Текст книги "Жизнь, которую стоит прожить"

Несмотря на любимую работу, меня периодически накрывали волны депрессии и возникало острое желание умереть. У меня был хороший запас таблеток благодаря доктору Проктору, моему новому психиатру в Талсе. «Я намеренно приняла слишком большую дозу, – признавалась я в письме доктору О’Брайену, – на прошлой неделе я выпила тридцать таблеток стеллизина и тридцать коджентона. В итоге я на три дня превратилась в нервную истеричную развалину. Мама настояла, чтобы я осталась у них. Она сказала, что меня вышвырнут из дома христианской ассоциации, если увидят в таком состоянии».

У мамы были основания для тревоги. Родители моих соседок считали, что в общежитии «не следует держать девочку, которая лежала в психиатрической клинике и прижигала себя сигаретами». (Я рассказала об этом только своей соседке.) Не знаю, действительно ли я представляла угрозу или нет.

Затем я перешла к серьезным действиям. «У меня хорошие и плохие новости. В основном, я бы сказала, плохие, – писала я доктору О’Брайену. – Впервые в жизни я осознанно попыталась покончить с собой. Дважды! И оба раза неудачно. Представляете мой шок? В первый раз я выпила весь флакон торазина, но только отключилась на полтора дня. Во второй раз я сняла комнату в мотеле, выпила две бутылки дешевого алкоголя и упаковку дарвона. Увы, меня откачали. Наверное, попутно я позвонила доктору Проктору, который сообщил все моей маме. Она приехала за мной. Разумеется, она перепсиховала».

Единственное, что я помню об этих суицидах, – как я лежу в постели, могу думать, но не могу пошевелиться, и мне очень плохо. Этой травмы было достаточно, чтобы удерживать себя от новых попыток.

Сейчас, когда я пишу об этом, мне сложно поверить, что я действительно пыталась покончить с собой. Должно быть, я вела себя гораздо противоречивее, чем кажется в письмах доктору О’Брайену. Я утратила себя, потеряла свое духовное «я». Нарушила обет выбраться из ада. Неужели я не понимала, что суицид не может быть волей Божьей? Скорее всего, боль была настолько огромной, что мысли о других, включая семью и Бога, попросту растворились в моем безумном сознании.

У мамы были веские причины для тревоги. После моей попытки самоубийства к нам приехала полиция, и детектив разъяснил, что суицид – уголовное преступление и меня могут посадить. Я была вне себя и в истерике кричала младшему брату, что не хочу в тюрьму. Не лучший пример для подражания.

Чуть позже, когда я объясняла Джону О’Брайену произошедшее, мой ход мыслей изменился. «Конечно, рано или поздно я попаду в тюрьму, потому что шансы, что я сделаю это снова, миллион к одному, – писала я, демонстрируя ужасные познания в статистике. – Как бы сильно я ни старалась, как бы много ни молилась, сколько бы ни убеждала себя, я все равно не справлюсь. Сейчас я держу себя в руках, но знаю, что не смогу контролировать себя постоянно. На все воля Божья. Есть ли лучшее место для социальной работы, чем тюрьма? Мне дается прекрасная возможность помочь многим запутавшимся женщинам. Я намерена быть самой доброй, понимающей и законопослушной заключенной. Возможно, своим примером я помогу кому-нибудь вернуться на правильный путь. И я рада, что все так сложилось, жаль только, моя семья будет разочарована».

Я написала доктору О’Брайену, что во всей этой ситуации есть и хорошая сторона – я больше не испытываю непреодолимого желания покончить с собой. «На самом деле мне и раньше не хотелось умирать, но я чувствовала, что должна, – писала я. – Теперь я думаю иначе».

Меня подавляла мысль о том, что я способна только ранить своих близких и причинять им боль. «Я хочу помогать другим, но ни разу никому не помогла, – писала я. – Я так устала от собственной суеты. Слава богу, мои коллеги и друзья считают меня счастливым человеком». Я по-прежнему успешно скрывала свою внутреннюю реальность. «Забавно представлять их реакцию, когда они узнают правду, – продолжала я в письме. – Худшее, что я сделала, – стала плохим примером для Майка и Билла (моих младших братьев). Мне всегда нравилось гордиться своими братьями и сестрой. Ставить их на пьедестал было моим постоянным развлечением. Разумеется, никто не гордится мною, потому что свой пьедестал я разрубила на куски и сожгла дотла. Старшие братья и сестра – это учителя, а я не могу научить младших ничему, кроме жестокости, ведь я постоянно причиняю всем боль. Я всерьез обдумываю переезд в какой-нибудь крупный город, чтобы жить одной. Там я не смогу навредить своей семье и никого не буду ранить… Лучше всего меня вообще оставить на необитаемом острове».

После попытки суицида мне пришлось выехать из дома христианской ассоциации. Я сняла крошечную грязную квартиру на Сауз-Денвер-авеню в злачном районе. Я была всем довольна, но родители пришли в ужас. Мама рыдала, а папа предложил деньги на квартиру «получше в хорошем районе». Я отказалась. «Как вы можете догадаться, – писала я доктору О’Брайену, – родители практически отреклись от меня. Ведут себя так, словно я вышла замуж за бомжа и скатилась на самое дно».

Несмотря на все сложности, я начала контролировать свою жизнь, сосредоточившись на клятве выбраться из ада и помочь выбраться другим. Но сначала мне было необходимо поступить в колледж.

Это был следующий шаг.

Я начала посещать вечернюю школу при Университете Талсы, совмещая учебу с работой секретарем и почтальоном. Выбрала три специализации – социологию, английский язык и риторику. Очень скоро я начала получать хорошие оценки по всем предметам. Я твердо решила стать психиатром в закрытом отделении государственной психбольницы, чтобы помогать самым бесправным людям.

В подобные отделения попадают только тяжелые пациенты. Я знала, что зарплата в государственной больнице будет довольно скромной, но деньги не были моим приоритетом, поэтому я не видела проблемы. Я хотела так хорошо работать, чтобы у руководства не было шанса найти такого же классного специалиста за такие маленькие деньги.

Во время учебы я ощутила потребность исследовать – когда писала курсовую о суициде.

Я не знаю, почему выбрала именно эту тему. Скорее всего, это была единственная интересная мне область психологии – если вдуматься, что может быть увлекательнее жизни и смерти? Мне хотелось работать с самыми несчастными людьми в мире, а если ты хочешь умереть, ты действительно несчастен.

Каким-то образом я убедила служащих морга и полиции предоставить мне записи о совершенных суицидах и попытках самоубийства. Понятия не имею, почему они согласились. Должно быть, я привела веские доводы и вела себя как научный исследователь.

Эта курсовая работа определила мой путь. С тех пор, кем бы я ни была – студенткой, аспиранткой, преподавателем университета, – я исследовала суицид и писала о нем научные работы. Если мне заказывали статью, я находила способ сделать ее статьей о суициде. Но тот проект в Талсе я не закончила, потому что обнаружила записи о человеке, которого знала моя семья. «Боже, – подумала я, – оказывается, он покончил с собой!» Я никому не рассказала и свернула работу. Было ясно, что эта информация должна остаться в тайне.

В течение года после выписки из клиники я заметила в себе серьезные перемены. Это сложно описать, но казалось, будто новая и более счастливая я сбросила старую, приносящую страдания оболочку. Удивительно, но метаморфоза произошла без всяких усилий с моей стороны. Вот как я описывала это в письме доктору Джону О’Брайену:

«По сути, как сказал бы доктор Проктор, я обрела себя. Единственный вывод, который мы можем сделать, заключается в том, что мой двадцать первый день рождения оказал на меня большое влияние. Шестого мая я сидела в офисе, и внезапно все изменилось. Будто кто-то снял с меня цепи. Я всю жизнь натыкалась на глухую стену в попытках найти дверь, ведущую к психическому равновесию и, самое главное, – к освобождению. И вдруг – дверь передо мной. Доктор О’Брайен, я не могу передать, как это замечательно. Я годами резала себя, хотя и не хотела. Теперь мне незачем это делать. Я ранила близких, не желая этого. Теперь мне не нужно этого делать. Я была больна, но не хотела болеть. Мне больше не нужно быть больной. Доктор О’Брайен, я не буду делать то, чего не хочу… Внутри меня счастье. Да, я все еще тоскую, плачу, злюсь и хочу послать всех к чертям, но за всем этим скрывается счастье. Я только что нашла дверь. Хотя понимаю, что мне предстоит длинный путь».

В тот момент я даже не представляла, насколько длинным он окажется.

Мне говорили, что моя манера общения с доктором О’Брайеном похожа на то, как я разговариваю со своими пациентами. Так что можно сказать, что я мыслила как психотерапевт задолго до того, как им стала. Но в то время все происходило неосознанно.

Глава 6
Я вынуждена уехать из Талсы

В вечерней школе на уроках английского я познакомилась с Бобом. Он был полицейским, на несколько лет старше меня. Мы стали встречаться, и вскоре Боб признался мне в любви. Отношения были достаточно серьезными, и добропорядочная католичка рассталась со своей девственностью. Не сразу, конечно, – я заставила его подождать, потому что мне хотелось убедиться, что это осознанный шаг, а не импульсивная реакция на романтический момент. Мы встречались поздними вечерами из-за его безумного рабочего графика. По крайней мере Боб так говорил. Мы ходили на вечеринки, в кино, я познакомилась с его друзьями и посещала боксерские бои, сидя высоко на трибуне, пока Боб следил за порядком.

Постепенно эти отношения стали очень важными для меня. Боб был добрым, делал подарки и окружал меня заботой. Я впервые встретила такого внимательного и милого парня. Когда я уехала из дома христианской ассоциации, он помог с переездом, починил радиоприемник, перекрасил комод. Он часто дарил мне цветы и никогда не делал того, что было бы мне неприятно.

Боб был очень чутким. Я поделилась с ним своей историей и в ответ почувствовала поддержку, а не презрение. Он рассказал, что его бывшая жена сейчас находится в психиатрической больнице. Он понимал меня, как никто другой, возможно, из-за своей истории. Я любила его. Я ощущала абсолютно новое чувство заботы.

Родители знали о моих отношениях с Бобом, и мне казалось, что они рады за меня. На самом деле моя семья и друзья Боба знали то, чего не знала я, – Боб лгал мне.

Он был женат. И не разводился. Его жена никогда не была в психиатрической больнице, а сидела дома с детьми. Об этом мне рассказала Элин. Мои родители все знали, но молчали. Я была раздавлена. Позже Боб оставил статуэтку Девы Марии (или четки – я уже не помню) в моей машине с запиской, в которой просил прощения за обман.

Я думала, что обрела то, чего мучительно ждала годами, – любовь. Не то чтобы Боб не любил меня; я думаю, любил, но этого было недостаточно. Теперь мне нужно было выбрать между Бобом и католической церковью, осуждающей отношения с женатым мужчиной. Боб проиграл.

Как потом оказалось, он стал первым в длинной череде женатых мужчин, которых тянуло ко мне. Я не знаю почему. Как не знаю, почему я считала себя непривлекательной, ведь я нравилась многим. Я так и не смогла преодолеть этот комплекс.

Мне пришлось уехать из Талсы, иначе я не смогла бы расстаться с Бобом. У меня не хватало сил разорвать эти отношения. Мой брат Эрл работал в чикагской аудиторской компании. У него с женой Дариэль был дом в пригороде Эванстон, прямо на берегу озера Мичиган. Мне очень хотелось жить в Нью-Йорке, но я подумала, что это слишком большой и контрастный город для первого переезда. Я решила, что Чикаго будет хорошей тренировкой перед Нью-Йорком. Это было в 1965 году, спустя восемнадцать месяцев после выписки из клиники.

Меня не удивила реакция отца, когда я поделилась с ним своими планами. «Ты не сможешь найти работу в Чикаго», – резко сказал он. Наверное, он хотел быть честным. С учетом моей истории он, конечно, был прав. Но отец недооценивал мою решимость.

Подобная реакция – своеобразный шаблон моей жизни: люди говорят мне, что я чего-то не могу, а я думаю: «Еще посмотрим. Я докажу».

В итоге такой настрой стал девизом и для меня, и для моих пациентов: верь, даже если не верится. Порой это непросто, но ты должен верить, что справишься.

Часть II

Глава 7
На пути в Чикаго

Папа неохотно дал мне денег на ночной поезд в Чикаго, в сидячий вагон. Не сказав ему, мама добавила денег, чтобы я могла ехать в купе. Я всегда считала это одним из самых добрых ее поступков.

Я добралась до Чикаго, поселилась в общежитии христианской ассоциации и устроилась машинисткой в страховую компанию (спасибо, тетя Джулия, что научила меня печатать).

Хотя я одержала маленькую победу над отцом – у меня есть работа! – первые несколько недель были довольно тяжелыми. Как ни странно, больше всех в тот период меня поддерживал Боб. Я звонила ему почти каждый день. Он был моей эмоциональной опорой, давал полезные практические советы и помог наладить новую жизнь в незнакомом большом городе.

Утром я ходила в местную церковь Святой Марии на Сауз-Мичиган-авеню, днем работала, а вечером училась в школе при Университете Лойола. Она стала началом долгого пути к моей цели быть психиатром.

Мне нравилась и работа, и доброжелательные коллеги, но машинопись никак не сочеталась с моей клятвой вытаскивать людей из ада. Поэтому я уволилась и устроилась в социальную службу, где могла бы помогать людям. Но меня опять усадили за печатную машинку. Через несколько недель я спросила у своей начальницы, когда я смогу приступить к социальной работе. И услышала едкий ответ, что меня наняли для работы с документами, а не для решения социальных проблем, и это меня раздавило. Я вернулась в страховую компанию, где мой труд хотя бы ценили.

Я решила хорошо учиться в вечерней школе, чтобы впоследствии получить рекомендацию в университет. Я сознательно выбрала Лойолу – католическое учебное заведение, потому что боялась утратить веру в себя, не справившись с требованиями государственных школ (теперь я понимаю, что недооценивала себя). По субботам я преподавала катехизис в церкви Святой Марии. Тед Виера, священник и помощник пастора, сыграл важную роль в моей жизни.

Со стороны казалось, что я вполне успешно контролирую свои эмоции и повседневную жизнь. Но я по-прежнему чувствовала одиночество и подавленное отчаяние. Я хотела, чтобы боль прекратилась, но уже не ценой смерти. Я полностью отказалась от идеи покончить с собой.

Но во мне все еще таилось желание нанести себе физический вред. Однажды ночью, примерно через месяц после переезда в Чикаго, оно стало непреодолимым. Я сопротивлялась до последнего, но внутренний демон был сильнее. Я позвонила в клинику экстренной помощи: «Мне нужно поговорить с кем-нибудь. Могу ли я прийти к вам сегодня?» Но дежурный ответил: «Сожалею, уже все ушли». Меня охватила паника: «Помощь нужна сейчас! Я боюсь, что снова порежу себя!» Человек извинился и повторил, что специалисты будут на работе только завтра.

Я повесила трубку, нашла острый нож и сделала разрез на внутренней стороне предплечья. Я достаточно натренировалась в умении делать аккуратные и неглубокие раны. Ритуал принес желаемый эффект: я успокоилась, наложила повязку и уснула.

Не знаю, сколько я спала, пока меня не разбудил громкий стук в дверь. Встревоженная, я открыла дверь и увидела троих полицейских. «Ты должна пойти с нами», – резко сказал один из них. Очевидно, в клинике отследили мой звонок и сообщили в полицию. Наверное, полицейские ожидали увидеть безумного человека, представляющего реальную опасность. «Все в порядке, – настаивала я, – мне завтра на работу. Я не могу пойти с вами». Мне стало страшно. Неужели полицейские не видят, что я адекватна? «Послушайте, мне завтра на работу, – повторяла я, – нужно выспаться. Вы не можете так поступать со мной».

Все было бесполезно, они заставили меня пойти с ними. На шум вышел комендант общежития. «Забирай свои вещи, – потребовал он. – Человек с такими проблемами не может здесь оставаться. – Он повернулся к полицейским и сказал: – Она не должна вернуться».

Полицейские, не встретив сопротивления, стали довольно дружелюбными. Они признались, что обязаны отвезти меня в психиатрическую больницу Кук Каунти – ведь я сама просила о помощи, позвонив в кризисный центр. Говорили о какой-то процедуре. У меня замерло сердце, потому что я знала, куда попаду. Мне предстояло вернуться в мир «Томпсон II».

Медсестры встретили меня враждебно. Было два часа ночи, у меня раскалывалась голова, и хотелось спать. «Нет, нельзя ложиться, – рявкнула старшая медсестра, – тебя нужно осмотреть».

Начался кошмар в духе Кафки.

Чем сильнее я настаивала, что со мной все в порядке, тем больше медсестры склонялись к решению о моей госпитализации. Мне разрешили позвонить своему психиатру из Талсы. Думаю, он перебрал с виски в эту позднюю ночь и поэтому дал нелучший совет. Он сказал, что руководство больницы не имеет права держать меня против моей воли, я могу заявить, что немедленно ухожу, а если они попытаются меня остановить, я должна пригрозить, что подам в суд. Большая ошибка. Потом я позвонила брату Эрлу, но он сказал то же самое. Он пообещал помочь мне выбраться. На следующее утро кто-то из персонала подбодрил меня: «О, тебя завтра отпустят, не переживай!»

Я очень боялась потерять работу. Моя невестка Дариэль связалась с моим начальником и предупредила, что я подхватила грипп и скоро вернусь. Эрл делал все возможное, чтобы вытащить меня из больницы, но безуспешно. Папа тоже предпринял несколько вялых попыток, в том числе попросил помощи у заведующего кафедрой психиатрии медицинского университета. Никаких результатов. Каждый день проходил одинаково – обещание, надежда, отказ, отчаяние. И так целую неделю. Неделю кошмаров, которые знакомы только тем, кто лежал в психиатрической клинике.

Мрачная палата. Железные койки, прикрученные к полу огромной комнаты. Они стояли рядами, как в казарме. Днем зона с койками была отделена цветной лентой. Если кто-то пересекал эту ленту, чтобы сесть на кровать, медсестры уводили его в изолятор. Мы целый день должны были сидеть на деревянных лавках вдоль стен. Все выглядело до жути знакомым.

А еще еда. Меньше всего она была похожа на еду. Безвкусная жижа на тарелке – лучшее описание. Когда Эрл узнал, как ужасно нас кормят, он привез гамбургер. Но я не могла есть вкусный гамбургер, пока все остальные давятся помоями, поэтому с тех пор брат ежедневно привозил бургеры для всех. Эрл вспоминает это место как «грязное, пугающее, с безумными людьми». Сначала он считал, что для моего освобождения нужна лишь его подпись. Но, столкнувшись с бюрократией, он по-настоящему испугался и задумался: «Сможем ли мы когда-нибудь вытащить ее отсюда?»

В больнице я больше напоминала сиделку, чем пациентку. В палате лежала молодая женщина – скорее всего, с диагнозом «анорексия». Она безуспешно пыталась накормить себя из ложки, но каждый раз несъедобная жижа проливалась мимо рта. («Никаких гамбургеров для нее», – заявил персонал.) Я попросила разрешения помочь ей поесть, на что медсестра ответила: «Это бесполезно. Она просто не хочет есть».

У другой пациентки была шизофрения. Она жила в собственном мире. Ей было около семидесяти пяти, и она все время бредила, что отец скоро заберет ее домой. Я пыталась отвлечь ее играми, потому что медсестры угрожали запереть ее в изоляторе, если она не заткнется. Женщина вскакивала и кричала: «Подожди-ка минутку, мой папа сейчас придет, мой папа придет, придет!» Когда ее тащили в изолятор, одна из медсестер с сарказмом сказала: «Дорогая моя, твой папа в могиле. Он не придет».

Это было ужасно.

Вскоре персонал решил, что в моем лице встретился с некой загадкой, потому что я вела себя адекватно. В моем поведении не было странностей, я не проявляла сильных эмоций и спокойно отвечала на вопросы. Мне официально поставили диагноз «шизофрения». Психиатр решил, что, раз уравновешенный и рассудительный человек оказался в психиатрической клинике, он должен быть шизофреником.

Когда меня спрашивали, зачем я режу себя, я отвечала, что не знаю, и это было правдой. Иногда я не могла совладать с внутренним порывом. Меня поймут только те люди, которые прошли через что-то похожее. Больничный персонал был точно не из их числа.