Текст книги "Жизнь, которую стоит прожить"

В конце коридора «Томпсон II» стояло пианино, и поначалу я много играла на нем. У меня хорошо получалось, но после многочисленных сеансов электрошоковой терапии я забыла почти все и всех и, к сожалению, утратила способность понимать нотную грамоту и играть на фортепиано. Музыка всегда была моим способом выразить эмоции. Я по-прежнему надеюсь, что однажды снова смогу играть. Именно сидя за пианино, я дала обет Богу.

Обычно я находилась под постоянным наблюдением, но в тот день я, видимо, хорошо себя вела и меня оставили в одиночестве. Я сидела за фортепиано и отчаянно спрашивала: «Боже, где ты?»

Бо́льшую часть жизни я следовала заповедям и подчинялась Божьей воле – и вовсе не из страха и не для того, чтобы получить что-то взамен. Поступать так, как велит Бог, мне было в радость. Представьте, что вашему любимому нравится какое-то ваше платье и вы надеваете его, чтобы порадовать человека.

«Боже, где ты?» – плакала я. Я четко помню, как стою в изоляторе, смотрю на оконную решетку и потерянно повторяю фразу: «Боже, почему ты оставил меня?»

Я села за пианино и почувствовала себя самой одинокой душой среди других одиноких душ. Не знаю, что заставило меня дать обет, но именно в этот момент я поклялась Богу, что выберусь из ада, а потом вернусь и вытащу других. С тех пор обет определяет мою жизнь.

Тогда я не знала, что мне нужно сделать для выполнения клятвы. Но я была полна решимости, и это сыграло ключевую роль.

Глава 3
Я докажу, что вы ошибаетесь

Когда я находилась в Институте жизни, ко мне изредка приезжали брат Эрл и сестра Элин (не могу похвастаться, что помню их визиты). Они видели, что я растолстела, стала медлительной и похожей на зомби из-за лекарств и электрошоковой терапии. Мама тоже навещала меня, но в моей памяти остался лишь один случай – когда она предложила мне прокатиться на машине. Я была на седьмом небе от счастья, потому что выход из отделения – большое событие. Я столько времени провела взаперти, не имея возможности вдохнуть свежий воздух или взглянуть на небо, что это казалось чем-то невероятным.

Из клиники мы поехали на заправку, и начался ливень. Я с восторгом выскочила из машины, по-моему, начала кружиться под дождем и громко смеяться. Не помню подробностей – только то, что на мне было короткое ситцевое платье и я была очень счастлива.

Мама оторопела. «Что ты делаешь? – закричала она. – Быстро в машину!»

Сев в машину, я услышала, что мы должны немедленно вернуться в клинику. Я не верила своим ушам. «Почему? Я же так давно не была на улице! А здесь так чудесно!» Мое радостное ощущение свободы показалось матери проявлением безумия. Она отвезла меня обратно в институт, вероятно, испугавшись, что мне резко стало хуже. Бедная мама изо всех сил старалась поступать правильно, но у нее обычно не получалось.

Не могу передать, насколько изматывает длительное лечение. Это очень странно – скучать, переживая огромную внутреннюю драму. Парадокс, правда? Себерн описывала это так: «Застывший ледяной ландшафт с вулканами. Тебя преследуют извержения, но ты ощущаешь себя в бесплодной пустыне». Из развлечений – только телевизор в общем зале. Приходилось договариваться, что смотреть, а это было непросто для людей разного возраста. Мы сами придумывали себе развлечения.

Одна девочка-подросток из нашего отделения умела взламывать замки. Я не знаю, где она этому научилась. Как-то четверо из нас – взломщица, Себерн, я и еще одна девочка – решили сыграть в игру «Побег». Мы не приняли снотворное и дождались, пока уснет дежурная медсестра. Около одиннадцати вечера взломщица ловко сделала свое дело, и мы пробрались на чердак, заваленный старыми протезами и медицинскими предметами загадочного вида. Оттуда нам удалось выбраться на улицу, и вот мы уже стояли перед главным корпусом больницы. Я помню, что мы возбужденно радовались своей проделке.

А потом мы задумались: и что теперь? На самом деле никто не собирался убегать из больницы. Это была просто шутка. Внезапно испугавшись возможных последствий, мы вчетвером, в ночных рубашках и домашних тапочках, пробрались в приемное отделение, молясь, чтобы с нами не сделали ничего ужасного. Наверняка нас наказали, но я этого не помню. Каким бы ни было наказание, оно стоило этого безумного момента восторга.

«Дорогой доктор О’Брайен!

Чего я боюсь? Я боюсь никогда не выйти замуж и остаюсь здесь, чтобы у меня было хорошее оправдание. Боюсь прослыть странной, поэтому разрешаю себе быть ею, разбивая окна. Боюсь, что стройная фигура не решит моих проблем, поэтому остаюсь толстой, чтобы избежать разочарования. Боюсь, что Элин всегда будет привлекательнее меня, даже если я похудею. Боюсь, что мать не полюбит меня даже худой, поэтому я опять остаюсь толстой».

Сегодня я стыжусь писем, подобных этому. Поэтому я награждаю себя медалью за смелость включить его в эту книгу. Стихотворение, которым я поделилась ранее, отражает мое состояние в тот период. Я была безумной. Я билась головой об пол. Зачем? Понятия не имею. Я знаю, что мне не хотелось находиться в клинике, но мною владели только те чувства, которые я болезненно выразила в стихотворении. Сейчас мне хочется расплакаться из-за той девочки. Возможно, поэтому я хороший психолог: я понимаю, что чувствуют мои клиенты.

Максимальным наказанием за попытку самоубийства или нанесенные себе травмы было заточение в изоляторе. Почему-то считалось, что четыре стены обеспечат внешнюю безопасность, блокируя внутреннюю самоагрессию человека. А еще изолятор должен был воспитывать буйного пациента, сокращая случаи неадекватного поведения в будущем. Я часто и подолгу гостила в изоляторе – последний раз целых двенадцать недель, с начала ноября 1962 года до начала февраля 1963 года, немыслимый период даже в те времена. Там запрещалось курить и общаться с другими пациентами. Но у меня все сложилось иначе.

Именно в заточении я познакомилась с Себерн, которая была на пару лет старше меня. Мы быстро подружились – как боевые товарищи. Хотя подробности ее жизни я узнала лишь годы спустя.

Как и у многих моих клиентов, прошлое Себерн было во много раз травматичнее моего. Сначала ее приняли в «Томпсон I» – относительно свободное отделение института, а через полгода после неудачной попытки повешения перевели в «Томпсон II». Себерн попыталась покончить с собой после того, как это удалось другой пациентке: в психиатрических больницах суицид заразен.

Несмотря на запрет общаться, мы с Себерн много говорили – я сидела на краю койки, а она стояла в дверном проеме и курила. Мы стали близкими подругами отчасти потому, что были одинаково проблемными. Наши имена часто появлялись в утренних списках нарушителей порядка.

В то время я много курила – по три пачки в день. В изоляторе запрещалось курить, но медсестра жалела меня и разрешала Себерн подойти достаточно близко, чтобы выдыхать дым от сигареты прямо мне в лицо. Вот такое пассивное курение!

Риск оказаться в изоляторе сдерживал проблемное поведение – для большинства людей. Но для меня изолятор был местом, где я чувствовала безопасность. По той же причине я иногда мечтала о холодных компрессах.

Когда я рассуждаю как поведенческий специалист, я предполагаю, что изолятор только усиливал мою неадекватность. Все происходило так: я плохо себя веду (ломаю что-то, травмирую себя), меня изолируют, вместо стресса я погружаюсь в чувство безопасности – и снова веду себя плохо, чтобы попасть в изолятор. То есть реакция персонала на мое плохое поведение подкрепляла мое плохое поведение. Вряд ли я осознавала, что делаю. Скорее, это была неосознанная стратегия. Но никто этого не понимал.

Сегодня я наблюдаю иную ситуацию: у меня много клиентов, суицидальное поведение которых укрепилось после пребывания в больничных стенах из-за внимания и заботы, которую они там получали. Это аналогичная причинно-следственная связь.

«Дорогой доктор О’Брайен!

Мне хочется только одного – плакать, кричать, выть. Проблема в том, что у меня не получается. Я даже не могу разбить окно, потому что единственная нахожусь под постоянным наблюдением и за мной пристально следят. Я чувствую себя бомбой, потерявшей фитиль, – хочу взорваться и не могу. Я забинтована тысячей простыней, и у меня нет возможности освободиться. Честно говоря, я не знаю, что делать.