Текст книги "Батыр без ран не бывает"

Марсель Салимов
Батыр без ран не бывает
Повесть

* * *

© Салимов М. Ш., 2024

© Издательский дом BookBox, 2024

* * *

Народный писатель Республики Башкортостан, майор Советской Армии Марсель Салимов родился в Башкортостане, служил в составе Северной группы войск в Польше. Автор полусотни книг, его произведения переведены почти на 50 языков. Обладатель почётных званий «Золотое перо России» (Москва, 2016), «Золотое перо Руси» (Москва, 2019), «Посол мира» (Германия, 2021), «Лучший поэт» (Китай, 2022). Лауреат многих российских и международных литературных и журналистских премий, творческих конкурсов и фестивалей. Заслуженный работник культуры РФ и БССР, награждён орденом Дружбы.

Игра в войну

Не успеет наступить лето, как мальчишки нашей деревни, разделившись на две команды, начинают играть в войну. Трудно найти паренька, который не прошёл бы через эту игру и не представлял бы себя при этом отважным, смелым воином, смекалистым разведчиком или, кто побойчее, настоящим командиром.

А этой весной мы даже не стали дожидаться, когда снег растает. Как по команде высыпали на улицу, где уже вовсю пригревало солнце.

Обычно у нас и проблем не было с тем, как разделиться – этот вопрос давно решён. «Воевали» ребята нижней и верхней улиц – так уж испокон веков поделилась наша деревня, и кто где жил, за тех и воевал.

Не хочу хвастаться, но победа в этих сражениях часто доставалась нам, мальчишкам с нижней улицы, хотя ребята с верхней тоже были сильными.

Вот и теперь мы стали теснить наших противников. Никто, конечно, понятия не имел о технике, тактике боя, и численно нас было не больше, чем их, но, наверное, храбростью брали. И надо же такому случиться, в самый ответственный момент, когда до нашей очередной победы оставалось совсем чуть-чуть, был ранен наш главный «разведчик» – маленький, да удаленький Азатик. Выполнял он ответственное задание; увлёкся, не заметил железяку и – порезался.

Увидев кровь на ноге, Азат захныкал, а потом и вовсе расплакался. Мы все столпились вокруг него. Стало уже не до игры. Подняв на руки «раненого» товарища, мы отступили и оставили поле боя. А то ещё потом попадёт от родителей. Ладно, «противник» не думал нас преследовать.

Возвращаясь на свою улицу, неожиданно мы встретили человека в настоящей военной форме. Вот так встреча! Да это же Ильгиз-агай! Он каждый год приезжает в отпуск к своей матери. Неужели уже год прошёл? А какая форма на нём красивая, офицерская! Про него в деревне говорили, что он во многих местах побывал, немало всякого видел.

– Вы что это несёте Азатика? – спросил он, поздоровавшись.

– Да мы, Ильгиз-агай, в войну играли, он был наш разведчик – и на задании его вот ранило. Несём его в наш госпиталь…

Ильгиз-агай улыбнулся, затем подошёл и осмотрел рану Азата. Быстро сходил за зелёнкой и перевязал стонущего «разведчика».

– Ничего, терпи, батыр[1]1
  Богатырь, герой. (тюркск.).


[Закрыть]. Пройдёт. Где же это бывает, чтобы на войне и без ран, – он улыбнулся нам и, посмотрев на Азата, добавил: – Батыр без ран не бывает, верно? Конечно, верно! Так говорили и наши предки – отважные башкирские воины.

– Ильгиз-агай, а что это у вас такой большой шрам? – спросил я, заметив необычный след на руке офицера.

Он только махнул рукой:

– А, пустяки! Вражеская пуля.

Все сразу облепили Ильгиз-агая и стали внимательно разглядывать шрам, а некоторые мальчишки даже погладили его. Нам стало интересно. Как, настоящей пулей, из настоящего оружия, которое мы только в кино видели? Вот это да!

– А расскажите, а, Ильгиз-агай?

– Это длинная история.

– Ну расскажите, – пристали мы, и, наконец уступив граду обрушившихся на него просьб, Ильгиз-агай, усевшись на скамью, начал:

– Ладно, слушайте. Служил я тогда в Польше…

Бессмертие – в памяти

…Вы спрашиваете, откуда у меня эта рана на руке? Давняя это история. Но она дорога́ мне и навсегда останется в памяти, как и этот шрам.

Вы, мальчишки, пока играете в войну, но скоро подрастёте и тоже станете защитниками нашей Родины, выполните свой священный долг. Ведь ещё в древности считалось, что юноша становится мужчиной, только когда пройдёт военную службу.

Не так уж и много лет назад, но для меня кажется, что это было давно, проходил я службу за пределами нашей страны, в Польской Народной Республике. Как-то у меня выдалось свободное время, и я решил прогуляться по окрестностям нашей части, благо и день был тёплый, солнечный. Медленно брёл я по лесной тропе, думая о своём, вспоминая родные места, невольно сравнивая здешний лес с красотой нашей уральской природы.

Неожиданно лес стал редеть, и передо мной открылось свободное от деревьев место. Это было небольшое солдатское кладбище. С интересом принялся я читать таблички. Фамилии были в основном русские:

Сержант Иванов Г. И.

Младший сержант Ивановский Александр В.

Ефрейтор Иванов И. М.

Рядовой Фёдоров Иван…

Иван, Иванов – самые распространённые в нашей стране имена и фамилии. И здесь, вдалеке от Отчизны, на маленьком лесном кладбище их было большинство, да и все ли это Иваны? Сколько их осталось лежать только в польской земле, не говоря уже о всей Европе и нашей Отчизне, и под отдельными памятниками со звёздочками, и в братских могилах…

Грустные мысли овладели мной. Я стоял, склонив голову, молчал и представлял, старался представить всех этих молодых, порой даже безусых ребят, чья короткая, но яркая жизнь закончилась здесь.

На одной из надгробных плит лежали цветы каштана, показавшиеся мне свежими. На камне под красной звездой было высечено: «Старшина Доможиров Василий Иванович». Цветы словно росли из самой земли: пробиваясь через толщу плиты и устремляясь в голубизну чистого безоблачного неба.

От мысли о том, что сюда кто-то приходит с цветами и помнит о наших солдатах, на душе моей стало тепло, и сердце преисполнилось гордости за покоившихся здесь ребят.

«Доможиров» – прочёл я ещё раз. Кто же этот старшина, о котором помнят до сих пор, после стольких лет, минувших с войны, какую память особенную оставил он о себе в этой местности? Может, подвиг совершил…

– Дзень добре[2]2
  День добрый! (польск.)


[Закрыть], пан поручник, – услышал я вдруг за своей спиной и, обернувшись, увидел чуть сгорбленную старушку, державшую под руку молоденькую девушку.

– День добрый, товажыш лейтенант, – поздоровалась и девушка, взглянув на мои погоны.

– Здравствуйте! Извините, я задумался и не слышал, как вы подошли, – ответил я.

Старушка подошла ко мне поближе, внимательно посмотрела мне в лицо и спросила, смешивая русские слова с польскими:

– Вы его знали? Скажите, вы не родственник старшины Доможирова?

В её глазах появился блеск и такой живой интерес, от которого лицо стало вдруг молодым, полным ожидания, будто от моего ответа зависело что-то очень важное.

Я с сожалением покачал головой:

– Нет, я его не знал. Я тут первый раз.

– Сколько лет прихожу сюда, жду, что кто-то наконец приедет, а никого нет, – грустно ответила она, убирая с могилы старшины цветы, замеченные мной прежде, и кладя свежие, – а ведь он рассказывал, что у него есть жена Мария и сын Ваня. Вы, наверное, думаете, кем я ему прихожусь, откуда знаю? А я его хорошо знаю и помню.

Когда Советская Армия освободила Освенцим, я решила вернуться домой. В конце зимы 1945 года в этих местах проходили жестокие бои. Чем ближе было логово врага – Берлин, тем отчаяннее он дрался за каждый километр земли.

Выйдя из ворот концлагеря, я еле волочила ноги, но всё равно решила дойти до того места, где, мне казалось, остались мои родные. Но, видно, была совсем без сил, потому что где-то в пути упала, потеряв сознание. Так бы я, наверное, и умерла, выйдя из стен «комбината смерти», если бы не советские воины. Они нашли меня, привели в чувство, оказали медицинскую помощь, помогли встать на ноги.

Помню, как придя в себя и открыв глаза, я увидела напротив мужчину с рыжими усами. Так и обмерла со страха, хотела бежать, но он взял меня за руки и заговорил мягким голосом. Это был старшина Доможиров.

– Вот, видите, – старушка засучила рукав и показала татуированный номер, – мне его поставили в Освенциме. За полгода, что я там провела, я разучилась верить. Во мне осталось только одно чувство – страх. Но когда старшина Доможиров сказал мне: «Мы навсегда освободили вас от фашистских палачей», я ему поверила, успокоилась. Эти слова я запомнила на всю жизнь, они помогали мне жить дальше.

– А что было потом?

– Я попросила, чтобы меня оставили в той части, где служил старшина Доможиров. Мне разрешили. Ухаживала за ранеными. Но вот когда освобождали это село, старшину смертельно ранило. Он умер у меня на руках. И я решила, что должна остаться там, где могила моего старшины. С тех пор и живу в этой деревне.

– А он рассказывал о себе, откуда был родом, где его родные?

– Да, часто, особенно о своём сынишке Ване. Ведь ему едва исполнилось два года, когда Василий ушёл на фронт. Говорил, что родом с Украины. Я пыталась найти его семью, но тщетно – видимо, погибли при оккупации. Но почему-то, пан поручник, сердце подсказывает мне, что сын старшины жив. Не могу я поверить, чтобы род Доможирова прервался. Может, вы помогли бы мне отыскать его, а, пан поручник?

И вновь в глазах старушки засветилась искорка надежды, для неё это было очень важно – отыскать близких человека, который когда-то вернул её к жизни, показать им его могилу.

Я не знал, что ответить этим испытующим глазам, но сейчас, здесь, среди могил моих славных соотечественников, павших, но не допустивших фашистского поползновения по планете, я не мог сказать «нет».

– Всё, что в моих силах, я постараюсь сделать.

– Дзенкуе бардзо![3]3
  Большое спасибо! (польск.)


[Закрыть] Большой спасибо! До видзеня![4]4
  До свидания! (польск.)


[Закрыть] – старушка протянула мне свои тонкие руки.

– До видзеня!

«Доможиров… Ваня… Иван… Иван Васильевич… Где он, в каком месте нашей необъятной страны? Жив ли? Сколько детей осиротело в войну, сколько потеряли не только фамилии, но и имена, скольких разбросало по стране… Хотя, конечно, Доможиров – фамилия редкая».

С такими мыслями подходил я к гарнизону. Необычная утренняя встреча, разговор с моими новыми знакомыми – пани Богумилой и её внучкой Халиной – взволновали меня…

* * *

Прошло несколько дней. В части должен был состояться праздник – принятие военной присяги молодыми солдатами. По поводу этого запоминающегося события всему личному составу выдана парадно-выходная форма. С утра царило радостное оживление. Солдаты старательно гладили своё обмундирование, чистили сапоги, до блеска натирали пуговицы.

У знамени части – автомобилисты с автоматами. В переднем ряду новобранцы – нарядные, с одухотворёнными лицами – принимающие присягу.

Звучит команда:

– Смирно-о-о!

Командир части произносит краткую речь о значении военной присяги и отдаёт приказ командирам подразделений приступить к принятию присяги.

Эта команда и для меня. Сейчас солдаты моего подразделения присягнут на верность нашей Родине. Торжественный момент!

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином…

Я клянусь… быть преданным до последнего дыхания своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству.

Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины…»

Чёткие, чеканные слова военной присяги слышатся над плацем. Крепчают, твердеют юношеские голоса. С каждым словом на плечи этих вчерашних ещё мальчишек ложится большая ответственность. Теперь они в ответе за страну, за её спокойствие и мирное небо, за всё, что достигнуто, за целостность её границ и за достойный отпор любому агрессору.

Они клянутся и расписываются в бланке с государственным гербом нашей Отчизны – краток момент, но очень ёмок.

Вскоре все новобранцы приняли присягу. Командир части поздравил их с этим важным событием в жизни военнослужащих, пожелал успехов в боевой и политической подготовке. Звучит государственный гимн СССР, после чего молодые воины торжественным строем проходят по плацу перед командиром части.

После завершения торжественной церемонии я подошёл к одному из рядовых, которого запомнил, ещё когда он принимал на плацу присягу.

– Рядовой Доможиров? Василий Иванович?

– Так точно, товарищ лейтенант, – бойко ответил круглолицый высокий солдат.

– Родом с Урала? Ваш отец – Иван Васильевич?

– Так точно, из Челябинской области я. И отца вы правильно назвали. Вы что, товарищ лейтенант, знаете моего папу?

Наверное, такое везение бывает раз в жизни. Я был поражён. Иногда судьба делает такие повороты, которые не увидишь и в приключенческом фильме. Сама удача идёт в руки. Я смотрел в открытое, чистое лицо рядового, но, занятый своими мыслями, не сразу нашёлся, что ответить. Ведь вот он, передо мной, внук того Доможирова, чьих родных столько лет уже ждёт не дождётся пани Богумила.

– Да-а… знаю, наверное. Знаю, но только мне непонятно, почему он родился в Челябинске, а не на Украине?

– А чем плох Челябинск? – обиделся солдат.

– Да я не о том – хороший город Челябинск. Однако мне казалось, что отец ваш должен был на Украине родиться, понимаете?

Солдат задумался было:

– Никак нет, не понимаю.

– Сейчас всё поймёте. Деда своего помните?

– Никак нет.

– Правильно. Вы и не могли его помнить по той простой причине, что он погиб на фронте.

– Не на фронте, а в Челябинске. И не погиб, а умер от рака. В том же году, когда я родился.

– А-а, значит, ваша бабушка вышла замуж ещё раз?

– Она была замужем только раз в жизни, всю жизнь прожила с дедом.

– Бабушку зовут Мария?

– Нет, Анастасия Петровна.

– Уф, Доможиров, вы меня совсем запутали. Во всяком случае мне кажется, здесь какая-то ошибка. Чтобы выяснить это, напишите-ка срочно письмо отцу или бабушке.

– Есть, товарищ лейтенант, только зачем?

– Ваш дедушка похоронен здесь.

– Это невозможно. Его могила – на кладбище в Челябинске, я сам видел.

– Ладно, напишите письмо домой, а сейчас знаете что, рядовой Доможиров, приготовьтесь к возложению венка на могилу своего деда. И не будем терять зря времени!

* * *

– Вот на этом месте, рядовой Доможиров, и покоится прах вашего деда.

Солдат внимательно прочёл надпись на надгробии, положил на могилу венок и отдал честь.

Я собрал разбросанные ветром цветы и положил рядом с венком.

– А кто принёс эти цветы? – удивился он.

– Пани Богумила. Живёт здесь, в деревне, и вот уже более тридцати лет ухаживает за могилой вашего деда.

Мы посидели немного молча, потом встали, прошли в сторону других могил.

Василий внимательно вчитывался в короткие строки фамилий, в даты жизни этих людей, последняя из которых у всех была почти одна и та же.

Вечерело. Мы уже собирались уходить, когда появилась Халина. Я обрадовался, как старой знакомой, увидев её. Мы поздоровались.

– Это и есть та пани? – нетерпеливо спросил Доможиров, заметив мою улыбку.

– Это её внучка Халина, – ответил я ему и в свою очередь спросил у девушки: – А где пани Богумила, сегодня не смогла прийти?

– Она болеет. И пока я буду сама приходить сюда, приносить цветы на могилу героя.

– Жаль, а я вот хотел познакомить её с внуком старшины Доможирова, – сказал я.

– Этот жолнеж[5]5
  Солдат. (польск.).


[Закрыть] и есть внук героя? – воскликнула Халина и долго всматривалась в лицо смутившегося солдата. – Вот бабушка обрадуется, когда узнает!

Вскоре мы попрощались и двинулись в сторону гарнизона.

– Товарищ лейтенант, – обратился ко мне по дороге солдат, – разрешите и мне приходить сюда, приносить цветы.

– Ну что ж, придётся в виде исключения отпускать в увольнение. Ради памяти вашего деда.

«Комбинат смерти»

Прошло некоторое время, но события последних дней не выходили из головы. Пани Богумила, Халина, могила старшины Доможирова и рядовой с такой же фамилией в нашей части… Мне казалось, что во всём этом есть какая-то закономерность, а я был связующим звеном во всей этой цепочке.

В это же время мне довелось посетить город Освенцим. Страшное название! Даже от произношения его ощущаешь какую-то свинцовую боль в сердце. Неизмеримы преступления, которые совершили здесь перед народами Европы фашисты.

В историю человечества слово «Освенцим» вошло одновременно как символ боли и обличения. Забыть его будет невозможно.

Четыре миллиона узников погибло в этом кошмарном «комбинате смерти», четыре миллиона судеб брошено в топку бога войны.

Освенцим… Сегодня здесь не торчат из сторожевых вышек дула пулемётов, не раздаются рявкающие команды, не слышны выстрелы, а по проволоке, окружающей лагерь, не бежит электрический ток.

Но лагерь сохранился в прежнем состоянии. Тесные бараки, виселицы, трубы крематория – всё это безмолвные свидетели творившихся здесь зверств. Почему-то принято о неодушевлённых предметах всегда говорить как о немых свидетелях. Но на самом деле они вовсе не немы. Вот сейчас я прохожу мимо всех этих экспонатов и явственно слышу стоны больных, крики матерей, вижу огромные глаза детей, стариков – глаза голода, холода, крайней степени истощения, глаза, постоянно смотрящие в сторону смерти, привыкшие её видеть постоянно…

От всего этого твоё существо охватывает чувство ужаса и сострадания.

Вот разрушенная газовая камера. Заключённых, в первую очередь стариков, детей, женщин загоняли сюда. Затем по специальным трубам подавали газ «циклон-Б», а через 15–20 минут двери открывали…

Мародёрам государственного масштаба оставалось только после этого снять с трупов драгоценности, выбить у них золотые зубы, остричь волосы. После чего трупы сжигались в крематории. Совсем просто, всё отлажено, разложено по полочкам.

В одном из залов музея лежит целая гора женских волос. Волосы шли для набивки матрасов или изготовления сукна.

И вновь застучали мысли в висках: «Как такое стало возможным в наше, уже цивилизованное время? Ведь было всё это совсем недавно. Ещё живы люди, бывшие свидетелями катастрофы…» Нет, не укладывается это в голове. Не должно больше повториться такое варварство, не должно повториться, не должно!

Сколько надо было иметь мужества всем прошедшим через лагерь мужчинам и женщинам, старикам и детям, пригнанным со всей Европы, силы духа, чтобы пережить это и всё же остаться нормальными людьми. Я вспомнил пани Богумилу. Трудно представить сейчас, как она, простая польская женщина, здесь каждую минуту боролась за жизнь и сумела победить смерть.

Она сделала это, как и тысячи других, чьи имена фашисты подвергли забвению, оставив вместо этого лишь вытатуированные номера на руках.

Даже спустя много лет, будучи лишь экскурсантом, проходить через ворота концлагеря омерзительно. Мурашки пробегают по спине, когда вступаешь в эту обитель горя, боли и слёз.

На железных воротах концлагеря крупными буквами написано: «Arbeit macht frei», то есть «работа делает свободным». В цинизме и отрицании совести фашисты не знали себе равных во всей истории человечества.

Здесь же, у ворот, – одинокая берёза. Меня как током ударило, когда я её увидел. Она же была единственной свидетельницей всего происходившего здесь. Только она сохранила в памяти всё, что происходило перед её печальным взором. И неслучайно, как будто от ужаса увиденного, берёза не устояла – согнулась. Как от тяжёлой судьбы. Так и осталась вечно скривившейся, сутулой.

Я вспомнил берёзы, посаженные на кладбище рядом с погибшей частью. Почему их сажают в таких скорбных, горестных местах? Может быть, потому, что они способны сопереживать, делить людскую горесть? Стоят такие белые, чистые, и, глядя на них, становится легче на сердце, очищается душа.

Вдруг кто-то дёрнул меня за рукав.

– Дзень добре, товажыш лейтенант! Пришли посмотреть? – передо мной стояла улыбающаяся и не скрывающая радости от неожиданной встречи пани Халина.

– Здравствуй, Халина. А ты что здесь делаешь сегодня? Ты одна? – спросил я, пожимая нежную ручку девушки.

– Нет, с бабушкой.

Из толпы экскурсантов к нам направлялась и сама пани Богумила. Шла она медленно, опираясь на палку. Но несмотря на то, что болезнь измучила её, она искренне улыбнулась мне своей усталой улыбкой. Я пошёл к ней навстречу, взял за руку:

– Здравствуйте, бабушка, как ваше здоровье?

– Неважно, – сказала, останавливаясь и тяжело вздыхая, старушка, – недолго, наверное, мне осталось. Хотелось ещё раз поглядеть на эти места. Кто знает, может, в последний. Ладно, Халина у меня есть, с ней могу ходить, а то бы так сидела, мучилась одна дома.

Её взгляд задержался на коричневых бараках. Против воли в глазах отразились омерзение и ненависть. Нет, зря говорят, что с годами всё плохое забывается и помнится только хорошее. Это верно в отношении каких-то мелких деталей быта. Но как забыть концлагерь, изуверства гитлеровцев? Каждый, испытавший это, твёрдо убеждён, что делать этого не вправе никто.

– Ты в первый раз здесь, да? – спросила она, возвращаясь мыслями в наши дни.

– Да, в первый, приехал на экскурсию.

– А я вот, наверное, в последний, – пани Богумила вновь помрачнела, – экскурсантом хорошо… не дай бог заключённым…

Едва сдерживая слёзы, она, казалось, боялась дать волю чувствам, вдруг вновь нахлынувшим на неё.

– Ну что ты, бабушка, – постаралась успокоить её Халина, – ведь войны больше не будет.

– Не беспокойтесь, – включился и я, – ваша внучка никогда не увидит те ужасы, которые вы пережили, это я вам обещаю.

Бабка Богумила ласково погладила меня.

– Русским солдатам можно верить, – сказала она. – Мой Иван был тоже надёжным человеком. – Опустив голову, она некоторое время постояла молча, а потом, словно неожиданно вспомнив, спросила: – Правда, что внук Ивана служит в вашей части?

Не зная, что и ответить, застигнутый врасплох этим вопросом, я тихо покачал головой.

Она поняла это моё ни «да», ни «нет» по-своему и живо спросила:

– Можно мне его увидеть?

– Можно, конечно. Как приедем к себе в часть, так сразу и встретитесь с рядовым Доможировым.

Как мне в этот момент хотелось, чтобы это не было простым совпадением и чтобы в нашу часть попал именно внук старшины. Скорее бы пришло письмо от бабушки, из Челябинска. Может, я зря волнуюсь? Он это и есть? А если – нет? Как я тогда покажусь на глаза пани Богумиле и Халине? Тогда придётся начинать весь поиск сначала. Искать и находить. Иного выхода нет. Моя задача – найти истину. Это единственная просьба бывшей узницы Освенцима. И не выполнить её нельзя. Никак нельзя.