Текст книги "Я ем тишину ложками"

Он лишь вскользь упоминал о времени, проведенном в лесу, но эти истории были невероятными. Иногда, говорил Найт, он едва мог выжить зимой. В особо трудные времена он пытался медитировать. «Я не медитировал ежедневно. Лишь в те моменты, когда смерть была рядом. Она приходила ко мне в виде голода или слишком суровых и долгих холодов… Что же, медитация работает, – заключил он. – Я жив и в здравом уме. По крайней мере, думаю, что в здравом». Он никогда не прощался и не подписывался. Его письма просто заканчивались, иногда посреди предложения.

К теме безумия он вернулся в следующем письме: «После того как я покинул лес, на меня повесили ярлык отшельника. Странно это все. Никогда не думал о себе в таком ключе. Признаться, я испытывал беспокойство – отшельников обычно считают сумасшедшими. Вот такая вышла скверная шуточка…»

Хуже того, Найт стал опасаться, что в тюрьме действительно сойдет с ума. Разбирательства по его делу тянулись бесконечно, и, проведя четыре месяца в застенках, он все еще не знал, какой срок его ждет. Может быть, лет десять, а то и больше. «Я очень, очень волнуюсь, – писал он. – Скажите мне уже цифру! Сколько? Месяцы? Годы? Сколько мне быть в тюрьме? Скажите же уже худшее. Как долго?»

Неопределенность давила на него. Тюремные условия – наручники, шум, грязь, мерзкая еда, скопление народа – будто пилой резали по его тонко настроенным лесной жизнью органам чувств. Тюрьма в Центральном Мэне – одна из лучших в Штатах, но для Найта она была сущим адом. «Сумасшедший дом» – так он ее называл. В тюрьме никогда не бывало темно. В одиннадцать вечера лампы чуть приглушали. «Подозреваю, – заметил он, – что моему психическому здоровью больше навредили несколько месяцев в тюрьме, чем три десятка лет в лесу».

Однажды он решил, что не может больше даже писать. «Некоторое время переписка облегчала мой стресс. Но больше нет». Он прислал последнее, пятое письмо, и в нем угадывались признаки близкого нервного срыва. «Я устал. Очень устал. Совсем устал. Устал до тошноты. Устал бесконечно».

И это было все. Он перестал писать. Я слал ему по письму в неделю в течение следующего месяца, взволнованно спрашивая: «Как вы?» Но в мой почтовый ящик больше не падали белые конверты со слегка размытым адресом. Я перечитывал его последнее послание, надеясь отыскать скрытый смысл между строк. Мне это не удалось, но мое внимание приковали заключительные слова. Единственный раз за всю историю нашей переписки он подписал письмо. Несмотря на явное измождение и напряжение, в последней строчке читалась самоирония: «Дружественный вашему округу Отшельник Кристофер Найт».

Глава 9
Комната для посещений

Огаста, штат Мэн – городок живописный, но довольно тоскливый. Центральные улицы пустынны, а от фабрик, когда-то производивших ручки для швабр, надгробия и ботинки, остались одни огромные кирпичные скелеты вдоль реки. Тюрьма была построена в 1858 году. Историческое здание – маленький гранитный форт – занимали офисы департамента шерифа. Найт содержался в современной пристройке – трехэтажном нагромождении бледно-серых цементных блоков.

Посещать заключенных можно было вечером, начиная с 6:45. Я приехал раньше и прошел, минуя зеленую металлическую дверь на первом этаже, в комнату для ожидания. Стоя у низкой стойки, за которой находилось окно из зеркального стекла, я гадал, нужно ли нажимать кнопку, чтобы привлечь внимание сотрудника. Рядом висел огромный диспенсер с антибактериальным гелем для рук. Памятка у него гласила, что всем посетителям, перед тем как войти, необходимо выдавить немного геля себе на ладони.

– Вы к кому? – спросил искаженный динамиком голос по ту сторону стекла.

– К Кристоферу Найту.

– Кем вы ему приходитесь?

– Другом, – ответил я неуверенно.

Он не знал, что я здесь, и у меня были сомнения в том, что он согласится на встречу. Его письма были проникнуты большим страданием и великой силой духа, в них было даже что-то еще, более глубокое. И когда стало ясно, что он больше не напишет, я рискнул и отправился на восток, из Монтаны в Мэн.

Выдвинулся железный ящик, и тот же голос потребовал мои документы. Я положил внутрь водительские права, и ящик с лязгом захлопнулся. Когда права вернули, я сел на скамейку в комнате ожидания, прислушиваясь к гулу и хлопкам, отражающимся от грязно-белых стен.

Следом за мной разрешение на посещение получила престарелая пара, за ними – мужчина, на вопрос об отношениях с заключенным ответивший: «Я его отец». Он сел и вцепился в пакет с нижним бельем, словно в спасательный круг. Нижнее белье, в закрытой заводской упаковке, было одним из немногих предметов, которые можно было передать заключенному Кеннебекской окружной тюрьмы. Затем вошла женщина с двумя девочками в одинаковых розовых платьях. Девчушки выглядели так, будто у них ветрянка, но их мать объяснила, ни к кому в сущности не обращаясь, что их просто покусали комары. «Мы живем далеко от города, в лесу», – добавила она. Это напомнило мне о желании спросить Найта, если я вообще его сегодня увижу, как он боролся с насекомыми, которые в северных лесах могут быть особенно невыносимы. Даже Генри Дэвид Торо, не слывший жалобщиком, писал, что в Мэнских лесах «ему серьезно докучали насекомые».

Появился офицер с ручным металлодетектором. Лицо у него было какое-то детское. Он назвал фамилию, и пожилая пара встала со скамьи. Офицер несколько раз взмахнул детектором, открыл бордовую дверь с надписью: «Комната для посещений № 1» и захлопнул ее за их спинами. В комнату для посещений № 2 он отправил мужчину с пакетом нижнего белья.

Всего таких комнат было три, и когда прозвучала третья фамилия, и поднялась женщина с детьми, я пришел в смятение. Но вскоре офицер снова открыл вторую комнату, выпустил мужчину без пакета и объявил: «Найт».

Я бродил взад-вперед, довольный, что у меня не отобрали маленький блокнот и ручку, спрятанные в кармане. Знак на двери предупреждал, что, если вы покинули комнату по какой-либо причине, возвращаться обратно вам запрещено. Я вошел внутрь, дверь за моей спиной захлопнулась, и меня пробила нервная дрожь. Когда глаза привыкли к приглушенному свету, я увидел там, в глубине маленькой камеры, за панелью из толстого пластика, сидящего на стуле Кристофера Найта.

Пожалуй, никогда в своей жизни еще я не встречал человека, который был бы настолько не рад меня видеть. Он даже глаз не поднял. Я сел напротив, на стул с черным деревянным сиденьем, и положил блокнот на жестяной столик, привинченный к стене под пластиковой панелью. Найт будто и не заметил моего присутствия. Он неподвижно смотрел куда-то мне за плечо. Застиранная зеленая тюремная униформа явно была ему велика.

На стене висела черная телефонная трубка, и я снял ее. Он взял такую же со своей стороны – первое движение, сделанное при мне. Сначала в трубке прозвучало записанное предупреждение о том, что разговор может прослушиваться, затем линия открылась.

Я заговорил первым:

– Приятно познакомиться, Крис.

Он не отвечал. Просто сидел с каменным лицом, лысеющая голова светилась, подобно снежной вершине, под флуоресцентными лампами, а борода – его «тюремный календарь» возрастом сто сорок дней – вилась во все стороны, отливая бронзовым и рыжим. Местами виднелась седина. На нем были другие очки, в металлической оправе – не те, что он носил в лесу. Широкий лоб и борода делали лицо треугольным, придавая ему сходство с предупреждающим дорожным знаком. Кристофер Найт был худым, немного похожим на Льва Толстого.

Единственное фото Найта, которое я видел прежде, – его тюремный снимок. На нем он чисто выбрит и слегка нахмурен, в старых громоздких очках, глаза за которыми – прикрыты и грустны, в них прячется пережитая усталость и травма ареста. Человек, сидящий передо мной, не был приветлив, но в нем чувствовались энергия и живость. Возможно, он и не смотрел на меня, но точно наблюдал за происходящим. Я понятия не имел, скажет ли он вообще что-нибудь.

В письмах Найт часто повторял, что молчание – самое комфортное для него состояние. Я наблюдал за тем, как он избегает смотреть в мою сторону. У него была очень бледная кожа, напоминавшая по цвету вареный картофель. Поникшие плечи, согнутая спина – вся поза говорила о готовности защищаться. Прошло около минуты.

Дольше я не выдержал:

– Постоянный стук и гул здесь, должно быть, почти невыносимы после леса?

Он быстро взглянул на меня – маленькая победа! – и снова отвел взгляд. Его маленькие глаза были светло-орехового цвета. Бровей почти не было. Мой вопрос повис в воздухе.

Затем Найт заговорил – по крайней мере, я увидел, как движутся его губы. Он держал трубку слишком низко, под подбородком. Последний раз он пользовался телефоном так давно, что уже забыл, как это делается. Я жестом показал ему, что трубку нужно держать выше. Он поднял ее ко рту и повторил:

– Это же тюрьма.

И снова погрузился в молчание.

У меня было столько вопросов к нему, но все они вдруг оказались не к месту – слишком наглые, слишком личные. Я задал самый нейтральный из них:

– В какое время года вам больше всего нравилось жить в лесу?

Найт выдержал паузу, явно стараясь сформулировать ответ.

– Я принимаю каждое время года таким, какое оно есть, – сказал он наконец. Его голос был глухим, каждое слово давалось с трудом – он говорил слишком аккуратно, неестественно растягивая слова, которые часто сливались между собой. Просто ряд звуков без ударений и долгие гласные, выдающие акцент восточного побережья Новой Англии.

Я задал более личный вопрос:

– Вы с кем-нибудь подружились в тюрьме?

– Нет.

Не следовало мне приезжать. Он явно не хотел со мной общаться, и мне стало некомфортно находиться в этом месте. Но на посещение отводился целый час, и я решил остаться. Устроился на стуле поудобнее, ощущая каждый свой жест, выражение лица, дыхание. Лампы в комнате мигали, часть штукатурки на потолке отсутствовала. Сквозь поцарапанное окно я заметил, как правая нога Найта быстро покачивалась. Пол комнаты со стороны посетителя был покрыт красным ковролином, со стороны заключенного – синим.

В одном из писем он говорил, что общение с людьми «вызывает у него мурашки», и он действительно стал потирать предплечья. На его правом запястье, усыпанном морщинами, была большая расплывчатая родинка. Несколько одиноких волосинок на макушке покачивались, словно танцующие змеи. На одной из стен я заметил надпись, сделанную черной ручкой: «Выпустите меня!» – и нацарапанные на двери цифры 187 – полицейский код, означающий убийство.

Мое терпение было вознаграждено. Для начала Найт перестал дрыгать ногой. Потом перестал потирать руки. Похоже, он привык к новой обстановке и начал понемногу оживать.

– Некторые ждут от меня тепла и дружелюбия, – сказал он. – Этакой мудрости отшельника. Советов, как жить, от доброго дядюшки из леса.

Речь была ясной, хоть и очень тихой. Чтобы слышать его, мне пришлось зажать пальцем второе ухо. Он почти не жестикулировал, но говорил образно и забавно. И довольно ядовито.

– От доброго дядюшки-бродяги? – спросил я, пытаясь ему подыграть.

– От дядюшки-тролля, – ответил он, прикрыв глаза.

Я рассмеялся, и уголки его губ тоже приподнялись, обозначая подобие улыбки. Нам удалось установить контакт или как минимум смягчить неловкость начала знакомства. Мы даже начали что-то вроде нормального, хоть и вялотекущего, разговора. Казалось, Найт взвешивает каждое слово осторожно и тщательно, будто поэт или писатель. Даже его письма проходили как минимум одну редактуру, чтобы избавиться от всех ненужных резкостей. Оставались только нужные.

Он объяснил мне, почему предпочитает не смотреть в глаза.

– Я не привык видеть людские лица. На них слишком много информации. Разве вы не замечали этого? – Подобно ему, я стал смотреть собеседнику через плечо. Мы соблюдали это молчаливое соглашение большую часть времени. – Я не люблю, когда люди прикасаются ко мне, – добавил он. Все, что он был способен выносить – случайные прикосновения охранников. – Вы же не любитель обниматься, правда?

Я ответил, что иногда мне хочется обнять близкого человека.

– Я рад, что между нами эта штука, – сказал он, постучав по пластиковому окну. – Были бы здесь шторы, я бы их закрыл. – Тюремщики предложили ему, чтобы встреча прошла без разделяющего окна, но Найт отказался. – Я предпочитаю встречу умов, а не тел. Мне нравится именно такая дистанция.

Казалось, Найт говорил то, что думает, правдиво и ясно, не пропуская свою речь через фильтры принятой в обществе вежливости. В нем не было этой «маленькой сладкой лжи» – той, что благодарит за вкусный обед, даже если еда никуда не годилась, и что смазывает скрипучий механизм человеческого общения. «Мне наплевать, грубо сказано или нет – важно быстро и ясно донести смысл».

Вот как он, к примеру, отозвался в одном из писем о фотографии автора, помещенной на обороте моей книги: «Вы здесь совсем ботаник. В следующий раз доверьте выбор фото вашей жене». В другой раз, когда я упомянул, что моего сына зовут Беккет, он обронил: «Ух, какой кошмар. За что вы его так? Он же вас возненавидит, когда вырастет».

Он сказал, что, узнав о моем предстоящем визите, сперва хотел отказаться от встречи. Но передумал – мы уже состояли в переписке, и мое личное присутствие могло помочь ему вспомнить, как разговаривать с людьми – навык, который никак не давался ему в тюрьме. Сыграло свою роль и то, что я действительно приехал – не уверен, что это сделал кто-то еще, кроме, возможно, тех двоих, что хотели внести за Найта залог. Он знал, что я живу далеко, и чувствовал, что было бы грубо проигнорировать мой приезд. Так что он предпочел грубить мне в лицо.

Найт мог показаться колючим, – таким он в сущности и был – однако после ареста вдруг обнаружилось, что в некоторые, весьма неожиданные, моменты он становился чересчур эмоциональным. «Меня может довести до слез рекламный ролик по телевизору. Нехорошо, когда в тюрьме видят, как ты плачешь».

Ему было интересно, каким его изображают СМИ. «Наверное, под конец передачи, когда приходит время самых странных новостей? Самая большая тыква выросла там-то, а в штате Мэн объявился человек, проживший двадцать семь лет в лесу, так?» Он спросил, правда ли, что все зовут его отшельником, и выяснил, что это так. Все местные газеты – «Кеннебек Джорнал», «Утренний страж», «Портленд Пресс Геральд» – предпочитали писать «отшельник», а не называть его по имени. «Мне не нравится это слово, но в чем-то я их понимаю, – сказал Найт. – В нем есть точность. «Отшельник» подходит под образ. В любом случае непохоже, чтобы я мог как-то на это повлиять».

Он обнаружил плюсы в этой ситуации. СМИ хотели увидеть в нем настоящего живого отшельника, и Найт, отрастив бороду, невольно им подыграл. Растительность на его лице была и календарем, и маской, отвлекающей на себя любопытствующие взгляды и предоставляющей ему некоторую свободу и личное пространство. «Я могу за ней спрятаться, могу играть на стереотипах и концепциях. Одно из преимуществ называться отшельником – мне теперь позволено вести себя странно».

Он должен был подготовиться «снова выйти в люди», как сам это называл, и его беспокоило, что эти самые люди будут смотреть на него, как на сумасшедшего. Понимая, что его поведение странно, надеясь изменить его, он искал помощи – и я попросил его смотреть мне в лицо. Его глаза продолжали бегать, а лицо оставалось бесстрастным – никакой вовлеченности в разговор. Даже бровью не повел. Это было бы нормально для младенца, но, конечно, не для Найта.

Когда мне наконец удалось поймать его взгляд, я задал вопрос, томивший меня последний час:

– Что вы делали, когда вас донимали комары?

– Брызгался антимоскитным спреем, – сказал он и отвернулся.

Мое присутствие тяготило его. Казалось, все, чего Найту сейчас хотелось, – остаться в одиночестве. И все же, когда время посещения подошло к концу, я спросил, можно ли мне прийти снова.

Его ответ был неожиданным.

– Да.

Глава 10
В глубине «Джерси»

Большую часть своего отшельничества Найт провел на одном и том же месте, на удивление удачно расположенном. Сам по себе Мэн, словно вишенка на торте, украшает скопление маленьких северо-восточных штатов. Его обширные дикие леса – по большей части собственность лесозаготавливающих компаний. Найт выбрал отличный способ исчезнуть с глаз долой, оставшись в границах цивилизации. Его лагерь окружали маленькие городки и дороги. При желании он мог послушать разговоры гребцов каноэ, проплывавших по Северному пруду. Он, конечно, ушел от людей, но не очень-то далеко. От ближайшего домика до его лагеря идти было минуты три. Разумеется, если знать, куда.

Верную дорогу знал только Найт. В ночь ареста, прежде чем отправиться в тюрьму, он рассекретил свое убежище и отвел туда арестовавших его Хьюза и Перкинс-Ванс. Оказалось, что лагерь находился на частной земле, и ее владелец не желал, чтобы место стало туристической достопримечательностью. Однако информация о его расположении все же стала достоянием общественности.

Местный разнорабочий Кэрол Бувар нашел лагерь Найта по следам на снегу, оставленными полицейскими. Он объяснил мне маршрут, и я поехал на север от Огасты, в сердце штата Мэн, по дороге, рекой извивавшейся среди покрытых лесом склонов. Это был край лошадей и коров, где, спрятавшиеся между полей, изредка попадались городки с одной улицей.

В допотопных магазинчиках на полках холодильников пластиковые стаканы с червями для наживки соседствовали с молоком. На почтовых ящиках – сплошь французские фамилии: Пулен, Тибодо, Леклер; судя по всему, потомки французских колонистов, поселившихся в Новом Свете в XVII–XVIII вв. В летописи штата, относящейся к 1664 году, говорится, что английский король Карл II передал правление над территорией, обозначенной как «Земля Мейн в Новой Англии», своему брату, герцогу Йоркскому. Вполне вероятно, название штата пошло именно оттуда.

Узкая размытая дорога пересекает подъездную аллею лагеря «Сосна» и приводит к запертым воротам. Всего несколько минут ходьбы – и вот уже на солнце серебрится вода. Здесь расположены два пруда. Малый Северный, словно ребенок, жмется к Большому. Они соединены узкой тропинкой. Три с небольшим мили воды, чистой и холодной. Большинство домиков спрятаны за деревьями и почти не видны.

Была середина недели, конец лета, вокруг царила тишина. Прибрежные загородные дома здесь, за несколькими исключениями, очень простые, без изысков, как внутри, так и снаружи. С некоторых уже облезла краска. Единственное украшение большинства гостиных – оленья голова на стене.

Повсюду большие уличные мангалы, плавающие причалы, сложенные каяки и каноэ. На дереве висит «ловец ветра», сделанный из пустых пивных банок. По ту сторону ручья – маленькая постройка с металлической крышей, обшитая сосновыми досками. От этого места до лагеря Найта рукой подать.

Глинистая колея служит одной из естественных границ леса Найта. Хотя, конечно, это не его лес. Это частная собственность, и каждая ночь, проведенная им здесь, являлась нарушением ее неприкосновенности. Я ее тоже сейчас нарушал, а потому старался вести себя как можно тише. Лагерь Найта стоял где-то на огромной территории, неподалеку от хозяйского коттеджа, откуда отшельник никогда ничего не брал. В районе Северного пруда кого только не встретишь: отряды походников и охотников, лыжников и участников ежегодного лодочного парада, фанатов соревнований по подледной ловле и подсчета численности гагар. При таком скоплении народу вокруг казалось невероятным, что Найт сохранил свое убежище в тайне. Возможно, тому было простое объяснение.

Если сойти с наезженной колеи в лес, то сразу попадаешь в непроходимые дебри, да еще и туман от земли поднимается такой, что мгновенно запотевают очки. Лес Криса Найта представлял собой заросли старых спутанных деревьев разного вида, над которыми, словно два небоскреба, возвышались две гигантские канадские ели, а под ногами стелились папоротники и изредка сверкали красными шляпками грибы. Тут и там были разбросаны огромные валуны, некоторые размером с машину – дары последнего ледникового периода. Покрытые мхами и лишайниками, они и были объяснением неуловимости отшельника. Во время вылазок ему нужно было за что-то держаться, и камни подходили идеально – ни следов, ни звуков, – тогда как ветки и сучья трещали, будто автомобильная сигнализация.

В Соединенных Штатах очень много мест, помимо Центрального Мэна, где мог бы жить отшельник вроде Найта. Однако мэнские леса идеально густые – в отличие от западной части страны и Аляски, где гораздо больше открытых пространств. Да и плотность населения там идеальная – не большая и не маленькая. Соответственно, становится сложнее вычислить вора, если такой вдруг сюда забредет. К тому же люди в Мэне живут по принципу «каждый сам по себе», так что если и заметят чужака, то, скорее всего, просто проигнорируют. Один из владельцев домиков у Северного пруда родом из Техаса – штата, известного своей нетерпимостью к подобным вещам. Он сказал, что там история Найта просто не могла бы произойти.

Письменные инструкции от проводника-разнорабочего были загадочны: «Поднимайтесь на холм так, чтобы послеполуденное солнце светило вам в лицо». Ладно, но здесь оказалось с десяток маленьких холмов, да и двигаться по прямой линии было невозможно из-за валунов. Никаких тебе тропинок, лишь стаи комаров, ядовитый плющ и колючки. Сосновые иголки липли к потной коже, и, чтобы хоть как-то защититься от гнуса, пришлось опустить рукава. Дальше вытянутой руки невозможно было ничего разглядеть. Наметилась клаустрофобия и дезориентация. Местные называли эту часть леса, где терялись охотники и не таял снег, «Джерси» – в честь одноименной немощеной дороги, прорезавшей ее насквозь.

Я впервые заблудился в лесу так скоро. В итоге я сдался, добрел обратно до колеи и присел на камень передохнуть и выпить воды. Вторая попытка покорить Джерси была немногим успешнее. Затем я попытался прикинуть свое положение относительно солнца – а было уже и вправду далеко за полдень – и вновь отправился бродить в этот бурелом. Третий заход выдался еще хуже. Мох, покрывавший валуны, был сырым и скользким как лед – нога моя соскользнула, а рюкзак, набитый едой и походным снаряжением, лишь придал ускорения моему падению. Упал я лицом вперед – ударился лбом о камень так сильно, что тут же вскочила шишка. Один ботинок порвался – они явно не годились для таких прогулок. А Найт ходил здесь постоянно. Бесшумно. Без травм. Как это вообще возможно?

Днем ранее, в офисе в казармах Скохеган я слушал рассказ сержанта Хьюза, в своей зеленой егерской форме и армейских ботинках выглядевшего как картинка, о том, как они шли по лесу вслед за Найтом. Большую часть своего времени, рабочего и свободного, Хьюз проводил в лесах Мэна. Он охотился на ондатр и лис, зарабатывая несколько лишних долларов продажей их шкур. Во время поисков пропавших людей он был способен читать лес, как открытую книгу, будто ясновидец. Никому не удавалось пройти по лесу у Северного пруда так, чтобы Хьюз этого не узнал. Все оставляют следы. За одним-единственным исключением.

Когда Хьюз рассказывал об их прогулке с Найтом, его взгляд туманился. Человек закона, не привыкший использовать красивые обороты, он шел за преступником, только что обвиненном в тысяче ограблений, и восхищался им.

«Я никогда не испытывал ничего подобного», – сказал он. На его глазах рождалось искусство. – Каждый шаг, каждое движение были просчитаны. Было видно, что он делал одни и те же шаги год за годом, десятилетие за десятилетием». Хьюз вспоминал, что Найт всю дорогу находился в каком-то особом состоянии – «словно в трансе». Он даже не реагировал, когда Хьюз задавал ему вопросы. «И я просто оставил его в покое. Этот парень никогда бы не ступил там, где мог остаться след. Он не сломал ни единой веточки, не помял папоротника, не сбил шляпки гриба. Он обошел все места, где лежал снег. Даже если бы мне очень хотелось, я не смог бы идти за ним шаг в шаг. Я был в шоке. Завяжи ему глаза, он прошел бы тот же самый путь, ни разу не оступившись. Движется как кот».

Чем сложнее становилась эта задача – найти лагерь Найта, – тем сильнее мне хотелось ее решить. Солнце опустилось, и несколько его лучей, словно лазеры, прорезали листву. Один из лазеров осветил шишку на моем лбу – я доверился этому лучу и медленно двинулся вперед, тщательно осматривая каждую поляну с булыжниками, будто пытаясь найти иголку в стоге сена.

В уме я отмечал камни необычной формы и приметные скопления деревьев, рисуя собственную карту местности. В какой-то момент я стал по-настоящему видеть лес. В одном месте мне встретился валун размером со слона, глядя на который под определенным углом, можно было заметить, что в действительности это два огромных камня, разделенных неприметным проломом. Этакая оптическая иллюзия, проделка леса. Пролом был достаточно большим, чтобы я мог протиснуться в него и проскользнуть насквозь. Через мгновение у меня остановилось дыхание – я оказался в сказочном мире. Я нашел его.