Текст книги "Новое утро Авроры"

***

Когда я не могу заснуть и очки не помогают, я встаю у зеркала и смотрю прямо в свои зрачки. Смотрю, смотрю, пока мне не станет страшно, пока не станут ледяными руки и ноги. Мне кажется, что из зеркала выглядывает кто-то страшный. А это ведь не кто-то – это я сама смотрюсь в зеркало. Наверное, в каждом человеке спрятано чудовище, которое можно увидеть ночью, в темноте, когда никто тебя не видит. Утром и днём другие могут подсмотреть. Чудовище – самый большой секрет человека. Только ночью он сам может рассмотреть чудовище, которое прячется в нём. Вчера мне стало так страшно, что я прыгнула в кровать и заплакала. А ещё я подумала, что и в маме живёт это чудовище. Мы все заколдованные.

А в Фее чудовище не живёт. И Фей не смотрится в зеркало.

Сказка про колдовство

Жил-был один человечек. Его кто-то заколдовал, и каждую ночь он превращался в чудовище. Чудовище шло по городу, опустив печальную морду, потому что так было уже сто миллионов ночей. Утром человечек был весёлый, он пускал мыльные пузыри и дарил детям леденцы на палочке – малиновых и лимонных дракончиков. А вечером он превращался в чудовище и приходил в сны к тем детям, которым утром дарил леденцы. Он пугал их и даже насылал на них болезни, пока они спали, потому что дети очень боялись, и у них сердце билось то быстро, то медленно.

И вот когда человечек-чудовище брёл по городу в сто миллион первую ночь, он встретил волшебника, который сказал, что человечек может расколдоваться, если научится летать. «Если ты полетишь, освободишься от чудовища, потому что чудовище слишком тяжёлое, чтобы летать».

И человечек стал радостным, потому что теперь он знал, как освободиться от колдовства.

***

Фей сказал – только бы мама не узнала, – что я могу летать. Тсс, тсс. Я уже пробовала. Я встала на подоконник, зажмурилась и представила, как полечу. Нет, совсем не как птица и не как Супермен, совсем иначе. Может быть, как Венди, когда она дружила с Питером Пэном. Я могла лететь медленно и быстро, и даже танцевать в воздухе. Да, и тут Фей взял меня за руки, и мы полетели вместе. И так это здорово было, и ветер в лицо дул. И под нами крыши домов и деревья. И я видела даже лозу, которую любит ветер. Ту лозу, из которой какой-то человек сделал мою дудочку. Фей мне показал. И ветер пел нам. И облака были так близко. Они же совсем не похожи на вату, а на пыль. Но только это приятная пыль. Просовываешь голову в облако, а оно – бац – и нету его. И на тебе только какая-то пыль. А Фей говорит, что это звёздная пыль. Только я что-то не пойму, как может она быть от облака. Наверное, он ошибается. Но Фей научил меня летать. И завтра, завтра – Фей сказал – мамочки! я так побыстрее хочу дожить до завтра – завтра он придёт посмотреть на мой первый полёт в одиночку. Мы договорились, что полетим далеко-далеко… Где много-много дудочек играют мелодию, которую любит ветер больше всего. И вообще, Фей говорит, что, наверное, это не лоза одна поёт, а что они с ветром вместе так поют. А терновник с ветром поёт по-другому. Но ветер любит петь с лозой, потому что у неё голос такой, такой… Фей сказал, что он ещё не придумал слово. Он не всё знает, конечно, никто не знает всё на свете. И завтра, может быть, он скажет, какой голос у лозы…

2006 г.

Post-mortem

– Здравствуйте, я Агата.

– Проходи, Агата, я ждал тебя.

– Вы ждали меня? Неужели? Но зачем?

– Нет, погоди задавать вопросы. Как хорошо воспитанной барышне тебе полагается сесть в это кресло, напротив меня, и слушать всё, что я скажу.

– Обязательно? Не могу ли я пойти домой. Я устала.

– Возможно, позже. Сейчас ты должна делать так, как я прошу.

– Это кресло такое чёрное… Его кожа такая холодная…

– Усаживайся удобнее, откинься к самой спинке.

– Не говорите слишком размеренно. Не слишком тихо. И слишком громко не говорите тоже.

– Но почему ты сама шепчешь?

– Я шепчу?

– Именно так.

– Нет, я не люблю шёпота. Не надо, не искушайте мои страхи, не вызывайте мой ужас…

– Нам придётся поговорить, Агата…

– Нет-нет. Я не хочу говорить…

– Однако нам придётся.

– Почему?

– Твои родители нашли тебя обмершую от страха. Ты помнишь где?

– …

– Одна твоя прядь – совершенно чёрных, как крыло чёрного лебедя, волос – побелела. Ты знаешь, почему это случилось?

– …

– Агата, не молчи. Нужно рассказать. Это важно. От этого зависит твоя жизнь.

– Моя жизнь определена.

– Ты помнишь, где и когда тебя нашли родители? Что предшествовало тому?

Агата молчит, смотрит не мигая.

– Хорошо. Я понимаю тебя. Воспоминания твои тяжелы и болезненны. Давай оставим их пока. Посмотри за окно, Агата. Что ты там видишь?

– Солнце.

– Ещё?

– Небо в прорехах ветвей… Птица шмыгнула с ветки… Сорвался жухлый лист…

– Что-нибудь ещё?

– Ведут кого-то… Держат под руки… Он, наверное, мёртв. Но они тащат его. Они называют это «для памяти»… Разве это не уродливо? Даже натюрморт выглядит жутко.

– Нет, Агата, это просто инвалид, но он ещё жив. И может быть, он будет жить ещё очень долго.

– Кто придумал фотографироваться?

– Не имеет значения.

– Он был дьяволом.

– Просто очень изобретательным человеком. И хотел запечатлеть прекрасный миг красоты и юности, быть может.

– Это от дьявола. Всё сохраняет память.

– Так уж и всё? Ну что ж. Не могла бы ты вспомнить свой самый прекрасный день?

– Целый день?

– Да. Или момент. Самый прекрасный. Когда ты была очень счастлива. Когда тебе было отрадно на душе и вокруг плясали солнечные зайчики.

– По ту сторону не бывает солнца.

– Мы не будем говорить о той стороне. Расскажи о своём прекрасном дне.

– Мой последний день рождения…

– Вчера?

– Нет.

– Но ведь последний твой день рождения был вчера.

– Нет.

– Когда?

– Давно, очень давно. Тогда я ещё не была с седой прядью. И мои глаза были синие.

– А сейчас? Какого цвета твои глаза?

– Не знаю, я не видела их с тех пор.

– Ты не смотришь в зеркало?

– Нет. Нельзя. Они придут. Они приходят. Это их двери. Зеркала… глаза… Они нападают… Не отпускают… Хотят остаться здесь… Они цепляются за руки, за волосы… Мои волосы красивы?

– Безусловно. Я никогда не видел таких прекрасных волос, даже белая прядь их не портит.

– Им они тоже, наверное, нравятся…

– Мы договорились: сейчас ты будешь вспоминать свой самый счастливый день. Самый прекрасный. Солнце, лёгкий ветерок, и твои чудесные волосы развеваются, и твои синие глаза смотрят на этот мир с любовью… Тебе же нравится этот мир?

Молчит.

– Агата?..

Не отвечает, взгляд её застыл.

– Агата?

– Зачем вы зовёте меня, когда я здесь? Не зовите меня, я никуда не ушла. Они ещё не пришли за мной.

– Кто должен прийти?

– Марк, Минна. Я жду их. Но может явиться другой. Мерзкий. Он звал меня: Агата, Агата…

– Во сне?

– Во сне. Нет, я не помню. У него светлые глаза. Светлые, словно вода в фарфоровом кувшине. И чёрные усы. Чёрный костюм. Шляпа. Что-то в нём… нечеловеческое… Когда он сгибает свою спину, я каждый раз вздрагиваю.

– Агата, ты должна вернуться в свой прекрасный день. Перед тем как он наступил, ты хорошо спала?

– Да. Тогда меня ещё ничего не мучило.

– Итак, ты хорошо выспалась, потянулась в своей постели, крепко зажмурившись, да? Твои прекрасные волосы разметались по подушке. На щеках заиграл лёгкий утренний румянец. Ты поднялась с кровати и подошла к окну, верно?.. Там чудесное утро встречало тебя весенним светом, весенним воздухом.

***

Я открыла окно. Ветер тут же дунул в занавески – они стали как паруса. Белоснежные тюлевые паруса несли меня в неведомую страну. «Агата!» – это мама назвала моё имя, войдя в комнату. Она целует меня в щёки, гладит по волосам и говорит: «Нужно одеться, твой отец ждёт нас к завтраку. Осталось ровно пятнадцать минут до того, как ты снова родишься».

Моё утреннее платье висело на спинке кресла. Нежного кремового цвета, без единой складочки, с белым кружевным воротничком и широким поясом – такого цвета, как бутоны шиповника под моими окнами. Такого же цвета туфли стояли внизу, у кресла. И шёлковые чулки – тонкие-тонкие. Белые шёлковые чулки… Я надевала их осторожно, чтобы не сделать зацепки. «Твои первые шёлковые чулки, ты наконец доросла до них», – сказала мама. Мои волосы сверху перевязали кремовой лентой, в тон платья.

Я вбежала в столовую к отцу. Он читал газету за столом, уже накрытым к завтраку, но, как только увидел меня, произнёс моё имя и сложил газету вчетверо. Он обнял меня и поцеловал. Я села на своё место. Мама налила чай. Мне добавили молока – как я люблю.

Потом родители стали говорить, какой взрослой я стала. Их лица светились изнутри. Так бывает, когда душа спокойна, когда мир кажется прекрасным. Мама улыбалась, и отец тоже.

К обеду мы ждали гостей – кузин моей матери с семьями. Марк и Минна тоже должны были прийти. Мы с самого детства играли вместе. Они часто оставались у нас по выходным, или меня отправляли к ним. Марк и Минна мои хорошие друзья. Мы никогда не ссорились. Они близнецы, но не очень похожи друг на друга. У Марка тёмно-русые волосы, у Минны – каштановые с рыжиной. Она очень красивая, Минна. Она старше меня на два года. И Марк, разумеется, тоже.

Марк посещает колледж, и поэтому мы сейчас видимся реже. Он пишет мне письма. Ему нравится атмосфера в колледже. Но приходится слишком много времени отдавать науке. Марк хочет провести каникулы в нашем имении – «с Минной или нет, без Минны даже лучше». Недавно от него пришло послание. Я читала его снова и снова, пока не запомнила наизусть.

 
Твоих очей – как полный небосвод,
Вобравший всю, что есть на свете, влагу,
Грозящийся пролить потоки вод, —
Я пленом окружён. Не делаю ни шагу,
Чтобы тебя не видеть тут и там —
Везде-везде, как будто бы ты призрак.
Мне говорят (но знаю это сам),
Что помешательства то верный признак.
 
 
Так будь везде – не тенью, но душой.
И я, мой ангел, буду век с тобой.
 

Мне кажется, это не хуже Петрарки или даже Шекспира. Я шептала этот сонет перед сном и потом слышала ночью с голоса Марка. С того самого дня я жду Марка больше обычного. Словно бы он произнёс надо мной заклятье.

Иногда родители позволяют мне отправиться к колледжу. Тогда наш кучер Януш отвозит меня. Я жду конца занятий, потом мы с Марком идём в кафе поблизости и пьём кофе. Кофе третьесортный, поэтому Марк просит добавить в кофе немного бренди. Бывает, я велю Янушу заняться приятными ему делами, а мы с Марком идём к реке, и там он читает мне стихи – свои и другие. Он говорит, ни с кем ему так не бывает хорошо, как со мной. Мы вместе с самого детства, но всё, что было раньше, не считается. Так говорит Марк.

Потом Януш везёт меня домой. Коляску то и дело трясёт, и нетверёдой рукой я делаю наброски в своём альбоме. Голова Марка, его силуэт, когда он один стоит у реки, а я тенью у него за спиной.

Река катит изумрудно-бирюзовую воду, перебегает по камням, изредка наплывают волны. Утка садится на более спокойное место, но тут раздаётся короткий выстрел. Собака несётся к добыче, хватает бедняжку за крыло. Я чувствую, как хрустит это крылышко, как обмякает тело мёртвой птицы в пасти спаниеля. Его мокрые уши словно повявшие лопухи. Он отряхивается, после того как кладёт добычу у ног охотника.

А потом пустоши – и какая-нибудь одинокая странница в чёрной одежде. Трудно ступает она в своих тяжёлых ботинках: ищет счастье. Но счастье на пустошах не растёт.

Быстрый всадник мчится на вороной лошади. Только пыль столбом.

А вон крыши нашего имения. И облако покоя над ним. Вон церковь. И колокольный вздох.

Когда мы подъезжаем к дому, Янушу приходится будить меня: оказывается, я сплю. И сколько же картин я пропустила, а, Януш? Он улыбается. «Осторожно, пани Агата, не вывихните ножку». Януш, что ты будешь делать сейчас? – спрашиваю я. «Освобождать лошадь от ярма». Я усаживаюсь на скамейку неподалёку и рисую этого чудесного человека. От него пахнет соломой и лошадями. Меня это не смущает.

Когда я показываю ему рисунок, он вытирает глаза от слёз, словно бы я совершила нечто непостижимое его сердцу. «Это только рисунок, Януш, мне он легко дался». «Рожа моя недостойна глаз и пальчиков пани Агаты». И я смеюсь этому трогательному выражению застенчивости. «Ты очень красивый, Януш. У тебя милое, светлое лицо». Он прячет лицо за гривой лошади, старательно её приглаживая грубой щёткой.

Но это было так давно. Не меньше трёх недель назад. А может, уже и месяц прошёл. Я давно не видела Марка. Но в мой день рождения он должен приехать. Марк непременно приедет, с Минной или без.

После завтрака – время подарков. Фамильное жемчужное ожерелье дарит мама. Отец – целый чемодан масляных красок. Он говорит, пора взглянуть на моё увлечение всерьёз, раз я большую часть времени посвящаю ему.

***

– Что было потом, Агата? Приехали гости? Марк?

– Приехал господин Дидмэн.

– Господин Дидмэн? Именно так его звали?

– Да. Он приехал, чтобы фотографировать нас. Отец пожелал сделать несколько семейных снимков в день моего совершеннолетия.

– Тебе тоже хотелось этого?

Не отвечает, задумавшись.

– Почему ты молчишь? Ты не находишь занимательным этот новый вид искусства? Я имею в виду фотографирование.

– Нужно на четверть часа застыть, чтобы потом выглядеть как манекен. Глаза, фигура без единого движения. Кости и мышцы затекают.

– Утомительно, стало быть, позировать. Но ведь ты и сама рисуешь с натуры. Люди позируют и тебе тоже.

– Нет.

– Нет?

– Нет. Я не люблю, когда они замирают. Мне нравится, когда они дышат, мигают, поворачиваются на внезапный звук, вдруг улыбнутся. В живописи главное – взять движение жизни, увековечить его, а не маску, не подобие живого.

– Движение?

– Да.

– Сами фотоснимки тебе тоже не нравится разглядывать?

– Да.

– Да, то есть не нравится?

– Да. Тогда я ощущаю, насколько лучше живопись.

– Но сейчас можно делать и цветные карточки.

– Всё это глупости. Какого цвета мои глаза?

– Синие.

– А небо?

– Разное.

– То-то же. Небо разное. И глаза мои разные. Сейчас наверняка почти тёмные.

– Да, верно. Синее синего.

– Это потому что сумерки. На снимке этого не выйдет. На снимке нельзя смешать краски, добавить света, положить тень…

– Ну хорошо, вернёмся в твой радостный день совершеннолетия. Господин Дидмэн приехал к вам…

– У него в ландо был штатив.

– Он фотографировал вашу семью…

– …Штатив, отчасти похожий на ухват для печи. Отец спросил: «Зачем вам этот предмет?» Улыбка Дидмэна пробралась сквозь плотные усы…

– Нет, Агата. Я бы хотел поговорить о другом. Тебе понравилась фотография вашей семьи? Ты ведь была очень красива в тот день. А как же Марк? Марк приехал? И Минна? Это были хорошие снимки? Расскажи…

– О каком снимке сказать? Их было несколько. Каждый из них лжёт. Складки на них никогда не шевельнутся, глаза никогда не моргнут. Те, кто больше не дышат, и живые… все мёртвые.

– Я понял. Сейчас, Агата, сосредоточься на другом. Ты сама сказала – это был самый отрадный день. Марк приехал, не так ли?

– Да. Марк приехал. Я его не видела долго.

– Вот-вот, расскажи мне про Марка. Этот молодой человек доставил тебе немало радостных минут. Правда? И его сестра Минна. Вы ведь дружили с детства. Итак, к обеду приехал Марк…

***

Перед тем господин Дидмэн улыбнулся в свои противные усы. Его чёрный костюм – словно к похоронам. Я не могла смотреть на него. На эти усы… На эти глаза, слишком светлые, словно вода в фарфоровом кувшине. Да, они такими казались мне тогда. И я опустила голову. «Нет-нет, – сказал Дидмэн, – юная пани должна смотреть вот сюда – представьте, что отсюда вылетит птичка». Приманка для детей. Не мне на неё клевать.

Я смотрела вдаль, на дорогу, где вскоре показалась коляска Андерсов. Словно бы с облаков являлись они, и я улыбнулась. Солнечные лучи сопровождали клубы взметаемой копытами пыли. Ветер бросился навстречу повозке, и деревья пришли в трепет, как бы приветствуя наших гостей. Я задумалась, представляя, каким может явиться передо мной Марк, и совсем позабыла о Дидмэне. «Оп!» – воскликнул он, и усы его распахнулись, пропуская широкую улыбку. Он чуть наклонился, как будто желая сделать поклон после удачного фокуса.

Дидмэн стал выписывать отцу квитанцию. В руках он держал кожаную папку, из неё выпал снимок. Медленно, словно лист с дерева, плавно опустился он на траву. В тот момент я, подобрав юбку, как раз бросилась навстречу повозке, приближающейся из-за поворота, и едва не наступила на фотографию. Я подняла снимок и не тотчас смогла оторвать взгляд от него. Молодая красивая женщина держала спящего ребёнка на руках, её муж стоял позади старинного дивана, положив одну руку ей на плечо, другой крепко сжимал он трость. Женщина улыбалась (приходила на ум Джоконда), и необыкновенно осмысленным был её взгляд. Словно бы она говорила им: теперь я всё знаю. Мужчина был напряжён; улыбки у него, судя по всему, не выходило.

Дидмэн взял у меня снимок и показал отцу. «Никогда не отличите!» – он сказал это так, словно хотел пробудить похвалу к своим заслугам.

Они мертвы, сказала я. Тошнота подступила к моему горлу. Я забыла о коляске Андерсов. Мой отец переспросил, о чём я говорю. Ребёнок и мать мертвы. Дидмэн воскликнул: «Потрясающая проницательность!»

«Это противоестественно», – заметил отец. Дидмэн ответил: «Люди всего лишь хотят никогда не расставаться с любимыми, любой ценой, а эта не самая дорогая».

И когда Дидмэн садится в своё ландо, которым сам и управляет, я вижу, как в закрытую часть усаживается та самая молодая женщина с младенцем на руках.

Когда гости останавливаются у наших ворот, Дидмэн уже далеко.

Марк выпрыгивает из коляски и целует мне руку. Мы идём в дом. Я не помню, что мы говорили. Говорили ли мы вообще?.. Минна не приехала. И я спросила, где она. Но тут услышала, как пани Андерс говорит, что Минна заболела, у неё температура, и ей лучше, конечно же, остаться дома, в постели. Это значит, они пробудут недолго. Мой день рождения обещал быть грустным. «Я останусь здесь на два дня», – шепнул Марк мне на ухо, когда увидел, как я сникла.

***

– Что подарил тебе Марк, Агата?

– Образы.

– Образы?

– Да. В тот день. То есть вечером. Когда все легли спать. Мы были вдвоём в моей комнате. Я показывала Марку наброски, сделанные во время возвращения в имение. После нашей последней встречи. И краски, которые подарил мне отец. Я хотела поскорее сделать настоящие картины.

– Что сказал Марк? Ему понравилось твоё искусство?

– Искусство? О нет. Это только первые шаги. Искусство – это Гейнсборо, например. Как он умеет передать румянец – нежный и томный или возбуждённый, флирт и кокетство или невинность, грациозность или скромность. А его пейзаж? Словно бы декорации, которые того и гляди затрепещут, столько в них напряжённой неподвижности. Сколько они ещё удержат её?.. А его лес – лес Гейнсборо – это мой лес, лес моих снов. Я хотела бы остаться там навсегда…

– Так значит, ты показывала Марку твои зарисовки… А потом?

– Да, и некоторые репродукции Гейнсборо. Я люблю их рассматривать. Мне нравится такая атмосфера – полусна. Деревенская девочка с собачкой и кувшином. Вы видели её? Это точно девочка из моего сна. У Гейнсборо она сама впадает в сон.

– Агата?..

– Почему вы зовёте меня, точно я не здесь?

– Ты всё время ускользаешь, дай тебе только лазейку. И не дай – находишь её. Мы говорили о Марке. Вы смотрели твои рисунки и репродукции Гейнсборо… Но что подарил тебе Марк в твой день рождения?..

***

Вечером мы стояли у окна. Луна проливала свой желтоватый свет на деревья во дворе, на траву. Свет попадал и к нам в окно. Марк сказал: «Твои волосы блестят, как крылья чёрного лебедя». Мы кормили чёрного лебедя на озере, недалеко от нашего дома, – он почти ручной. Узнаёт нас. Марк тронул мои волосы – провёл по ним рукой. Потом он прижал меня к себе. Грудь мою сдавило, и дыхание остановилось. Мы оказались так близко, это нельзя было преодолеть.

Есть критическое расстояние. Когда тела соприкасаются друг с другом так плотно, когда дыхание смешивается, когда ты не подчиняешься больше собственной воле, остановиться нельзя. Сначала мне было зябко, но вдруг жар охватил и нас, и всю комнату. Я не чувствовала, но почти видела языки огня – они лизали стены и оконные рамы. Марк сжимал меня сильнее и сильнее. Силы покидали меня. Тело казалось невесомым, но вместе с тем невыносимым. Я не сходила с места, а при этом неведомая сила выталкивала меня из моего же тела.

За окном в это время разыгрывалась другая сила. Только в саду всё было спокойно, и внезапно налетел ураган, деревья стало клонить к земле, срывало листву и целые ветки. Куст шиповника облетел в одно мгновение – цветы растеряли свои чудесные розовые лепестки.

Вдалеке коляска устремлялась в почерневшее небо. Краски вокруг мешались сами, по собственному произволу, создавая всё больший и больший мрак. И только одна белая тень остановилась в саду. Вокруг неё установилась тишина, ураган закручивал всё кругом, но белая тень стояла, замершая, под раскидистой бузиной, которой не меньше ста лет. Я вгляделась. Это была женщина с фотографии, и её младенец в руках – свёрток, тихий, без плача и крика. Она посмотрела прямо на меня. А в следующее мгновение я увидела её уже иначе. На ней было красивое платье: пышное внизу, сверху оно невесомым лифом обнимало её плечи и грудь. В руках она держала веер, точно собралась им обмахиваться. Её блестящие золотые волосы были уложены высокой причёской, внизу туго завитыми локонами касаясь нежной шеи. Ребёнка в её руках не было.

Но она обернула своё лицо в сторону – где лунная тропинка прерывала бесноватость ночи. Там на маленьких шатких ножках топал младенец. Казалось, он направлялся к самой луне. И нарядная мать, приподняв юбки, устремилась подхватить своего ребёнка. Мгновение – и ураган смёл лунную дорожку. Словно захлопнулась книга, и персонажи остались внутри, под толстым переплётом.

Я подумала тогда: ведь они неживые, поэтому нестрашно. Нельзя умереть дважды.

Когда ставни хлопнули и задрожали стёкла, когда ветер выдохнул свой хохот в занавески, когда полетела на пол ваза с букетом белых роз, преподнесённых мне Марком, когда, наконец, мольберт повалился на бок и набросок мой был смят, дрожь охватила меня, и я отступила в глубину комнаты, ожидая возмездия.

Марк закрыл окна, задёрнул плотные ночные шторы и обнял меня, мокрую от обрушевшегося на нас через окно косого дождя. Лицо Марка тоже было мокро, с волос капало, и одежда напиталась влагой.

«Как бы нам не заболеть», – сказал Марк. И мы снимали друг с друга одежду и согревались от жара собственных тел, кутаясь в одеяла. Когда он в очередной раз с новой силой обнял меня, комната вспыхнула. Всё жарче и жарче становилось, всё ярче разгорался огонь, и стал он солнцем, в центре которого полусидел младенец. Взгляд младенца был так серьёзен и строг, каким не бывает у маленьких детей, если они не мертвы. Но он умер, этот ребёнок с фотографии Дидмэна. Вдруг ребёнок зашевелился, скинул свои пелёнки, а в следующее мгновение уже стоял на ножках и улыбался, трогательно и глуповато, как свойственно младенцам. И снова хлопнули ставни. Задрожали стёкла, скрылось солнце, только что заполнившее мою спальню, исчез младенец. Птица, ударившись о стекло, влетела в комнату и упала на пол, бездыханная. Я вскрикнула, накрылась одеялом с головой. «Я уверен, что крепко закрыл окна. Ничего не пойму», – сказал Марк, и голос его был беспокойным. Мы лежали, обнявшись, до утра. Я дрожала. И когда Марк собрался перейти в свою комнату, чтобы избежать гнева старших, я спросила, выжила ли птица. «Не было никакой птицы, Агата, тебе, верно, приснилось». Он поцеловал меня и вышел. А я встала к мольберту, чтобы окончить работу и поскорее начать новую. Та женщина и младенец поразили меня, мне хотелось нарисовать диптих, где смерть их обращалась в жизнь вечную и прекрасную.

Мы провели вместе субботу и воскресенье. А в понедельник родители Марка засобирались обратно. Марк попросил позволения остаться у нас, и тётя Эмма сказала, что в таком случае пришлёт за Марком кучера через два дня. «Твоя сестра больна, – сказала тётя Эмма Марку, – нехорошо оставлять её скучать в постели». Марк уверил – как только вернётся, не отойдёт от Минны ни на минуту.

Так мы остались вдвоём ещё на два дня. Мы ходили к озеру кормить лебедей, катались на лодке, гуляли в лесу, и я рисовала Марка. Где бы мы ни были, мне хотелось смотреть на него, хотелось удержать его прекрасный облик.