Текст книги "Работа над ошибками"

Почтальон обычно приходил еще до 8:20. У Дэвис-Уайтов был сын, примерно моего возраста. Он приехал в субботу, наутро после того, как я выследил ее у школы. Припарковал машину у газона. На нем был красно-белый шерстяной шарф. Он привез ребенка лет полутора, темноволосого мальчика, которого вел на шлейке. Объятия и поцелуи на пороге. Я сидел у окна в прачечной, на скамейке, и делал вид, что читаю газету. Потом съел сэндвичи, купленные в супермаркете. В 13:12 сын и муж вышли из дома, оба в красно-белых шарфах, помахали на прощанье, сели в машину и уехали. Миссис Дэвис-Уайт осталась дома с внуком. Я достал блокнот и карандаши. Стал рисовать: открывается дверь дома; выходят женщина и маленький мальчик; женщина и маленький мальчик, взявшись за руки, идут по улице; мужчина в капюшоне идет за ними. Иногда, рисуя какие-то события, я тем самым заставляю их сбываться.

Вымысел (1):

Меня наказали, оставили после уроков. Меня одного. Под присмотром миссис Дэвис-Уайт. Мне велели что-то сделать, я прошу ее помочь. Она подходит ко мне и видит, что я балуюсь со своим членом. Миссис Дэвис-Уайт улыбается, кладет свою руку поверх моей…

Вымысел (2):

Кто-то из учителей попросил меня отнести миссис Дэвис-Уайт записку. Она одна в учительской. Я в физкультурной форме. Она не в силах отвести глаз от меня, от моих волосатых рук и ног, от заметной выпуклости на шортах. Она улыбается, встает передо мной на колени и медленно-медленно снимает с меня шорты…

Вымысел (3):

Миссис Дэвис-Уайт дома, болеет. Мне велели отнести ей кое-какие книжки. Я стучу в дверь. Она открывает. У нее мокрые после душа волосы, на ней белый махровый халат. Она улыбается, развязывает пояс…

Факт:

Летний день. Окна широко распахнуты, кабинет географии залит солнечным светом. На миссис Дэвис-Уайт тонкая белая блузка с короткими рукавами и бежевая юбка из тонкой ткани, обрисовывающая контуры ног и ягодиц. Она чертит на доске таблицу, которую мы должны перерисовать к себе в тетради: разновидности облаков. Она проводит слева вертикальную черту, наносит деления – высота в тысячах метров, – делает пометку: «высота, на которой формируются облака». Справа, боковой гранью мелка, она рисует облака: волосяные пучки перистых, ватные клочки дождевых, горизонтальные прожилки слоистых. Диктует:

Облака формируются при остывании влажного и, как правило, поднимающегося вверх воздуха…

Я сидел на задней парте, в углу, один. Я не смотрел на таблицу, не перерисовывал облака, не писал под диктовку. Я смотрел на миссис Дэвис-Уайт. Я рисовал картинки: ее, голую; себя, как я ее трахаю; как она делает мне минет, ласкает мой член. Я писал слова в облачках над ее головой. Она говорила: «Трахни меня, ну же, трахни меня». Я онанировал под партой. Медленно, тихо, методично. В какой-то момент я закрыл глаза.

Когда я их открыл, надо мной стояла миссис Дэвис-Уайт. Весь класс, вывернув шеи, смотрел на меня. Стояла гробовая тишина. Я прижался грудью к парте, непослушными липкими пальцами сражаясь с «молнией» на брюках; тетрадь я захлопнул. Но поздно. Она стояла надо мной молча; и каждая секунда длилась час, а каждый час длился сутки, а она все стояла и стояла и смотрела на меня сверху. Я отвернулся к открытому окну. Небо было голубое, ясное.

Вон.

Н-н… н-н…

Сию секунду!

Она хлопнула ладонью по столу. Ручки и карандаши посыпались на пол. Я встал. Она, пропуская меня, отступила на шаг. Я прошел по проходу между партами, открыл дверь, вышел в коридор. Закрыл дверь. В коридоре было пусто, все двери закрыты. В полированном полу, мерцая, светились отраженным светом длинные трубки ламп. Слышались приглушенные голоса, объяснения учителей; где-то – очень далеко – пели дети.

В 14:44 миссис Дэвис-Уайт с внуком вышла из дома. От ворот они повернули налево и медленно двинулись по тротуару. В 14:44 я вышел из прачечной и пошел направо. Было холодно, они надели шерстяные шапки и перчатки. Я шел по другой стороне, чуть позади. На перекрестке она взяла мальчика на руки, чтобы он нажал на кнопку светофора. Я замедлил шаг. Свет сменился, и они перешли улицу. Мальчик кричал: «Бип-бип-бип» и вис у нее на руке. Она поставила его ровно. Они повернули и пошли мне навстречу. Пятьдесят ярдов. Тридцать. Двадцать. Я отчетливо видел их лица. Морщинки у ее глаз, у рта, на пухлых щеках, густо покрытых румянами. В черных волосах – седые нити. Разворачиваться или переходить на другую сторону было уже поздно. Я потуже затянул завязки капюшона и, опустив голову, продолжал идти. Мы поравнялись, потом разошлись. Немного погодя я обернулся, и вовремя: они как раз входили в парк.

В воскресенье я снова следил за ней. Она пропалывала клумбы перед входом. Муж был дома, а сын с внуком уехали вечером, после чемпионата. «Уэльс выиграл у Англии», – сказала хозяйка пансиона. И добавила: «Нынче регби уж не та игра, что во времена Дж. П. Р. Уильямса, Гарета Эдвардса и Барри Джона. А вы видели матч?» – «Нет». – «Что ж, значит, вам было чем заняться». – «Да». – «Вы что, знакомы с кем-то в Кардиффе?» – «Вроде того».

Бронзовая статуя Гарета Эдвардса стоит в самом центре города, в торговом центре. Я видел ее в понедельник, когда следил за миссис Дэвис-Уайт и ездил вместе с ней на автобусе. Проходя мимо ее сиденья, постарался не встречаться с нею глазами, но все же не удержался и посмотрел. Она уставилась на меня, словно бы испуганно. Я сначала подумал, что она меня узнала, вспомнила, что уже видела меня возле парка или что я ее бывший ученик; но нет, в ее взгляде было другое. То, что бывает из-за моих глаз, карего и зеленого. Люди их боятся. Люди боятся всего ненормального. Необычное пугает людей, говорил мистер Эндрюс, они боятся того, что не вписывается в привычные рамки. Но скажите-ка мне вот что, мистер Э., кто решает, что нормально, а что нет? Взять хоть мои глаза. Для меня они – вполне нормальные. Глаза и глаза.

Во второй половине дня миссис Дэвис-Уайт отправилась в школу. Я вернулся в пансион и стал зарисовывать автобусную поездку, поход в магазин. На всех картинках она была голая. Мне пришлось представить себе, какая у нее грудь, какой лобок. Я сделал ее моложе, стройнее. Закончив рисовать, я стал ждать, когда придет время возвращаться к ее дому. Я готовился к встрече с ней. Готовился к тому моменту, когда она выйдет наружу и будет одна: без внука, без мужа, без пассажиров автобуса, без толп покупателей. Только она и я, мужчина в капюшоне. Разноглаз.

Вас учат описывать погоду: холодный фронт, теплый фронт, изобары и изотермы, области низкого и высокого давления, образование осадков, средняя температура, коэффициент резкости погоды. А вот чему вас не учат – и чему приходится учиться самому, потому что никто еще не придумал для этого единиц измерения, – так это:

 
Как пахнет дождем в лесу.
Как ледяной ветер впивается в бритый череп.
 

Мой адвокат вешает свою непромокаемую куртку над батареей, сушиться. Он топает ногами, растирает руки, высказывается насчет отвратительной погоды. Я говорю:

Знаете, самое лучшее в прогнозе погоды по телевизору, это когда показывают детский рисунок – женщину с желтым лицом и большим пурпурным зонтиком.

Мы усаживаемся и приступаем к обсуждению насущных проблем. В своем рассказе я должен ограничиться только тем, что имеет непосредственное отношение к преследованию миссис Дэвис-Уайт. На обсуждение случайных, несущественных обстоятельств времени потрачено более чем достаточно. Моих законных представителей интересует главным образом конец истории, denouement.[6]6
  Развязка, исход дела (фр.).


[Закрыть] Мотив и метод обсуждались более чем подробно (и все равно, с моей точки зрения, не были оценены по достоинству). А теперь им нужно, чтобы я рассказал непосредственно о нападении.

 
Дождь в окошко к нам стучит,
Старый дедушка храпит.
 

Отец храпел, когда был пьяный. По субботам, после обеденных посиделок в пабе, он засыпал в кресле перед «Трибуной». Если мама хотела посмотреть фильм и переключала программу, он просыпался и – слипшимся ртом – спрашивал, какого хрена она это делает. Щелкал обратно и снова засыпал с открытым ртом. Храпел.

Послушай только, говорила мама. Как будто вода утекает в водосток.

Про ливень отец говорил «с неба ссыт». Он говорил: «Это Бог уссыкается над людьми».

Вторник, вечер. Я прожил в Кардиффе уже четыре дня. Я выжидал. Следил. В 17:30, когда миссис Дэвис-Уайт уезжала с работы, я стоял недалеко от школьных ворот. Я успел вовремя добраться до ее дома – она как раз закрывала плотные коричневые шторы в гостиной. На капоте ее машины, свернувшись клубком, спал рыжий кот. Время от времени он подергивал хвостом. Через полтора часа – я еще не ушел с поста – миссис Дэвис-Уайт вышла из дома и отправилась куда-то пешком. Я последовал за ней, на некотором расстоянии. Еще не совсем стемнело, и мне было видно, как она быстро шагает по тихим боковым улочкам. Было слышно, как стучат по булыжной мостовой ее каблуки. На главной улице она повернула налево и скрылась из виду за кустами. Я добежал до перекрестка, огляделся. На автобусной остановке – мужчина, у бургер-бара – молодежь, жующая какую-то еду из бумажных пакетов. Женщина с собакой. А миссис Дэвис-Уайт нигде не видно. Я заметался, потом остановился. Стал смотреть, куда она могла свернуть, в какое здание войти. Ничего. Над ухом загудел автомобиль – я случайно сошел на проезжую часть. Я прочесал взглядом источавшую тусклый желтый свет улицу, края которой были прочерчены рядами запаркованных машин и неоновыми вывесками магазинов. И вдруг увидел ее: в ста ярдах впереди, на другой стороне. Я потрусил по краю тротуара, дожидаясь промежутка в потоке машин, перебежал через дорогу, перешел на быстрый шаг. Расстояние между нами неуклонно сокращалось. Я был всего в десяти ярдах от нее, когда она вдруг свернула, поднялась на крыльцо какого-то здания и скрылась за дверью. Я весь вспотел, запыхался, но, постояв некоторое время в нерешительности, двинулся за ней. Ярко освещенный вестибюль, стены, увешанные плакатами и объявлениями. Я пошел по коридорам, заглядывая в стекла дверей. Где-то было темно и пусто, где-то – полно людей в трико, майках и шортах, где-то за партами кто-то сидел. Миссис Дэвис-Уайт – вместе с десятком других женщин – я нашел в небольшом гимнастическом зале. Она как раз снимала пальто и шарф и вешала их на спинку одного из пластмассовых стульев, составленных пирамидой в конце комнаты. Она разделась и осталась в мешковатой красной футболке, черных леггинсах, вязаных гетрах и босиком. Сквозь полупрозрачное дверное стекло я увидел мужчину, инструктора: он вышел вперед и поманил за собой женщин. Те разошлись по комнате, заняли места, встав лицом к нему и повторив его позу: прямая спина, расставленные ступни. Ровное, глубокое дыхание. Миссис Дэвис-Уайт занималась йогой.

Она была брюнеткой, как мама. Как Дженис. Если бы мама стригла миссис Дэвис-Уайт, ее волосы рассыпались бы по полу темными кольцами. Но мама была незнакома с миссис Дэвис-Уайт и никогда ее не стригла. К ней ходили через знакомых: соседей, друзей, родственников, клиентов, оставшихся со времен работы в салоне. В «Прядке». Я ходил туда как-то раз во время одной из своих вылазок, но оказалось, что салон закрыли. Окна в завитках белой краски, вывеска: «Сдается», фамилия и номер телефона агента. После смерти отца мама работала там неполный день; потом ей подвернулось место в «Супермаге», и тогда она завязала с салоном и стала стричь дома. Клиенты приходили по вечерам, после того как она заканчивала смену в магазине, по выходным, или она ходила к ним на дом. Клиенты в основном были женщины. Иногда я оставался в кухне посмотреть. Больше всего я любил химию – как она пахла. И мне нравились волосы – то, как мама их отстригала и завивала, мыла и сушила. И как она отставляла мизинец, когда стригла, и быстрое «щелк-щелк-щелк» ножниц, и пучки черных, светлых или каштановых волос, которые, если пройтись босыми ногами по кафелю, прилипали к пяткам. А самих женщин, с их сигаретами, липкими розовыми губами и разговорами, я ненавидел. Ненавидел, когда они смотрели на меня, их улыбки. И эти вопросики и замечания, когда меня не было в кухне и они думали, что я их не услышу: «Как Грегори, не лучше?», или «Это из-за отца, это пройдет», или «А тебе не кажется, что надо, знаешь ли… побеседовать с врачом?» Потом они начинали рассказывать про собственных детей или мужей. Маме же в основном приходилось говорить в прошедшем времени. Некоторые клиентки приводили с собой детей, и я должен был играть с ними во дворе или в своей комнате. Веди себя хорошо, предупреждала мама. Впрочем, когда играть не хотелось, я устраивал так, что дети начинали плакать, даже те, которые были совсем уже не маленькие.

Химия – это химическая, или постоянная, завивка. Перманент. Только он никакой не перманентный, а всего на несколько месяцев. У миссис Дэвис-Уайт был перманент, и она пользовалась лаком для волос. Я подбирался к ней достаточно близко, чтобы ощутить запах и пощупать неподвижные, тугие кудри.

Девять часов: она вышла из культурного центра с двумя подругами. Я ждал в дверях магазина напротив, через дорогу. Вслед за женщинами я вошел в паб, уселся в уголке у входа со стаканом «Фанты» и принялся следить за ними, хотя их было плохо видно из-за сигаретного дыма и людей, сидевших за другими столиками со спиртными напитками. Миссис Дэвис-Уайт тоже пила (полпинты легкого пива с лаймом), но в отличие от подруг не курила. Я сидел слишком далеко и не слышал, о чем они говорили, но они много хохотали. Когда она смеялась, то становилась моложе, милее и больше походила на женщину, которая когда-то учила нас географии. Спустя какое-то время одна из ее подруг встала, держа в руках сумочку и показывая на пустые стаканы. Миссис Дэвис-Уайт помотала головой. Она потянулась вниз за своей сумочкой и тоже встала, уже надевая пальто. Они разговаривали, кивали друг другу. Миссис Дэвис-Уайт поцеловала подруг в щеки и направилась к двери, за которой была уже самая настоящая ночь. На пороге она обернулась и помахала: пока-пока. Я сосчитал до двадцати. И тоже вышел.

На главной улице было слишком оживленно, слишком светло. Я дождался, когда она свернет. Но я держался к ней близко, ей были слышны мои шаги. Пару раз она осторожно оглядывалась через плечо. Я был в капюшоне. Она пошла быстрее. Я тоже. Мы находились в переулке, куда выходили задние дворы домов; этот переулок я приметил еще по дороге туда. Показался конец переулка, и я стал ее нагонять. Нас разделяла всего пара метров. Мои шаги звучали громко, отчетливо, мы шли в ногу. Она затеребила замок сумочки, стала рыться, искать что-то. Нашла. Что-то металлическое, красное с серебряным, блестящее. Два широких шага, и я схватил ее за плечо, одновременно зажав ей рот ладонью, рванул к себе. Блестящий предмет упал на землю – флакончик, похожий на дезодорант. Сигнализация от насильников. В борьбе она задела флакончик ногой, и он укатился. Далеко, не достанешь. Задушенные вопли, острые зубы, впившиеся мне в руку; но я лишь вцепился сильнее, стараясь лишить ее равновесия. Ее ноги волочились по земле, цепляясь за булыжники мостовой. Она была тяжелая, но я тяжелее, больше. Сильнее. Было темно, под ногами валялась какая-то отсыревшая дрянь из разорвавшегося мусорного мешка. Дворы были огорожены деревянными заборами, так что из задних окошек домов нас увидеть не могли. Воняло котами. Я просунул руку ей под джемпер, полез пальцами под резинку леггинсов. Она рыдала в мою другую руку, давилась моим потом, кровью, плотью. Пыталась кричать, беспомощно цепляла пальцами воздух и ногтем большого пальца задела чувствительную кожу в уголке моего левого глаза. Пришлось схватить ее за запястье. Я повалил ее на землю лицом вниз, снова взялся за ее одежду. Пальто задралось, собравшись у плеч складками, леггинсы я спустил к коленям. Она стонала, вжимаясь лицом в грязный булыжник. Я тянул за трусы, пока они не лопнули, обнажив ягодицы, бледные во мраке ночи. Кожа белая, как бумага, как чистый лист. Я сунул руку между ее ног. Мокро. Мокрая плоть, волосы. Влага струилась по моим пальцам, по внутренним сторонам ее бедер и проливалась на землю, собираясь в ручейки в трещинах между камнями.

Я замер. Встал. Отпустил ее. Она всхлипывала, часто и коротко дыша; прическа была совершенно испорчена, лицо измазано слезами и моей кровью. Она ничего не сказала, даже не взглянула на меня, только поправила одежду, нелепо, на полусогнутых ногах, добежала до конца переулка и скрылась за углом. Я стоял и слушал, как постепенно затихают ее шаги, пока наконец единственным звуком, нарушавшим тишину улицы, не стало мое собственное тяжелое, прерывистое дыхание. Я поднял с земли ее шарф, аккуратно скатал его и сунул в карман.

Признаю, это было ошибкой. Через несколько месяцев его нашли у меня в комнате, и он стал одной из основных улик по моему делу. Наряду с картинками, разумеется, и записями по каждому эпизоду. И моим признанием. У следователей в Кардиффе ничего этого не было. Для них это стало очередным нераскрытым делом о попытке изнасилования. Описание нападавшего, полученное от жертвы, было малоинформативным: высокий, крепкий мужчина в куртке с капюшоном. Цвет кожи: белый; цвет волос: неизвестен; цвет глаз: неизвестен; примерный возраст: сколько? двадцать? тридцать? сорок? Было темно, он не снимал капюшона, напал сзади. Не произнес ни слова. Полиция разыскивала мужчину с ранами на руке и, возможно, с повреждениями левого глаза. Преступник между тем наутро после происшествия выехал из пансиона на Кафедральной улице и сел в поезд, идущий в Лондон, на вокзал Пэддингтон. К тому времени, как хозяйка пансиона прочитала в «Эхе Южного Уэльса» заметку о нападении на женщину и вспомнила – тут у нее, без сомнения, похолодело в груди – уродливую царапину на лице недавно съехавшего постояльца, нападавший был уже за сто шестьдесят миль от Кардиффа, в Южном Лондоне, в своей комнате, в муниципальном доме. Указанные им в регистрационной книге фамилия и адрес оказались вымышленными. Хозяйка пансиона смогла сообщить следователям только то, что мужчина был из Англии – определить по выговору, откуда именно, она затруднялась – брюнет с завязанными в хвост волосами и, да, самое странное, с разными глазами, одним зеленым и одним карим. На основе данного описания полиция изготовила и поместила в газеты фоторобот. Впрочем, в английские газеты история не попала. День выдался богатым на события, а нападение случилось в Кардиффе, не было серийным, и к тому же жертва фактически не была ни изнасилована, ни убита.

Я сказал адвокату, что миссис Дэвис-Уайт не обязательно давать показания в суде. Я готов признать эту часть обвинения. Адвокат говорит, что это весьма разумно с моей стороны. Тем не менее по данному конкретному эпизоду у него остается масса вопросов. Почему я остановился на полпути? Почему отпустил жертву? Я начал перечислять причины, но увидел, что он абсолютно ничего не понимает и от этого находится буквально в полуобморочном состоянии; тем не менее я продолжал говорить, отгибая для наглядности пальцы. Помощница записывала мои слова:

Она не курит.

Белизна ягодиц.

Переулок.

Страх (мой).

Страх (ее).

Сила (моя).

Запах перманента.

Моча… ощущение, запах ее мочи на моих пальцах.

Адвокат, что, впрочем, для него типично, не в состоянии понять единства этих причин, их внутренней взаимосвязанности; он пытается разделить их, распределить по значимости, извлечь из конгломерата равнозначных истин одну, главенствующую.

Вас ведь ничто не тревожило?

Эмоционально?

Во время, э-э, нападения. Вам не помешали?

Я качаю головой.

Чьи-то шаги? Голоса?

Нет.

(Пауза, во время которой он изучает записи помощницы.) Ее страх. Что вы имеете в виду под словами «ее страх»?

Это в некотором роде связано с шестым пунктом.

(Еще один взгляд в тетрадку.) Сила?

Именно.

Что «именно»?

Она боялась меня, это было хорошо. Я был хозяином положения. Я мог продолжить, а мог прекратить, и она никак не могла на меня повлиять. Она была бессильна, я забрал ее силу себе.

А. Понятно. Да, кажется, я вас понял. Но как же тогда ваш страх? Что имеется в виду в этом случае?

(Я пожимаю плечами.) Недостаток опыта. Я был снаружи, был среди людей – я хотел от себя слишком многого и слишком быстро. И вообще, от физического контакта с ней мне стало дурно.

Помощница шумно выдыхает – и тут же выдыхает второй раз, потому что ее спина неожиданно соприкасается со спинкой стула. Она швыряет на стол ручку. Какое-то мгновение мне кажется, что она сейчас что-то скажет, но адвокат делает предостерегающий жест, и она молчит. Я продолжаю говорить, намереваясь объяснить важность того обстоятельства, что миссис Дэвис-Уайт не была курильщицей, сказать про белизну ее кожи, и про переулок, и про неприятный запах пероксида, и про мочу… я очень хочу разъяснить важность мочевого фактора, но адвокат обрывает меня на середине фразы. И тогда я понимаю, что среди нас существует некое иерархическое право на гнев, на раздражительность. Адвокат только что, пользуясь своим положением, сорвался на помощницу. Теперь на меня. Но он не имеет права срываться на меня, потому что именно я – причина того, что мы вообще здесь собрались. Я, Грегори Линн (сирота, холостяк, с четырех с половиной лет единственный ребенок в семье). Так что пошел он.

Каждый раз, когда я вспоминаю о случае в переулке – каждый раз, когда я его рисую, – я вспоминаю его по-разному. И отличить вымысел от реальности становится все труднее. Иногда я крайне педантичен и отображаю события с большой точностью; иногда я сочиняю, фальсифицирую. В то же время все версии кажутся мне одинаково правдивыми – если некая история существует у меня в голове, значит, сама по себе она верна.

Факт:

Миссис Дэвис-Уайт обмочилась.

Вымысел:

Миссис Дэвис-Уайт испытала оргазм.

Она могла донести на меня, но не сделала этого. Могла доложить директору о непристойных рисунках, о том, что я на уроке географии онанировал под партой. Могла добиться наказания розгами, исключения, назначения новых сеансов у школьного психолога. А она не стала. Единственное, что она сделала, – это продержала меня в коридоре до конца урока и пустила в класс, лишь когда мимо меня прошли все остальные ученики со своими наглыми взглядами, смешками и шуточками. Она выдрала из моей тетрадки рисунки, изорвала их. Потом велела сесть за парту и переписать про облака всё-всё-всё: и таблицу, и данные, и то, что сама надиктовала. И простояла надо мной все то время, пока я – опустив голову и не решаясь встретиться с нею взглядом – занимался этим. Потом, так и не проронив ни слова, отпустила.

Рощица, школа, салон. Места, где я когда-то бывал. Места, где когда-то происходили разные события. Места, где сейчас не происходило ровным счетом ничего, кроме того, что здесь бродил я, вспоминая о том, что случалось тут раньше. Места, где я плодил призраков.

Переулок: место, где он выходит на дорогу, на ту дорогу, по которой отец ходил с работы в паб. Суббота, за неделю до поездки в Кардифф. Суббота, точно такая же, как тогда, когда мне было одиннадцать и три четверти. Сейчас – ранняя весна, тогда – лето. Стою в начале переулка и смотрю на него точно так же, как смотрели отцовы кореши августовским полуднем 1970 года. Сейчас – ни толпы, ни крови; только ржавая плита, тележка из супермаркета, корзинка с пустыми пивными бутылками, калейдоскоп граффити на стенах. Идет сильный дождь, настоящий ливень. Я пытаюсь вспомнить, шел ли дождь тогда, в тот раз, когда я прибежал сюда, отметившись за отца и его дружков. Меня не было около часа, я засиделся с комиксами в пустом покрасочном цехе. Потом вдруг понял, сколько прошло времени, выскочил и помчался к пабу. На углу толпились люди: дети, подростки, мужчины в рабочих комбинезонах, женщина-полицейский. У тротуара стояла машина «скорой помощи». Крутилась синяя мигалка. Сирены не было. Дэннис, из гальванического, тоже там был. Как только он увидел меня, схватил за руку и, сколько я ни вырывался, не дал подойти к месту происшествия. Сквозь лес рук и ног мне были видны только фрагменты: врач на коленях; тело в пропитанной красным одежде; мотоцикл, валяющийся на боку; еще одно тело; лицо. Папино лицо. Закрытые глаза, открытый рот – он всегда так спит.

Позднее, дома, я сидел на лестнице и подслушивал: Дэннис рассказывал маме, как все случилось. Из паба они вышли как всегда, ну да, выпили, но по чуть-чуть, не больше обычного. Пат не был пьяный, да они все были трезвые. Совершенно. Шли по дороге, вчетвером, и вдруг Пат заявил, что если сейчас же не отольет, то лопнет. Ну, ты знаешь, как это бывает. Остановились его подождать. Он забежал в переулок и встал у чьих-то ворот, у заднего двора. А потом стал выходить на дорогу и еще застегивался на ходу, а тут как раз мотоцикл.

Пат и шагни прямо под него. Хлобысть!

До меня донеслось шмяканье кулака о ладонь. Мотоцикл-то угнанный, говорил Дэннис, «кавасаки 950». А пацану-то всего шестнадцать. Гнал шестьдесят миль, ну, это полиция так говорит. А на самом-то деле все восемьдесят. Сопляк проклятый. Они кричали Пату, пытались предупредить. Но все произошло так быстро. Я слышал, как плачет мама. Дэннису было жалко Пата, очень-очень жалко. Ну, если чего, они с Дафной тут рядом… Мама что-то сказала, я не разобрал. Тут в холле раздались шаги, и я отполз вверх по лестнице, чтобы меня не заметили. Открылась входная дверь. Мама поблагодарила Дэнниса: «Спасибо, что зашел».

Марион, милая, у него не было шансов. Ни хрена не было.