенную семейную реликвию, он вытащил из футляра три части длиннющего ружья.

Дядя взял их, соединил воедино, с ловкостью волшебника щелкнул затвором, затем, оценив габариты ружья, воскликнул:

– Господи боже мой, да это же мушкет!

– Почти, – согласился с ним отец, – но, говорили, бьет очень метко.

– Не исключено! – согласился дядя.

Приклад был без резьбы, с него уже давно сошел лак. Спусковой крючок не был никелированным, а курок был таких размеров, что походил на изделие кузнеца-самоучки. Я почувствовал себя несколько униженным.

Дядя Жюль открыл затвор и с задумчивым видом принялся его рассматривать.

– Если это не какой-нибудь неизвестный старинный калибр, то, должно быть, двенадцатый!

– Так и есть, – подтвердил отец. – Я купил гильзы номер двенадцать!

– Со штифтом, конечно?

– Да, со штифтом.

Он взял из картонной коробки две-три пустые гильзы и протянул их дяде. На их медных основаниях торчали маленькие гвоздики без головок. Дядя вложил одну гильзу в ствол.

– Ствол чуть разболтался, но это действительно калибр двенадцать со штифтом. Эта модель уже давно не в ходу, потому как не вполне безопасна.

– Почему небезопасна? – живо поинтересовалась мать.

– Самую малость, – сказал дядя, – но все-таки опасность имеется. Видите ли, Огюстина, как только курок ударяет по этому медному гвоздю, порох воспламеняется. А гвоздь этот ничем не закрыт, не предохранен и может сработать от случайного удара.

– Например?

– Например… если патрон выскользнет из рук охотника и упадет вниз гвоздиком, выстрел может произойти у ног охотника.

– Это вряд ли может иметь смертельный исход, – проговорил отец успокаивающим тоном, – да и чтоб я уронил патрон, такого никогда не случится.

– Однако, – отвечала вполголоса мать, – сегодня утром туалетное мыло ты ронял три раза…

– Во-первых, – возразил обиженный отец, – туалетное мыло – предмет очень скользкий, потому что это жир, чего не скажешь о патроне; во-вторых, когда берут в руки туалетное мыло, то не думают о мерах предосторожности: каждый дурак знает, что оно не взорвется. И наконец, следует добавить, что глаза у меня были закрыты, потому как я намыливал голову, а ни один человек в здравом уме, имея дело с патронами, не закроет глаза. Значит, ты можешь быть вполне спокойна.

– Жозеф прав, – подтвердил дядя. – И я почти не сомневаюсь, что он не будет ронять патроны. Но может произойти кое-что другое… Кстати, я сам был свидетелем невероятного происшествия.

Я был тогда очень молод, то было еще время ружей с подобными патронами. Председатель общества охотников, господин Беназет, – (дядя произносил «Беназетэ»), – был такой огромный, что ночью издалека его можно было принять за столитровую бочку вина, так вот для него пришлось изготовить патронташ из двух патронташей, чтоб он смог надеть его на себя…

Однажды после сытного обеда в компании охотников он поскользнулся и со своим огромнейшим патронташем прокатился по лестнице до самого низа: патронташ был набит такими вот патронами со штифтом… знаете, казалось, что стреляет целый взвод, и, к моему сожалению, должен вам сообщить, что это и стало причиной его смерти…

– Жозеф, – проговорила мать, побледнев, – тебе надо купить другое ружье, иначе ты на охоту не пойдешь!

– Ну что ты! – отвечал отец, рассмеявшись. – Во-первых, я ничуть не похож на столитровую бочку, и, во-вторых, я не буду председательствовать на «сытном обеде в компании охотников» в краю заядлых любителей вина. Уверен, взрыв, погубивший господина Беназета, прежде всего вызвал образование гейзера красного вина!

– Очень даже вероятно, – рассмеялся дядя. – К тому же, Огюстина, могу вас заверить, что этот несчастный случай пока единственный в своем роде. – Дядя вдруг вскочил и вскинул ружье к плечу.

– Оставайся на месте! Не шевелись! – крикнула мне мать.

Дядя раз пять-шесть повторил этот маневр, целясь поочередно то в стенные часы, то в лампу на потолке, то в подставку с вертелами. Наконец он вынес приговор:

– Ружье очень старое и весит лишних три фунта. Но оно хорошо ложится в руку и легко вскидывается к плечу. По-моему, оно великолепно!

Лицо отца расплылось в улыбке, и он уже было стал посматривать на присутствующих с некоторой гордостью, как вдруг дядя добавил:

– Если только оно не взорвется.

– Что?! – вскрикнула мать.

– Не бойтесь, Огюстина, будут сделаны все необходимые испытания, и первые выстрелы мы произведем с помощью веревки. Если оно взорвется, у Жозефа больше не будет ружья, зато он сохранит правую руку и глаза. – Он снова принялся рассматривать затвор. – Может случиться также, что при несколько большем заряде изменится его калибр и оно превратится в крупнокалиберное для уток. В конце концов, завтра станет ясно. А сегодня вечером давайте займемся боеприпасами! – Тут в его тоне появились командные нотки. – Для начала погасить в доме все огни! Опасность, которую представляет собой эта керосиновая лампа, достаточно велика! – И, обернувшись ко мне, добавил: – С порохом не шутят!

Мать в страхе побежала на кухню и вылила кастрюльку воды на последние угольки, которые все еще краснели в плите. Отец в это время проверял герметичность медной лампы и прочность подвески.

Когда эти меры предосторожности были приняты, дядя сел за стол, усадив отца напротив себя.

Тетя, для которой эта опасная процедура не содержала, по-видимому, ничего таинственного, поднялась к себе в комнату, чтобы покормить из бутылочки маленького Пьера, и обратно больше не спускалась.

Мать села на стул в двух метрах от стола, а я встал меж ее колен. Я думал, что таким образом – в случае взрыва – мое тело защитит ее.

Дядя взял одну из баночек и осторожно соскреб с нее прорезиненную ленточку, обеспечивавшую герметичность. Я увидел торчащий из пробки крошечный черный шнурок: дядя осторожно захватил его большим и указательным пальцем, потянул, и пробка вышла.

Затем он наклонил горлышко баночки к листу белой бумаги, и из него высыпалась щепотка черного пороха.

Я подошел поближе, загипнотизированный тем, что происходило на моих глазах… Значит, вот он – порох, то страшное вещество, которое поубивало столько зверей и людей, повзрывало столько домов и забросило Наполеона в саму Россию… похож на измельченный уголь, и больше ничего…

Дядя взял большой медный наперсток, прикрепленный к ручке из темного дерева.

– А это мерка для измерения заряда, – пояснил он мне, – на ней нанесены деления на граммы и дециграммы, что обеспечивает вполне удовлетворительную точность.

Он наполнил ее до краев, после чего опрокинул содержимое на чашечку аптечных весов. Чашечка опустилась, потом медленно поднялась, весы находились в равновесии.

– Порох не сырой, – заметил он, – имеет положенный ему вес, блестит, словом, великолепен.

Наконец началось наполнение гильз, процесс, в котором участвовал и отец: он забивал поверх пороха жирные пыжи, нажаренные дядей Жюлем.

Потом наступила очередь дроби, а потом снова пыжей, которые накрывали картонным кружочком – крупная черная цифра на нем указывала калибр дроби.

Затем настал черед закупоривания: небольшим приспособлением с ручкой загибались края патрона, получалось нечто вроде валика, который наглухо запирал смертоносную смесь.

– Шестнадцатый калибр, – спросил я, – больше двенадцатого?

– Нет, – ответил дядя, – чуть поменьше.

– Почему?

– Действительно, – удивился отец, – почему самые маленькие номера соответствуют самым крупным калибрам?

– Тайна тут невелика, – авторитетно заявил дядя Жюль, – но хорошо, что вы задали этот вопрос. Шестнадцатикалиберное ружье – это такое ружье, для которого можно изготовить шестнадцать круглых пуль из одного фунта свинца. Для двенадцатикалиберного тот же фунт свинца дает лишь двенадцать круглых пуль, а если бы существовало однокалиберное, оно стреляло бы пулями в фунт свинца.

– Вот ясное объяснение, – сказал отец, – ты понял?

– Да! – ответил я. – Чем больше пуль делают из одного фунта, тем меньше их величина. И выходит, что дырка ружья тем меньше, чем крупнее номер его калибра.

– Вы, конечно, имеете в виду фунт в пятьсот граммов?

– Не думаю, – сказал дядя. – По-моему, речь идет о старинном фунте в четыреста восемьдесят граммов.

– Прекрасно! – проговорил отец с неожиданным интересом.

– Почему?

– Потому что я вижу тут кладезь для составления задачек пятиклассникам: охотнику, у которого было семьсот шестьдесят граммов свинца, удалось отлить двадцать четыре пули для своего ружья. Зная, что вес старинного фунта равняется четыремстам восьмидесяти граммам и что цифра, обозначающая калибр, представляет собой количество пуль, которое можно изготовить для ружья из фунта свинца, определите калибр данного ружья.

Эта педагогическая находка меня слегка обеспокоила, я испугался, как бы она не была проверена на мне в ущерб моим играм. Но меня успокоила мысль, что отец, кажется, слишком загорелся новой страстью, чтобы пожертвовать своими каникулами для разрушения моих, и дальнейшее подтвердило, что я рассудил правильно.

В этот вечер, который закончился тем, что на столе, как на плацу, были выстроены шеренги разноцветных патронов, подобных оловянным солдатикам, меня живо интересовало все.

И в то же время что-то меня беспокоило, я чувствовал какую-то неудовлетворенность, причину которой никак не мог определить.

И только снимая носки, я понял, в чем дело.

Дядя Жюль говорил весь вечер, как ученый и профессор, тогда как мой отец, член выпускной экзаменационной комиссии начальной школы, с тупым видом внимал ему, словно какой-то школяр.

Я был унижен и оскорблен.

На следующее утро, пока мать подливала мне кофе в чашку с молоком, я поделился с ней своими переживаниями.

– А ты рада, что папа пойдет на охоту?

– Не очень, – ответила она. – Это слишком опасное развлечение.

– Ты боишься, как бы он не упал с лестницы вместе со своими патронами?

– О нет, не такой уж он неуклюжий… Но все-таки порох… такая коварная штука.

– А я не рад по другой причине.

– По какой же?

С минуту, которую я кстати использовал, чтобы сделать глоток кофе с молоком, я колебался.

– Разве ты не видишь, как дядя Жюль важничает? Все время приказывает, все время поучает!

– Но это-то как раз чтобы научить… он это делает по дружбе.

– А я прекрасно вижу, что он страшно доволен, что оказался умнее папы. И это мне вовсе не нравится. Папа всегда его обыгрывает, и в петанк, и в шашки. А тут, я уверен, он проиграет. По-моему, глупо играть в игры, которых не знаешь. Я, например, никогда не играю в мяч, потому что у меня слишком тощие икры и другие стали бы смеяться надо мной. Зато я играю в шарики, в классики, в прятки, потому что всегда выигрываю.

– Но, дурачок, охота – не соревнование. Это прогулка с ружьем, и раз ему это нравится, значит пойдет ему на пользу. Даже если он не подстрелит дичи.

– Если он ничего не принесет, мне будет неприятно. Да, неприятно. И я перестану его любить.

У меня появилось желание заплакать, которое я заглушил бутербродом. Мама прекрасно это поняла и поцеловала меня.

– В чем-то ты, пожалуй, прав, – сказала она. – Вначале, конечно, папа не будет таким ловким, как дядя Жюль. Но через неделю он станет таким же метким, а через две, ты увидишь, уже он будет давать советы!

Она не лгала, чтобы меня утешить. У нее не было сомнений. Она была уверена в своем Жозефе. Но меня терзало беспокойство, какое терзало бы детей глубокоуважаемого господина президента Французской республики, если бы он сообщил им о своем намерении участвовать в летней велогонке «Тур де Франс».

Следующий день выдался еще более тяжелым.

Дядя Жюль разложил на столе части ружей и занялся их чисткой, одновременно предавшись воспоминаниям о своих охотничьих подвигах.

Он рассказывал о том, как в виноградниках и сосновых лесах своего родного Руссильона перестрелял десятки зайцев, сотни куропаток, тысячи кроликов, не говоря уже о «редчайших экземплярах».

– Однажды вечер-р-ром я возвр-р-ращался домой ни с чем и был взбешен, потому что дважды стрелял по зайцам и оба раза промахнулся!

– Почему? – спросил Поль с раскрытым ртом и округлившимися глазами.

– Забыл!.. Но факт, что я испытывал стыд и досаду… И вот, миновав Тапскую рощу, я вошел в виногр-р-радник Брукейр-р-роля, и что же я там вижу?

– Да, что же я вижу? – с тревогой в голосе переспросил Поль.

– Бартавеллу! – не удержавшись, воскликнул я.

– А вот и нет! – ответил дядя. – Оно не летало и было гораздо крупнее. Итак, что же я вижу? Бар-р-рсука! Огр-р-ромного бар-р-рсука, который уже уничтожил целый р-р-ряд великолепного сорта виногр-р-рада! Я мигом вскинул ружье к плечу и бабах!..

Далее всегда следовало одно и то же, что для нас всегда было ново.

Дядя стрелял, потом для верности «дублировал выстрел», и убитое наповал животное пополняло бесконечный список дядиных побед.

Отец молча слушал его героические рассказы и скромно, как и подобало подмастерью, чистил дуло своего ружья круглой щеточкой, прикрепленной к концу длинной палочки, а я меланхолично протирал тряпочкой спусковой крючок и скобу.

В полдень ружья были собраны, смазаны, вычищены до блеска, и дядя Жюль объявил:

– После обеда проведем испытания!

* * *

Повести о подвигах дяди не было конца, мы выслушивали ее на протяжении всего обеда и даже перенеслись в Пиренеи для рассказа об охоте на серну.

– Беру бинокль, и что же я вижу?

Поль напрочь забыл о еде, так что – после гибели двух серн – тетя и мать стали умолять рассказчика прервать на время эпопею, что, кажется, ему очень польстило.

Я воспользовался передышкой, чтобы ловко вставить личный вопрос.

С самого начала сборов я ни минуты не сомневался, что мне будет позволено сопровождать охотников. Но ни отец, ни дядя не высказывались по этому поводу со всей определенностью, а я не осмелился задать вопрос прямо, боясь решительного отказа: вот почему я пошел окольным путем.

– А собака? – спросил я. – Разве вам не понадобится собака?

– Да, не худо было бы иметь ее, – сказал дядя, – да где взять обученную собаку?

– Разве они не продаются?

– Конечно продаются! – сказал отец. – Но стоят самое меньшее пятьдесят франков!

– Это безумие! – воскликнула мать.

– Что вы! – возразил дядя. – Если бы можно было найти хорошую собаку за пятьдесят франков, будьте уверены, я бы ни секунды не колебался! Но за такую цену вы получите самую обыкновенную дворнягу, которая непременно потеряет след зайца и приведет вас к норе какой-нибудь крысы! Обученная собака стоит не менее восьмидесяти франков, а то и все пятьсот!

– И к тому же, – тут в разговор вмешалась тетя, – что мы будем делать с ней по окончании охотничьего сезона?

– Придется продать ее за полцены! А кроме того, – добавил дядя, – очень опасно держать собаку в доме, где есть младенец.

– Верно, – сказал Поль, – не ровен час, съест маленького кузена!

– Вряд ли! Но может, не желая того, заразить его какой-нибудь болезнью.

– Ангиной, например! – воскликнул Поль. – Уж я-то знаю, что это такое! Но у меня это было не от собаки, а от сквозняков!

Я не настаивал: собаки не будет. Значит, они рассчитывают на то, что за подстреленной дичью буду бегать я. Прямо об этом не говорилось, но это явно подразумевалось. И к чему было добиваться торжественного обещания взять меня на охоту, особенно в присутствии Поля, который выразил желание наблюдать за охотой «издалека» с ватой в ушах, что было расценено мной как необоснованная претензия, способная серьезно повредить моим собственным планам.

Поэтому я и промолчал.

После обеда взрослые пошли отдохнуть.

Мы воспользовались этим, чтобы оснастить рулями цикад: иначе говоря, мы втыкали черешки листьев миндаля в зад тотчас смолкавшим несчастным певицам, а потом я их подбрасывал вверх. Они начинали беспорядочно летать туда-сюда, а мы хохотали от души, глядя на них и на их немыслимые кульбиты.

Часа в три отец окликнул нас.

– Идите сюда! – закричал он. – Встаньте позади нас. Мы сейчас будем пробовать ружья!

Крепко привязав отцовский мушкет к двум параллельным веткам, дядя Жюль стал разматывать длинную бечевку, один конец которой приводил в действие спусковой рычаг. В десяти шагах от ружья он остановился.

Подоспевшие мать и тетя заставили нас отойти еще дальше.

– Осторожно! – сказал дядя. – Я вложил тройной заряд и буду стрелять из двух стволов одновременно! Если ружье взорвется, осколки просвистят у самых наших ушей!

Все спрятались за стволы олив и осторожно выглядывали оттуда.

Одни мужчины геройски стояли без прикрытия.

Дядя дернул за бечевку: мощный взрыв сотряс воздух, отец бросился к запеленутому, как младенец, ружью.

– Выдержало! – закричал он и стал весело срезать бечевку.

Дядя открыл затвор и стал внимательно его осматривать.

– Великолепно! – объявил он наконец. – Ни трещинки, ни какой-либо деформации! Огюстина, теперь я ручаюсь за безопасность Жозефа: это ружье столь же прочно, как артиллерийское орудие!

Но стоило успокоенным женам отойти, как он тихо сказал отцу:

– Однако увлекаться не стоит. Я могу, конечно, поручиться, что до этого испытания оружие было в полной исправности. Но случается иногда, что само испытание наносит стволу ущерб. Это риск, на который придется пойти. А теперь проверим кучность боя.

Он вынул из кармана газету, развернул ее и быстро зашагал по окаймленной ирисами дорожке, ведущей к уборной.

– У него что, живот схватило? – спросил Поль.

Но дядя не вошел в будочку: с помощью четырех кнопок он прикрепил развернутую газету к двери и тем же быстрым шагом вернулся к отцу.

Он зарядил свое ружье только одним патроном.

– Осторожно! – предупредил он, поднял ружье к плечу, прицелился и выстрелил.

Поль, заткнув уши пальцами, припустил бегом к дому.

Оба охотника поспешили к газете: она вся была буквально изрешечена.

Дядя Жюль долго с удовлетворенным видом рассматривал ее.

– Дробь легла кучно. Я сейчас выстрелил из ствола с чоком. Для тридцати метров – отлично!

Он вынул из кармана вторую газету.

– Теперь вы, Жозеф! – разворачивая ее, сказал он.

Пока он прикреплял новую мишень, отец зарядил свое ружье. Мать и тетя после первого выстрела вышли на террасу. Поль, наполовину спрятавшись за ствол смоковницы, смотрел только одним глазом, заткнув уши указательными пальцами.

Дядя рысцой отбежал назад и скомандовал:

– Пли!

Отец прицелился.

Я боялся, как бы он не промахнулся: это означало бы его окончательное унижение, после которого, на мой взгляд, следовало бы вовсе отказаться от охоты.

Он выстрелил. Раздался ужасный грохот, плечо отца резко дернулось. Направляясь к мишени спокойным шагом, он не выглядел ни взволнованным, ни удивленным, но я его опередил.

Отец попал в самую середину двери: дробинки окружали газету со всех четырех сторон. Во мне вспыхнуло ликующее чувство гордости, я стал ждать, что и дядя Жюль выразит свое восхищение.

Но тот подошел к мишени, осмотрел ее, обернулся и просто сказал:

– Не ружье, а лейка!

– Он попал в самую-самую середину! – гордо произнес я.

– Неплохой выстрел! – согласился дядя снисходительно. – Но взлетевшая куропатка имеет мало общего с дверью уборной. А теперь мы попробуем дробь номер четыре, пять и семь.

Каждый из них выстрелил еще по три раза, и всякий раз за этим следовали осмотр мишени и дядины комментарии.

– Для двух последних выстрелов возьмем самую крупную дробь! – наконец воскликнул он. – Жозеф, держите покрепче приклад, потому что я сделал полуторный заряд. А вы, дамы, заткните уши, потому что сейчас услышите гром!

Они выстрелили оба вместе: грохот был оглушительный, и дверь резко дернулась.

Улыбающиеся, довольные собой, они подошли к нам.

– Дядя, – спросил я, – это убило бы дикого кабана?

– Безусловно! – воскликнул дядя. – При условии попадания в цель…

– В уязвимую левую лопатку!

– Точно!

Он сорвал с двери прикрепленные к ней газеты, и я увидел десятка два маленьких свинцовых шариков, глубоко засевших в дереве.

– Крепкое дерево, – сказал дядя, – дробь не пробила его насквозь! А если б у нас были пули…

Пуль у них, к счастью, не было, потому что из-за двери мы услышали слабый голос. Кто-то робко спросил:

– Можно мне теперь выйти?

Это была наша «горничная».

День открытия охотничьего сезона приближался, и в доме ни о чем, кроме охоты, не говорили.

По окончании цикла эпических повествований дядя Жюль перешел к техническим объяснениям и наглядным демонстрациям. В четыре часа, после полуденного отдыха, он обычно говорил:

– Жозеф, я сейчас перед вами произведу разбор «королевского выстрела», который в то же время является «королем выстрелов». Слушайте внимательно! Вы спрятались за кусты, ваша собака между тем обегает виногр-р-радник. Если она знает свое дело, то кр-р-расные кур-р-ропатки полетят прямо на вас. Тут вы делаете шаг назад, но ружье не поднимаете, потому что дичь увидит его и успеет улететь. Как только пернатые появляются в поле вашего зрения, вы вскидываете ружье и прицеливаетесь. Но в самый момент выстр-р-рела вы резко поднимаете конец ствола сантиметров на десять, нажимая на спусковой крючок, опускаете голову и нагибаетесь.

– Почему?

– Потому что если вы попали, то тут же получите прямо в лицо птицу весом в килограмм, мчащуюся со скоростью шестьдесят километров в час. А теперь перейдем к практике. Марсель, сбегай за моим ружьем.

Я бросался в столовую, откуда возвращался уже медленно, с благоговением прижимая к груди драгоценное оружие.

Дядя всякий раз открывал затвор, желая убедиться, что ружье не заряжено.

Потом он занимал позицию за живой изгородью сада. Отец, Поль и я располагались за его спиной полукругом. Сдвинув брови, пригнувшись и прислушиваясь, дядя старался разглядеть сквозь листву не жалкую каменистую дорожку, а золотые виноградники Руссильона. Вдруг он дважды издавал пронзительный и короткий лай. Потом с силой, но через расслабленные губы выдувая воздух, подражал шуму, с которым взлетает стайка красных куропаток. Затем делал тот самый шаг назад и пристально всматривался в небо поверх изгороди. Потом рывком поднимал конец ствола и кричал: «Пах! Пах!» После чего мы вчетвером, втянув головы в судорожно сжатые плечи, стояли не шевелясь, закрыв глаза и готовясь выдержать удар «птицы весом в килограмм, мчащейся со скоростью шестьдесят километров в час».

Дядя нас освобождал своим «Бум!.. Бум!». Это означало, что две куропатки упали за нами. Минуту он шарил взглядом, ища их, после чего одну за другой подбирал с земли, потому что во время своих демонстраций он непременно убивал «по две штуки зараз». Наконец, свистнув собаку, тяжелым шагом усталого охотника возвращался и садился в тенек.

– Должно быть, это непросто, – обычно задумчиво говорил отец.

– Еще как непросто! Тут нужна сноровка! Признаться, никогда не слышал, чтоб новичку этот выстрел удавался с первого раза… Но если у вас есть способности, о чем я пока не могу судить, вполне возможно, что через год… Попробуйте-ка!

Отец покорно, в свою очередь, брал ружье и в точности повторял пантомиму дяди Жюля.

Иногда по утрам мы с отцом отправлялись по дороге к ложбине Рапон. По обеим сторонам дороги стояли невысокие деревца; мы тайком репетировали «королевский выстрел»: я исполнял роль куропатки и, когда мне надо было взлететь, изо всех сил бросал поверх кустов камень, а отец, резко вскинув ружье к плечу, старался поточнее навести на него дуло…

Когда отец обучался стрельбе по кроликам, я без предупреждения бросал в траву старый полусгнивший деревянный шар, единственный уцелевший от комплекта кеглей, когда-то служивших прежним хозяевам.

Иногда он велел мне спрятаться в кусты и закрыть глаза. Там я ждал, весь обратившись в слух и стараясь уловить малейший шорох. И вдруг, положив мне руку на плечо, отец спрашивал: «Ты слышал, как я подошел?»

Итак, отец готовился к открытию сезона так тщательно, послушно и прилежно, что впервые в своей жизни я стал сомневаться в его всемогуществе, и мое беспокойство все возрастало.

Занялась очередная заря, наконец настал канун великого дня.

Стали примерять охотничьи костюмы. Папа купил себе синюю кепку, которая мне показалась очень эффектной, коричневые кожаные гетры и высокие башмаки на веревочной подошве. Дядя Жюль надел баскский берет, сапоги со шнурками спереди и совершенно необыкновенную куртку, которая стоит того, чтобы о ней было сказано несколько слов.

С первого взгляда моя мать заявила:

– Это не куртка! Это сорок карманов, пришитых друг к другу!

Карманы были даже на спине. Позже я убедился, что всякое богатство имеет и оборотную сторону.

Когда дядя что-нибудь искал в карманах, он сначала ощупывал куртку с лицевой стороны, потом подкладку, потом то и другое одновременно, чтобы определить местонахождение искомого предмета. Самым трудным было понять, как до него добраться.

Так, например, маленький дрозд, забытый им однажды в этом лабиринте, только через две недели известил о своем присутствии ужасающей вонью. Его сперва учуяла своим носом, а потом и нашла благодаря желтому клюву, проткнувшему подкладку, тетя Роза. Тут уж и дядя взялся проверять карманы, что позволило ему обнаружить кроличье ухо, кашицу из улиток и старую зубочистку, которая вонзилась ему под ноготь указательного пальца… И все же для извлечения трупика дрозда пришлось прибегнуть к ножницам.

Но в день примерки куртка произвела огромное впечатление и была воспринята как залог обильной добычи.

Церемония примерки перед зеркалом продолжалась весьма долго, было видно, что охотники получали от нее немалое удовольствие. Женам пришлось положить ей конец и отобрать у все еще любующихся собой мужчин их облачение, чтобы укрепить пуговицы.

Ружья были еще раз начищены и смазаны, мне выпала честь вкладывать патроны в кожаные гнездышки на поясах отца и дяди.

Потом с лупой в руке они стали исследовать полевую карту.

– Подъем начнем сразу за домом, – постановил дядя, – поднимемся до Редунеу, это здесь! – Он воткнул в карту булавку с черной головкой. – До этого места нам вряд ли попадется что-то стоящее, разве что дрозды, певчие или обыкновенные…

– Уже кое-что! – обрадовался отец.

– Пустяки! Наша цель – не будем строить иллюзий – это, конечно, не бартавелла, но хотя бы куропатка, кролик или заяц. Думаю, мы найдем их в Эскаупрес – так, во всяком случае, мне сказал Мунд де Парпальюн. Значит, от Редунеу мы спустимся в Эскаупрес, потом поднимемся до подножия Ле-Тауме, который обогнем справа, чтоб добраться до источника Тутового Дерева. Там пообедаем, примерно в полпервого, а затем…

Но продолжения разговора я уже не слышал, потому что думал о собственном плане.

Настало время поставить вопрос ребром и добиться подтверждения того, в чем я ничуть не сомневался, хотя моя уверенность и была несколько поколеблена необычно пассивным поведением окружающих по отношению ко мне.

О том, во что буду одет я, речи не заходило вовсе. Наверняка считали, что для охотничьей собаки мой костюм вполне пригоден…

Как-то утром я признался «горничной», что с нетерпением жду открытия сезона. Эта особа засмеялась и ответила:

– Напрасно ты воображаешь, что они возьмут тебя с собой!

Нелепые слова идиотки, к которой не стоило обращаться. Гораздо больше меня беспокоило другое: мне казалось, что я улавливал в поведении отца какую-то неловкость, несколько раз за столом он – без всякого повода – говорил, что сон необходим детям, всем детям без исключения, и что будить их в четыре часа утра очень опасно для их здоровья. Дядя горячо поддерживал его и даже приводил примеры из жизни маленьких детей, заболевших рахитом или туберкулезом только оттого, что их каждое утро заставляли вставать ни свет ни заря.

Я думал, что все эти речи предназначены для Поля с целью подготовить его к тому, что на охоту его не возьмут. Но тем не менее у меня от них остался какой-то очень неприятный осадок и нечто вроде смутного сомнения. Я набрался смелости.

Прежде всего нужно было куда-нибудь услать Поля.

Он как раз стоял перед дверью и самозабвенно щекотал брюшко цикады, которая пела от удовольствия, если только не пищала от боли.

Я протянул ему сачок для бабочек и шепнул, что в глубине сада я только что видел раненую колибри, которую можно поймать без труда.

Эта новость привела его в крайнее волнение: братишка отпустил цикаду и предложил: «Бежим туда!»