Текст книги "Не слушай. Дневники горянки"

Она не будет так жить… не будет. И я не буду.

Я даже не понимала, что дальше, не знала, как поступлю, когда выберусь. Было важно одно – переступить порог, чтобы никогда больше не возвращаться.

Солнце освещало нам путь, нелегкий, полный трудностей и забот, путь к свободе.

У нас обязательно все будет хорошо, доченька. Никогда не слушай тех, кто говорит, что выхода нет… До тех пор, пока ты дышишь, пока твое сердце бьется в груди, а кровь течет по жилам, у тебя есть выход…

Глава 2. Аида

– Девушка, милая, поменяйте нам пепельницу.

– Вот, пожалуйста.

– А может, присядете с нами?

– Нет, спасибо.

– Ну пожалуйста. Выпьем по бокалу вина за знакомство.

Едва сдерживаясь, чтобы не влепить этому уроду пощечину, убираю его руку и ухожу.

Как же я ненавижу эти голоса, этот прокуренный зал ресторана, ненавижу всех этих вонючих уродов, сидящих здесь и не считающих таких, как я, за людей! Мы для них куски мяса, с которыми, если повезет, можно поразвлечься, а потом даже не вспомнить имени. Ненавижу то, что мне приходится доказывать, что я не шлюха. Всю жизнь…

Провожу руками по лицу и касаюсь глубокого шрама над бровью.

Всю жизнь…

Перед глазами снова всплывает картина последних восьми лет моей жизни.

Уши режет крик, который раздается в памяти.

– Не надо! Умоляю, Шамиль, не надо!

Бросает в лихорадочную дрожь. Бежать… бежать от себя, из себя, из своей жизни. Бежать, чтобы не знать всех вокруг, чтобы не знать себя.

Что изменилось после 11 лет? Почему братья вдруг перестали быть братьями и стали надзирателями? Я стала слишком взрослой для любви и заботы? Стала слишком взрослой, чтобы со мной обращались хорошо? Но как? Как вышло так, что однажды утром они проснулись и поняли, что их сестренка больше не заслуживает их любви?

Первым ударил Мурад. Дал пощечину. Такую, что я не устояла на ногах. Мне было 11, и я по дороге из школы заигралась с одноклассниками, и, когда за мной пришли, остались только трое мальчишек и я.

У Мурада был такой взгляд, что у меня коленки подкашивались от страха. Но я даже не понимала, почему он так зол.

– А ну быстро домой! – рявкнул Мурад и, схватив меня за портфель, толкнул вперед.

Ноги заплетались.

С порога он толкнул меня.

– Ты где шлялась?

Все внутри съежилось от страха. Стало трудно дышать.

– Я тебя спрашиваю!

Он кричал так громко, что у меня заболели уши и голова… или это от страха.

– Я… из школы… потом мы играли…

– Ни одной девочки не было там. Ты что делала среди пацанов?

– Там были… просто пошли домой, и я хотела.

Он влепил мне пощечину, и я упала.

– Я все расскажу папе…

Я залилась слезами. Кажется, плакала я больше от обиды.

– Это я расскажу, что ты с пацанами шаталась после школы. Подожди, увидишь, что он тебе сделает.

Я еще не знала, что в доме меня перестали воспринимать как ребенка и теперь я для них женщина, а это значило то, что теперь они рискуют быть опозоренными.

Еще больше они стали бояться этого после смерти папы.

Сейчас я смотрю туда, в события шестилетней давности, и не понимаю, боялись ли они за меня или за свое самолюбие. Наверное, все-таки за последнее.

– Если мне когда-нибудь придется опустить голову из-за тебя, я тебя похороню там, где тебя никто не найдет.

Таким было напутствие взрослого брата своей тринадцатилетней сестре.

Поэтому, когда год спустя я впервые влюбилась по-настоящему, по-взрослому, я даже подумать боялась о том, что об это узнает кто-нибудь из домашних.

Он учился в 11-м классе, такой красивый, сильный и добрый. Он никогда не задирал девчонок в отличие от других ребят его возраста. Нурик был душой компании, и его любили даже самые вредные учителя.

Когда мы сталкивались в школе, я едва держалась на ногах, из рук все валилось, и я прятала глаза, боясь, что он поймет. В то же время я тайно подглядывала за его расписанием и будто случайно проходила мимо кабинета, в котором у него был урок.

Это была такая детская, чистая любовь, какая бывает только однажды в жизни именно в том возрасте, когда ты еще не переступил этот возраст безмятежности и совершенно не знаком с ответственностью в отношениях. Она не была обременена никакими реальными мыслями об этих самых отношениях, да реальностью вообще, ее не тяготили все эти дурацкие соответствия.

Я просто считала за счастье смотреть на него иногда и представляла нас в сказке. Думала о том, как мы кружимся в танце. Я – в красивом вечернем платье, с развевающимся шлейфом, и он в черном костюме и убранными назад волосами.

Прошло уже столько лет, но я всегда с улыбкой вспоминаю о нем, а валентинка, которую он подарил мне, стала единственной вещью в моей жизни, представляющей хоть какую-то ценность.

Любовь к нему была таким островком чего-то только моего, чего-то, куда не лезли ни братья, ни мама. Она была моим личным пространством, которое отняли. Хотя, если честно, мне очень хотелось рассказать о нем маме, посоветоваться с ней, впустить ее в этот только мой мир. Но она б меня побила так же (если не хуже), как братья.

Помню, какой был скандал, когда она нашла у меня блокнотик со стихами о любви.

После моих часовых убеждений, сопровождаемых слезами, в том, что это просто стихи и они не написаны кому-то конкретному, она сначала передразнивала меня, кривляясь и перечитывая их, а потом дошла до одной из строк и сделалась вся багрового цвета и запустила блокнотом в меня, а потом схватила меня за волосы и, притянув к себе, сказала:

– Только попробуй, скотина! Только попробуй! Если я что-то такое узнаю, я мальчикам не дам из-за тебя сесть, я сама тебя убью.

Надо сказать, это единственное, чего она боялась, пожалуй, больше смерти, больше любой напасти – что будет повод судачить о ней или ее семье. Ничего не было так важно, как репутация.

При этом я не могу сказать, что она не любила меня. Любила. Но ее любовь была загнана в рамки и отягощена страхами перед людской молвой.

Мы репетировали перед школьным представлением на Новый год, меня назначили ведущей, в паре со мной ведущим поставили Нурика. Я была вне себя от счастья. В то же время я страшно паниковала, я ведь не смогу сказать ни слова, когда он будет рядом – надо мной будут все смеяться. А вдруг он поймет?

Я не спала всю ночь перед первой совместной репетицией, стояла у зеркала и пыталась произнести речь, но как только представляла его рядом, все слова в голове перемешивались и я не могла ничего вспомнить.

Наутро я зачем-то поднялась с постели на час раньше.

Я стояла у зеркала в ванной и разглядывала свое лицо. Оно казалось ужасно нелепым – слишком вздернутый нос, дурацкая огромная родинка на щеке, как будто мошка села, глаза и вовсе один больше другого и торчащие во все стороны волосы.

И как я могу думать, что такой, как Нурик, даже взглянет на меня. Я тяжело вздохнула, стянула с себя штаны и собиралась принять душ.

Взгляд упал на ноги… какие они волосатые… жуть. Когда Нурик будет стоять близко, он наверняка заметит. Но брить ноги мне не разрешалось.

«Выйдешь замуж, будешь показывать ноги мужу – тогда можно. А сейчас кому ты хочешь показать свои ноги?» – говорила мама.

Конечно, мне было страшно неловко, когда одноклассницы подшучивали на эту тему, но страх перед мамой и братьями был сильнее.

«Но они даже не заметят», – говорило внутри меня желание понравиться Нурику.

Я взяла бритвенный станок Шамиля, залезла под душ и стала аккуратно проводить им по ногам, поначалу рука дрожала, но после нескольких движений стала уверенней.

– Какие у меня, оказывается белые ноги, – не сдержав удивление, сказала я вслух.

Стук в дверь будто напомнил мне о наказании, которое ждет меня в случае, если дома станет известно о моем «проступке». Я вздрогнула и уронила бритвенный станок на пол.

– Давай резко! Застряла там, что ли?

Это был Шамиль. Он спешил в университет.

Я быстро собралась, надела штаны от пижамы, завернула волосы в полотенце и натянула халат. Высушив насухо бритвенный станок, я положила его на место, проследив, чтобы лежал он на полке в таком же положении, как и прежде (конечно, брат не заметил бы, но страх перед разоблачением заставлял меня быть предельно осторожной).

Вышла из ванной и натолкнулась на Шамиля. Я старалась как можно быстрее пройти мимо и не смотреть ему в глаза, боясь, что он все поймет.

Я выходила из дома последней, передо мной ушла мама на работу, и я распустила волосы, уложив их ее плойкой. Золотыми волнами они скатывались до поясницы и скручивались на концах. Я взглянула на себя в зеркало, и впервые у меня возникло ощущение собственной женственности.

Оказалось, я могу быть красивой… девушкой! Именно девушкой!

Однако уже в подъезде меня охватил дикий страх. В голове закрутились мысли: «А вдруг они увидят, узнают, вдруг скажут соседи или они решат вернуться, а вдруг, а вдруг, а вдруг…» – пульсировало в голове.

Я спрятала волосы под пальто, натянула шапку и вышла из подъезда, оглядываясь по сторонам и, молясь, чтобы никого из них не было рядом.

В школе страх только усилился. На протяжении всех уроков, каждый раз, когда в кабинете открывалась дверь, я просто вдавливалась в спинку стула, боясь, что это могут быть братья или мама, которые неожиданно решили прийти на урок. Хотя такого никогда раньше не было, но страх разыгрывал мое воображение, рисуя в голове разные ситуации, которые могли бы заставить их прийти в школу. Даже комплименты одноклассниц не приносили мне радости из-за этого страха.

На репетицию меня позвали после четвертого урока. На ватных ногах я дошла до актового зала. Он уже стоял на сцене, солнце освещало его лицо, и от того оно казалось еще красивей. Он, как и обычно это бывало, находился в центре компании и широко улыбался. Вокруг него щебетали девочки.

– Эй, ну ты заходишь?

Мое любование прервал одноклассник, он принимал участие в сценке и, конечно, не собирался ждать, пока я приду в себя и освобожу проход. Он грубо подвинул меня и вошел в зал.

На его голос среагировал и Нурик, он спрыгнул со сцены и направился к нам.

– Привет! Это ты будешь со мной вести вечер?

От неожиданности я выронила книги из рук и моментально опустилась на пол, чтобы не утруждать его.

Запинаясь и споря со страхом, я неуверенно ответила:

– Да.

И поспешила объясниться, чтобы он не подумал, что это по моей инициативе.

– Светлана Григорьевна сказала. Но, если ты не хочешь со мной, я могу отдать слова кому-то другому. – Дура! Что я говорю?

– Да нет, ты чего? – Все так же лучезарно улыбаясь, проговорил Нурик.

– Пойдем. У нас не так много времени.

Я послушно пошла за ним. Сердце в груди колотилось, все мысли перемешались. Я умудрилась споткнуться о собственные ноги и с треском выронить все, что было в руках.

Я залилась краской, а ребята в зале дружно захохотали.

– Ты чего, не выспалась? – дружелюбно улыбаясь и поднимая мои книги с пола, произнес Нурик.

– Нет. Все хорошо.

Конечно, все не было хорошо. У меня разболелась голова от огромного количества чувств и страхов внутри. Меня не хватало на все. Я боялась, что мама или братья придут в актовый зал и увидят меня в таком виде, боялась, что узнают, что я веду праздник с Нуриком, и не разрешат, боялась, что им кто-нибудь скажет, что я распустила волосы или что Шамиль поймет, что пользовалась его бритвенным станком, а тут еще и Нурик и страх выглядеть глупо перед ним, страх не понравиться, страх, что он все поймет и будет смеяться, страх, страх, страх…

Я шла и старалась не думать об этом.

– Ты Аида, да?

Он знает, как меня зовут. Но откуда?

– Да. А ты?

Как можно было задать этот идиотский вопрос? Его знает вся школа. Кого я тут из себя строю?

– А я Нурлан. Но ты можешь звать меня, как и друзья, – Нурик.

И тут все пошло как в тумане. Друзья… Я даже мечтать не могла об этом.

Репетиции длились по несколько часов. Мы с Нуриком постоянно проводили время вместе. Он оказался даже лучше, чем мне казалось. Как и я, Нурик любил читать – мы могли говорить и совершенно не замечать ничего вокруг, по крайней мере, мне так казалось. В тот день мы здорово задержались на репетиции, темнело зимой рано, и ко времени, когда мы вышли, солнце уже село.

– Давай я провожу? – заботливо предложил Нурик.

Я так хотела согласиться, но вовремя увидела в воротах школы брата. Меня парализовало от страха, я стала в спешке прятать распущенные волосы в воротник пальто.

– Что с тобой? Холодно?

– Нет. Я пошла. Пока!

Я спешно спустилась по лестнице и побежала к брату, пытаясь не слишком выпрямляться, подходя к нему ближе; кажется, я и вовсе хотела вдавиться в землю, чтобы спрятаться от его сурового взгляда.

– Че так долго?

Во рту пересохло.

– У нас была репетиция.

– Че ты врешь?

Я не понимала, шутит он или правда не верит. На мое счастье, в это время выходила и наша учительница, которая поздоровалась и извинилась перед братом за то, что задержала нас сегодня.

Я вопросительно взглянула на брата, только когда она уже удалилась.

– А, ладно, давай домой быстро.

– А ты не за мной пришел?

Я удивилась. Что еще ему делать в школе?

– Нет. Давай домой.

Я, сгорбившись, поплелась домой. Обернувшись, я увидела, как брат идет в сторону парка, что был рядом со школой, с девушкой – одноклассницей Нурика, обняв ее за талию.

В сердце больно кольнуло. Эта девочка пользовалась в школе не очень хорошей репутацией, и Мурад не разрешал даже здороваться с ней, а тут… к тому же у Мурада была невеста. Неужели он так лицемерен? И как может так плохо говорить о Диане, в то время как сам обжимается с ней?

К дому я пришла раздосадованная.

На стук никто не среагировал. Ну да, Шамиль уже ушел на тренировки, а мама еще не пришла с работы, а Мурад в парке. Ключей у меня, конечно, не было.

Я неохотно набрала номер Мурада, но он не ответил. Спустя семь звонков, убедившись окончательно, что не дозвонюсь, я позвонила маме и объяснила, что не могу попасть домой. Услышав, что я много раз пыталась дозвониться до Мурада, мама пришла в ярость.

– Скотина! Тварь, а! А если с тобой что случилось и ты звонишь?

Все еще пылая от обиды, я проговорилась, что он в парке с девушкой.

– Подожди, урод такой. Я ему устрою девушку. Тварь, а, с какой-то прошмандовкой там шляется, а от сестры трубку не берет.

Я моментально пожалела о сказанном. Сейчас ему попадет от мамы, а мне в десять раз больше попадет от него.

– Нет, мам, не надо, пожалуйста. Мне, может, показалось. Может, не он был. Я еще попробую позвонить, я всего два раза звонила, – неумело врала я.

– Ты там стой, я сейчас приеду.

Я разнервничалась еще больше.

Ну зачем я сказала про этот парк дурацкий? Зачем вообще маме звонила?

Как и ожидалось, мама была в ярости. Ее лицо стало пунцовым от гнева, когда пришел Мурад, весь пропахший женскими духами.

Мама залепила ему такую пощечину, что даже у меня искры пошли из глаз.

Мурад стоял молча, опустив голову, и лишь исподлобья угрожающе поглядывал на меня, давая понять – мне будет гораздо больнее, чем сейчас ему.

Ничего никогда не было для меня страшнее этих взглядов братьев. Даже когда они уже били меня, мне было не так страшно, потому что все уже случалось, я уже видела происходящее, а их взгляд… Он нес какой-то неопределенный ужас – я не знала, что они сделают на этот раз, и мысли о предстоящем наказании мучили меня едва ли не больше самого наказания.

Я не могу сказать, что я жила в плохой семье. Есть семьи гораздо хуже моей. Моя же была самой обычной среднестатистической семьей, в которой не было места и времени для чувств.

Я считала такое положение вещей вполне нормальным. Но что-то внутри меня кололо и делало дыхание тяжелым, что-то, что комом сдавливало горло, когда я видела братьев и сестер, спокойно дурачащихся и играющих друг с другом, когда видела мам, прогуливающихся с дочкой по парку или ходивших в кино, когда подружки или одноклассницы рассказывали о том, как они обсуждают с мамами платье, которое наденут на вечер, прическу, которую сделают.

Я не могу сказать, что меня не кормили или плохо одевали. Нет-нет! Как раз наоборот. Моя мама скорее сама б осталась босой, но мне б купила все самое лучшее. Иначе родственники могли отметить мою недостаточно хорошую одежду и сказать, что она плохая мать, что не справляется. А самое страшное для нее – это что могли сказать бабуля и тети, которые постоянно ходили к нам с такой комиссией и устраивали маме экзамен на выполнение материнского долга.

По правде говоря, я уверенна, что и бабушке, и тетушкам было на нас глубоко наплевать, и делали они все это специально, чтобы потрепать нервы маме. Не знаю, то ли они так вымещали боль от смерти папы, то ли самоутверждались.

Бабуля была очень властной женщиной, как и мама, именно поэтому их отношения не сложились сразу, и если пока папа был жив, он, как-то сдерживал ее, то теперь она пустилась во все тяжкие и не стеснялась в выражениях, когда находила-таки ту ниточку, за которую могла зацепиться.

Так, главной целью в жизни мамы стало достижение полного соответствия требованиям бабушки, поэтому самым большим страхом был упрек бабушки. Она работала не покладая рук, чтобы мы не знали нужды и не было повода обратиться к бабушке.

К моему удивлению, в этот раз бил он не так уж долго и сильно, лицо почти не трогал.

Он придумал другое наказание, о котором мне стало известно только утром.

Я собирала рюкзак, когда он, выходя из дома, бросил:

– После уроков сразу домой. Никаких репетиций. Ты на вечер не идешь.

Он даже не оставил мне шанса попросить. Сказал это и хлопнул дверью.

Я сгорала от обиды, слезы хлынули из глаз. Я опустилась на пол и зарыдала. Ну почему? Почему все вот так? Разве я не хорошо себя веду, разве не слушаюсь их абсолютно во всем? Разве не стараюсь быть хорошей сестрой и дочкой? Не идеально учусь в школе? Разве когда-нибудь я перечила им?

Мне стало так нестерпимо себя жаль и так тесно в собственном теле.

С распухшим от слез лицом я встала, собралась и поплелась в школу.

В школе меня уже ждал Нурик.

– Ты что, плакала? Тебя кто-то обидел? Кто? Кому дать по шее? – пытаясь меня успокоить, выспрашивал он.

Мне стало так тепло от его желания помочь.

– Нет. Все нормально. Просто не выспалась. Я не приду на репетицию сегодня… и завтра. Я вообще на вечер не приду.

– Это и есть твое «не выспалась»?

Я стыдливо отвернулась и направилась в кабинет.

Мне не сиделось на уроках, я абсолютно не могла сосредоточиться, не могла ни о чем думать.

Во время урока алгебры дверь в кабинете тихо открылась, и появилось лицо Нурика.

– А можно Гусаеву Аиду? Ее Татьяна Григорьевна вызывает.

Весь класс повернулся ко мне, а девочки захихикали.

Недоумевая, я встала и пошла к двери. Нурик ехидно улыбался. Мы вышли из класса и направились к актовому залу, однако внутри никого не было.

– Ну, теперь рассказывай, что случилось?

Он обманул. Нарочно выманил меня сюда.

Мне совсем не хотелось ничего рассказывать, к тому же, если нас увидят здесь вдвоем, пойдут разговоры.

– Ничего! – кажется, слишком грубо ответила я и развернулась к двери. Но Нурик держал ручку и не позволял ее открыть.

– Пока не скажешь, я тебя не выпущу.

Меня его действия раздражали, но в то же время я чувствовала, что есть хоть кто-то, кого волную я, кто хочет помочь.

– Пожалуйста, отпусти. Если нас увидят, нехорошо получится.

Но Нурик только приподнял бровь и улыбнулся, давая понять, что он не собирается отступать.

– Я хочу помочь. Скажи, кто тебя обидел.

– Никто.

Мой голос начинал дрожать.

Он подошел ближе и взял меня за руку.

– Честно, Аида, я хочу помочь.

Я разревелась.

– Чем ты поможешь? Мне не разрешает брат. Наказал меня за то, что получил от мамы.

Я всхлипывала и пыталась объяснить ситуацию и даже не поняла, как вышло так, что он подошел вплотную и плакала я уже, уткнувшись ему в грудь.

Впервые в жизни рядом был человек, которому было важно, что я чувствую, человек, которому было нужно меня слышать.

Я с еще большим желанием стала посещать школу. А чтобы не скучать на выходных, я завела новую сим-карту втайне от домашних и переписывалась днями напролет с Нуриком, а когда братья бывали дома, просто меняла симку в телефоне.

Близился День святого Валентина, я два месяца копила деньги из карманных, чтобы купить Нурику подарок, и купила ему недорогие часы, которые обошлись мне в три тысячи рублей. Это была моя самая дорогая самостоятельная покупка за всю жизнь.

Я сама ее упаковала и понесла в школу, чтобы подарить Нурику, правда, я пока не понимала, как это сделать так, чтобы никто не видел.

По пути в школу, у самых ворот, меня встретил Нурик.

– Пойдем со мной.

Прищуривая глаза, он игриво улыбался.

– Скоро урок начнется. Ты что?

– Я уже сказал вашей классной, что ты болеешь, – смеялся Нурик.

– Ты что? Зачем?

Я попятилась.

– А если мама узнает?

– Не узнает. Идем.

Он взял меня за руку и потащил в сторону парка.

– Нас увидят, Нурик, ты что?

Мне было интересно, что он придумал, но страх перевешивал. Вдруг нас увидят друзья братьев или соседи?

Он остановился, серьезно посмотрел на меня и спросил:

– Ты веришь мне?

Я замерла.

– Да, конечно.

– Тогда ничего не бойся, ладно?

Его слова удивительно на меня подействовали. Я действительно доверилась ему и успокоилась, хотя, конечно, страх покалывал где-то внутри моего живота.

Мы прошли вниз по парку, перешли дорогу и спустились к старому Дворцу культуры.

– Мы куда?

Любопытство меня распирало.

– Пойдем, я покажу тебе, где я учусь.

Мы вошли, охранник нас поприветствовал широкой улыбкой.

– Здравствуйте! – улыбнулись мы в ответ.

– Здравствуйте! Здравствуйте, ребята! Нурик, твой инструмент уже наверху.

– Инструмент?

Я не понимала, о чем речь. Я не помню, чтобы Нурик говорил, что он занимается музыкой.

Мы вошли в кабинет, пахнущий свежей краской. На стенах висело много разных портретов и огромная нотная азбука.

По кругу там стояли только стулья и лишь один стол у доски, на котором красовалась гитара.

Нурик усадил меня на стул, взял со стола гитару, уселся рядом и заиграл.

Это было нечто потрясающее. Нет, играл он вполне обычно, но сейчас музыка лилась из его пальцев для меня. Только для меня.

Это были самые счастливые минуты моей жизни. Я слушала, боясь упустить хоть один звук, движение его рук, его взгляд.

Он закончил, взглянул на меня, улыбаясь, и протянул открытку – валентинку, внутри было признание и серебряное колечко.

Я покраснела, сердце было готово выпрыгнуть из груди.

После такого мои часы казались какими-то совершенно дурацкими, но я все же достала из сумки коробочку.

– Я тоже не забыла.

Я прервала тишину первой.

Он заулыбался и принялся разворачивать коробку.

– Ого! Какие классные! – с неподдельным восторгом вскрикнул Нурик.

Каждое утро, когда все уходили, я надевала кольцо и отправлялась в школу, а по дороге домой я снимала его, прятала в валентинку и убирала в сумку.

Близился к концу учебный год, а значит, Нурик сейчас окончит школу, и мы больше не сможем видеться каждый день. Конечно, меня это очень расстраивало, но он убеждал меня в том, что, даже поступив в университет, он будет каждый день приходить в школу.

Лето было для меня невероятно тяжелым. Еще в июне меня отправили в село к бабушке. Спасали все также только телефон и моя тайная сим-карта. У бабули ею было пользоваться проще. Здесь никто никогда не лез в мой телефон.

Он поступил именно в тот университет, в который так хотел, и с сентября он начал готовиться стать доктором. Я ужасно им гордилась.

Как и обещал, он постоянно приходил в школу, якобы чтобы увидеть друзей, и заходил ко мне. Мы тайно встречались, я стала прогуливать уроки и, конечно, часто врать.

В тот день с утра у меня была какая-то глухая тревога, я не понимала от чего. Мы договорились встретиться с Нуриком, у его друзей была репетиция перед отчетным концертом в Доме культуры. На сам концерт я пойти не могла, так что вариант с репетицией был лучшим, точнее, единственным возможным.

Утром я, как обычно, вышла из дома и пошла в школу, там отпросилась, пожаловавшись на плохое самочувствие, и попросила отпустить меня домой.

У ворот меня уже ждал Нурик, и мы направились к Дому культуры.

Мы уже почти дошли, как сзади подбежали и набросились на Нурика.

Я даже не успела понять, что происходит, как он оказался на земле, а два здоровенных парня его избивали.

Это были мои братья.

– Нет-нет, не надо, Шамиль, Мурад, не надо, прошу вас.

Я вцепилась в руку Мурада, но он отшвырнул меня в сторону.

– Домой иди, тварь, с тобой отдельно разберусь.

Лицо горело, слезы туманили взгляд.

– Не надо, не надо.

Они просто колошматили его.

Шамиль схватил меня за горло, притянул к себе и угрожающе произнес:

– А ну быстро иди домой, дрянь, пока я тебя не растоптал.

И отшвырнул в сторону.

Я направилась к дому, по дороге вызвав полицию и умоляя прохожих помочь.

Они все били и били его, люди кинулись помогать.

Я вернулась домой и совершенно не думала о себе, перед глазами стояло лицо Нурика в пыли на земле и забивающие его братья. Удары сыпались по моей голове один за другим, без остановки. Время будто застыло, я как будто застыла, а удары становились быстрее и сильнее – сначала ладонью, а затем кулаками.

Я попыталась закрыться руками. Неожиданно эта бойня прекратилась.

– Вставай, – приказал запыхающийся голос.

Я послушалась, хоть и давалось мне это с большим трудом, – от множества ударов по голове я была дезориентирована и меня раскачивало из стороны в сторону.

Шамиль усадил меня напротив себя. Я съеживалась и прятала лицо в руках.

– Убери руки, – спокойно, но все еще тяжело дыша, сказал он.

Я боялась.

– Убери руки, я сказал! – уже не пряча злости. Я понимала, что терпению приходит конец.

– Сука! Убери руки, я тебе сказал! – Он уже ревел.

Я медленно опустила руки, открыв ему лицо, и в ту же секунду как будто ослепла. Какие-то красные огоньки замигали перед глазами, и я повалилась на пол.

Казалось, меня не просто ударили, а столкнули в пропасть, и я лечу вниз и бьюсь об острые камни.

Я почувствовала вкус крови во рту, надеясь, он разбил губу, а не выбил зуб.

Он опять поднял меня за волосы и притянул к себе.

– Опусти руки.

В этот раз я прижала руки еще крепче к лицу.

– Умоляю тебя, Шамиль, не надо.

– Опусти руки, я сказал тебе!

– Не надо, пожалуйста, – продолжала молить я.

– Клянусь Аллахом, если не опустишь, я тебе их сломаю.

– Нет, Шамиль, не надо, не надо, – обессиленно скулила я, задыхаясь в слезах и крови.

В это время в комнату ворвался Мурад. Он подбежал к нам, выдернул меня из рук Шамиля, отшвырнул к стене и начал бить. Его удары были сильнее и чаще.

Он повалил меня на пол, схватил со стола нож и поднес к моей голове. Шамиль замер.

– Не надо, Мурад! Не надо! Я разрывалась от крика. До сих пор я не понимаю, почему никто из соседей не пришел на помощь, не вызвал полицию.

– Помогите! Помогите!

Опять удары – сильные и точные, по лицу и голове. И мой крик прекратился. Дыхания больше не хватало.

Он перевернул меня на живот, сам сел у шеи, сдавив ее ногой, оттянул мои волосы и стал резать ножом.

– Тварь! Опозорила меня! Как мне на улицу выходить? Как в глаза людям смотреть? – запыхаясь, ругался он.

– Принеси бритву! – рявкнул он Шамилю.

– Я тебе сейчас устрою, мразь. Я тебе устрою!

Он сильнее надавил на шею, стало тяжело дышать, но я не двигалась, только уже шепотом просила:

– Умоляю вас, не надо.

Я лежала на полу, кровь собиралась во рту вместе со слюной, которую уже не могла глотать из-за сдавленного горла.

Казалось, что моя голова распухла и достигла гигантских размеров, затылок онемел.

Он больно вытянул волосы назад, грубо повернул мою голову и включил машинку.

Зрррррррррр.

Зашумел моторчик, и машинка тронулась с места, больно цепляя кожу головы. Мурад нарочно давил посильнее, и скоро теплые струйки крови стали скользить по лбу.

Спустя минут двадцать он встал, вытер рукой пот со лба, отшвырнул в сторону машинку для бритья и пнул меня ногой.

Я так и осталась лежать на полу в копнах волос, крови, слюне и слезах.

Как бы я хотела сейчас проснуться и понять, что все это было кошмарным сном.

Я закрыла глаза в надежде перенестись куда-нибудь подальше отсюда.

Кажется, заснула.

– Вставай! – прозвучал строгий голос мамы.

Я с трудом открыла глаза и увидела ее заплаканное суровое лицо.

– Мама…

Я говорила шепотом, потому что сил на большее не было.

– Иди в ванную. Приведи себя в порядок.

Все тело ныло, голова все еще была тяжелой, я не могла открыть глаз.

– Мама…

Я подошла к ней, надеясь, нет, не на защиту, ведь она была в соседней комнате, когда надо мной творилась казнь. Я хотела каплю сочувствия хотя бы во взгляде, не в словах.

– Ты опозорила меня. Опозорила всю семью. Ты эгоистка. На всех наплевала. Чего тебе не хватало? – проговорила с упреком мама, сдерживая слезы.

– Вас, мама. Мне не хватало вас. Рядом все время были только надзиратели, и никого, кто любил бы.

Я прошла мимо нее и направилась в ванную.

Я испугалась своего отражения в зеркале. Голова была обкорнана, лицо превратилось в красно-синий шар, глаз даже не было видно из-за синяков и гематом.

Я разделась, включила холодную воду и встала под душ.

Хотелось проснуться.

Нурику, конечно, досталось гораздо больше – он три месяца провел в больнице, несколько недель из которых в тяжелом состоянии в реанимации. Конечно, он не хотел и слышать обо мне. И я его отлично понимаю.

Все давно закончилось, напоминает о случившемся только шрам над бровью. Его оставил Шамиль… или Мурад… уже не помню. Помню, что рассечение было от кулака, которым бил меня – девочку 17 лет и весом в 40 кг – здоровенный парень.

Я начинаю забывать их лица, но вздрагиваю, когда слышу имена.

Хотела ли я уходить из дома и оставаться на улице одна? Нет! Мне было больно и страшно, мне было очень тяжело, и десятки раз я хотела вернуться, вымолить прощение, но знала, что на меня даже смотреть не захотят. Мне пришлось встретить на своем пути очень много зла и пережить очень много боли, и, конечно, наверное, будь моя воля, я б вернула время и не стала бы встречаться с Нуриком, чтобы всего этого не произошло. Но как я могу быть уверенной в том, что этого не случилось бы при других обстоятельствах?

Разве хотела я сейчас находиться в этом прокуренном зале, выслушивать эти сальные комплименты и наблюдать попытку залезть ко мне в трусы?

Но разве находилась бы я здесь, будь моей семье дело до меня, большее, чем до слухов.

Теперь меня нет. Пусть им ничего теперь обо мне не скажут…