Текст книги "Каннибалы и короли. Истоки культур"
Автор книги: Марвин Харрис
Жанр: Биология, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава IV. Происхождение войны
Любой антрополог способен вспомнить несколько «примитивных» народов, которые, как утверждается, никогда не вели войн. В мой собственный список таких народов входят обитатели Андаманских островов, расположенных в восточной части Бенгальского залива, индейцы шошони из Калифорнии и Невады, яхганы из Патагонии, индейцы из испанских миссий в Калифорнии, семаи из Малайзии и недавно обнаруженные на Филиппинах тасадаи. Сам факт существования таких племён позволяет предположить, что организованные межгрупповые убийства, возможно, не были частью культуры наших предков из каменного века. Возможно, так оно и было, однако большинство имеющихся в нашем распоряжении свидетельств больше не подтверждают эту точку зрения. Считаные современные народности, находящиеся на уровне племенной организации, действительно не проявляют интереса к войне и стремятся её избегать, но некоторые из перечисленных выше культур были сформированы людьми, которых заставили бежать в отдалённые районы их более воинственные соседи. Однако большинство охотников-собирателей, известных современным наблюдателям, участвуют в том или ином виде межгрупповых стычек, в ходе которых отряды воинов намеренно пытаются убить друг друга. Антрополог Уильям Дивейл выделил 37 таких групп [Divale 1972].
Сторонники точки зрения, согласно которой война возникла вместе с появлением поселений сельского типа и ростом государства, утверждают, что жизненный уклад сегодняшних охотников-собирателей не даёт подлинной репрезентативной картины того, что представляли собой доисторические народы. Некоторые специалисты даже считают, что любые примеры вооружённых столкновений между охотниками-собирателями свидетельствуют о размывании «первобытного» уклада в результате прямого или косвенного контакта с обществами, вышедшими на государственный уровень. Археологам пока не удалось разрешить это противоречие. Проблема заключается в том, что в войнах дописьменного периода истории людям приходилось пользоваться тем же самым оружием, что и во время охоты, а при исследовании скелетных останков непросто обнаружить признаки смерти от ранений, поразивших жизненно важные органы. Самые древние останки изуродованных и расколотых человеческих черепов относятся ко времени порядка 500 тысяч лет назад или более. Знаменитые черепа синантропа («пекинского человека») были проломлены у основания – возможно, это делалось для того, чтобы добраться до мозга [15]15
Обнаруженные на территории Китая в 1929–1936 годах хорошо сохранившиеся черепа древних людей заинтересовали археологов прежде всего тем, что объём их мозга приближался к современному человеку (в среднем около 1029 куб. см против 1270 куб. см у современных мужчин и 1130 куб. см у женщин). Однако несмотря на попытки ряда учёных возвести к синантропу происхождение монголоидной расы, многие антропологи считают его тупиковой ветвью эволюции рода Homo – прим. пер.
[Закрыть]. Именно так выглядит привычная практика современных каннибалов, многие из которых считают мозги деликатесом. Но как установить, погибли ли в сражении люди, которым принадлежали черепа? В наше время жертвами каннибализма в значительной степени оказываются не враги, а почитаемые ближайшие родственники. Что же касается расколотых черепов, то некоторые современные народы, например, манусы из Новой Гвинеи, бережно хранят черепа близких родственников и используют их в ритуалах. Так что если мы хотим получить первые действительно надёжные археологические свидетельства ведения войн, то нам необходимо обратиться к более поздним временам, когда началось строительство укреплённых деревень и городов. Самым древним из них является Иерихон добиблейского периода, где ещё к 7500 году до н. э. появилась сложная система стен, башен и оборонительных рвов или канав, не оставляющая каких-либо сомнений в том, что война к тому времени уже была важным аспектом повседневной жизни.
По моему мнению, война представляет собой очень древнюю практику, однако в ходе сменявших друг друга эпох дописьменной и письменной истории ей были присущи разные характеристики. В период верхнего палеолита масштаб межгруппового насилия, скорее всего, был умеренным в силу отсутствия резко очерченных территориальных границ и частых изменений состава человеческих коллективов в результате браков между родственниками и нередких перемещений людей из одной группы в другую. Как демонстрируют различные этнографические исследования, постоянное ядро типичной группы современных охотников-собирателей меняется не только от сезона к сезону, но даже изо дня в день, поскольку семьи постоянно перемещались между стоянками родственников мужа и жены то в одну, то в другую сторону. Несмотря на то, что люди отождествляют себя с территорией, на которой они родились, они не обязаны её защищать, чтобы добыть себе пропитание. Следовательно, приобретение дополнительной территории в результате разгрома или уничтожения сил неприятеля редко выступает осознанным мотивом для вступления в сражение. Обычно группы начинают схватку из-за накопившихся личных обид между влиятельными людьми. Если лица, имеющие зуб на кого-то другого, способны набрать достаточное количество родственников, сочувствующих их делу или имеющих собственные претензии к представителям группы, избранной в качестве мишени, то из них можно организовать войско.
В качестве примера войны между группами охотников-собирателей можно привести конфликт, развернувшийся в конце 1920-х годов между племенами тиклаулиа-рангуила и мандийумбула на островах Батхерст и Мелвилл у северных берегов Австралии. Зачинщиками конфликта выступили люди из первого племени: они выкрасили свои тела в белый цвет, сформировали войско и сообщили о своих намерениях представителям мандийумбула. Было назначено время встречи, а когда обе стороны собрались вместе, они «обменялись несколькими оскорблениями и договорились о формальной встрече на открытой территории, где было много свободного пространства», сообщают антропологи Чарльз У. Харт и Арнольд Пиллинг. С наступлением ночи представители обеих групп совершили взаимные визиты, поскольку в их боевых отрядах присутствовали родственники и с той, и с другой стороны, так что никто не считал какого-либо представителя другой группы врагом. На рассвете обе группы выстроились на противоположных сторонах поляны. Враждебные действия начались с того, что несколько стариков стали выкрикивать в адрес друг друга свои претензии. Особого внимания при этом удостоились два или три человека:
«Поэтому в тот момент, когда с обеих сторон полетели копья, их метали люди, имевшие на то собственные соображения, основанных на личных разногласиях».
А поскольку копья метали в основном старики, точность попаданий, как правило, сильно оставляла желать лучшего:
«Нередко пострадавшим оказывался какой-нибудь ни в чём не повинный безоружный человек или одна из тех крикливых старух, которые пробирались сквозь строй участвующих в сражении мужчин, выкрикивая непристойности в адрес всех собравшихся, – им не удавалось уклоняться от копий столь же проворно, как мужчинам… Как только кто-то получал ранение – даже если это была какая-нибудь, на первый взгляд, никому не нужная старая карга, – сражение немедленно прекращалось до того момента, пока обе стороны не дадут оценку последствиям этого очередного происшествия» [Hart and Pilling 1960].
Однако войны между охотниками-собирателями не хотелось бы уподоблять эксцентрической комедии. По данным У. Ллойда Уорнера, для таких войн было характерно большое количество жертв – по меньшей мере, именно так было среди мурнгинов, ещё одной группы охотников-собирателей с севера Австралии. Как указывает Уорнер [Warner 1930], 28 % взрослых мужчин у мурнгинов умирали из-за ранений, полученных на поле боя. Правда, не стоит забывать, что если в подобной группе имеется всего десять взрослых мужчин, то для такого показателя боевых потерь достаточно лишь одной смерти в сражении раз в десять лет.
После возникновения сельского хозяйства войны, вероятно, стали более частыми и более смертоносными. Определённо возросли и масштабы боевых действий. Ощущение принадлежности к территории обострялось наличием постоянного жилья, использованием различного оборудования для приготовления пищи и занятием земледелием. Деревни, как правило, продолжали враждовать из поколения в поколение – их жители постоянно нападали друг на друга и занимались грабежом, стремясь выдавить соперников со своих территорий. У ведущего сельский образ жизни племени дани из Западного Ириана (Новая Гвинея), как и у ещё одного местного племени тиуи, имеется регулируемая стадия военных действий – «не за что биться», – когда потери невелики. Однако дани совершают и решительные нападения тайком, в результате которых происходит разрушение и уничтожение целых деревень, а количество погибших в ходе одного такого инцидента исчисляется сотнями. По оценке антрополога Карла Хайдера [Heider 1972], 29 % мужчин дани погибают в результате ранений, полученных во время набегов и при попадании в засады. А среди индейского племени яномамо, которое живёт в деревнях вдоль границы Бразилии и Венесуэлы и занимается огородничеством, из-за набегов и засад умирают 33 % взрослых мужчин. Поскольку яномамо являются важным прецедентным случаем, им будет посвящена целая следующая глава.
Причина, по которой некоторые антропологи не верят в возможность крупномасштабных боевых действий среди племенных и деревенских народностей, заключается в том, что численность и плотность участвующих в таких стычках человеческих коллективов настолько невелики, что даже одно-два убийства при столкновении двух групп оказываются чем-то совершенно иррациональным и приносящим серьёзный ущерб. Например, плотность расселения мурнгинов и яномамо составляет менее одного человека на квадратную милю [2,6 кв. километра]. Впрочем, репродуктивному давлению подвержены даже группы с настолько низкой плотностью. Имеется заметный массив свидетельств о том, что в основе войн, которые ведутся племенными и деревенскими народностями, действительно лежит баланс между людьми и ресурсами, а истоком этого бедствия выступает неспособность народов с доиндустриальным жизненным укладом выработать не слишком затратные или относительно благовидные способы добиться низкой плотности населения и низких темпов демографического роста.
Прежде чем мы перейдём к рассмотрению этих свидетельств, позволю себе разобрать некоторые альтернативные гипотезы и продемонстрировать, почему ни одна из них, по моему мнению, не способствует объяснению происхождения войн. Список основных альтернативных гипотез выглядит так: война как солидарность, война как игра, война как человеческая природа и война как политика.
Война как солидарность. Согласно данной гипотезе, война представляет собой цену, которую людям приходится платить за формирование групповой сплочённости. Наличие внешних врагов создаёт чувство групповой идентичности и укрепляет esprit de corps [чувство локтя – фр.]. Коллектив, который сражается вместе, сохраняет единство.
Следует признать, что некоторые аспекты этой гипотезы совместимы с объяснением, основанным на репродуктивном давлении. Если какая-либо группа находится в состоянии стресса, вызванном интенсификацией, снижением производительности, увеличением количества случаев прерывания беременности и детоубийств, то переключение агрессивного поведения на соседние группы или деревни, безусловно, более предпочтительно, чем попустительство отравляющему воздействию этого стресса внутри сообщества. У меня не возникает сомнений, что переключение агрессивного поведения на чужаков может выступать в качестве «предохранительного клапана». Однако при помощи такого подхода не удастся объяснить, почему этот клапан должен быть настолько смертоносным. Возьмём для сравнения словесные оскорбления, потешные бои или спортивные состязания – разве они не являются менее затратными способами достижения солидарности? Утверждение, что во взаимной резне присутствует некая «функциональность» [16]16
Харрис, скорее всего, имеет в виду логику рассуждений в духе Толкотта Парсонса, основателя структурного функционализма в американской социологии XX века. К моменту издания «Каннибалов и королей» теории Парсонса, сформулированные в 1930–1950-х годах, были подвергнуты критике, в том числе за невнимание к динамике социальных конфликтов. В этом смысле критикуемое Харрисом стремление обнаружить некую функциональность в войнах заслоняет понимание их причин и механизмов – прим. пер.
[Закрыть], не может быть основано на некоем расплывчатом абстрактном преимуществе в виде сплочённости. Поэтому необходимо продемонстрировать, каким образом и почему столь смертоносное спасительное средство необходимо для предотвращения ещё более смертоносных последствий – иными словами, каким образом выгоды от войны перевешивают её издержки. К тому же ещё никто не доказал – и не сможет этого сделать, – что последствия ослабления солидарности окажутся хуже, чем гибель людей в бою.
Война как игра. Некоторые антропологи пытались найти равновесие между материальными издержками и выгодами от войны, представляя её как состязательный командный спорт, приносящий удовольствие. Если люди действительно наслаждаются тем, что рискуют своей жизнью в бою, то война, возможно, и является разрушительной в материальном отношении, но имеет ценность в психологическом смысле – вот и весь ответ. Можно согласиться с тем, что в воспитании ряда людей, в особенности мужчин, часто присутствует убеждённость, что война является неким динамичным или облагораживающим занятием, а преследование и убийство других людей должно приносить удовольствие. Многие индейцы-всадники Великих равнин – такие племена, как сиу, кроу и шайены, – в ходе своих войн вели подсчёт храбрых поступков. Репутация человека зависела от того, смог ли он стяжать славу, причём максимальный «рейтинг» получал не тот воин, на чьём счету было больше всего убитых, а тот, кто больше всех рисковал. Самым серьёзным подвигом считалось незаметно проникнуть в лагерь противника и затем выбраться из него. Однако отдать должное воинской браваде удавалось не всем представителям племён охотников-собирателей и деревенских народностей. У кроу и других индейских племён Великих равнин забота о собственных «пацифистах» выражалась в том, что им разрешали надевать женскую одежду и заставляли прислуживать воинам. И даже самые храбрые воины, наподобие уже упомянутых яномамо, должны были проходить эмоциональную подготовку к бою, выполняя определённые ритуалы и принимая наркотические средства. Если людей можно научить ценить войну и получать удовольствие от преследования и убийства других людей, то следует заодно признать и то, что их можно научить ненавидеть войну и бояться её, находя возмутительным зрелище, когда люди пытаются убивать друг друга. Оба эти вида обучения и воспитания действительно имеют место, а следовательно, если к войнам приводит наличие воинственных ценностей, то ключевой проблемой оказывается выяснение условий, при которых людей учат ценить войну, а не испытывать от неё отвращение – но сделать это теория войны как игры неспособна.
Война как человеческая природа. Излюбленный способ антропологов избежать проблемы определения условий, при которых война будет считаться полезным или отвратительным занятием, заключается в том, чтобы наделить стремлением к убийству саму человеческую природу. Согласно этому представлению, войны происходят потому, что люди – в особенности мужчины – обладают неким «инстинктом убийцы». Мы убиваем, потому что подобное поведение продемонстрировало успешность с точки зрения естественного отбора в борьбе за существование. Однако представление о том, что война заложена в человеческой природе, сталкивается с затруднениями, как только мы обнаруживаем, что убийства не вызывают всеобщего восхищения, а интенсивность и частота военных действий чрезвычайно варьируются. Решительно непонятно, как можно сомневаться в том, что эти вариации вызваны культурными, а не генетическими различиями, поскольку резкие переходы от крайне воинственного к мирному поведению могут происходить в течение одного-двух поколений вообще без каких-либо генетических изменений. Например, современные наблюдатели утверждают, что живущие на юго-западе США индейцы пуэбло – это мирные, религиозные, неагрессивные и готовые прийти на помощь люди. А ведь ещё не так давно губернатор колонии Новая Испания заявлял, что именно эти индейцы пытались убивать всех белых поселенцев, которые попадались им под руку, и сжигали все церкви в Нью-Мексико вместе с теми священниками, которых им удавалось запереть внутри и привязать к алтарям. Давайте просто вспомним и о том, как поразительно – с точностью до наоборот – изменилось отношение к милитаризму в Японии после Второй мировой войны, или о внезапном превращении израильтян, выживших после нацистских преследований, в лидеров чрезвычайно милитаризованного общества – и мы поймём основное слабое место утверждения, что война является человеческой природой.
Очевидно, что способность проявлять агрессию и вести войны действительно является одной из составляющих человеческой природы. Но за то, как и когда мы становимся агрессивными, несут ответственность не наши гены, а наша культура. Поэтому для объяснения происхождения войн нужно ещё объяснить то, почему агрессивные реакции принимают специфическую форму организованного межгруппового поединка. Как предупреждал антрополог Эшли Монтегю [Montagu 1976], даже у тех видов, которые стоят ниже человека на эволюционной лестнице, убийство не является целью агрессии. Так что у людей нет ни влечения, ни инстинктов, ни предрасположенности к тому, чтобы убивать себе подобных на поле боя, хотя при определённых условиях этому можно с лёгкостью обучиться.
Война как политика. Ещё одно постоянно встречающееся объяснение войн заключается в том, что вооружённый конфликт является логичным итогом попытки какой-то одной группы защитить или увеличить своё политическое, социальное и экономическое благосостояние за счёт другой группы. Войны, утверждает эта теория, случаются потому, что они ведут к экспроприации территории и ресурсов, к захвату рабов или добычи, к сбору дани и налогов – «добыча принадлежит победителю», – а все негативные последствия для побеждённых можно попросту списать на просчёты – таковы уж «превратности войны».
Это объяснение можно великолепно применить к войнам на протяжении письменной истории, которые прежде всего представляют собой конфликты между суверенными государствами. В таких войнах отчётливо прослеживается стремление одного государства повысить свой уровень благосостояния за счёт других – хотя глубинные экономические интересы могут прикрываться религиозными и политическими мотивами. Форма политической организации, которую мы называем государством, возникла именно потому, что она оказалась в состоянии вести войны, преследовавшие целью захват территорий и экономический грабёж.
Однако этот аспект отсутствует в военных действиях, которые ведутся племенными и деревенскими народами. Общества подобного типа не занимаются территориальными завоеваниями и подчинением своих недругов. Из-за отсутствия бюрократического, военного и правового аппарата, характерного для государств, одержавшие победу группы охотников-собирателей или деревенских жителей неспособны пожать такие её плоды, как ежегодные поступления налогов или дани. А если учесть ещё и то, что у побеждённых отсутствуют большие запасы продовольствия и других ценностей, «трофеи» таких войн не слишком впечатляют. Брать пленных и делать из них рабов непрактично для обществ, которые не могут интенсифицировать свою систему производства без истощения ресурсной базы и не имеют организационных возможностей для эксплуатации враждебно настроенной и плохо питающейся рабочей силы. Именно так выглядит совокупность причин, по которым победители в войнах догосударственного периода зачастую приносили с собой добычу наподобие нескольких скальпов или голов побеждённых – а то и вовсе оставались без трофеев, за исключением обоснованной похвальбы мужеством, проявленным в сражении. Иными словами, при помощи фактора политической экспансии невозможно объяснить военные действия между обществами охотников-собирателей и деревенских жителей, поскольку в большинстве своём подобные общества не занимаются политической экспансией. Весь их способ существования, напротив, определяется необходимостью избегать экспансии, чтобы сохранить благоприятное соотношение между людьми и ресурсами. Следовательно, для того чтобы понять, почему такие общества всё же ведут войны, необходимо рассмотреть то, какой вклад войны вносят в сохранение благоприятных экологических и демографических отношений.
Прежде всего, вклад войн в решение этой задачи заключается в рассеивании людей по обширным территориям. В отличие от государств, группы охотников-собирателей и деревенские народы не занимаются взаимным завоеванием земель, хотя и разрушают поселения и вытесняют друг друга с тех участков среды своего обитания, которые в противном случае они бы обрабатывали совместно. Набеги, разгромные поражения и уничтожение поселений приводят к тому, что среднее расстояние между местами обитания людей увеличивается, а соответственно, снижается общая плотность населения в том или ином регионе.
Одним из важнейших преимуществ такого рассеивания – причём это преимущество и для победителя, и для побеждённого – является появление «ничейных земель», на территориях, где обычно водятся дичь для охоты и рыба, растут дикие фрукты, можно добывать дрова и другие ресурсы. Но из-за риска угодить в засаду такие земли становятся слишком опасными для добычи этих ресурсов, поэтому они играют важную роль в общей экосистеме, ведь на них сохраняются те виды растений и животных, которые в противном случае могут быть полностью уничтожены в результате деятельности человека. Как демонстрируют недавние экологические исследования, для защиты исчезающих видов – в особенности медленно размножающихся крупных животных – требуются очень обширные территории-резерваты.
Рассеивание населения и появление имеющих принципиальное экологическое значение «ничейных земель» представляют собой весьма значительные выгоды от насильственных конфликтов между племенами охотников-собирателей и деревенских народов, несмотря на все издержки боевых действий. Но нужно сделать одну оговорку: после того, как победители рассеивают стоянки и поселения противника, им нельзя допустить увеличения численности людей в собственных стоянках и поселениях до такой степени, чтобы этот демографический фактор, а также усилия по интенсификации создали риски для наличия охотничьей дичи и других ресурсов. Войны, которые ведутся между догосударственными обществами, не могут обеспечить выполнение данного условия – по меньшей мере так происходит не из-за прямых последствий гибели людей в бою. Проблема заключается в том, что в боевых действиях почти всегда участвуют мужчины, а следовательно, погибшими в сражениях тоже в большинстве своём являются мужчины. Для сравнения, среди уже упоминавшихся дани из Новой Гвинеи на военные действия приходится лишь 3 % причин смертности среди взрослых женщин, а у яномамо этот показатель составляет 7 %. Кроме того, для ведущих войны групп охотников-собирателей и деревенских народов почти всегда характерна полигиния, когда у одного мужчины имеется несколько жён. В результате отсутствует какая-либо вероятность того, что война сама по себе может снизить как темпы роста конкретной группы или деревни, так и темпы деградации среды её обитания – в особенности если речь идёт о тех, кто одерживает победы. Подобно геронтициду, гибель мужчин в сражениях способна на короткое время ослабить демографическое давление, однако этот фактор не может оказать воздействие на общие тенденции, пока хотя бы несколько оставшихся в живых полигинных мужчин продолжают оприходовать всех не участвующих в боевых действиях женщин. Биологическая реальность заключается в том, что большинство самцов обладают избыточным репродуктивным потенциалом. Согласно формулировке Джозефа Бёрдселла, фертильность группы определяется количеством взрослых женщин, а не взрослых мужчин: «Несомненно, один полноценный мужчина способен сделать так, чтобы десяток женщин были постоянно беременны». Более того, это ещё и явно консервативная оценка, поскольку в случае десяти беременностей на одну женщину один мужчина мог бы иметь не более сотни детей от десяти женщин, тогда как многие арабские шейхи и восточные властители, похоже, не испытывают особых трудностей в том, чтобы производить на свет более пятисот детей [17]17
Согласно Книге Гиннесса, самым многодетным мужчиной в истории считается султан Марокко Мулай Исмаил (1672–1727), количество его детей оценивается в диапазоне от 888 до 1171. У современных правителей арабских стран количество детей (с важной оговоркой: официально признанных) заметно меньше. Например, проживший 91 год король Саудовской Аравии Абдалла (правил в 2005–2015 годах) имел «всего» 35 детей от более чем 30 жён. Однако следует учитывать кумулятивный эффект: в той же Саудовской Аравии из-за большого количества детей у представителей правящей семьи её общая численность составляет уже порядка 4–5 тысяч человек, что постоянно провоцирует династические конфликты – прим. пер.
[Закрыть].
Но давайте проследим за логикой Бёрдселла, которая неопровержима, даже несмотря на то, что основана на гипотетическом примере с одним мужчиной и всего десятью женщинами:
«Такая комбинация даст такое же количество рождений, как если бы группа состояла из десяти мужчин и десяти женщин. Но если представить локальную группу, состоящую из десяти мужчин и всего одной женщины, то уровень рождаемости неизбежно составит лишь 10 % в сравнении с первым примером. Уровень рождаемости определяется количеством женщин» [Birdsell 1972: 357–358].
Как будет показано далее, количество женщин из-за войн радикально сокращается, а следовательно, войны оказывают мощное воздействие на человеческую поросль. Однако до сих пор не было понятно, каким способом это достигается.
Прежде чем перейти к объяснению того, как война ограничивает темпы роста поселений, хотелось бы подчеркнуть один момент. Сдвоенные демографические последствия войн для обществ охотников-собирателей и деревенских жителей несвойственны для сложных военных структур государственного масштаба. Пока мы обратимся только к истокам войн, которые велись до возникновения государства. В обществах, где уже появилось государство, войны могут приводить к рассеянию населения, но редко снижают темпы его роста. Ни одной из крупных войн XX столетия – двух мировых войн, Корейской и Вьетнамской войн – не удалось снизить долгосрочные темпы роста численности населения воюющих стран. Правда, для России во время Первой мировой войны разница между прогнозируемой и фактической численностью населения достигала 5 млн человек, однако для её преодоления потребовалось всего десять лет. Войны могут не оказывать влияние даже на рост численности населения на коротком отрезке. На протяжении всех десяти лет войны во Вьетнаме население этой страны росло феноменальными темпами – 3 % в год. Тот факт, что военные действия не приводят к автоматическому снижению темпов демографического роста, должен быть очевиден из истории Европы. Несмотря на то, что за последние три века едва ли хотя бы одно десятилетие обходилось без крупномасштабных боевых действий, население Европы выросло со 103 млн человек в 1650 году до 594 млн человек в 1950 году. Из этого можно легко сделать вывод, что европейские войны – как и войны между государствами в целом – были одной из составляющих системы стимулирования быстрого роста населения.
Однако никто, похоже, ещё не осознал, что, в отличие от государственных обществ, группы охотников-собирателей и деревенские народы представляют собой исключение, поскольку для них война, наоборот, является способом достижения очень низких темпов демографического роста. Эта цель достигалась преимущественно не за счёт гибели мужчин в бою (это, как мы только что убедились, всегда легко компенсируется за счёт использования выдающихся репродуктивных резервов женщин), а за счёт иного средства, которое было тесно связано с практикой ведения войн и зависело от неё, но всё же не является составляющей собственно боевых действий. Речь идёт об убийстве девочек. Благодаря войнам практика детоубийства в группах охотников-собирателей и деревенских обществах приобрела специфическую половую избирательность. Война способствовала выращиванию сыновей, чья маскулинность прославлялась в ходе подготовки к битвам, и обесцениванию дочерей, которые не участвовали в сражениях. Это, в свою очередь, приводило к ограничению численности девочек при помощи небрежного отношения, жестокого обращения и собственно убийства.
Недавние исследования Уильяма Дивейла демонстрируют, что среди групп охотников-собирателей и деревенских обществ, ведущих войны, на момент проведения первой переписи населения количество мальчиков в возрасте до 14 лет включительно значительно превышало количество девочек той же возрастной группы. Дивейл установил, что соотношение между мальчиками и девочками составляет 128:100, тогда как соотношение между взрослыми мужчинами и женщинами равно 101:100. Поскольку среднемировой показатель ожидаемого соотношения полов при рождении составляет 105 мужчин на 100 женщин, разница между 105 и 128 демонстрирует, что в племенных и деревенских обществах приоритет отдаётся детям мужского пола, а дальнейшее снижение до 101:100, вероятно, отражает уровень смертности взрослых мужчин в боевых действиях. Эта интерпретация получила дополнительные доказательства, когда Дивейл сравнил соотношение полов в группах, которые вели военные действия в относительно отдалённые периоды прошлого, с группами, которые активно участвовали в войнах на момент первой переписи населения.
В тех случаях, когда перепись проводилась через 5–25 лет после прекращения военных действий (обычно благодаря усилиям колониальных властей), среднее соотношение между полами составляло 113 мальчиков и 113 взрослых мужчин на 100 девочек и 100 взрослых женщин. (Увеличение соотношения между полами среди взрослых с 101:100 в условиях продолжающихся войн до 113:100 после их прекращения, вероятно, является результатом того, что мужчины, которые могли погибнуть на войне, оставались в живых.) А там, где переписи населения проводились более чем через 27 лет после прекращения войн, соотношение между полами среди лиц в возрасте до 15 лет включительно было ещё ниже – 106:100, что примерно соответствует мировой норме 105:100 при рождении.
Описанные сдвиги выглядят ещё более впечатляюще, когда мы принимаем во внимание известные данные о частоте любых детоубийств (как мальчиков, так и девочек) и фактор военных действий. Среди групп, которые на момент первой переписи ещё вели войны и, согласно сообщениям этнографов, регулярно или периодически практиковали ту или иную разновидность детоубийства, среднее соотношение между полами среди детей составляло 133 мальчика на 100 девочек – при этом среди взрослых показатель снижался до 96 мужчин на 100 женщин. Для сравнения, среди групп, которое прекратили воевать за 25 и более лет до первой переписи, а детоубийство у них не было распространено или не практиковалось вообще, соотношение между полами среди детей составляло 104 мальчика на 100 девочек, а среди взрослых – 92 мужчины на 100 женщин.
Это не означает, что именно войны провоцировали убийства девочек или что эта практика была причиной войн. Моя гипотеза, напротив, заключается в том, что без репродуктивного давления ни войны, ни убийство девочек не получили бы широкого распространения, а сочетание этих двух вещей представляет собой чудовищное, но уникально эффективное решение мальтузианской дилеммы.
Регулирование роста численности населения при помощи преимущественного внимания к младенцам мужского пола представляет собой удивительный «триумф» культуры над природой. Чтобы родители могли пренебрегать собственными детьми или убивать их, требовалась некая очень мощная культурная сила, а ещё более могущественный механизм должен был побуждать родителей чаще убивать или пренебрегать девочками, чем мальчиками. Такую силу и мотивацию обеспечивала именно война, поскольку она ставила выживание группы в зависимость от воспитания боеспособных мужчин. Для обучения военному искусству выбирались мужчины, поскольку в качестве оружия использовались копья, дубины, луки и стрелы, а также другие ручные орудия. Следовательно, военный успех зависел от соотносительного количества мускулистых бойцов – именно это придавало мужчинам бо́льшую социальную ценность в сравнении с женщинами, – а для того, чтобы вырастить как можно больше сыновей, мужчины и женщины стали совместно «избавляться» от дочерей.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?