Текст книги "Буря перед бурей. История падения Римской республики"

В то же время ему противостояла группировка консервативно настроенных сенаторов. Во время первого срока полномочий Гая она быстро потерпела поражение, но ко второму сроку перегруппировала свои силы. Как и в истории с Тиберием, враги Гая, не желая проделывать самостоятельно свою грязную работу, определили эту задачу Марку Ливию Друзу – трибуну, выступавшему по отношению к Гракху в оппозиции. Сам он был восходящей звездой римской политики, обладал, как и Гай, богатством и красноречием, а воспитывали его в надежде на публичную карьеру. Но если Гракх стремился продвинуться на избранном поприще через популярные реформы, то Друз, чтобы обеспечить карьерный рост, намеревался их блокировать. Приступая к исполнению возложенных на него обязанностей, он поставил перед собой задачу на каждом шагу подрывать усилия Гая – если ему это удастся, у него в сенате появятся могущественные союзники. Для начала Друз предложил собственный законопроект о колонизации. Если план Гая на тот момент представлялся самым амбициозным в истории, то Друз обещал создать двенадцать колоний. Каждая была рассчитана на три тысячи колонистов, которым государство должно было безвозмездно выделить щедрые земельные наделы и стартовый капитал. Поскольку извлечь выгоду из новой инициативы могли целых тридцать шесть тысяч семей, весть о ней ударной волной всколыхнула все население. Помимо прочего, Друз приложил максимум усилий с тем, чтобы дать понять: правом стать колонистами будут обладать исключительно римляне, италикам в нем откажут.

Свою хитроумную попытку отделить римлян от италиков Друз предпринял в тот самый момент, когда Гай готовился внедрить меру, которую во время пребывания на посту консула не смог реализовать Флакк: предоставить италикам полноправное римское гражданство. И из принципа, и с точки зрения политических интересов, младший Гракх боролся за то, чтобы расширить их права на участие в выборах, и не раз произносил на публике в пользу италиков речи. Гай предлагал наделить обладателей Латинского права полными правами римлян, а «союзникам» предоставить права латинян. Законопроекту Гая недоставало всеобщего равенства, предложенного в 125 г. до н. э. Флакком, но он все равно представлял собой бомбу огромной разрушительной силы, брошенную в самую гущу форума – особенно если учесть, что предложил он его сразу после обнародования Друзом собственного проекта колонизации, который предусматривал участие одних только римлян.

Как и в период консульства Флакка, к рассмотрению требований Гая предоставить италикам гражданство сенат приступил, лишь выслав из Рима всех, у кого не было гражданства, и запретив им в преддверии выборов появляться в городе. Декрет гласил, что «ни один человек, у которого нет права на волеизъявление, не может оставаться в городе или приближаться к нему на расстояние ближе пяти миль, пока эти законопроекты не будут проголосованы»[81]81
  Аппиан, «Гражданские войны», I, 23.


[Закрыть]. Видя, что население восприняло его законопроект враждебно, Гай, чтобы не рисковать другими своими планами, решил его похоронить. После провала еще одной попытки реформировать эту систему, вопрос гражданства для италиков оставался хронической проблемой. Особенно если учесть, что те уже поняли предложенную им модель: их будут заманивать гражданством только для того, чтобы в последний момент его так и не дать. И такая игра им вовсе не нравилась.

Проиграв голосование по вопросу предоставления италикам гражданства, весной 122 г. до н. э. Гай отплыл в Северную Африку. Первая создаваемая им колония таила в себе больше всего противоречий. Планировалось, что она, располагаясь на месте древнего Карфагена, будет контролировать порт, обладающий рядом стратегических преимуществ, но суеверные римляне страшились селиться на территориях, где водились призраки. Оставив Флакка приглядывать за Римом, Гай отправился в Карфаген, чтобы лично проконтролировать создание колонии. Сказать с уверенностью, почему для отъезда был выбран именно этот момент, очень трудно – он, вполне возможно, попросту чувствовал, что его присутствие во время основания колонии сыграет важную роль как в практическом, так и в символическом плане.

В Африке Гракх провел семьдесят дне, и весь этот период у него все шло не так, как следовало. Команда землемеров, нарезавшая участки земли и осуществлявшая планировку колонии, столкнулась с огромными проблемами. Шест, вкопанный в землю, чтобы пометить центр города, под порывом ветра сломался. Тот же ветер расшвырял и внутренности животных, приготовленные для обязательного жертвоприношения. Потом межевые знаки стали жертвой волков. Для суеверных римлян эти досадные происшествия представляли собой не просто неудачи, а свидетельства того, что боги не одобряют план Гая. Пройдет совсем немного времени и сенат сможет использовать сообщения об этих грозных предзнаменованиях, чтобы устроить решающее наступления на Гая и его сторонников.

Тем временем в Риме ряды этих сторонников редели день ото дня. Флакк в политических интригах был искушен куда меньше Гая, и Друз в этом плане мог легко заткнуть его за пояс. С учетом того, что программа Гракха уже блекла на фоне его легендарных двенадцати колоний, Друз провозгласил, что земли, распределенные Гаем, Флакком и Карбоном в качестве членов аграрной комиссии, – аренду за которые полагалось платить государству, – теперь будут освобождены от этих платежей. Друз успешно обошел Гракха и его сторонников на фланге популизма, и Гай на его фоне теперь выглядел скупо.

Возвратившись после двухмесячного отсутствия, Гай обнаружил, что его политическая репутация резко пошатнулась. Те, кто его когда-то поддерживал, теперь чествовали Друза. Вести из Карфагена намекали, что Гракх навлек на себя гнев самих богов. Но отступать он не намеревался. По возвращении он уехал из своего дома на Палатинском холме и поселился в жилище скромнее неподалеку от форума – чтобы жить среди людей и доказывать им, что об их интересах печется именно он, но никак не Друз.

Стараясь обеспечить прохождение его законодательных инициатив, Гай принял беспрецедентное решение выставить свою кандидатуру на должность трибуна на третий срок подряд. В день выборов он набрал достаточное количество голосов для гарантированного переизбрания, но наблюдатели, следившие за их ходом, бросились наперегонки оспаривать его избирательные бюллетени, утверждая, что большинство из них подделали и заблаговременно бросили в урны. Ответственным за проведение выборов магистратам понадобилось немного времени, чтобы согласиться с этим, аннулировать большинство отданных за Гая голосов и объявить его проигравшим. Гай хоть и выразил протест, но больше ничего сделать не смог. Результаты выборов проверили, и на том дело закончилось. С наступлением нового года Гай остался без должности, лишился иммунитета, защищавшего его от преследований, и неприкосновенности, гарантировавшей ему физическую безопасность. Бессильного и беззащитного, его вскоре заставят смотреть, как умирают его законодательные инициативы.

С той же болью, с какой ему пришлось проиграть избирательную кампанию 121 г. до н. э., Гай смотрел и на победу Луция Опимия на выборах высшего должностного лица. Новоизбранный консул, заклятый враг Гракхов, поставил для себя цель лично уничтожить Гая Гракха, как когда-то им были уничтожены Фрегеллы. Просто отменить законопроекты Гая ему было мало, он поставил перед собой задачу спровоцировать его на какие-нибудь незаконные поступки, которые оправдали бы судебные преследования против него и дальнейшее изгнание. Здесь Гай постарался не заглатывать наживку, но когда Опимий сообщил о намерении отказаться от создания колонии в Карфагене, собрал ряд своих старых сторонников и устроил демонстрацию. Насколько искренней была оказываемая ему поддержка, осталось неизвестно, но у Плутарха есть мимолетный намек на то, что его мать Корнелия заплатила негражданам Рима, чтобы они проникли обратно в город и посодействовали ее сыну в тот час, он в этом так нуждался.

Утром того дня, на который были запланированы дебаты о судьбе колонии, в форум просочились две противоборствующие фракции. Пока Гай мерил шагами примыкавшую галерею, Флакк произносил энергичную речь, наполненую нападками на тиранию Опимия и сената. Когда фракция Гракха в гневе воодушевилась, один из прислужников Опимия стал пробираться сквозь толпу, держа в руках приготовленные для жертвоприношения внутренности. По некоторым данным, он лишь подошел к Гаю и попросил его не делать ничего на погибель республике. Однако Плутарх утверждает, что этот слуга стал грубо проталкиваться сквозь ряды собравшихся, требуя от приверженцев Гракха уступить ему дорогу и проклиная их импульсивность. Но конец у обеих этих версий рассказа о тех событиях один и тот же: толпа сторонников Гая окружила слугу. После этого один из них выхватил палочку для письма, заточенную остро, как нож, и насмерть заколол ею сторонника Опимия.

Когда по толпе разнеслась весть об убийстве, форум взорвался эмоциями. В последовавшей за этим сумятице Гай набросился на своих сторонников, браня их за то, что они дали сенату повод, в котором тот так нуждался, дабы принять решительные меры. А после этого бросился вперед, пытаясь объяснить, что убийство прислужника Опимия было совсем не таким, каким могло показаться на первый взгляд. Но его никто не хотел слушать. А в воцарившемся вокруг хаосе и не мог. Однако решающего столкновения избежать все же удалось – хлынул проливной дождь и обе противоборствующие стороны бросились из форума вон. Размышляя о том, куда бежать, Гай закричал: «И куда мне, жалкому и несчастному человеку, теперь идти? В какую сторону повернуть? На Капитолий? Но он омыт кровью моего брата! Или, может, домой, где я увижу мою бедную, убитую горем мать на дне пучины стенаний?»[82]82
  Цицерон, «Об ораторе», III, 213.


[Закрыть]

На следующий день консул созвал сенат, чтобы обсудить реакцию на имевшие место накануне события. Едва начались слушания, как со стороны форума донесся шум. По удивительному стечению обстоятельств похоронная процессия с убитым прислужником Опимия прибыла туда в тот самый момент, когда собралась палата. Выйдя из здания, чтобы посмотреть на траурное шествие, сенаторы заклеймили позором безрассудную политическую жестокость Гракха и его сторонников, сокрушаясь по их жертвам. Но поддерживавшие Гая граждане, оказавшиеся в тот день на форуме, заткнули сенаторам-морализаторам рты, спрашивая, почему они так расчувствовались по поводу смерти слуги, если за десять лет до этого без зазрения совести вышвырнули в Тибр тела Тиберия Гракха и трех сотен его сторонников.

Оскорбленные толпой, сенаторы наделили Опимия властью, которая требовалась ему для восстановления порядка, предписав сделать «все, что он считает нужным, для защиты государства»[83]83
  Цицерон, «Филиппики», VIII, 14.


[Закрыть]. Цель этого туманного постановления явно сводилась к тому, чтобы наделить Опимия диктаторскими полномочиями – не воскрешая при этом саму диктаторскую власть, тягостную и отжившую свое. Это постановление сената создало прецедент на будущее, хотя на тот момент этого еще никто не знал. Во времена гражданских волнений сенат постоянно будет обращаться к данной формуле, известной как senatus consultum ultimum, т. е. специальное постановление сената, или сенатусконсульт. Опимий тотчас же приказал каждому сенатору снарядить из своих домочадцев двух вооруженных людей и на следующее утро прислать их на форум.

Свою последнюю ночь Гай Гракх провел так же, как когда-то его брат – в окружении личной стражи и сторонников, зная, что на следующее утро его ждет великое противостояние. Гай долгие годы рассказывал другим свой сон: «Сколько ни пытайся отвратить судьбу, тебе все равно предстоит умереть той же смертью, что и я». В этих словах, когда-то представлявших собой вдохновляющий пропагандистский прием, теперь проглядывала мучительная характерность. Что касается Флакка, то ему не было никакого дела до грядущей стычки – более того, он ее даже желал. Вместе с друзьями он до утра пил и хвастливо разглагольствовал о том, как они завтра зададут всем этим поганым подлецам хорошую трепку. Гай был трезвее. Трезвее и угрюмее.

Наутро Флакку пришлось отходить от тяжелого, похмельного оцепенения, но, встав, он роздал людям оружие из своей личной коллекции. Когда они покидали дом, Гаю довелось высвобождаться из объятий жены, умолявшей его остаться: «О Гай, не на кафедру, как раньше, я посылаю тебя сейчас, служить трибуном и законотворцем, и не на славную войну, где моим уделом, если бы ты умер… при любых обстоятельствах оставалась бы благородная скорбь»[84]84
  Плутарх, «Гай Гракх», 15.


[Закрыть]. Вместо этого он ставил себя под удар тех, кто, скорее всего, планировал его убить. «Худшее, наконец, возобладало; человеческие противоречия теперь решаются насилием и мечом. Почему люди, скажи на милость, после убийства Тиберия должны и дальше верить в законы и богов?»[85]85
  Плутарх, «Гай Гракх», 15.


[Закрыть] Но Гай прошел мимо нее – оставшись дома, он не мог восстановить свою честь.

Фракция Гракха расположилась на Авентинском холме, который был отделен от Палатинского неглубокой долиной и, минуя плебейский анклав, доходил до того места, с которого когда-то начинался город. Флакк явно рвался в бой, однако Гай воспользовался последним шансом, чтобы их всех убедить. Они отправили Квинта, юного сына Флакка, на форум, чтобы узнать, что же конкретно может разрядить обстановку, – если это, конечно, вообще возможно.

Опимий ждал на форуме, выстроив в боевом порядке свои силы. После того, как к нему, в виде подкрепления, присоединились пращники и лучники, недавно вернувшиеся из похода на Балеарские острова, под его командованием оказалось около трех тысяч человек. Когда туда пришел сын Флакка, ему сказали, что Гракх с его сторонниками должны как минимум сложить оружие, прийти на форум и попросить прощения. А потом добавил, что если в ответ они не примут полную капитуляцию, мальчику вообще лучше не возвращаться. Что касается Гая, то он проявил готовность отступить, но Флакк с его более радикальными приверженцами его отговорили. Не обращая внимания на угрозы Опимия, они еще раз послали сына Флакка сообщить о своем отказе выполнять выдвинутые им условия. Опимий, верный своему слову, арестовал молодого человека, бросил в тюрьму и повел свою маленькую армию к Авентинскому холму. А перед выступлением назначил за головы Флакка и Гая щедрое вознаграждение – меру золота, соответствующую весу их голов.

Когда небольшой легион Опимия поднялся на Авентинский холм, лучники стали выпускать стрелы и собравшимся там сторонникам Гракха пришлось рассыпаться в разные стороны. После этого они в воцарившейся суматохе потеряли сплоченность и не смогли реализовать преимущество в численном перевесе. Буквально через пару минут после начала схватки каждый уже воевал за себя. Гай повел свой отряд к храму Дианы, в то время как Флакк укрылся то ли в свободных термах, то ли в мастерской одного из своих клиентов. Люди Опимия знали, что Флакк прячется где-то поблизости, но в каком конкретно доме, определить не могли. Когда же они пригрозили сжечь весь квартал, какой-то человек выдал Флакка. И так случилось, что Марка Фульвия Флакка – сенатора, консула, трибуна и римского гражданина – схватили на первой попавшейся улочке Авентинского холма и без промедления казнили.

Гай тем временем видел, что все рассыпается в прах. Прошел слух, что всем, кто откажется от вооруженной борьбы, Опимий пообещал неприкосновенность. И тот самый хвастливый отряд, который ночью гулял и хвастался, теперь сложил оружие и попросил пощады. Немногочисленные сторонники, оставшиеся с Гаем, убедили его бежать. И Гай побежал. С горсткой самых преданных друзей он спустился с Авентинского холма к мосту через Тибр. Но за ними по пятам уже бросился отряд Опимия. Когда Гай перебежал на другой берег Тибра, верные друзья заняли позицию у входа на мост, чтобы отразить нападение преследователей и дать Гаю время уйти. Всех до последнего перебили.

Гаю в сопровождении единственного раба удалось добраться до Священной рощи – известного издревле лесистого участка на окраине Рима. Именно там Гай понял, что бежать больше не стоит, что его час пробил. Протянув рабу кинжал, он подставил шею и приказал рабу вонзить его ему в горло. Тот повиновался. Еще один Гракх упал и затих в луже крови.

Труп Гая обнаружил его бывший сторонник. Как человек расторопный, он надлежащим образом отрезал ему голову, отнес ее домой, «проделал в шее отверстие, вынул мозги и налил вместо них расплавленного свинца»[86]86
  Диодор Сицилийский, «Историческая библиотека» XXXIV–XXXV, 7, 27–29.


[Закрыть]. Затем осторожно «насадил голову на пику и преподнес Опимию; когда ее положили на весы, она потянула на семнадцать с двумя третями фунтов»[87]87
  Плутарх, «Гай Гракх», 17.


[Закрыть]. Опимий расплатился с ним сполна.

Как и в истории с Тиберием, за первым всплеском безудержного насилия последовала более методичная зачистка. Вместе с Гаем и Флакком в то кровавое утро сложили головы сразу двести пятьдесят человек. Но еще несколько тысяч были выявлены и казнены в последующие дни, когда Опимий избавлял Рим от сторонников Гракха. Даже сын Флакка – арестованный только за то, что его послал в качестве гонца отец, – и тот смог воспользоваться только одной привилегией: выбрать способ своей казни. Фракция Гракха была разбита.

Карбон, последний оставшийся в живых член земельной комиссии, сумел остаться в живых только потому, что переметнулся на другую сторону. Скорее всего, он пообещал защищать перед Народным собранием поведение Опимия, обеспечив себе избрание консулом на выборах 120 г. до н. э. Но поскольку предателей не любит никто, в ту самую минуту, когда в 119 г. до н. э. он лишился должности, его тут же потащили в суд по туманному обвинению в измене. Сторону обвинения в судебном процессе представлял молодой патриций по имени Луций Лициний Красс, на тот момент все больше приобретавший славу в обществе. Несмотря на то, что ему исполнилось всего двадцать лет, он ослепил толпу своим язвительным остроумием и красноречием, которые порвали в клочья все попытки Карбона отгородиться от прошлого: «Хотя вы, Карбон, и защищали Опимия, сегодняшняя публика на этом основании не станет считать вас хорошим гражданином; ведь совершенно ясно, что вы притворялись и в действительности придерживались других воззрений»[88]88
  Цицерон, «Об ораторе», II, 170.


[Закрыть]. Карбон десять лет был радикальным сторонником Гракхов – и то, что он в одночасье бросился защищать Опимия, не могло никого одурачить. Всеми ненавидимый, понимая, что его репутация полностью разрушена, Карбон «спас себя от суровости судей посредством добровольной смерти»[89]89
  Цицерон, «Об ораторе», II, 170.


[Закрыть] (как красноречиво выразился Цицерон). Гаю Папирию Карбону было суждено стать последней жертвой чистки сторонников Гракхов.

Но хотя Гракхи теперь были мертвы, их реформы продолжали жить. Когда суды разбирали дела о вымогательствах и получении магистратами взяток, присяжных в жюри набирали из эквитов. Субсидирование зерна тоже никуда не делось, и хотя на тот момент его доля, продававшаяся по контролируемым, невысоким ценам, была совсем небольшой, эта практика навсегда вошла в работу римской администрации. По-прежнему строились дороги и проводились общественные работы, и хотя процесс создания колоний так и не был завершен, всем колонистам, которые успели получить землю, разрешили ее оставить. После того, как обезглавленный труп Гая бросили в Тибр, никто и никогда больше не слышал о волшебных двенадцати колониях Друза.

Что касается земельной комиссии, она хоть и сохранилась, но полностью потеряла способность к действию. Несколько лет спустя Народное собрание приняло поправки в Lex Agraria, которые позволили владельцам наделов, полученных стараниями Гракхов, продавать свою землю. И времени, чтобы скупить большую их часть, состоятельным магнатам потребовалось совсем немного. Последующий закон, принятый в 111 г. до н. э., напрямую передавал общественные земли, находившиеся на тот момент в пользовании, в частную собственность. Lex Agraria представлял собой созидательную попытку решить проблему неравенства, нараставшего тогда в Италии, и предотвратить постепенное исчезновение мелких римских крестьян – в конечном счете, этот вопрос удалось урегулировать только после падения республики.

После смерти братья Гракхи превратились в легендарных народных мучеников. На месте убийства каждого из них римляне воздвигли статуи. Их мать Корнелия, тронутая такой преданностью, говорила, что «священные места, где сложили головы ее сыновья… были гробницами, достойными тех, кто в них покоился»[90]90
  Плутарх, «Гай Гракх», 19.


[Закрыть]. Сама Корнелия удалилась на виллу в портовом городе Мизен и прожила еще двадцать лет. В ее доме постоянно собирались греческие интеллектуалы и философы, она радушно принимала у себя гостей со всех уголков Средиземноморья, включая царей с эллинистического Востока. О сыновьях она всегда рассказывала «без печали и слез, повествуя об их достижениях и судьбе… так, словно говорила о людях, живших на заре Рима»[91]91
  Плутарх, «Гай Гракх», 19.


[Закрыть]. Некоторых ее спокойное поведение обескураживало, но как сказал Плутарх, «пока доблесть старается отгородить себя от бедствий, судьба нередко одерживает над нею верх, но отнять у доблести силу разумно переносить свое поражение она не может»[92]92
  Плутарх, «Гай Гракх», 19.


[Закрыть].

С течением лет имя Гракхов перестало означать просто братьев: им стали называть совокупность программ и тактических приемов, которые, взятые вместе, представляли собой новое движение популяров в римской политике. В стандартном виде эти народные программы включали в себя субсидирование зерна для городского плебса, землю для сельской бедноты, контроль эквитов над судами, тайное голосование в Народном собрании, субсидии для воинской службы и наказание коррумпированных аристократов. В тактическом отношении популяры в большей степени использовали не вес знати в сенате, а демократическое могущество комиция. Предводители движения приходили и уходили, но граждане Рима оставались точно такими же и поддерживали тех, кто предлагал им все, в чем они нуждались.

Популярам противостояли оптиматы. Этот термин, дословно означающий «лучшие» или «хорошие», подразумевал целый ряд характеристик. Однако Цицерон, выступающий в роли нашего главного источника, склонен отождествлять эти характеристики с его собственным мировоззрением. Он представляет оптимата образованным сенатором, активно интересующимся риторикой, политикой и войнами, но при этом не расположенным демонстрировать строгие римские добродетели, которые проповедовал Катон Старший. Сенатору-оптимату нравилась экзотическая еда и греческие идеи. Эти государственные деятели, в высшей степени изысканные и утонченные, служили естественными защитниками республики, играя роль часовых, отражавших нападки как внешних, так и внутренних врагов.

Для великого историка Саллюстия – который сам выступал в роли активного поборника политики позднего этапа существования республики – деление на популяров и оптиматов означало приход в Рим «института партий и фракций»[93]93
  Саллюстий, «Югуртинская война», 41.


[Закрыть]. Он чувствовал, что обе стороны вот-вот обвинят друг друга в вероломном расколе, по той причине, что «знать стала злоупотреблять своим положением, а народ своей свободой. Таким образом, общество раскололось на две части, рвавшие государство на куски»[94]94
  Саллюстий, «Югуртинская война», 41.


[Закрыть]. Но несмотря на это наблюдение Саллюстия, никаких политических партий в современном понимании у римлян не было. Ни «партии популяров», ни «партии оптиматов» попросту не существовало. Все фракции постоянно меняли тактики и стратегии, сегодня заключая один союз, а завтра другой. Но хотя Цицерон и сетовал по поводу трибунов в комиции, его любимые оптиматы не менее искусно, чем популяры, использовали Народное собрание, чтобы добиться своего. По сути, когда сменилось поколение, большинство величайших политиков высказывались скорее в пользу не популяров, а оптиматов.

Справедливости ради надо сказать, что хотя формальных партий и не существовало, в политическом эфире все же витали два противоположных типа мировоззрения, которые только и ждали, когда возникнет необходимость их задействовать. Как продемонстрировал кризис, разразившийся вокруг Lex Agraria, роль теперь играл не конкретный вопрос, а настоятельная необходимость одержать победу над противником. Размышляя о гражданских войнах, которые периодически вспыхивали на позднем этапе существования республики, Саллюстий говорил: «Именно этот образ мышления, как правило, губит великие нации – когда одна часть жаждет любой ценой одолеть другую и отомстить побежденной с чрезмерной жестокостью»[95]95
  Саллюстий, «Югуртинская война», 42.


[Закрыть]. Такого варианта, как смириться с поражением, больше не существовало.

По сути, воспоминания об этой чрезмерной жестокости, выпавшей на долю Гракхов и их сторонников, долго жили в памяти тех, кто стал свидетелем методов благородных оптиматов. Хотя Цицерон впоследствии утверждал, что «кинжалы на форуме метали Гракхи»[96]96
  Цицерон, «О законах», III, 20.


[Закрыть], на деле как раз оптиматы во имя общественного порядка убили тысячи человек. Самым оскорбительным стал приказ отстроить храм Конкордии, поврежденный во время стычек 121 г. до н. э., который сенат отдал Опимию. Этот храм посвящался единству римского народа, но в глазах многих римлян призывы к кровавым зачисткам основ этого самого единства выглядели святотатством. По завершении восстановительных работ какой-то неизвестный вандал начертал на его фундаменте надпись: «Злой глас Раздора храм воздвиг Согласию»[97]97
  Плутарх, «Гай Гракх», 17.


[Закрыть].