Текст книги "Повесть о приключениях английского милорда Георга"

Но наконец, по многих печальных, колеблющих его мысли, рассуждениях, решился он оставить меня в доме моего родителя под присмотром одного из наших служителей – добродетельного человека именем Франц, который прежде того, по некоторому неправильному от его неприятелей доносу, сослан был в наши маетности (ибо обыкновенно бездельники всегда добрых людей ненавидят). И при том призвал одного из славных в Лондоне учителей, именем Иоганн, договорился с ним, чтоб он принял меня к себе в школу, для учения по склонности моей разным наукам, и просил его, чтоб он прилежнее обо мне имел попечение, обещая ему по возвращении своем из Константинополя, учинить сверх договорного числа довольное награждение. Дочерей же своих оставил в своем доме под присмотром родной их тетки Маргариты. И хотя он к правлению своего дома имел верного и надежного человека, однако ж приказал ему, чтоб он обо всем докладывал большой его дочери Люции и ничего бы без позволения ее не делал. Таким образом, учредив в своем доме все порядки и дав дочерям своим надлежащие наставления, и простясь с нами с пролитием немалых слез, предпринял путь свой в Константинополь.

И так я, лишась покровительства любезного моего дяди, остался в самых еще младенческих летах под смотрением помянутого моего дядьки Франца, а как обыкновенно все дети больше имеют охоты и склонности к резвостям и шалостям, нежели к наукам, то сей разумный и добродетельный человек умными своими разговорами и прилежностью так меня нечувствительно от резвостей детских отвратил и приучил упражняться в науках, что я хаживал в школу с такою охотою, как бы в какую веселую компанию, и книги мне казались вместо приятной музыки. А когда я возвращался из школы домой, то сей мой дядька рассказывал мне разные нравоучительные истории и толковал, как мне должно обращаться в свете.

Я смело могу сказать, что как ни славен был учитель мой Иоганн, но он не мог столько вселить в меня добродетели и хорошего поведения, как сей мудрый дядька. Он с такою прилежностью и рачением наблюдал все мои поступки, что ни на один час от меня не отлучался, и без себя ни одного человека из моих людей ко мне не допускал, опасаясь, чтоб они не могли иногда при мне произносить каких пустых и непристойных слов, как то обыкновенно при молодых господах бывает, почему и учитель мой поведением моим и прилежностью к наукам очень был доволен, и не только чтоб на меня за леность и худые поступки кричать, но всегда меня пред всеми моими товарищами хвалил и часто говаривал, что у него никогда еще такого прилежного и понятного ученика не бывало.

Но сия его похвала была мне иногда не очень приятна, потому что он же обучал нашу принцессу Иринию, чего ради нередко прихаживал к нам в школу сам король с королевой, и когда случался у них разговор о науках, то учитель мой и при их Величествах часто упоминал обо мне с такой похвалой, какой еще во мне и не доставало, и говорил, что он такой острой к понятию наук головы еще не видывал. И чрез то такое обо мне вложил королю хорошее мнение, что он приказал одному из своих придворных, когда я буду во дворце, всегда обо мне ему докладывать. И хотя я тогда был еще очень молод, но, по дозволению королевскому, во дворец в торжественные дни, в маскарады и на куртаги[16]16
  Куртаг – приемный день в королевском дворце.


[Закрыть] хаживал.

И в один день, будучи я во дворце, король, увидевши меня, изволил сам ко мне подойти и, пожаловав меня к руке, несколько со мною разговаривал, и я ему так понравился, что он приказал своей принцессе Иринии взять меня танцевать. Я, протанцевавши с нею один менуэт, поднял еще одну девицу, которая близко подле меня прилучилась и о которой после я сведал, что она дочь королевского гофмаршала[17]17
  Гофмаршал – придворный чин, в ведении которого находилось дворцовое хозяйство.


[Закрыть], именем Елизабета, нынешняя моя невеста, только мне в то время примечать ее ни малой нужды не было, для того что я, по молодости моих лет, ни малого намерения к женитьбе не имел.

Король, смотря на наши танцы, очень меня хвалил и приказал мне, чтоб я в праздничные дни, когда не учатся в школе, всегда ездил во дворец и старался бы с прилежностью продолжать мои науки, обнадеживая меня своею милостью. Я, по приказу королевскому, во дворец хотя и езжал, но очень редко, ибо любезный мой дядька как бы нечто предчувствовал, что часто меня туда не отпускал.

Но, к несчастью моему, по прошествии трех лет после отъезда моего дяди в Константинополь, и сей добродетельный муж, будучи семидесяти лет, скончался, – которого я лишась, не меньше о нем сожалел, как о моем родителе, и столько плакал, грустил и рвался, что доходил до беспамятства, отчего пришла ко мне жестокая горячка, от которой принужден был четыре недели лежать в постели. Сестры мои, Люция и Филистина, во время моей болезни очень часто меня навещали, а притом уже и служители мои во всякое время имели ко мне в спальню свободной вход, и все, что им рассудилось, вольно со мною для моего увеселения разговаривали, чего прежде при любезном моем Франце никак сделать не смели.

Между тем в одно время пришел ко мне один из моих приятелей, именем Мералий. Он был одного дюка[18]18
  Дюк – герцог.


[Закрыть] сын; мать его, по горячей к нему любви, держав при себе до девятнадцати лет, так избаловала, что он от праздности такую ко всем худым делам сделал сильную привычку, что иногда и сам видел некоторые в себе пороки, но никак уже от оных отстать не мог и признавался, что оные в него вселились по большей части от чрезмерной матерней любви. И хотя отец его, усмотрев в нем худое воспитание, отдал его для исправления к учителю, но сие было уже поздно.

Сей Мералий пришел ко мне и, разговаривая со мною, спрашивал меня, чем я забавляюсь. Я ему отвечал, что, ли-шась любезного моего дядьки, и всех забав лишился, и ничего теперь, кроме печали, не имею – ежели и есть утешение, так только мои книги.

– Это для молодого человека очень скучно, – говорил Мералий.

А я ему отвечал:

– А для меня всего веселее.

– Нет, – продолжал Мералий, – молодого человека ничто так веселить не может, как Амур, и сия наука так легка и понятна, что без учителя в самое короткое время обучиться можно.

– А для меня, – отвечал я ему, – кажется всего мудренее и бесполезнее, потому что, во-первых, чрез сие может человек лишиться тех наук, которые молодого человека могут привести к славе и чести, во-вторых, надобно оное содержать в великой тайности, чтоб никто не мог о том ведать, дабы чрез то не лишиться честного имени, в-третьих, в таковых делах человек подвержен великой опасности в потере своей жизни, в-четвертых, благородную любить без великого страха никак не можно, а подлую, которая любить будет из одного интереса, то от того получишь бесчестную славу.

– О милорд! – говорил мне Мералий. – Я вижу, что вы очень деликатны и разборчивы, а для меня так все равно, какая бы ни была любовница, благородная ли, или подлая, я этого не разбираю.

Маркграфиня, при сих словах прервав милордову речь, сказала:

– Возможно ли статься, чтоб у благородного человека была такая безрассудная имажинация[19]19
  Имажинация – воображение, фантазия, представление.


[Закрыть]?

– Извольте выслушать, Ваше Величество, – говорил милорд. – Я ему отвечал, что я и по выбору никакую еще по моим летам любить не хочу, а он мне на сие сказал:

– Видно, братец, что вы еще любовных дел не знаете или не имеете в том счастья, потому так и рассуждаете.

– Пожалуй, – говорил я ему, – прекратим сей разговор, а лучше будем говорить о чем-нибудь другом, чтоб мне не так было скучно.

– Да о чем же? – сказал Мералий. – Ежели говорить о науках, они мне и в школе довольно наскучили.

– А для меня, – сказал я ему, – всего приятнее.

– Дайте же мне посмотреть свою руку, – говорил Мералий.

Я тотчас подал ему руку, и он, смотря мне на руку, сказал:

– Вы мне теперь запрещаете говорить о любви, а я вам по моей хиромантической[20]20
  Хиромантия – гадание по руке.


[Закрыть] науке объявляю, что хотя вы теперь у себя никакой любовницы и не имеете, но чрез четыре года очень много от любви будете странствовать и будете иметь себе одну девицу невестою, но, не женясь на ней, другую весьма знатную и прекрасную особу с великой честью своего благополучия в невесту себе получите, чрез которую боги обещают вам быть великим человеком, только при том с великою осторожностью и рассуждением вам поступать надобно, потому что, ежели вы хотя малое какое ни есть сделаете в то время преступление, то будете чрезмерно несчастливы, и сие вам сказываю в память моего имени. Однако я думаю, – сказал Мералий, – что я вас моими разговорами несколько обеспокоил, прошу прощенья.

Я, благодаря его за посещение, просил, чтоб он и впредь меня не оставлял.

По нескольких днях, как я совсем от болезни моей освободился и стал ходить в школу, то в одно время, идя с Мералием домой, зашли ко мне, и только стали пить чай, вошел ко мне камердинер[21]21
  Камердинер – слуга при господине в богатом доме.


[Закрыть] и сказывает, что сестры мои прислали лакея звать меня к себе. Я приказал им сказать, что тотчас буду, и, оборотясь к Мералию, говорил: «Ежели вам не противно, то прошу сделать компанию вместе со мною», – на что он с охотою согласился.

Приехав к своим сестрам, спрашивал я у Люции, зачем она до меня присылала. Она мне показывала полученные из Константинополя от отца своего, а моего дяди письма, в которых было нечто и для меня нужное.

Между тем приехала к ней одного нашего генерала дочь, именем Анна-София, с тремя девицами, своими приятельницами, и по нескольких разговорах сестра моя приказала подать карты. И, разобравшись партиями, сели играть: я, Люция и Анна-София в ломбер, а сестра Филистина, Мералий, Кристина, дочь португальского доктора, и Доротея-Луиза в кадриль[22]22
  Ломбер и кадриль – старинные карточные игры.


[Закрыть].

Анна-София, играя в карты, очень пристально на меня смотрела и, наклонясь к Люции на ухо, спрашивала обо мне:

– Как, матушка, мне кажется, я сего кавалера видала, только не знаю – где.

Люция, усмехнувшись, отвечала:

– Это Георг, мой двоюродной брат.

– Ах, матушка, – говорила Анна-София, – я его не узнала, как он пред прежним стал хорош.

Я, видя, что они шепчут, привстав немного с кресел и усмехнувшись, сказал:

– Не подозрителен ли я, сударыни, вашим разговорам?

– Нет, братец, – отвечала Люция, – Анна-София вас не узнала и спрашивает, кто вы таковы и что она вас видала, да только не помнит где.

Я на сие отвечал:

– Я, сударыня, с покойным моим родителем бывал у вашего батюшки.

– Простите, сударь, мне, – говорила она, – я, ей-ей, вас не узнала. И, ежели смею просить, чтоб с сестрицей вашей меня своим посещением удостоить, – и, выговорив сие, очень закраснелась.

А я отвечал ей:

– Я, сударыня, за великое почту счастье, ежели вам нижайшее мое почтение будет не противно.

Потом, играя в карты, случилось мне у ней одну игру перебить, и сделался у нас в том маленькой спор, при чем она с великою стыдливостью, будто бы в шутку, сказала:

– Я, сударь, во многих компаниях о чести и остроте вашего ума слыхала, а теперь вижу, что вы ни малой учтивости даме сделать не хотите.

Я отвечал ей:

– Ежели вам, сударыня, то надобно, то я в угодность вашу, а не по правилу ломбера, могу сказать, что вы в том правы, только опасаюсь, чтоб после вы не могли назвать меня лжецом.

Она, взглянувши на меня, сказала:

– Ах, какие это глаза, я еще отроду таких глаз ни у кого не видывала.

– Сударыня, – отвечал я ей, – я еще по сие время и сам про свои глаза не знал, что они у меня не такие, какие у прочих. Да что ж вы изволили в моих глазах приметить? Я бы за великое почел одолжение, если б вы худобу моих глаз объявить мне изволили, ибо я всегда почитаю себе за одолжение, когда кто мне в мою осторожность открывает мои недостатки, а вы, как я думаю, по вашему разуму, конечно, ни в чем ошибиться не можете, и меня в том из сомнения выведете.

– Я, сударь, – отвечала она, – другим временем о том объявлю, – и, оборотясь к Люции, шепчет: – Ей-ей, свет мой, у него самые воровские глаза.

Люция, засмеявшись и оборотясь ко мне, сказала вслух:

– Ах, какой вздор шепчет: будто бы вы, братец, имеете воровские глаза. А мне кажется – как их лучше.

Я, усмехнувшись, отвечал ей:

– Благодарствую, сударыня, за рекомендацию глаз моих, которые верно ни на кого, кроме честных людей, глядеть не хотят.

– Ах, сестрица! – сказала Анна-София. – Когда я вам так говорила? Какая это лживица! Как тебе это на ум пришло? Это, сударь, ей-ей, неправда.

– Я, сударыня, даю вам обеим на волю, – сказал я ей, – как изволите, так и выправляйтесь.

Но сестра моя, приметив ее ко мне любовную страсть, разговор сей пресекла, а показывала ей товары, которые она того дня купила, и так наш разговор кончился.

Между тем Мералий играл в карты с Доротеей-Луизой. И как он к волокитству имел великую склонность, то сколько можно старался сего случая не упустить, чего ради и вступал с ними в разные разговоры.

Доротея, по природной своей смелости, говорила ему:

– Я бы, сударь, вам никогда не советовала играть в карты.

– А для чего, сударыня? – отвечал Мералий.

– Для того сударь, – сказала она ему, – что, видно, вы еще только начинаете учиться, потому что очень много делаете фоутов и несчастливо играете.

– Нет, сударыня, – говорил Мералий, – я очень счастлив, только с вами играть не гожусь.

– Так не прогневайтесь, сударь, – отвечала она ему, – что я в том ошиблась, – и, оборотясь во всю компанию, сказала: – А об этих глазах как вы рассудить изволите?

На сие Мария-Кристина отвечала по-итальянски, ибо Мералий по-итальянски говорить не умел:

– Это беспутная волокита.

Я, услыша сие, захохотал что есть мочи, а Мералий спрашивал меня, чему смеюсь. Я ему сказал, что смеюсь своей игре.

А на Доротеины слова Мералий отвечал:

– Мои глаза, сударыня, очень похожи на ваши.

Мария-Кристина, услыша сие, захохотала и говорила опять по-итальянски:

– Поздравляю вас с беспутною волокитою.

А Доротея на Мералиевы слова отвечала:

– Это не может быть инако, как разве мать ваша любила моего отца.

Мералий, не рассудив сего слова, продолжал свой разговор следующими словами:

– Я осмелюсь, сударыня, сказать не в пример здешней компании, что дамские глаза всякую минуту ловят мужские, и, ежели б не препятствовал им женской стыд, то б они всегда прежде нашего любовь свою нам объявляли. А то они сами сперва говорить стыдятся, а как скоро мужчина сделает пропозицию[23]23
  Пропозиция – предложение чего-либо кому-либо.


[Закрыть], то в одну минуту стыдливость их пропадает, потому что всякая женщина против мужчины имеет любовного жару более двух частей, а мы уже остаемся в третьей.

Хотел было Мералий еще говорить больше, но Люция сказала:

– Ах, мои матушки, какой это беспутный похабник.

А я, не вытерпев, принужден был ему сказать:

– Благодарствую, братец, что ты своими разговорами удивил всю нашу компанию. Ежели бы я знал, что от тебя последует такое вранье, то б ни для чего тебя с собою сюда не взял. Опомнись, ты видишь, что здесь сидят девицы, а ты говоришь такой вздор, которого и замужним слушать непристойно.

Доротея, оборотясь к Анне-Софии, сказала:

– Я думаю, уже время и домой ехать, – и, встав, поехали.

После сего, спустя несколько времени, случилось мне в именины Люции быть опять у нее, и как гости все разъехались, а остались только мы одни, то тетка наша Маргарита говорила со мной, что время мне жениться, и выхваляла многих девиц, притом же и сестра Люция о том же мне советовала и представляла в невесты некоторых знакомых ей девушек. Но как я не хотел еще жениться, то смеясь отвечал им, что у нас в Лондоне нет такой невесты, на которой бы я согласился жениться, притом же я еще многих коротко и не знаю, а на выбор других в сем случае, кроме самого себя, ни на кого положиться не могу, потому что от женитьбы зависит вечное человеческое счастье или несчастье.

Люция на сие говорила мне:

– Братец, теперь вы все науки окончили, дом имеете богатый, имения довольно, и так вам остается только искать, чтоб невеста ваша была честная и добродетельная. Хотите ль вы, братец, я вам покажу двенадцать славных портретов? Вы только выбирайте, которая вам понравится, а за достоинства их я вам ручаюсь.

Я на сие, смеясь, говорил ей:

– Пожалуй, покажи, я готов вас слушать.

Люция, взяв меня за руку, повела в свою спальню, а за нами вошли Маргарита и Филистина, и показывала мне те портреты, которые были самой лучшей работы.

Первый – Вильгельмины, дармштадтского генерала дочери.

Я смотря на оной, говорил:

– Она бы очень хороша, да только немного криворота.

Люция отвечала мне:

– Может быть, ошибся живописец, а у нее этого нет.

Второй – Ульрики-Элеоноры, шведского генерал-лейтенанта дочери.

– Правда, – говорил я, – эту можно б назвать красавицей, ежели бы была не кривоглаза.

Третий – Софии, родной племянницы маркграфа бранденбургского.

Маркграфиня, прервав милордову речь, сказала:

– Она и мне племянница, однако, пожалуй, не опасайся, говори как было.

– Извольте быть уверены, Ваше Величество, – отвечал милорд, – я ничего от вас утаить не могу, я смотря на оной портрет сказал: «Она немного кривоноса».

– Ах, как дурно, братец, так ругать, – говорила мне сестра.

– Что ты сердишься? Ведь здесь никого чужих нет и никто об оном ведать не может.

Четвертый – Марии-Аполлонии, сардинского курфюрста[24]24
  Курфюрст – князь с правом избрания императора.


[Закрыть] сестры.

– Эта, – говорил я, – кажется, из персоны не довольного ума.

Пятый – Анны-Кристины, дочери польского сенатора.

– Ее и позитура[25]25
  Позитура – положение тела, фигуры.


[Закрыть], – сказал я, – показывает похабною.

– Какое это ругательство, – говорила Люция.

Шестой – Елизаветы-Терезии, сардинского вице-канцлера дочери.

– Ежели ее кто возьмет, – говорил я, – то ничем другим утешаться, как только одною красотою, а ума в ней не бывало.

Седьмой – Филистины-Шарлотты, испанского адмирала племянницы.

– Она и на портрете, – сказал я, – написана смеющейся, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка.

– Никак, – говорила Люция, – она только веселого нрава.

Восьмой – Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери.

– Ежели она подлинно так убирается глупо, как написана, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию.

– Батюшка братец, – говорила мне Люция, – ведь эдак можешь прослыть великим насмешником, что будто для вас из таких знатных невест ни одна не годится, – и кликнув девку приказала принести из другой горницы еще четыре портрета, про которые, показывая мне, сказала:

– Вот то-то, братец, красавицы.

Девятый – Марии-Магдалины, цесарского адъютанта дочери.

– Правда, – отвечал я, – она хороша, да только еще очень молода, да и щеголиха, в золотом платье и написана.

Десятый – Марии-Анны, бразильского генерал-майора сестры.

– Мне кажется, – сказал я, – она уже не меньше тридцати лет имеет от роду.

– Это правда, – отвечала мне сестра, – что она вас старее.

Одиннадцатый – Вильгельмины-Амалии, брауншвейгского камергера[26]26
  Камергер – придворное звание высокого ранга.


[Закрыть] дочери.

– Она очень несчастлива, – сказал я, – что ее портрет пишут: ежели бы не писали, то б не всякий знал, что она нехороша.

Двенадцатый – Ингеренты-Елизабеты, английского обер-гофмаршала дочери, нынешней моей невесты.

Я смотря на сей портрет сказал:

– Вот эту можно назвать красавицею, ежели она подлинно так хороша, как написана. И портрет ее показывает в ней великий разум. Я прошлого года во дворце с нею танцевал, только она мне не так хороша показалась, и я не думаю, чтоб чрез год так много в ней красоты прибавилось.

– Совершенно она хороша и умна, – говорила мне Люция. – Ежели тебе угодно, то когда она ко мне приедет, я пришлю за тобою.

– Хорошо, – отвечал я, – я очень хочу ее видеть.

Люция мне сказала, что она на нынешней же неделе неотменно позовет ее к себе обедать.

И я признаюсь, что желал ее видеть не для того, чтоб получить себе в невесту, но для одного только любопытства.

И так простясь с сестрами и теткою, поехал домой.

Чрез шесть дней прислала ко мне сестра сказать, что Елизабета будет к ней обедать. Я, одевшись, в двенадцатом часу к сестре приехал. Увидевши ее, признал за совершенную красавицу и, сидя за столом, смотрел на нее очень прилежно, высматривая, как из ее персоны, так и из разговоров, не имеет ли она какого недостатка, но ничего приметить не мог, и она так мне полюбилась, что хотя жениться был еще и не намерен, но думал в себе, что когда будет мое намерение, то она мне нимало не противна.

После обеда я несколько с нею разговаривал с великой учтивостью и, сколько мог приметил, что и я ей показался не противен. И так, просидевши она у сестры до самого вечера, поехала домой.

По отъезде ее тетка моя Маргарита и сестра Люция спрашивали меня, какова мне показалась Елизабета. Я им отвечал, что она мне не противна, только я, не имея еще никакого чина, жениться не намерен, и с тем от них поехал.

После сего, когда бывал я во дворце, то ни с кем столько не танцевал, как с нею, – не для того чтоб я ее очень любил, но потому, что она лучше других танцевала. А отец ее с того времени стал ко мне ласкаться и всегда со мною разговаривал.

В один день тетка моя, будучи у Елизабетиной матери в гостях и увидевши Елизабету, говорила ее матери:

– Ах, как вам должно благодарить богов за такое дарованное вам сокровище!

– Это правда, – отвечала Елизабетина мать, – да уже и невеста. Пожалуй, не знаешь ли где для нее хорошего жениха?

– Ах, мать моя, – говорила моя тетка, – ежели вам угодно, я тотчас вам объявлю, да и не суженого, а своего племянника Георга.

– Ах, какой предорогой молодец! – говорила Елизабетина мать. – Дочь бы моя очень была счастлива, если б могла быть его женою, только я думаю, что он ее не возьмет.

– А для чего сударыня? – отвечала ей Маргарита. – Мы с Люцией несколько раз говорили ему о женитьбе, и он только тем отговаривается, что не имеет еще никакого чина, а дочь вашу он почитает за первую красавицу во всем Лондоне.

К сим разговорам пристал и отец Елизабетин, и говорил им, что он меня довольно знает, да и король из всех молодых милордов признает меня за первого, и вчера вечером его Величество изволил говорить, что он намерен взять меня ко двору, только еще не известно, окончил ли я свои науки, чтоб чрез то не сделать в оных помешательства.

После сих разговоров Елизабетин отец принял совершенное намерение дочь свою за меня сватать, и на другой день, будучи во дворце, избрав свободное время, докладывал королю следующими словами:

– Ваше Величество, вчерашнего вечера была у меня гостья и сватала мою дочь за милорда Георга, Иримова сына, только он отговаривается тем, что не имеет еще никакого чина, и за тем жениться не намерен, а дочь моя ему понравилась.

– Что ж ты думаешь? – говорил король.

– Ваше Величество, – отвечал Елизабетин отец, – я бы никакого больше счастья к благополучию моей дочери не желал, ежели б только могло сие исполниться.

– Я тебе советую, – сказал король, – не упускать сего случая, ибо сей человек очень достойный, и я со временем надеюсь от него ожидать пользы государству. Будь уверен и ни о чем не думай, я тебе в том буду вспомоществовать.

Чрез несколько после сего дней, в празднество королевской коронации, будучи я во дворце на бале и ничего о сем не ведая, танцевал по-прежнему с Елизабетою. Король, подошед к нам, очень близко смотрел на наши танцы, а как менуэт кончился, то я пошел было прочь, но король, взяв меня за руку и выведя в другую комнату, говорил:

– Знаешь ли ты, милорд, с кем танцевал?

– Очень знаю, Ваше Величество, – отвечал я королю, – это Вашего Величества обер-гофмаршала дочь Елизабета.

– Как же ты о ней думаешь? – говорил король.

Я отвечал королю, что я ничего другого о ней думать не могу, как только, что она девица честная и одаренная всеми достоинствами.

– Я желаю, – продолжал король, – чтоб она была твоя невеста.

– Это состоит во власти Вашего Величества, – отвечал я королю. – И хотя я не инако сие должен почитать, как за высочайшую вашу ко мне милость, только приемлю смелость Вашему Величеству доложить, что мне еще в таких ребяческих летах, не показав Вашему Величеству никаких услуг, жениться рано.

Король на сие мне сказал:

– Я тотчас сделаю тебя совершенным, ибо я знаю, что хотя ты и младые имеешь лета, но разум совершенный, чего ради и жалую тебя чином моего генерал-адъютанта.

Я пал пред королем на колени и благодарил его с таким чувствительным изъяснением моей благодарности, сколько тогда мне от сего радостного происшествия могло в мою прийти голову.

Король, подняв меня, говорил:

– Теперь уже не можешь ты называться ребенком, потому что сей чин принадлежит совершенному и заслуженному человеку, а ты, хотя и молод, но по твоему разуму и добродетели, я тебя к сему признаю достойным, и когда ты намерен жениться, то я советую не упускать достойной сей невесты.

Я, видя неожиданную себе королевскую милость, никак уже более отговариваться не смел и предался во всем на волю его Величества.

Потом король взял меня за руку, а королева невесту, и, призвав придворного пастора, тот же час надлежащим порядком нас сговорили, а по сговоре взял король обоих нас за руки, привел к нареченному мне тестю с сими словами:

– Я тебя уверяю, что зять твой по своему разуму и честным сантиментам будет твоей любви достоин.

Тесть мой, припадая к стопам королевским, благодарил его с должнейшим высокопочитанием. Невеста же моя столько была сим сговором довольна, что удовольствие и радость ясно на лице ее тогда изображались, а я не знаю, для чего был не рад, не печален, и если радовался, так больше полученному от короля чину, нежели невесте.

И так мы, отужинав во дворце, разъехались по своим домам.

На другой день должен я был по моему чину ехать во дворец и принять дежурство. Король отправлением моей должности очень был доволен, а рота гвардии, которая хаживала во дворец на караул, так меня любила и почитала, что везде говорили, что у них ни одного еще такого порядочного командира не было. Словом сказать, я так был счастлив, что ни один заслуженный генерал при дворе так любим и почитаем не был, как я.

По исправлении моей должности, всякий день ездил я к моей невесте, а в один день, по несчастью моему, невеста моя занемогла, и говорили мне, что она от болезни вовсе ни к чему не имеет аппетита.

Я, сколько можно с учтивостью, советовал ей что-нибудь покушать, дабы не привести себя в большую слабость. Она в угодность мне приказала, чтоб ей подали заячьих почек или что-нибудь из дичи, но на кухне в то время никакой дичи не случилось.

И так я по учтивости, как надлежит жениху всегда невесту утешать, говорил ей:

– Ежели бы я знал, что вы до дичи охотницы, то б давно оною с собственной моей охоты услужил, и для того завтра же нарочно поеду в поле, и что могу поймать или убить, с радостью вам служить тем буду.

Елизабета, благодаря меня за сие, говорила, что ежели себе не сочту за тягость, то она от моей охоты с великим аппетитом будет кушать.

Приехав домой, приказал я своему ловчему, чтоб к завтрашнему дню все было в готовности, а поутру, встав очень рано, поехал со всею охотою на поле.

День с утра до девятого часа так был хорош, что все охотники говорили, что они во все лето такого хорошего дня не видали, но в двенадцатом часу сделалась вдруг преужасная гроза и продолжалась до четвертого часа пополудни, от которой все мои охотники, собирая рассеянных по полю собак, разъехались по разным местам, а я, оставшись один, стоял от сей грозы под одним кедровым деревом. И как гроза миновалась, хотел ехать домой, но, садясь на лошадь, увидел под кустом одного зайца, за которым бывшие со мной собаки, гоняясь по острову, были умерщвлены чудным образом, а я, искавши их, заехал в превеликий густой лес и, ездивши по оному всю ночь, на утренней заре выехал на прекрасный, украшенный цветами луг, а оттуда к сему Вашего Величества дому. И где я теперь нахожусь, далеко ль от Лондона, и как могу отсюда выехать, – ничего не знаю и понять не могу.

Маркграфиня, выслушав сие и усмехнувшись, сказала:

– Милорд, я думаю, ты можешь видеть, что я ничем твоей невесты и показываемых тебе Люцией портретов не хуже, однако ж я бы желала иметь вас своим мужем, только не знаю, не противна ли я вам буду и можете ли вы оставить свою невесту, а я вас действительно уверяю, что невеста ваша честь свою принесла на жертву одному своему пажу. Она же у себя имеет такую ехидную маму, которая чрез волшебство так ее обворожила, что она во всем ее слушает, и для того тебе надобно ее очень остерегаться, ибо я верно знаю, что ежели вы на Елизабете женитесь, то чрез год лишитесь жизни.

– Милостивая государыня, – говорил милорд, – возможно ль статься, чтоб милосердные боги могли положить такой предел, чтоб мне из милордов сделаться вашим супругом и обладать такою божественною красотою?

– Я с моей стороны, – говорила маркграфиня, – очень сего желаю, да и для вас, я думаю, гораздо лучше короля своего оставить и сделаться ему равным, нежели подданным. Только прошу вас, чтоб никому сего вашего приключения не объявлять, а содержать, как можно, тайно.

– О боги! – вскричал милорд. – Что я слышу! Не сонное ли мечтание представляется глазам моим? Или тихим ветром с высоты Олимпа от благости богов сие предвещание приносится? Не ты ли, чистейшая Диана, желаешь меня избавить от бесчестной невесты, или ты, премудрая Минерва, хочешь препроводить, как Телемака, сына Улиссова?

Маркграфиня, видевши чрезмерное милордово восхищение, говорила ему, чтоб он ни о чем не сомневался, только б был терпелив и постоянен, а она уже ни для чего намерения своего переменить не может.

– Только я, – говорила она еще милорду, – прежде трех лет никак тебя мужем иметь не могу, а по прошествии трех лет, где б ты ни был, я сама тебя сыщу, причина же тому есть следующая.

Когда злая смерть разлучила меня с любезным моим супругом и я осталась после него бездетна еще девятнадцати лет, то тягостное правление государственных дел так меня обеспокоило, что я для облегчения себя от сей тягости, приняла намерение искать достойного жениха, и в одно время, будучи у одного моего камергера, увидела ваш портрет, на который смотря, спрашивала: чей он и похож ли на того, с кого писан. Он мне описывал вас с великой похвалой, и я с самого того часа почувствовала к вам чрезмерную любовь и положила непременное намерение иметь вас своим мужем. А как я с самого малолетства от одного славного во всем свете астролога обучена была такой науке, что все предбудущее могла угадывать и что ни задумаю, то сделаю, только на время, а не вечно, и боги по своему милосердию все мои просьбы исполняют, и для того, как я по сей науке сведала, что вы на Елизабете сговорили, которая вам не только в невесты, но и в любовницы не годится, то я, целых два месяца всякий день принося богине Минерве великие жертвы, просила ее, чтоб близко Лондона построить мне сей дом. Мудрая сия богиня, склонясь на мою просьбу, тотчас приказала Сизифу носить отовсюду каменья, гигантам строить дом, Вулкану ковать железо, и в одну ночь дом сей построили, а богиня Веста, яко изобретательница домов, всеми богатыми уборами его украсила.