Текст книги "Повесть о приключениях английского милорда Георга"

И я, приехавши сюда, не знала, как тебя увидеть, но, сведав по моей науке, что ты поехал за охотою, то принося великому Юпитеру жертву, просила, чтоб он воздвигнул гром и молнию с дождем и градом, а богиня Минерва послала от себя скорую Ирису и велела ей явиться пред тобой зайцем, за которым твои собаки гонялись. Нептун же послал некоторое неприязненное божество и велел собак твоих растерзать, а тебе ослепить очи и напустить страх, чтоб ты не знал, куда выехать. Потом я, видя тебя в таком беспокойном страхе, просила опять богов о твоем спокойствии, чего ради богиня Церера показала тебе украшенный благовонными цветами луг, а Фебус отяготила очи твои легким и приятным сном и наконец привела тебя ко мне в сей неоцененного сокровища дом.

Милорд, слушая сие с великим удивлением, думает, какой бы можно быть такой великой науке, чтоб такие непонятные человеческому разуму производить дела, но при том и думать еще боится, опасаясь, что не знает ли сия мудрая маркграфиня и мыслей человеческих.

Маркграфиня же, видя милорда сомнение, говорила:

– Отпустите мне так, как своей невесте, вину сию, что я вас чрез мою хитрость так много обеспокоила.

– Милостивая государыня, – отвечал он ей, целуя ее руки, – возможно ли вам требовать прощения от такого человека, который все свое благополучие посвятил особе Вашего Величества!

В сих разговорах препроводили они весь день до самого ужина, а по окончании вечернего стола маркграфиня, взяв милорда за руку, повела в свою спальню с сими словами:

– Теперь уже я осмеливаюсь вас просить, от вашего беспокойства препроводить сию ночь со мною в одной спальне, ибо я вас, как непременного своего жениха, стыдиться не намерена. Только прошу вас, чтоб вы ни малых противных чести и благопристойности мыслей обо мне не имели, а быть воздержным, твердым и терпеливым, ибо от того зависит общее наше благополучие.

Милорд клянется ей страшнейшими клятвами, что все ее повеления свято и ненарушимо исполнять будет.

Потом кликнула маркграфиня свою камер-юнгферу[27]27
  Камер-юнгфера – девушка, прислуживающая государыне при ее одевании и раздевании.


[Закрыть], стала раздеваться и, раздевшись, легла на постель, а милорду приказала ложиться на другой, нарочно для него изготовленной богатой кровати, при чем еще ему напоминала, чтоб он был воздержен, а не малодушен. А как он прошедшую ночь очень был обеспокоен, то тотчас заснул, а поутру прежде маркграфини проснулся и, будучи о красоте ее в различных размышлениях, встав, подошел к ее кровати и открыл занавес. Смотря на прелестную ее красоту, в такую пришел нетерпеливость, что забыв свое обещание и клятвы, отважился с великою тихостью ее поцеловать.

Услышавши сие, маркграфиня открыла свои очи подобные сияющим звездам, и, взглянув на него со свирепым видом, сказала:

– Так ли ты исполняешь свое обещание и клятву? О, какое малодушие, какое рассуждение, что против женских прелестей не можешь ты преодолеть своей страсти!

Выговорив сие, кликнула свою камер-юнгферу и стала одеваться. Камер-юнгфера, одевши маркграфиню, вышла вон, а милорд, став пред нею на колени, просил в преступлении своем милостивого прощения, извиняясь, что он учинил сие дерзновение от чрезвычайной любви.

– Я вам сие преступление прощаю, – сказала маркграфиня, – только впредь надобно быть терпеливым и рассудительным. Однако ж я думаю, вам уже время ехать домой, ибо вас давно по всему городу ищут, а завтра прошу вас к себе отобедать.

– Как, Ваше Величество, – отвечал милорд, – возможно ль, чтоб я так скоро мог сюда возвратиться?

Маркграфиня, усмехнувшись, сказала:

– Без всякого сомнения можете, только я прошу, чтоб о сем моем доме никому не объявлять, и когда ко мне поедете, то ни одного человека с собою не берите. Вы от Лондона не так далеко, что отсюда его можете увидеть.

И отворила окно, в которое он действительно сквозь редкую рощу город увидел и не мог надивиться, что оный дом так близко от Лондона, а никто про него не знает.

Маркграфиня приказала заложить карету цугом, в которой милорд и поехал. И, выехав из рощи на большую дорогу, увидел, что Лондон от оной рощи отстоит не более одной мили.

Приехав домой, карету отпустил к маркграфине, а в доме у себя сказал, что заехал с поля к Мералию и у него две ночи ночевал, а сам, переодевшись в другое платье, поехал к невесте своей Елизабете.

Мама же Елизабетина чрез волшебные хитрости все, что с ним происходило ведала, только никому не сказывала, а просила Елизабету, чтоб она, когда он к ней приедет, спросила, где он был.

Как скоро милорд вошел к Елизабете в спальню, то она с насмешкой благодарила его за присланную дичь, на что милорд с учтивостью извинялся, что за несчастьем от приключившейся сильной грозы услужить ей тем не мог, а другим временем, конечно, от собственных рук служить будет. Елизабета, по научению своей мамы, различными способами старалась выведывать о его приключении, но ничего сведать не могла.

И так он, просидевши у нее до самого вечера, простясь, поехал. И, выехав из ее дому, бывших с ним, одного лакея послал домой за табакеркою, а другого к Мералию спросить, дома ли он, и приказал себя искать во дворце, а сам поехал к маркграфине. И как скоро приехал к ее дому, то прикованные у ворот львы тотчас вошли в свои места и его пропустили.

Въехав на двор, вошел прямо в маркграфинину спальню. Увидевши его, она встретила с великою радостью, и весь вечер препроводили в разных приятных разговорах, а по окончании вечернего стола говорила она ему:

– Любезный милорд, я очень радуюсь, что вы еще одну ночь у меня ночуете, только теперь уже в одной с вами спальне я ночевать не буду, для того что вы так не воздержны и малодушны, что хуже малого ребенка. Знаете ль вы, что я и прошедшую ночь для того вместе с вами ночевала, чтоб испытать ваше мужество и твердость ваших мыслей, но теперь, узнав, сколь вы малодушны и нетерпеливы, опасаюсь, чтобы вы сего случившегося с вами приключения по невоздержности своей кому ни есть не открыли, – что ежели сделаешь, то уже прежде шести лет никак меня не увидишь, потому что я по смерти моего супруга клялась богам четыре года вдовствовать и, принося богине Диане жертву, просила, чтоб мне по прошествии четырех лет дали боги достойного мужа, на что и получила от сей богини ответ: «Дадут тебе боги по желанию твоему жениха, от честной природы англичанина, и по четырех летах будешь его женою, и жизнь вам определят благополучную, только научи его хранить тайну и быть терпеливым и твердым, а ежели вы не будете воздержны и прежде вашего брака кто о любви вашей сведает, то уж не прежде как по шести летах брак ваш совершится, и то по претерпении великих несчастливых приключений». И так я, опробовав твою слабость, не надеюсь, чтоб ты мог себя сохранить от ехидной хитрости Елизабетиной мамы, и для того я вас предостерегаю, что ежели невеста твоя сведает, то ты уже меня никаким способом прежде шести лет видеть не будешь. А тебе осталось только завтра приехать ко мне проститься, ибо я более здесь жить не могу, но для некоторого важного дела отъезжаю в Дурлах[28]28
  Дурлах – до начала XVIII в. столица немецкого маркграфства Баден-Дурлах.


[Закрыть], и сего дома вы здесь более не увидите.

В таких разговорах препроводили они всю ночь без сна, и как настал следующий день, то, напившись чаю и кофе, маркграфиня приказала заложить карету и, отпуская его в Лондон, прощалась с ним с льющимися из прелестных ее глаз слезами и еще напоминала, чтоб он, сколько возможно, был терпелив и никому сей тайны не открывал. Милорд клялся ей наистрашнейшими клятвами и уверял, что он скорее согласится для нее лишиться жизни, нежели кому открыть сию тайну, и так, сев в карету, поехал домой.

Между тем временем мама Елизабетина чрез волшебство ведать все, что у них происходило, сделала по своей хитрости с некоторыми волшебными составами вареное в сахаре яблоко и, принесши оное к Елизабете, просила ее, чтоб она им, когда приедет к ней милорд, его попотчевала.

Милорд, не знавши сей хитрости, встав поутру, оделся и поехал к своей невесте – с тем намерением, чтоб, посидевши у нее немного, ехать к маркграфине проститься, и, приехав к Елизабете, вошел в ее спальню и, поцеловавшись, как должно жениху с невестою, сел подле ее кровати.

Елизабета, разговаривая с ним, сказала:

– Я, сударь, отложила уже дожидаться от вашей охоты заячьих почек, а хочу вас попотчевать своим вареньем, – и, кликнув девку, приказала подать из своего кабинета яблоко.

Девка тотчас оное принесла на фарфоровой тарелке и поставила пред ним, – которое он отмечал и очень хвалил в варенье ее искусство. А мама, стоя, говорила:

– Подлинно, сударь, невеста ваша варить великая мастерица, только извольте кушать, да не обожгитесь, ибо оно еще не очень остыло.

Милорд, не зная, для чего сии слова были выговорены, ел яблоко, в угодность своей невесте, без всякой опасности, а как скоро его съел, то в ту ж минуту пришла ему о Елизабете великая жалость, что он ее обманывает, а жениться на ней не хочет, и, ставши пред нею на колени, извиняя себя, рассказал ей все, что у него происходило с маркграфиней. Елизабета, выслушав сие, залилась слезами, упрекала его в неверности и называла неблагодарным, однако ж наконец сказала, что она его в том прощает, только б он, оставив маркграфиню, женился на ней, что он с клятвою и обещал.

Но как скоро он все сие рассказал, то – подобно как бы пробудившись от крепкого сна – опамятовался и, вспомнив маркгафинино завещание, не знал и сам, что ему делать. Глаза его наполнились горчайшими слезами, и не мог он более сидеть, но, встав, поехал домой и, разославши лакеев своих в разные места, сам поспешил к маркграфине.

Но в какое он пришел удивление, когда приехал к той роще, в которой был преогромный дом, – не только того дома, но и места, на котором оный был построен, нимало не видно. Отчего в такую пришел горесть и отчаяние, что едва мог на лошади сидеть. Источники слез лились из глаз его, трепещало его сердце, боясь за преступление клятвы и за несохранение тайности от правосудия богов справедливого гнева.

В таких печальных размышлениях ходил несколько времени по роще и нашел в одном месте превеликий камень, на котором написаны следующие слова: «Коль тайны маркграфини не мог ты сохранить, то прежде шести лет и в супружество ее не можешь получить». А внизу: «Прощай, и делай что хочешь».

Прочитавши он сию надпись, неутешно плакал, вспоминая все слова премудрой маркграфини. И размышляя в себе, с какими глазами может он к ней показаться, опять рассуждал: «Нет, я ее не оставлю, ибо она как мудрая и великодушная, совершенно в преступлении моем может меня извинить, потому что сие сделалось не от моего слабого невоздержания, но от ехидной хитрости Елизабетиной мамы, которая, ежели бы захотела меня и уморить, то б я, по неведению моему, никак от того избавиться не мог. Итак, пока милостивые боги не отнимут моей жизни, искать ее не перестану».

С такими мыслями возвратился он домой и собрал сколько тогда было в его доме червонных, бриллиантовых и прочих дорогих вещей. И, призвав к себе своего камердинера (сына бывшего своего любимого дядьки), говорил ему:

– Я в верности твоей нимало не сомневаюсь и для того поручаю тебе в смотрение весь мой дом. Получаемые же мои доходы отдавай на сохранение сестре моей Люции, для того что я для некоторого секретного дела принужден ехать в Италию. И так теперь должен ты сходить и нанять для меня самых лучших почтовых лошадей, и чтоб оные в первом часу пополуночи были в готовности, только с тем, чтоб ни один человек о том не ведал.

Верный сей слуга, сожалея о нечаянном отъезде своего господина, с наполненными слез глазами, пошел за лошадьми, а милорд между тем написал к Люции следующее письмо:

«Любезная сестра! Я, по необходимому некоторому случаю отъезжая в Италию, не имел времени с вами проститься, но прошу покорно получаемые из доходов моих деньги от Францова сына принимать в свое сохранение, и в случае надобности по присылаемым от меня векселям, на кого оные будут адресованы, платить без замедления, сестре Филистине объявить мое почтение, а у невесты моей Елизабеты исходатайствовать прощение, что я, не сказавши ей, уехал».

Запечатав сие письмо, положил на стол, а камердинер его, пришед, сказывал, что лошади в первом часу будут дожидаться у ворот. Милорд, отдав ему письмо, приказал, чтоб он поутру отнес его к Люции, а сам, испуская из глаз своих слезы и простясь с верным своим слугой, сел на почтовую лошадь верхом и отправился со всевозможной скоростью, с одним только почтарем в Бранденбургию[29]29
  Бранденбургия – до начала XIX в. одно из германских государств.


[Закрыть], надеясь, по словам маркграфини, найти ее в Дурлахе.

И так, до восхождения еще солнца, переехал он миль с двадцать. Остановясь в одной деревне, рассудил более на почтовых лошадях не ехать, будучи в том мнении, что когда в Лондоне об отъезде его сведают, то, конечно, пошлют его искать и по почтам могут дознаться, куда он едет. И для того, купив в той деревне самую лучшую лошадь, поехал один с большой дороги в сторону, с таким намерением, чтоб стороной, мимо большой дороги, доехать до морского берега и, наняв корабль, отправиться в Бранденбургию. И, ехав целый день, не останавливаясь ни на час, так лошадь свою утомил, что далее уже ехать на ней не мог, и для того, своротив с дороги в лес, вознамерился в оном ночевать. И, пустив свою лошадь на аркане на траву, сам, положа седло в головы, лег под одним деревом спать, и хотя имел он беспокойные мысли, но от понесенного труда заснул очень скоро.

Оставим мы теперь милорда, спящего в лесу, а посмотрим, что происходило после его отъезда в Лондоне.

Камердинер его, вставши поутру и взяв оставленное ему письмо, пришел к Люции. И, подавая оное с великими слезами, не мог выговорить ни одного слова.

Люция, не видавши его в слезах, немало удивилась, говоря ему:

– Все ли у вас здорово и здоров ли брат?

Камердинер сквозь слезы отвечал ей:

– Ежели бы братец ваш был не здоров, то бы к вам и не писал, а о слезах моих из сего письма уведомиться изволите.

Люция, прочитав письмо, пришла в чрезвычайное удивление, не зная, на что подумать.

– Ежели б ему ехать, – говорила она камердинеру, – в Италию для принятия службы или для вояжирования[30]30
  Вояжирование – путешествие.


[Закрыть], то б надобно оное сделать с дозволения королевского и с хорошею о себе рекомендацией, да и сие б лучше предпринять прежде, когда еще не имел невесты. А теперь, сговорив на такой знатной и всеми достоинствами украшенной девице и получив от короля великий чин, все оставил в пренебрежении, не знаю, с какими он глазами и совестью может возвратиться в свое отечество. Ах, любезный брат, что ты сделал, куда девался твой разум! – и, выговорив сие, упала в обморок.

Предстоящие, подхватив ее без всякого чувства, положили на постель и разными спиртами едва могли привести в память. А как, чрез несколько часов, пришла она в прежнее состояние, то говорила:

– Кого я осуждаю, можно ли, чтоб такой разумный человек мог предпринять безрассудное дело? Конечно, есть в том какое ни есть сокрытое таинство.

Потом приказала заложить карету, поехала к тетке своей Маргарите и вместе с нею к милордовой невесте Елизабете, и показывала ей его письмо, – которое она читавши, очень плакала, a после рассказывала им, что он сам ей сказывал о маркграфине, почему они уже без сомнения все и заключили, что он поехал к ней. И для того, тот же час севши в карету, поскакали в ту рощу, в которой, по объявлению милорда, был маркграфинин дом, но, приехав туда, ничего не нашли, а только увидели объявленный с надписью камень, чего ради и думать уже им другого было нечего, что он поехал искать маркграфиню, с чем они и возвратились в Лондон.

Елизабета, приехав домой с великими слезами, рассказала обо всем своему отцу, который пришел от сего в великое огорчение, поехал во дворец и доложил об оном королю с великим поношением милордовой чести. Король, разгневавшись, тотчас приказал послать для искания милорда по всем дорогам великие партии, но все было тщетно, ибо посланные, ездивши миль по двадцати, возвратились без всякого известия, и сие не только Елизабету о потере достойного жениха, но и весь милордов дом привело в великую печаль.

Теперь обратимся мы опять к милорду, который, довольно выспавшись, встал еще до восхождения солнца и, оседлав лошадь, продолжал путь свой незнаемою дорогой.

Однако ж скоро выехал опять на большую дорогу и, едучи оною весь день, приехал к вечеру в превеликий густой лес, в котором необходимо должен был препроводить следующую ночь, потому что лошадь его от скорой езды далее уже идти не могла.

Съехал в сторону и, расседлав, свою лошадь пустил на аркане, а сам, по-прежнему положа седло, хотел ложиться спать, но вдруг услышал конский топот, – как бы сворачивают с дороги к тому же месту, где он находился, – чего он испугавшись, рассудил для безопасности влезть на одно густое дерево и смотреть оттуда, какие то люди и не его ли ищут.

Чрез несколько минут увидел он, что две кареты, подъехав к самому тому дереву, на котором он укрывался, остановились, и вышли из одной кареты четыре девицы, из которых одна, как платьем, так и осанкой, от прочих отличалась, почему и признавал ее милорд госпожой, – в чем он и не обманулся, ибо она тотчас приказала у другой кареты отворить двери, из которой вышли еще три девицы и вывели одного изрядного собою кавалера, у которого рот и руки были завязаны.

Сие привело милорда в немалое удивление, и принужден он больше таиться, чтоб его не видели.

Потом приезжая госпожа приказала для лучшего от ночной темноты света развести огонь, что непродолжительно было исполнено, отчего и сделался такой свет, что милорду всех присутствующих тут можно было видеть, и он узнал, что сия госпожа невесте его Елизабете двоюродная сестра, именем Любилла, которая тогда жила со своей бабкой в одной маетности. Она, севши у огня, приказала кавалера развязать с сими словами:

– Ну, теперь, бесчеловечный и немилосердный любви моей тиран, наполняй своим воплем сей густой лес, я здесь ничего не опасаюсь. И когда ты из доброй воли любить меня не хочешь, то я принужу тебя к тому с ругательством твоей чести.

Как развязали сему кавалеру рот, то милорд и его узнал: что он одного знатного лондонского купца сын Маремир, – в которого Любилла, влюбясь, никак не могла склонить его к своему намерению, потому что он имел у себя другую любовницу, чего ради он на слова Любиллы и отвечал, что он ни для чего любить ее не будет и чрез то неверности своей любовнице не сделает.

– Негодный, – говорила ему Любилла, – я уже не прошу тебя, чтоб ты вечно меня любил, но хотя на один только час окажи ко мне свою склонность. Ты видишь, что теперь находишься в моей власти: что хочу, то с тобою сделаю, я могу тебя сей же час лишить жизни, и оставлю негодный твой труп в сем темном лесу на растерзание лютейшим зверям, о чем и любовница твоя не будет иметь ни малого известия.

– Я с радостью, – отвечал ей Маремир, – лучше соглашусь лишиться жизни, нежели исполнить вашу волю.

Любилла, видя Маремирову твердость, пришла в такое неистовство, что с великим сердца своего жаром говорила:

– А когда ты, негодный, из доброй воли не хочешь на мое предложение согласиться, так я поступлю с тобою так, как сестра моя Елизабета сделала со своим пажом, будучи в загородном своем доме, который так же не хотел согласиться на ее предложение, но она его принудила любить себя неволею.

Здесь, любезный читатель, благопристойность не дозволяет перу моему изъяснить всех непристойностей, какие Любилла употребляла на прельщение Маремира, – довольно, что она во исполнение своей злости приказала его обнажить и заставила своих девок по голому телу сечь прутьями до тех пор, пока не увидела текущую ручьями из спины его кровь. А потом, надев на голое тело один только камзол, и тот по пояс обрезали, для того чтоб текущая кровь на поругание ему всеми была видима, и посадив его в карету, приказала отвести к ближнему какому ни есть селению и, высадив, пустить на волю, а самим возвратиться в свою деревню. С таким «триумфом» бедного Маремира она и отправила, а сама, севши в другую карету, поехала домой.

Милорд, смотря с дерева на странное сие позорище, не мог надивиться похабству сей женщины и сожалел, что он при сем случае за собственным своим обстоятельством не мог освободить Маремира от сего ругательства. Но при том радовался, что чрез сей случай мог спознать о бесчестности своей невесты и уверился, что маркграфиня сказывала ему о ней действительную правду.

По отъезде «благочестивой» сей женщины слез он с дерева и препроводил остаток ночи в том лесу, а поутру, оседлав свою лошадь, поехал большой дорогой и чрез несколько часов, выехав из лесу на чистое поле, увидел в правой стороне море и идущий по оному корабль, чего ради и поспешал он, как можно скорее к морскому берегу.

И, приехав к оному, пустил свою лошадь в поле, а сам, остановись на берегу, дожидался плывущего корабля, который, по счастью его, держал свой курс прямо к тому месту и, не доплыв до берега, стал на якоре.

Милорд кричал изо всей силы, чтоб взяли его на корабль, корабельщики, услышавши голос, послали к берегу шлюпку и привезли его на корабль. Благодаря, он их спрашивал, куда они намерены продолжать путь свой.

– Мы голландцы, – отвечали ему корабельщики, – ездили с товарами в разные государства и, окончивши наш вояж, возвращаемся в свое отечество.

Милорд просил их, чтоб они отвезли его к берегам голландским, за что обещал заплатить такую цену, какую пожелают. Голландцы на сие согласились, ибо им не более как только на один день было лишнего ходу.

Между тем временем начал дуть способный для них ветер, и они, вынув якорь и подняв паруса, пустились по морю, держа курс прямо к Германии, и сей день для их плавания был очень благополучен.

А как только солнце стало лучи свои скрывать в морскую бездну и небо обещало приятную и светлую ночь, тогда увидели они плывущий против себя небольшой корабль, который подошел к ним так близко, что с оного, ухватясь за их корабль крючьями, притянули к себе.

Тут голландцы узнали, что то были турецкие корсары, которые, ездя по морю, разбивали попадающиеся им корабли, и для того принялись было за ружья, хотели обороняться, но корсары, с великой проворностью вскочив на корабль и не дав им справиться, многих перерубили и побросали в море, а прочих взяли в плен, в том числе и милорда, – и, разграбив все бывшие на корабле товары и деньги, корабль затопили, и взяв пленников на свой корабль, пустились опять по морю.

Милорда же между пленными, по красоте и нежности его лица, почитали за какого ни есть принца или знатного человека, чего ради и содержали от прочих отменно, надеясь за него получить великий выкуп. И так, ездивши по морю, где им допустил случай, многих пленников распродали разным народам. Милорда же за назначенную от них великую цену никто купить не мог.

А в один день, приставши в Аравии к одному немалому острову и поставив корабль свой на якорь, сами вышли на берег и милорда взяли с собою.

На берегу сего острова представлялась превеликая ровная долина с редкими деревьями, а позади оной густой лес и очень приятное местоположение. Корсары, ходя по сему острову, стреляли разных птиц и, увидев бегущего оленя, побежали за ним, желая всякий оного застрелить, а милорда оставили одного.

Видевши сие, вздумал он сей случай употребить в свою пользу – и ту ж минуту со всевозможною скоростью ударился он в густоту леса и, бежавши оным около полумили, услышал многие голоса гончих собак, которые, прибежав к нему, начали лаять, а за ними прискакали четыре человека черных арапов[31]31
  Арапами в старину называли чернокожих.


[Закрыть] и, увидев милорда, отбили собак прочь, а его, подхватив под руки, повели с собою.

Тут милорд мог дознаться, что сей остров принадлежит арапам, и потому, не надеясь от сих варваров получить себе свободы, пришел в великую печаль и, простря взор свой к небесам, говорил:

– О немилостивые боги, за что вы меня ввергаете в такое несчастье! Вы сами мне даровали премудрую маркграфиню в невесту, а теперь с нею разлучаете и предаете меня такому варварскому народу, от которого я освободиться никакой надежды не имею!

Сие говорил он английским языком, а оборотись к арапам, говорил по-арапски:

– Я вас ни о чем больше не прошу, как только, пожалуйста, скажите мне: куда вы меня ведете и что намерены со мною делать?

– Мы ведем тебя, – отвечали они, – к своей королеве Мусульмине, она теперь в своем зверинце изволит забавляться охотою.

Услышав сие, милорд несколько обрадовался, надеясь упросить королеву о своем освобождении, будучи в той надежде, что она, хотя и варварка, но сведав, что он не подлой природы, в неволе у себя его держать не будет.

Арапы вывели его из леса на прекрасный луг, на котором стоял драгоценный королевин шатер, в котором она от солнечного жару сидела на парчовой софе, а около нее стояло премножество девиц. Как скоро охотники ввели его в шатер, то королева, вставши со своего места и подошед к нему, спрашивала с веселым видом, какой он человек и каким образом мог войти в ее зверинец.

– Ваше Величество, – отвечал милорд, – я несчастливейший английский милорд Георг злою фортуною отлучен от моего отечества, был в плену у турецких корсаров, которые привезли меня на сей остров, и я, спасая себя от их неволи, ушел и попался в руки вашим охотникам. Всенижайше приемлю смелость Ваше Величество просить сделать со мною для прославления вашего имени всевозможную милость.

Королева, усмехнувшись, сказала:

– Не опасайтесь, вы, конечно, всем своим несчастьям здесь получите окончание, – и, оборотясь к предстоящим, приказала охотников, которые его привели, наградить деньгами, а его отвести к себе во дворец и довольствовать всем, что он потребует, только содержать за крепким караулом.

Тотчас отвели его в особливые, изрядно убранные покои, и для услуг дан ему один придворный лакей, а в вечеру прислано довольно хорошее кушанье.

На другой день поутру пришел к нему один арап и доложил со всякой учтивостью, что королева его изволит спрашивать. Он, тотчас одевшись, следовал за оным арапом, который проводил его до самой королевиной спальни.

Милорд вошел в спальню, увидел королеву, сидящую на пребогатой парчовой софе, стоящей под бархатным балдахином, сделанном из слоновых костей, с золотой бахромой и кистью.

Королева, как скоро его увидела, то в ту ж минуту так заразилась любовною к нему страстью, что несколько минут не могла ни одного выговорить слова, но, потупив глаза, молчала, и на черном ее лице показался багровый румянец – по чему и не трудно было милорду догадаться, что она в него влюбилась.

Потом спрашивала она его еще, кто он таков и как зашел на сей остров. Милорд отвечал ей так же, как и прежде, что он несчастливый английский милорд ушел от турецких корсаров и попался, по несчастью, в руки охотникам.

– Почему вы, господин милорд, – говорила королева, – не видавши еще никакой здесь себе обиды, называете себя несчастливым? Я вас уверяю, что, может быть, больше будете счастливы здесь, нежели в своем отечестве.

– Ваше Величество, – отвечал милорд, – как бы человек, будучи в отдаленном от своего отечества месте, счастлив ни был, но природа всегда тянет в то место, где он родился и воспитан.

Королева, выслав всех предстоящих пред нею из спальни вон, продолжала свою речь:

– Я думаю, милорд, вы можете догадаться, о каком я говорю вашем счастье.

– Ваше Величество, я, слыша из высочайших уст милостивое обнадеживание, нимало не сомневаюсь, чтоб вы не сделали странному милости, и я ничего больше не желаю, как только всенижайше прошу отпустить меня в мое отечество, за что я с должнейшим почтением во всем свете буду прославлять человеколюбивое ваше благодеяние.

– Нет, любезный милорд, – говорила королева, – я хочу больше сделать милости, нежели ты думаешь, ибо мое соизволение есть, чтоб вы были моим мужем и всего арапского королевства государем, почему вы и можете рассудить, что какой бы вы, будучи в Англии, по достоинствам вашим, великий чин от короля своего ни получили, но все оное с показанной от меня милостью никак не сравнительно. Вообразите вы теперь себе свою судьбину: что вы из пленников, которых обыкновенно здесь, не взирая ни на какую благородную природу, употребляют в тяжкие работы или продают немилосердным народам, откуда никаким уже способом избавиться не можно, а вы, по благоволению моему, из высочайшей моей милости будете моим супругом и арапским королем.

– Ваше Величество, – отвечал милорд, – я за оказываемое вами не по достоинству моему милость приношу всенижайшую мою благодарность, но приемлю смелость Вашему Величеству доложить, что мне на сие милостивое Вашего Величества предложение никак согласиться не можно, потому что владетельному государю неотменно надобно быть со своими подданными одного закона, отчего зависит общественное народное благоденствие, ибо я во многих читал историях, что когда бывали в некоторых владениях государи, не согласующиеся в законах со своими подданными, то чрез сие происходили многие худые следствия и великие бунты, убийство, безвинное кровопролитие и междоусобные брани, отчего наконец целые государства приходили в крайнее разорение, притом же всякий народ, преданный от предков своих божественный закон, должен содержать твердо и ненарушимо, почему и я ни для какой причины не должен переменить своего закона.

– Да знаешь ли ты, – говорила королева, – что я имею власть, как сделать тебя арапским государем, так и в сию же минуту могу лишить тебя жизни?

– Я очень знаю, – отвечал милорд, – что жизнь моя теперь состоит во власти Вашего Величества, только я скорее соглашусь лишиться жизни, нежели склониться на ваше соизволение.

Королева, видя, что он на предложение ее не соглашается, приняла намерение прельстить его своею красотою, ибо она между арапами почиталась за великую красавицу, а красота ее состояла в следующих признаках: рот имела маленький, губы толстые, лицо, хотя и черное, но имеющее кожу чистую и тонкую, глаза карие и светлые, веки большие, зубы чистые и белые, волосы короткие и курчеватые. И так сия красавица при сих прелестных видах, открыв пред милордом черные свои груди, которые были изрядного сложения, говорила:

– Посмотри, милорд, ты, конечно, в Лондоне таких приятных нежных членов не видывал.

– Правда, Ваше Величество, – отвечал он, – что в Лондоне и самая подлая женщина ни за какие деньги сих членов публично пред мужчиною открыть не согласится, чего ради я Вашему Величеству советую лучше оные по-прежнему закрыть.

Королева, слыша от милорда сии презренные слова, пришед в великий стыд и чрезмерное огорчение, сказала:

– Ах, неблагодарный невольник! Могла ль я думать, чтоб ты отважился сделать мне такое презренное ругательство и нанести оскорбление моему Величеству? Нет, не думай ты, неблагодарный, чтоб я тебя за твою предерзость не наказала, я тебя научу знать, как должно невольнику обходиться с королевой. Ты скоро узнаешь и будешь раскаиваться в своем преступлении, но милости уже моей на себя обратить не сможешь, – и тотчас закричала: – Возьмите от меня сего злодея и, обнажа его, бросьте в самый глубочайший едикуль[32]32
  Едикуль – тюрьма, «самое ужасное место ссылки, заточенья» (Даль).


[Закрыть], чтоб он более мог чувствовать ползающих по нем находящихся там разных гадов.