Текст книги "На память милой Стефе"

– Да, понимаю, только говорите немного помедленнее, – попросил я.

Женщина улыбнулась и показала, как сморкаются в платок. Потом показала на сумочку и спросила:

– Можно ее открыть?

– Кажется, там замок сломан. Я пытался, у меня не получилось, – ответил я.

Замок я попросту боялся сломать. Открыть его мне не удалось.

– Вот, здесь есть секрет. Смотрите, тут надо зажать, потом раздвинуть – и все, – женщина с легкостью открыла замок. – А защелкивается он как обычно. Попробуйте сами.

Я сделал все, как показала соседка, и пусть и не с первой попытки, но замок все же поддался. В сумочке действительно лежал носовой платок. Но не женский, крошечный, а мужской, большой.

– Ой, моя бабушка тоже предпочитала мужские! – рассмеялась соседка.

– Простите, не знаю, как вас зовут. И вашего сына. Или забыл. Этот переезд, простите, сам себя не помню. – Я решил, что все же прилично знать имена соседей, особенно тех, кто тебя кормит и развешивает твое белье.

– Ничего страшного, я все понимаю. Когда мы сюда переехали, я никак не могла запомнить, кого как зовут. На бумажке записывала. А вот у моего сына, его зовут Мустафа, феноменальная память. Он на всех языках может. Меня зовут Ясмина.

– Как цветок, да? Жасмин? Очень красивое имя, – улыбнулся я. – А остальные вещи – вы не знаете, из какого они века? – я показал на разложенные на полу находки. – Я совсем не разбираюсь в вещах и предметах. Тем более женских.

Ясмина оглядела то, что лежало на полу, и взяла платок. Потрогала ткань.

– Это не натуральный шелк, – сказала она.

Я смотрел скептически.

– Вот, потрогайте сами. Сравните. – Ясмина снова открыла сумочку с индийским рисунком и попросила меня опустить руку внутрь, прикоснуться к подкладу. И после этого потрогать платок. – Чувствуете? Подкладка в сумочке из натурального шелка, а этот платок – он красивый, но, не знаю, подделка, что ли.

– Хорошо, с сумочкой и платком разобрались. А что делать с остальным, я не представляю, – признался я.

– Почему бы вам не спросить бабушку Элену? Она наверняка все вам расскажет про украшения, – улыбнулась Ясмина. – Такая женщина непременно знает в них толк.

– Вы думаете? – удивился я.

– О, мужчины… – рассмеялась Ясмина и ушла.

«Мне нужно показать кое-что бабуле, – написал я Лее. – Можно это устроить? Я могу прийти куда скажете!»

Лея не ответила. Я прождал больше часа и немного обиделся. Хотя, с другой стороны, я ведь не единственный ее клиент. Может, она была занята.

Видимо, я задремал в кресле-качалке. Очнулся оттого, что меня кто-то тряс за плечо и брызгал водой на лицо.

– Саул, мальчик, у тебя тепловой удар! Ты такой красный и горячий! – причитала надо мной бабуля.

– Я просто уснул, – я попытался встать, но Элена-младшая вернула меня на кресло и велела выпить апельсинового сока.

– Надо пить сок, если плохо, – сказала она.

– Ты обедал? – бабуля заглянула в холодильник.

– Нет, не успел.

– Мальчик не успел поесть! Конечно, ему станет плохо! Время пять часов, а ребенок с утра ходит голодный! Лея! Ты мне обещала за ним присматривать! – возмутилась бабуля.

– Да, но не кормить с ложечки! Привет, Саул, – ответила Лея, заглядывая на балкон. – Ну ты и напугал нас всех. Когда Жан увидел твое сообщение, он тут же поехал за бабулей.

– Жан? Но я писал вам, а не Жану, – удивился я. Не мог я так перепутать адресатов.

– Только мой бывший муж решил устроить мне сцену ревности и прочитать мой телефон! Вот поэтому я с ним и развелась! – возмутилась Лея.

– Я просто беспокоюсь! Разве я не должен беспокоиться? Привет, Саул. Джанна передала для тебя пирог. Я положил в холодильник твой любимый паштет, – сказал Жан.

– Простите, я не хотел вас всех беспокоить. Я бы сам пришел. Просто мне нужна помощь, – признался я. – Вот, смотрите, что нашел в коробке. Понятия не имею, что об этом писать! Соседка, Ясмина, сказала, что сумочка с индийским узором, а подкладка из натурального шелка. Еще замок необычный, я сначала думал, что он сломан. А платок не шелковый, не натуральный. С остальным я просто не знаю, что делать. Бабушка Элена, бабуля, помогите. Без вас я не напишу следующий отчет, и Лея выгонит меня из квартиры на полном основании.

Я встал и уступил бабуле кресло-качалку.

– У меня было такое же, – сказала она, устраиваясь. – Если найдешь маленькую подушечку, она от этого кресла. Под спину подкладывать.

– Я видел похожую, подождите, – я порылся в вещах, которые не были сложены в коробки, а лежали кучей, и выудил оттуда маленькую подушку.

– Точно, она самая, – обрадовалась бабуля и подложила подушку под спину. – Специально для этого кресла шили, по размеру, – кивнула она, довольная. – Кстати, ты в курсе, что кресла-качалки придумали не для пожилых людей, а для молодых матерей. Для кормления младенцев. В каждой детской обязательно ставили кресло-качалку, чтобы мать могла покормить ребенка и не трясти его на руках, укачивая, а сидеть. Это потом вдруг все решили, что кресла-качалки предназначены для бабулек, которые только в них и могут сидеть. Нет! Это кресло точно сделано под молодую женщину. Видишь, оно узкое, толстые бабули в такое с комфортом не поместятся.

– Значит, у вас фигура как у девушки, – сказал я искренне.

– Боже, Саул, ты такой молодой и уже знаешь, что нужно сказать женщине! – восхищенно рассмеялась бабуля.

Я про себя отметил, что хоть про подушку смогу написать хозяину, и выдал бабуле то, что хранилось в шкатулке. Она достаточно равнодушно перебрала ожерелья и задержала в руках птичку, на которую я вообще не обратил внимания.

– Это муранское стекло, настоящее, – пояснила бабуля, любуясь птицей. – Посмотри, как свет играет. Редкий экземпляр, тонкая работа.

– Муранское стекло? – уточнил я.

– Мальчик, разве у твоей мамы не было вазы из муранского стекла? – удивилась бабуля.

– Нет, только хрустальная. Я все время боялся, что она упадет мне на ногу и я вообще без ноги останусь, настолько она была здоровенная, тяжелая и страшная, – рассмеялся я.

– Хрусталь? – не поняла бабуля. – Это что-то ценное, да?

– У нас считалось, что да, очень ценное, – кивнул я. – Все мечтали иметь хрустальные вазы, хрустальные люстры и хрустальные бокалы. Еще сахарницы. В вазы никогда не ставили цветы, а из бокалов никто не пил. Все стояло в шкафу. Сахарница тоже. Про люстру сказать не могу – у нас такой не было. Интересно, откуда у мамы нашего хозяина птица из муранского стекла?

– Подарок поклонника, возможно? – хитро улыбнулась бабуля. – Вот, а этот медальон, он из эмали. Смотри, какая роспись.

– Он тоже ценный? – уточнил я.

– Нет, если только его не подарил поклонник, – ответила, смеясь, бабуля. – А я думаю, что именно так. Это итальянская эмаль. Вряд ли в России делали подобные медальоны. И вот еще эта цепочка с подвеской. Звезда Давида. Точно золото, причем высшей пробы.

– А почему оно не желтое, а белое? Разве золото не должно быть желтым? – удивился я.

– Золото бывает и желтым, и красным, и белым. Эта цепочка из белого золота, и точно подарок, – ответила бабуля.

– Почему вы так уверены? – спросил я.

– Мне почти такую же подарил муж, когда мы еще были женихом и невестой, – ответила бабуля и показала висевшую на шее цепочку со звездой Давида.

– Хорошо, значит, у матушки нашего хозяина был поклонник, предположительно итальянец. И именно от него она получила птичку, цепочку и подвеску, – начал рассуждать я.

– И сумочку тоже. Такие были в моде, когда я была молода, – подтвердила Элена-старшая.

– Интересно, а наш хозяин знает о поклоннике своей матери. Точнее, хотел бы он об этом узнать? Лея, что вы думаете? – спросил я.

– Вот уж не знаю, – пожала плечами Лея. – Думаю, не стоит ему сообщать о догадках нашей дорогой бабули. Пока, во всяком случае. Постарайся написать как-то корректно, что ли.

– Да, напиши, что он был не любовником, а поклонником! – посоветовала бабуля.

– Бабуля! Ну от тебя я не ожидала! – ахнула Лея.

– Что? Саул уже взрослый мальчик! Или он не знает разницу между любовником и поклонником? – удивилась, подхихикивая, бабуля.

Лея закатила глаза.

– У меня в молодости было много и тех, и других, – мечтательно заметила бабуля, что заставило Элену и Лею выпучить глаза. – До того, как я встретила вашего дедушку, конечно же! – добавила она. – Саул, что там еще интересного? – она явно попыталась перевести разговор на другую тему.

– Флакон духов.

– О, это очень дорогие духи! – воскликнула бабуля, рассматривая флакон. – Интересно, они уже выветрились? Можно я попробую?

Не дожидаясь разрешения, бабуля пшикнула на запястье. На балконе тут же повис ядреный запах.

– Кажется, не выветрились, а наоборот, – поморщилась она. – Или у этих духов всегда был такой запах? Но во времена моей молодости об этом аромате мечтали не мы, а наши мамы. Нам он был не по возрасту, как тогда считалось. Да и стоил флакон очень дорого. Что еще раз доказывает – у мамы хозяина этой квартиры был очень щедрый поклонник.

– Думаю, хозяина это порадует, – хмыкнул я. – Спасибо вам огромное за помощь. Без вас я бы точно не справился. Извините, что пришлось сюда ехать, – сказал я бабуле.

– Дорогой, мне так приятно быть нужной не только из-за лазаньи! Какая радость, что тебе пригодились мои воспоминания, – ответила бабуля. – Если что-то еще найдешь, обращайся. Они меня привезут! – бабуля показала на Элену и Жана.

Я сел писать отчет. Решил перечислить все, что нашел, а уже потом изложить свои мысли.

С перечислением вышло быстро, но с мыслями застрял. Писать ли хозяину, что у его матушки, возможно, был поклонник, или прислушаться к совету Леи и пока не огорошивать человека подобной новостью? Описывать сумочку или сообщать о том, что найденные духи пахли так, что, если он меня выселит, новые жильцы могут жаловаться на запах и будут иметь на это полное право. В конце концов я решил последовать совету Эммы Альбертовны, которую в последние дни вспоминал так часто, что она должна была мне уже привидением являться и требовать, чтобы я оставил ее дух в покое. Так вот Эмма Альбертовна говорила, что, если мы не знаем, о чем писать, например в сочинении по книге, надо писать о чувствах. «Мне это интереснее читать, чем ваши неумелые попытки пересказать содержание. Или вы думаете, что я его не помню?» – подняв одну бровь, говорила моя учительница французского.

Так что я решил писать о чувствах, не задумываясь, насколько хозяин квартиры солидарен с Эммой Альбертовной. Я написал, что, открыв очередную коробку, был в настоящей панике. И если бы не Ясмина, которая рассказала про сумочку, и бабуля Элена, рассказавшая про остальные предметы, я бы уже сам собрал чемодан и выселился. Написал про Мустафу, который считает меня идиотом, и про Лею и Жана, взявших меня под опеку как родного сына. Написал про кресло-качалку и найденную подушечку, и что только бабуля сразу догадалась, для чего она предназначена – кресла-качалки делались для кормящих матерей, а не для женщин в возрасте. Извинился, что мне пришлось посвятить в личные тайны посторонних людей. Но они мне уже совсем не посторонние и без них я бы точно не справился. Ведь я не умею на ощупь отличать настоящий шелк от искусственного. Описал найденную брошь в виде голубки из муранского стекла и подвеску. Но большую часть посвятил рассказу про улетевшее с веревок белье, орущих попугаев, которые скоро меня заклюют, полиглота Мустафу, нежную Ясмину и совершенно прекрасную бабулю. И что ее воспоминания такие же ценные и, можно сказать, вкусные, как ее знаменитая лазанья.

Немного подумав, написал послесловие: «Петух вошел в пазл цыпленка! Один “мерседес” я себе забрал! Спасибо!»

Если честно, я ни на что не надеялся. Отчет не представлял никакой ценности, даже литературной. Да и Эмма Альбертовна, читая мои опусы, всегда подчеркивала, что я могу стать «приличным беллетристом, но не более того». В ее устах это звучало приговором – вот прямо сейчас нужно положить ручку и больше никогда не пытаться выдавать что-то, претендующее на литературное произведение. Наверное, моя учительница была права. Для хозяина в моем, так сказать, «отчете» не имелось никаких ценных сведений. Так что я опять был готов собирать чемодан. Немного злился на себя – надо было сначала покопаться в коробках, понять, что в них находится, найти, например, письма и приниматься сразу за них. А я застрял на подвесках и духах. Еще забыл отправить фотографию из серии «было – стало», так и не спросив, можно ли все переложить в пластиковые контейнеры или непременно оставить картонные коробки? Решил, что спрошу в следующий раз, если хозяин не потребует моего немедленного выселения. Лею я поставил в копию, как она и просила. Все-таки отчет. Она должна быть в курсе.

Быстрого ответа я не ждал, но прислушивался и к звуку телефона, и к ноутбуку. Тишина. Даже Лея не позвонила и не написала. Конечно, я надеялся на скорый ответ, кого я обманываю?! Бегал к ноутбуку, проверяя почту. И сообщения на телефоне тоже. Сто раз перечитал отправленное хозяину письмо, гадая, где я мог допустить бестактность. Да везде. С самого начала, когда признался в собственной несостоятельности как историка и посвятил в личные тайны чужих людей. Совершенно непозволительный промах. Хозяин имел полное право меня выселить. Я нарушил подписанный договор о неразглашении. Думаю, Лея мне не ответила, тоже вспомнив про этот пункт. Я не имел права передавать любые сведения третьим лицам. А я их не просто передал, но и обсудил, даже привлек к исследованию. В отчаянии посмотрел подписанный договор – мне грозило не только немедленное выселение, но и оплата всего прожитого срока. Сумма была такая, что с моими доходами в лучшем случае за два года расплатишься. Тут уже мне поплохело. Что оставалось делать? Моя мама твердила, что таковы все мужчины – инфантильные, не способные отвечать за собственные поступки. И что в этом я пошел в своего отца. Мол, она от меня не ждет взрослых решений и очень об этом сожалеет. Я явно увидел перед собой лицо мамы со скорбными заломами морщин вокруг рта и поверил в привидения.

Чтобы не сойти с ума окончательно, я вышел на балкон и принялся кормить горлицу, что Лея категорически запретила делать. Но она, горлица, а не Лея, конечно же, сидела такая несчастная, смотрела в одну точку и очень была похожа на меня в ту минуту. Так что я достал из холодильника бабулину лазанью, и мы с горлицей начали есть. Холодную, потому что я не знал, как ее разогревать. Микроволновки не было, а к духовке я боялся подойти. Попытался включить, но она сразу засветилась всеми огнями, и я думал, что сожгу весь дом, если ее немедленно не выключу.

Впрочем, нам с горлицей, которую я назвал Софой, холодная лазанья тоже нравилась. Попугаи, явно от зависти, развели канитель и орали как потерпевшие. Горлица не реагировала. Я решил, что тоже не буду.

Когда мы с Софой доели лазанью, в дверь начали тарабанить. Я побежал открывать. На пороге стоял Мустафа.

– Мама говорит, что ваша горлица какает на наш балкон, – объявил он. – И вы не должны ее больше кормить. И к вам гости.

– Скажи маме, что больше не буду, – горячо заверил его я.

Мустафа закатил глаза и убежал.

На пороге появилась Джанна. Ее я уж точно не ожидал увидеть.

– Спасибо за пирог. Лея мне все передала, – сказал я, пропуская ее в квартиру.

– Да, бабуля плохо себя сегодня чувствует, попросила Элену зайти к тебе, проверить, как ты тут. Но Элена сегодня на рынке целый день, так что пришла я, – объяснила она свое присутствие, выгружая из сумки сыр, пироги и картофельный гратен, который я очень любил, но стеснялся покупать. Картошку вроде и сам мог себе сварить.

– Спасибо огромное. Опять так много! – я покосился на гратен, и Джанна улыбнулась. Мол, ешь, не стесняйся.

– Хозяин пока не ответил? – спросила Джанна, бесцеремонно сгоняя с балкона горлицу, которая опять сделала несчастный вид и косилась на мой гратен. Я был не прочь поделиться, но не в ущерб балкону соседей.

– Пока не ответил. Вы уже тоже в курсе? – усмехнулся я.

Джанна пожала плечами. А как иначе?

– Я могу помочь с письмами, если что, – предложила она. – Моя бабушка любила писать письма. И у нее был просто ужасный почерк. Только я могла его разобрать.

– Я пока не открывал следующую коробку, – признался я. – Не знаю, что скажет хозяин про мой отчет. Вдруг я уже бездомный? По договору не имел права разглашать сведения, а я не то что разгласил, еще и обсудил.

– Ну, у нас сложно держать хоть что-то в секрете, – пожала плечами Джанна. – Давай уже посмотрим, что там еще есть. Терять-то нечего!

Следующей коробкой я был обязан только ей. Женщине, которая кормила меня домашними пирогами и обладавшей поистине удивительной способностью разбирать почерки. Я был убежден, что неплохо владею этим навыком, но до Джанны мне было далеко. Пока я бился, гадая, что за буква – «д» или «ж», Джанна успевала выписать для меня буквы с особенностями. Учитывая, что Джанна не владела русским языком, это было фантастическим навыком. Она находила особенности написания букв незнакомого ей алфавита и отмечала их.

– Как вы это делаете? – искренне восхитился я.

– О, это совсем не сложно, – отмахнулась Джанна, – люди везде одинаковые. Главное, понять натуру человека, и тогда спокойно прочтешь его почерк. Вроде бы есть такая наука.

– Да, графология. Но многие считают ее псевдонаукой, то есть не настоящей, – ответил я.

– А я в нее верю, – заметила Джанна. – Кстати, почерк я тоже неплохо подделываю, если что. Вдруг тебе понадобится.

– Надеюсь, в этом не будет нужды, – хмыкнул я.

В очередной коробке я нашел еще одну, поменьше, и уже в ней – блокнот в кожаном переплете, оказавшийся девичьим альбомом. Его владелицей была девушка, и я удивился выбору обложки, слишком брутальной для молодой особы. Вероятно, альбом принадлежал гимназистке, которая общалась и с одноклассницами, и с особами мужского пола – их записи тоже встречались. То есть он вполне мог быть собственностью матушки хозяина квартиры. Владелицу альбома звали Стефания, сокращенно Стефа, но чаще всего к ней обращались полным именем.

– Потрясающая каллиграфия, – воскликнула Джанна, увидев дневниковые записи. – У вас в России все так писали? Невероятно.

– Только ничего не понятно за этими завитушками, – растерялся я. Записи действительно были выполнены идеальным почерком, но, на мой вкус, изобиловали «украшательствами» – бесконечные черточки, крендельки над заглавными буквами. Джанна же быстро разобралась и выписала «особые» буквы и их привычное мне написание.

– Прочтете, что здесь написано? – попросила она.

– При условии, что будете меня кормить своими пирогами ближайшие два года, пока я буду выплачивать штраф хозяину, – попытался пошутить я. – Наверное, не стоило сообщать ему, что я опять попросил о помощи.

– Это было прекрасное письмо, – тихо заметила Джанна, – вы пишете честно и очень искренне.

– Только не говорите, что и вы его читали! – воскликнул я.

– Конечно, читала. Как и первое. Все на рынке читали, – ответила она.

– Оно написано по-английски! – все еще не понимал я. – Неужели Лея перевела?

– О нет! Она бы не стала! – отмахнулась Джанна. – Нам Мустафа перевел.

– Боюсь спросить, сколько он взял за перевод, – рассмеялся я, – в следующий раз меня зовите, я тоже не прочь подзаработать.

Итак, альбом принадлежал барышне Стефании, судя по фамилии, как авторитетно передала бабуля, из еврейской семьи. В этот раз я был согласен с Эленой-старшей, но, с другой стороны, бабуля всех считала евреями, только они об этом не подозревали. Как, например, я. Элена-старшая очень советовала мне поискать бабушку, которая непременно окажется еврейкой, и тогда я наконец обрету свои корни. Бабуля была уверена, что все мои метания происходят оттого, что я не знаю про своих родственников и, соответственно, не могу найти опору в семье. В принципе я был с ней согласен, но пока мне было не до поисков собственной бабушки. Мама говорила, что ее родители рано умерли. А папину маму я видел пару раз, и то когда был совсем маленьким, поэтому совершенно ее не помнил.

В альбоме находились не только пожелания, но и стихи авторства однокашниц и переписанные цитаты Александра Пушкина и Льва Толстого. Например: «Лучше ничего не делать – чем делать “ничего”». С классиком была согласна некая Валя Соколова. По следующим заметкам я понял, что Валя считалась ближайшей подругой Стефании. Мне на колени упали несколько засушенных цветков, они почти тут же превратились в пыль. На нескольких страницах – весьма неплохие для любительского уровня рисунки – портрет женщины, графика. Набросок кота. Кажется, котики всегда были в тренде.

Начинался альбом вполне традиционно, насколько я мог судить по тем дневниковым или альбомным записям, которые встречал в архивах: «Дню минувшему – прощанье, Дню грядущему – привет!»

«Тому, кто сам молчит, и эхо не ответит», – писала некая Лиза К.

«Не забывай того, что не вернется. Былого вновь не будет никогда. Не забывай меня, когда придется Расстаться нам, быть может, навсегда», – написала Надя «на память славной Стефочке».

А вот некая Елена писала достаточно категорично и размашисто, заняв целых две страницы: «Цените, Стефа, больше всего красоту души и берегите богатства ея…»

Стефа, кажется, слегка охладела к альбому – несколько страниц остались пустыми. Почти полгода, если судить по датам, она никому не предлагала написать что-то памятное. Но вернулась. В дневнике появились пожелания от юношей. Например, весьма дельное, от некоего Г. П.: «Плюй на все и береги свое здоровье!» Когда я перевел это Джанне, она долго хохотала. Говорила, что к этому здравомыслящему юноше Стефе явно стоило присмотреться. Судя по почерку, он же приписал ниже на той же странице: «Жизнь – это сон. Желаю приятного сна». Но ему в пандан, то есть буквально налезая на строчки, некий Илья написал, не жалея чернил: «О, мой брат, не сдавайся трусливо! Жизнь – борьба, а не сон! Пока есть искра силы – борись!»

Стефа, кажется, упала в обморок, как положено тонкой нервной барышне того времени, и следующие четыре страницы дневника снова оказались пусты.

После появилась надпись, под которой стоял невнятный росчерк. Сочинена она была с грамматическими ошибками. «Quel cauchemar», – говорила в подобных случаях моя незабвенная Эмма Альбертовна. Какой кошмар!

«Любовь – мечта, любовь – мгновенна, звезда, блеснувшая вдали. Любовь – волшебное виденье. Тоска измученной души. Любовь – восторг пред ярким светом, луч рая в сумраке могил. Лишь тот был счастлив в мире этом, кто был любим и кто любил…» Подпись неразборчива. Я загуглил, откуда цитата. Оказалось, это романс, музыка барона Василия Врангеля на стихи поэта Даниила Ратгауза. Хотя Сеть предлагала и другие варианты авторства. Мне бы хотелось побольше узнать про барона Врангеля и Ратгауза, но это была совсем другая история. А мне следовало сосредоточиться на «милой Стефе».

После сумрака могил бедная Стефа снова взяла паузу, и дневник вернулся к жизни благодаря посланию Лизы – «На память милой Стефе».

 
Сердце девушки – улица шумная,
Сердце девушки – блещущий храм,
Сердце девушки – книга научная,
Сборник песен, комедий и драм.
Сердце девушки – сказка волшебная,
Сердце девушки – яркий рассвет.
Это сердце – минутка хвалебная,
Это сердце – разбитый куплет.
Сердце девушки – искра раздутая,
Темный лес и прозрачный ручей.
Сердце девушки – касса замкнутая,
От которой есть масса ключей.
 

– Это очень трогательно, – заметила Джанна, когда я попытался перевести стихотворение.

– Не знаю, не могу судить, – признался я, заметив про себя, что так ничего и не понимаю ни в женщинах, ни в том, какие тексты им могут понравиться. Я снова пытался найти в Сети ссылки на автора. В этом случае он указывался как неизвестный.

Следующие страницы занимал прекрасный рисунок кота тушью, набросок полуобнаженной женщины и очередной засохший цветок. Определить его название я бы не смог, даже если бы был биологом. Цветок рассыпался у меня в руках.

Записи продолжила некая Миля, судя по всему, весьма категоричная барышня. «Люби, если стою. Забудь, если нет». И на этой же странице: «Дай простор своей мечте, вечно юной будь. В чистоте и красоте, вот твой верный путь». И здесь же еще одна надпись: «Надейся и жди – путь твой далек впереди». Не самое оптимистичное пожелание, как по мне. Джанна со мной согласилась.

Но тут вернулась Надя, писавшая «славной Стефе»:

 
Зачем ты просишь,
Друг мой милый,
В альбом тебе писать?
Кого ты любишь – не забудешь,
Альбом же можно потерять!
 

И тут, буквально на следующей странице, пишет Илья: «Ede, bibi, lude и больше ничего. Любишь еще… но любовь – это чувство, которое начинается идеалом и кончается под одеялом – стоит ли еще любить? А?»

Как по мне, после такой записи Стефа точно должна была отвесить Илье как минимум пощечину. И уж точно прекратить с ним всякое общение. Или Илья знал что-то большее, раз позволил себе подобную вольность на грани пошлости? Хотя, возможно, он просто хотел привлечь к себе внимание Стефы.

– Это что за язык? – Джанна показала на строчку.

– Латынь. Девиз студентов. «Ешь, пей, веселись», – ответил я.

– В России все изучают латынь? – восхитилась Джанна.

– Нет, только юристы, врачи, филологи, биологи, конечно же. Еще лингвисты. Я же просто знаю несколько фраз, – Джанна все еще смотрела на меня, будто я с ней на арамейском заговорил.

– А может, у этой Стефы был поклонник-студент? – предположила она. – Ты же сказал, что это девиз именно студентов.

– Возможно. Студент вполне мог ухаживать за гимназисткой, – пожал плечами я. – Вот смотрите, дальше забавная запись, точнее послесловие. – Я начал переводить Джанне:

 
Мне хочется роз, роз ярких и красных.
Мне хочется взрывов, горячих и страстных,
И розы, как губы, и губы, как розы,
Дурманят и манят, и жгут, как мимозы.
Дотронешься – скажут жестокое слово,
Уйдешь – призывают и мучают снова,
Желаешь – целуешь… рыдаешь от счастья.
Далек от предчувствия, далек от несчастья.
Мне хочется роз, роз бледных и пряных.
Мне хочется ласк, неясных, туманных,
Тех ласк без конца, тех ласк без начала,
Чтоб все закрутилось, чтоб все замолчало.
Мне хочется роз, роз темных и жгучих.
Мне хочется взоров, сухих и колючих.
Мне хочется бури – глухой, беспощадной.
И буря мне будет родной и отрадной.
 

Приписка: «Написано на уроке гигиены. От соседки Мили».

– Что такое урок гигиены? – удивилась Джанна.

– Это то, что сейчас называется ПП и ЗОЖ – то есть «Правильное питание» и «Здоровый образ жизни». Возможно, с элементами оказания первой помощи, – объяснил я, рассматривая еще один набросок, сделанный тушью – теперь уже две полуобнаженные фигуры – юноши и девушки. Достаточно целомудренно для нынешних времен, но для тех – очень откровенно.

– Мне кажется, у этой Мили был роман с Ильей! – воскликнула Джанна. – А Стефа была их… как это сказать… конфиденткой!

– Вас не удивляет, что я знаю значение этого слова? – ухмыльнулся я.

– Разве в России не было конфиденток? – удивилась в свою очередь Джанна. – Даже у меня в школе была лучшая подруга, Мадлен. Она передавала от меня записки Кристиану. Боже, я была так в него влюблена, что, когда он подходил, слова не могла из себя выдавить. Мадлен знала о моих чувствах и вызвалась помочь.

– Могу догадаться, чем все закончилось, – улыбнулся я.

– Да, как часто в подобных ситуациях. Мадлен стала встречаться с Кристианом. Мне оставалось только заливать слезами подушку, – рассмеялась Джанна.

– Вряд ли наша героиня была конфиденткой или незаметной подружкой главной красавицы гимназии или кем-то вроде того. Мне кажется, она была самодостаточной барышней. При этом немного пессимистичной, я бы сказал – циничной. А такие в конфидентки точно не годятся.

– Как ты это понял? – удивилась Джанна.

– Ну, она общалась с разными людьми, судя по записям в альбоме, – заметил я, – рисунки в нем достаточно смелы, даже откровенны, значит, она понимала, кому дает свой альбом. Некоторые наброски, я бы сказал, сделаны точно не любителем, не самоучкой, так что могу предположить, что наша Стефа разбиралась в искусстве, или у нее был возлюбленный – художник. Рисунки не подписаны. Значит, тот, кто их сделал, был уверен, что Стефа знает автора. Рука явно одна. Это наброски одного человека, совершенно точно. К тому же она оставляет пропущенные листы между рисунками, явно для того, чтобы их сохранить. Цветы же лежали как попало. Так что я почти уверен, что Стефа, если и была влюблена, то в этого неизвестного художника.

– Хорошо, согласна, – кивнула Джанна, – но с чего ты взял, что Стефа была пессимисткой?

Я показал ей следующую запись в дневнике от Вали: «Миленький человечек! Я хотела бы всегда слышать от Вас три самых хороших и важных для каждого человека слова: “Хорошо жить на свете!”».

– И что? – не поняла Джанна.

– Мне кажется, что-то произошло. Во-первых, в альбоме больше нет рисунков. Никаких. Даже набросков. И, возможно, для Стефы разрыв с возлюбленным стал ударом. Могу предположить, что она тяжело заболела. Вряд ли решилась свести счеты с жизнью. В те времена барышни предпочитали страдать, а не вешаться сразу. Да и тяжелые болезни часто приводили к смерти. Опять же, к Стефе никто не обращался «миленький человечек», будто к тяжело больному. И про «хорошо жить на свете» – тоже знаковое послание, – предположил я. – Хотя пока это все притянуто за уши. Возможно, ничего подобного и не происходило.

– Но она не умерла и продолжила вести альбом. – Джанна показала на следующую страницу. Если честно, я чувствовал себя уставшим. Мне не только приходилось разбирать текст, но и переводить его Джанне. Опять же, хотелось поподробнее разобрать подписи, многие из которых были стерты. Пока альбом не поддавался никакой структуризации. Я не мог выписать имена и указать, кому они принадлежали – подруге, знакомому, давнему или случайному.

– Вот здесь есть подпись, – Джанна же увлеклась и не хотела прерываться. Так бывает с людьми, которые только начинают заниматься архивами. В них появляется страсть найти что-то важное, ценное, и побыстрее. Они не желают возвращаться к уже прочитанному и анализировать, а жаждут, по-другому и не скажешь, новых открытий. Им непременно нужно все и сразу. Я же по опыту знал, что такой, неофитский, можно сказать, подход приводит к ошибкам – что-то упущено из-за невнимательности, что-то не так оценено. Но Джанна горела страстью исследователя, и мне не хотелось ее расстраивать. Поэтому я перевел для нее следующую запись:

 
Тебя любил с лет ранних детства
Любовью первою моей,
Полна наивного кокетства,
Ты отвечала прежде ей.
Прошли года, мы старше стали.
Моей любви огонь не гас,
Но чтоб о чувстве не узнали,
Его я прятал, как алмаз.
Ты относилась безучастно
Потом к признаниям моим
Не з… и я напрасно
Ю… не будучи любим.
Хотел я дружбой безмятежной
Любовь навеки осветить.
Теперь ты знаешь, что любима.
Любим ли все ж, не знаю я…
Да, первая неотразима…
Во мне любовь, а как твоя!..
 

И послесловие: «Не хотел бы этого писать в альбом, но пришлось».