Текст книги "Долина костей"

– Что ты щеголь. А я не пижон.

– Нет, он подметит, что я солидный человек, а ты нет. Я хочу, чтобы мы оба выглядели прилично.

– Чтобы люди предлагали нам взятки? – спросил Моралес.

– Видишь, я был прав насчет тебя. Ты похож на мальчика из хора, но соображаешь. Именно так. Пока я работал соло, трое людей пытались сунуть мне деньги. Лучшего способа кого-то прижучить не существует: он сует деньжата, ты записываешь это на пленку – и дело в шляпе. Прокуроры в восторге. Так что покончим с этим визитом – и по магазинам.

Десятиэтажное офисное здание было отделано белым мрамором и черным стеклом, в вестибюле журчал коралловый фонтан. Офис Майкла Заброна находился на восьмом этаже: накладные бронзовые буквы на тиковой двери оповещали, что здесь находится открытая компания с ограниченной ответственностью «Полигон брокерз». Мистер Заброн, низкорослый, плотно сбитый мужчина лет сорока, с оливковой кожей, великолепной темной шевелюрой, крючковатым носом и взглядом человека, знающего больше, чем говорит, сам встретил их в тесной приемной, а когда они показали свои жетоны, пригласил следовать за ним.

В его кабинете царил деловой беспорядок, указывающий, что это место служит для работы, а не для демонстрации успеха. На стенах висели заключенные в рамки карты с воткнутыми в них булавками, книжные шкафы заполняли подшитые технические отчеты, стопки распечаток соседствовали с четырьмя в данный момент беззвучно мерцавшими мониторами. Полицейские уселись на пыльные стулья, предоставив сидевшему за захламленным письменным столом мистеру Заброну пристально рассматривать их из зазора между компьютерным дисплеем и стопой профессиональных журналов, касающихся нефтяной промышленности.

– Ну вот, значит, полиция, – промолвил он. – Прежде всего я должен предупредить вас, что о суданце мне известно совсем немного.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Паз по-испански. – Вы случайно не кубинец?

– Нет, – ответил нефтяник на том же языке, – я мексиканец. Точнее сказать, палестиномексиканец. Это представительство нашей семейной компании, головной офис которой находится в Мехико.

Паз снова перешел на английский.

– А что за дело было у вас с мистером аль-Мувалидом в день его смерти?

– Он продал мне немного нефти.

– Пробную партию?

– Не совсем так. Вы хотите знать, в чем особенность наличного нефтяного рынка?

– Ну, не в деталях, – ответил Паз.

– Это просто в теории, но сложно на практике. Как, наверное, и работа в полиции. Позвольте мне хотя бы попробовать объяснить суть дела. Нефть – товар ценный и однородный, в силу чего его партии взаимозаменяемы. Скажем так, баррель сырой нефти это и есть баррель, находится он в Дубае, на танкере посреди океана или в трубопроводе в России, и права на эти баррели продаются и покупаются, точно так же, как и валюта. Я происхожу из семьи, в которой говорят на арабском, благодаря чему мы можем иметь дело с большинством тех, кто располагает нефтью для продажи.

– Почему Майами? – спросил Моралес. – Почему не Хьюстон?

– Хороший вопрос. Можно также спросить, почему бы просто не остаться в Мехико? Видите ли, порой лучше, чтобы в курсе твоих дел было как можно меньше народу. В центрах нефтяного бизнеса все обо всех знают: кто кого посетил, не посетил, кто появился в городе из Венесуэлы, Персидского залива, Норвегии, Нигерии. А такой неприметный, никого не интересующий офис в Майами как нельзя лучше подходит для сделок, требующих деликатного подхода.

Взгляд Заброна все время перебегал с детектива Моралеса на мониторы.

– И аль-Мувалид предложил именно такого рода сделку? – уточнил Моралес.

Собеседник изящно пожал плечами.

– Мм… Понимаете, рынок немедленной поставки и платежа абстрактен. Мы предлагаем цены и контракты, можно сказать, только за фишки или жетоны, как в казино, торгуем обещаниями доставить определенный объем за обозначенную цену. Но иногда возникает ситуация, когда кто-то продает нам конкретный нефтяной лот, и здесь как раз такой случай. Он сказал, что в Порт-Судане у него стоит танкер, залитый одиннадцатью тысячами баррелей. Все необходимые бумаги от тамошних властей в наличии имелись, и я заключил сделку. Нефть, как я уже говорил, есть нефть, что из большой залежи, что из малой. Минуточку, пожалуйста. – Он посмотрел на свой экран и пробежал пальцами по клавиатуре. – Прошу прощения. Предложение из Сингапура. Мне нужно этим заняться.

– Мистер Заброн, – возразил Паз, – боюсь, сейчас вам придется уделить время нам. Скорее всего, вы были последним, кто разговаривал с пострадавшим, перед тем как он был убит, и мы не можем исключить того, что причиной смерти стал состоявшийся в этом кабинете разговор. Может быть, нам стоит поехать в город…

Эта ремарка привлекла несколько больше внимания Заброна, хотя они видели, что он напрягает периферийное зрение, дабы следить за мигающими цифрами и графиками, причем одновременно и на компьютерном дисплее, и на мониторе, настроенном на Си-эн-эн.

– Нет, не стоит. И поверьте, мне трудно представить, чтобы из-за этого могло произойти убийство: сделка-то, по нашим понятиям, незначительная. Дайте-ка взглянуть, сколько я заплатил… – Он нажал несколько клавиш. – Да. Двадцать девять долларов сорок центов за баррель. Базовая цена, минус комиссия, минус гонорар, минус страховка – итого триста три миллиона пятьсот тридцать три тысячи долларов семьдесят шесть центов, сумма, которую я перевел на номерной счет в банке. На Джерси.

– Где это, Джерси? – спросил Моралес.

Заброн посмотрел на него со значением.

– Джерси и есть Джерси. Это остров в Ла-Манше, где не действуют законы никакого государства и банки работают по упрощенным правилам.

– Что-нибудь еще? – спросил Паз. – Какое-нибудь указание на то, какие у него были планы, другие намеченные встречи?

– Нет.

– Какие-нибудь упоминания о женщине по имени Дидерофф?

– Нет. Понимаете, детектив, в разгар делового дня…

– Ладно, понятно. А о чем он еще говорил?

– Видите ли, мы с ним не вели светской беседы. Боюсь, он не был приятным малым, хотя то же самое можно сказать о многих людях, занятых нефтяным бизнесом. Особенно, уж не обессудьте, об африканцах.

– А почему это так, сэр? – добродушно поинтересовался Паз. – Если позволите спросить.

Похоже, что этот вопрос застал Заброна врасплох. Он облизал губу и, запинаясь, выдавил:

– Они… они… я никого не хочу обидеть, офицер.

– Не беспокойтесь, мистер Заброн, я как раз не африканец. Продолжайте. Они – что?

– У них нет… нет идеи общественной собственности. Если человек контролирует что-то, это его личное, как башмак или дом, принадлежит ему и его семье, клану или племени. Народ, нация – для них это просто фигура речи. Должен признаться, что мои соотечественники и сами погрязли в коррупции, но у нас есть хоть какие-то ограничения. Взятки взятками, откаты откатами, но у нас не считают нефть частной собственностью министра нефтяной промышленности и его друзей. А в Нигерии, в Судане дело, похоже, обстоит именно так. Мне кажется, что этот мистер аль-Мувалид имел связи, позволившие заправить этот танкер некоторым количеством казенной нефти, которую он продал как свою собственную. Но вы спросили, о чем мы беседовали? После заключения сделки он слегка расслабился. Я угостил его выпивкой, и он сделал намек.

– Что за намек? – заинтересовался Паз.

– Если можно так выразиться. Он спросил меня, что бы случилось, если бы обнаружилось новое месторождение, раз в пятьдесят превышающее по запасам Видху, Кордофан и Адар Тел, вместе взятые, а это, как известно, основные нефтеносные районы Судана. Я сказал ему, что немедленного воздействия на наличный рынок это бы не оказало по той причине, что запасы запасами, но транспортировка нефти из Судана весьма затруднительна. Суданская нефть отличается высоким содержанием парафинов и требует подогрева, пропускная способность хартумского нефтепровода невелика, и почти все месторождения находятся на юге страны, то есть ее транспортировка должна осуществляться через территории, охваченные гражданской войной. Однако при наличии таких запасов…

– О чем мы здесь говорим? – прервал его Моралес. – О Саудовской Аравии?

Собеседник ответил снисходительной улыбкой.

– Что вы, конечно нет. Саудовская Аравия – это игрок высшей лиги, она вне конкуренции. Судан же в настоящее время мелкий производитель. Его предполагаемые запасы оцениваются цифрой порядка шести десятых миллиарда баррелей: пустяк по сравнению с тридцатью миллиардами только разведанных запасов Ливии или иракскими… впрочем, кто нынче возьмется сказать что-то определенное об Ираке? Где-то от ста двенадцати до двухсот двадцати миллиардов баррелей. Так что я сказал ему: если умножить шесть десятых на пятьдесят, вы попадете в одну категорию с Ливией, а это уже очень серьезный класс, так что в перспективе такое открытие повлечет за собой серьезные перемены не только на наличном нефтяном рынке, но и на геополитическом уровне.

Он снова пожал плечами, сопроводив это жестом, охватывающим и Ближний Восток, и Латинскую Америку, но признающим бесплодность ожиданий.

– Это, конечно, в первом приближении – многое зависит от качества продукта, стоимости добычи и прочих факторов. Я сказал ему, что не слышал о такой находке, а он ответил, что запасы есть и им известно, где находится месторождение, хотя он пока и не располагает необходимыми данными. Он имел в виду первичные данные для нефтяных компаний, необходимые для начала разработки. Ну а дальше пошли намеки на то, что люди, которые смогут первыми получить эти данные, станут играть в будущем Судана ключевую роль и что кое-кто из претендующих на нефть персон находится сейчас в этом городе. Вот почему ему требовались эти деньги, вы понимаете, – на расходы по найму серьезных людей.

– Для защиты, вы хотите сказать? – уточнил Паз. – Он чувствовал угрозу?

– Я думаю, да.

– С чьей стороны?

– Знаете, он не сказал. Мы не были закадычными приятелями. Он сидел здесь, потом ему позвонили на мобильный, и он ушел. Насколько мне запомнилось, в спешке. Вот, собственно говоря, и все, что я знаю об этом человеке. – Заброн с отчаянием посмотрел на свои экраны. – Честно говоря, джентльмены, каждая минута вашего визита обходится мне в уйму денег.

Детективы поблагодарили мистера Заброна и ушли.

* * *

– Это было неплохо. Ты хорошо сделал, что приковал к себе его взгляд, – заметил Паз, садясь в машину.

– Он почти не смотрел на тебя, даже когда ты обращался к нему, – сказал Моралес с некоторой неловкостью.

– То-то и оно. Когда черный и белый парни заявляются вместе, то девять человек из десяти решат, что заправляет тут белый, пусть даже черный одет от «Зенья», а белый носит потрепанный костюмчик из «Пенни», в котором проходил конфирмацию. В этом смысле жизнь несправедлива, что вызывает у меня определенное раздражение, и время от времени я буду срывать его на твоей белой заднице. Правда, в профессиональном плане это иногда срабатывает совсем неплохо. Пока фигурант таращится на белого, черномазый может углядеть много интересного. Ну да ладно, скажи лучше, что ты обо всем этом думаешь?

– Не знаю. У жертвы имелись хорошие бабки, и он искал серьезных людей для защиты. Причем сам был не из воскресной школы: на него ФБР глаз положило, да и наша подозреваемая его не хвалит. Так что…

Он взмахнул руками.

– Как я понимаю, полученная информация не подтверждает версию о том, что какая-то чокнутая совершенно случайно приметила его на улице, завалилась к нему в номер и треснула по башке?

– Да. Может, ее подставили?

– Ну, вообще-то, я думаю, шарахнула его все-таки она, однако подозреваю, что ей помогли. Припомни, ведь сотового телефона у жертвы не оказалось.

– Не оказалось.

– А Эммилу мобильник, при наличии встроенного в голову аппарата прямой связи с небесами, не нужен. Из этого следует…

– Что в номере убитого побывал кто-то еще, – подхватил Моралес. – И этот кто-то прихватил с собой сотовый суданца, чтобы мы не смогли проследить звонок, выдернувший его из офиса Заброна.

– Очень хорошо. Поехали.

Моралес отъехал от поребрика и направился на север от Первой северо-восточной авеню.

– Куда мы теперь?

– В Бэл-Харбор, – сказал Паз, – присмотреть костюм. Хочу посмотреть, как ты будешь выглядеть в пристойном прикиде. А потом… черт, опять он!

– Кто?

– Тот тип в белом «эксплорере» с тонированными стеклами. Он сел нам на хвост. Так, сворачивай налево. Давай!

Моралес резко газанул и помчался наперерез транспортному потоку. Вслед ему понеслись визг тормозов и раздраженные гудки. Паз, глядя в заднее окно, ожидал увидеть поворот белого джипа, но машина покатила на север, следуя правилам дорожного движения.

– Подождем здесь, – буркнул он, чувствуя на себе взгляд молодого напарника. – Он свернет на следующем перекрестке и попробует снова за нас зацепиться.

Спустя пять минут напряженного ожидания Моралес спросил:

– Ты запомнил его номер?

– Нет, а ты?

Последовала неловкая пауза.

– Нет. По правде говоря, я даже не понял, о какой машине речь. Белый «паркетник»?[7]7
  Так называют «городские» модели полноприводных автомобилей.


[Закрыть] Я вообще его не заметил. А ты уверен?..

– Да, на хрен, я уверен! – Паз почти сорвался на крик. – Ты думаешь, я не в состоянии разобрать, когда меня пасут?

В какое-то мгновение охватившая Паза ярость была так сильна, что он испугался, как бы его прямо на месте не хватил удар. У него что, галлюцинации начались? Сейчас белый «эксплорер», в другой раз появится катафалк с водителем зомби или цирковой фургон. Сначала история с Эммилу, потом срыв с Уиллой, теперь это, да и встречу с Заброном (Паз понял это сейчас) он провалил. Темнила он, этот нефтяник: стоило бы отвезти его в контору и прижать как следует. Он знает гораздо больше, чем сказал, и будь у него, Паза, приличный напарник, а не этот пащенок… Стоп! Все наоборот. Моралес нормальный парень, это с ним дело плохо. Лоб покрылся испариной, по спине скатывались крупные капли холодного пота.

– Эй, Джимми, с тобой все в порядке?

Моралес выглядел встревоженным.

– Да ничего, пустяки. Я малость… ты езжай дальше, а?

«Малость что? – спросил себя Паз, когда они тронулись с места. – Малость ку-ку? Крыша набекрень?»

С нервным срывом он еще справится, но вот с другим… В голове вертелось слово «одержимость», и, чтобы избавиться от этой навязчивой мысли, он принялся шептать про себя детские молитвы, сжимая в кулаке амулет, висевший у него на шее. К тому времени, когда они добрались до места, он уже чувствовал себя почти человеком.

Следующие семь лет прошли для Бервиллей мирно. Дела Жоржа процветали. Он вовремя заметил, что в середине девятнадцатого века люди не хотят сидеть в темноте, а китового жира для свечей не хватает для удовлетворения всех потребностей. Соответственно, он занялся производством и продажей керосина, а полученную прибыль инвестировал в возникающие по всей Европе осветительные газовые компании. К 1870 году Париж стали называть Городом света, и большая часть этого света производилась Жоржем де Бервиллем и сыновьями. Жорж купил большой каменный особняк в самом элегантном районе Метца, а вместо маленького домика в Пони приобрел в Гравелотте внушительное шато Буа-Флери.

Дети тоже процветали. Адольф, несмотря на свой юный возраст, был в известном смысле даже более успешен, чем отец, а уж с его обаянием мало кто мог тягаться. Ему поручали вести переговоры с поставщиками нефти. В 1869 году он совершил путешествие через Атлантику в Америку, где познакомился с американскими способами ведения бизнеса и установил контакты со многими ведущими фигурами американской индустрии, включая молодого Джона Д. Рокфеллера, которому молодой француз приглянулся настолько, что легендарный богач ввел его в свой семейный круг (а такая честь оказывалась исключительно редко).

Тем временем Жан Пьер поступил в Сен-Сир. Он всегда любил лошадей, тяготел к риску и намеревался сделать карьеру на военном поприще. Что касается Жерара, самого младшего сына, он, еще обучаясь в Сент-Арнульфе, ощутил духовное призвание и в тот год, о котором идет речь, учился и жил в семинарии в Монтинье. И только Мари Анж осталась дома, заботясь об отце, хотя и посещала в качестве приходящей ученицы классы монастыря Сестер Провидения, расположенного на рю Ришелье, неподалеку от элегантного дома ее семьи. Из школьных журналов того времени нам известно, что особыми успехами по большинству предметов она не отличалась, но выделялась в изучении языков. К этому времени она почти свободно владела английским и итальянским, немецкий же, разумеется, как и большинство жителей Метца, знала с детства. Что она представляла собой в ту пору? Ответ на этот вопрос мы находим в письмах, адресованных Мари Анж сестре ее матери, любимой тетушке Авроре, проживавшей в Париже. В одном из них она пишет:

«Я признаюсь, что мое сердце разрывается между желанием служить Христу в качестве монахини и любовью и священным долгом по отношению к дорогому отцу. Он был настолько добр ко мне и так много страдал. Но ему, бедняжке, хочется, чтобы я появлялась в обществе, ездила на балы, как остальные девушки, а потом вышла замуж. Как бы я ни жаждала угодить ему, ничего не получится. Меня не интересуют балы, и уж замуж я, в любом случае, не выйду никогда».

Несомненно, что призвание блаженной Мари Анж де Бервилль проявилось уже в самом раннем возрасте.

Из книги «Преданные до смерти: История ордена сестер милосердия Крови Христовой».

Сестра Бенедикта Кули (ОКХ), «Розариум-пресс», Бостон, 1947 г.

Глава восьмая
Признания Эммилу Дидерофф
Тетрадь вторая

Необычно, конечно, исповедоваться перед копами, хотя, с другой стороны, исповедь перед Богом тоже всегда казалась мне странной, тем более в письменном виде. Если Бог существует, то он и без твоих признаний должен знать о совершенном тобой зле, и письменные показания ему не нужны. Однако существует таинство исповеди и епитимья, или покаяние, которое теперь чаще называют примирением. Акт устного признания необходим, чтобы примириться с Богом и вернуть грешнику Его милосердие и благосклонность, хотя теперь это происходит нечасто, и исповедальни в храмах либо отсутствуют вовсе, либо, по большей части, пустуют. Я упустила все это, поздно придя к вере, но вы как человек, выросший в католической семье, должны меня понять, если только полицейский в вас не пожрал христианина без остатка. Я надеюсь, что этого не случилось, и исповедуюсь той частице Христа, которая сохраняется в человеке, даже если он не верует и отвергает благодать, хотя лучше, конечно, если он открыт Господу. А значит, и той стороне жизни, о которой я хочу рассказать, даже вне зависимости от желания или нежелания меня выслушать.

В последнем своем сочинении святой Августин говорит, что он написал «Исповедь», стараясь выразить свое понимание Господа и свою тягу к Нему, и при этом (скромно) признает, что его книга продолжает оказывать влияние на читателей. Он написал ее также, чтобы разобраться с тем скандалом, который разразился, когда его захотели сделать епископом, а недоброжелатели воспротивились, указывая на беспутную юность, полную блуда и ересей. Прошло четыре года и около восемнадцати недель с моей последней исповеди, состоявшейся лицом к лицу с отцом Манесом, в крытой жестью церкви в Вибоке. Я говорю «около», потому что в Южном Судане время течет иначе и мы там не пользуемся вашим календарем. Но отвлекаться на это я не буду, ибо понимаю, как важно придерживаться строгой хронологии, поскольку грех порождается грехом. Грех, как вы должны знать, это вектор, а не печать, не просто тяжесть, но скорость, увлекающая человека либо вверх, либо вниз. Чтобы вернуться к Богу от жизни во грехе, должно двигаться назад по собственным следам к отправной точке и исправить содеянное зло. Это в теории. На практике же такое мало кому под силу. Большинство людей воображают, будто они сами по себе стремятся к своему сиюминутному благу: о, я просто возьму немножко деньжат, пересплю с этой девчонкой и так далее. Все это иллюзия, и наибольшая хитрость дьявола состоит в том, чтобы убедить людей, будто его не существует, а значит, и грешат они не по его наущению. Но кое для кого дела его ясны, есть люди, которые чувствуют, как он действует в них, подобно тому, как вы чувствуете ползущую у вас по руке букашку, и вы, мистер полицейский, как раз из таких. Вы ощущаете кого-то, стоящего за вашим плечом, он нашептывает мысли, которых у вас быть не должно, и навевает сны. Другое дело, что это знание хочется прогнать, потому что гораздо легче смотреть на других людей, чем на самого себя.

Так или иначе, я выехала на Устричную дорогу, освещая путь тусклым светом маленькой передней фары моего велосипеда, и мне просто повезло, что меня никто не сшиб. Когда Хантер пустил меня в свой трейлер, я увидела там кучу деньжищ, пачки купюр, по большей части десяток и двадцаток, а на полу стоял открытый вещмешок, куда он их сбрасывал. Я совершенно спокойно рассказала ему обо всем, случившемся в нашем доме, умолчав, разумеется, о своей скромной роли. Реакция его была следующей: он несколько раз выругался, а потом вернулся к столу и спросил меня, не хочу ли я помочь ему подсчитать наличность. Все-таки иногда этот Хантер мог удивить.

Я объяснила, что нам нужно убираться из Калуги сегодня вечером, сию же минуту, а он спросил, не спятила ли я часом, и мне пришлось пояснить, что Орни Фой платил моему отчиму, в данную минуту отчалившему в небытие, и теперь прикрывать его долбаную задницу некому, а копы в связи со всей этой суматохой начнут искать меня, и, поскольку про нашу с ним связь знает весь округ, они очень скоро нагрянут в Рэйфорд, и следующие двадцать лет своей жизни он проведет в тюряге в одной камере со здоровенными ниггерами. У этого хренова придурка челюсть отвисла, и, чтобы привести его в чувство, я сменила пластинку. Завела песню о том, как я его люблю и как здорово будет, когда мы выберемся из этой дерьмовой дыры, и переберемся в настоящий город, где будем жить настоящей, человеческой жизнью. Снимем квартиру, станем ходить по клубам и концертам, обзаведемся красивыми шмотками, и я помогу ему, и так далее и тому подобное. Настоящая причина, конечно, заключалась в том, что мне не светило оказаться поблизости, когда доктора, сделав вскрытие, обнаружат, что мама принимала не транквилизаторы, а кукурузный крахмал, и все поймут. Я вовсе не считала, что совершила какое-то уголовное преступление, но вонь бы поднялась изрядная, да и вообще, вряд ли девушке-сироте стоило при таких обстоятельствах оставаться там, где заправлял клан Дидерофф и его приспешники.

Этому перепуганному придурку больше всего хотелось меня трахнуть, но я удовлетворила его проще, потому что мне было не до того, да и не хотелось катить через весь штат липкой и потной. Помню, я подумала, насколько тупы мужчины: управлять ими ничего не стоит, ведь у каждого в штанах имеется дистанционный пульт и при необходимости их можно переключать с канала на канал. За исключением Орни, конечно, – во всяком случае, так мне казалось тогда.

И мы уехали в Майами. Обычно Хантер гонял как сумасшедший, но тут я велела ему ехать помедленнее. Мне вовсе не улыбалось, чтобы нас тормознули за превышение скорости.

На рассвете я заставила его остановиться у супермаркета и припарковаться на пустой стоянке. Мы взяли завтрак навынос и перекусили, дожидаясь открытия торгового центра: мне хотелось сменить одежду и купить косметику, чтобы выглядеть постарше. Потом нашли пункт скупки и продажи подержанных машин и, доплатив, обменяли пикап на тачку поновее. Хантер попытался взбрыкнуть, но я объяснила, что, пока мы катаемся на его металлоломе, никто не сдаст нам приличного жилья. Я собиралась подкатить к агентству по найму жилья на респектабельной машине, одетая в соответствующий прикид, и заплатить за аренду не наличными, а банковским чеком, с отпечатанными на нем нашими именами.

Приметив камеру хранения, я велела ему подъехать, арендовала ячейку, спрятала туда нашу наркоту и часть наличных, после чего мы въехали в город и остановились в Рамада. Хантера ломало, потому что взять дури с собой я ему не разрешила, но мы основательно подкрепились в «Красном омаре», а потом купили пива, и я затрахала его до потери пульса. После этого я забрала у него маленькую записную книжку с адресами, телефонами и цифрами, касающимися его наркотического бизнеса, и нашла номер Орни. Связаться с ним по телефону было нелегко. Нужно было позвонить в маленькую бакалейную лавку неподалеку от того места, где он жил в Виргинии, и оставить сообщение. Он перезвонил через пару часов. Я рассказала ему о том, что произошло в Вэйленде (разумеется, в отредактированном варианте), и поделилась своими соображениями, а он сказал, что мысль удрать была правильной, а теперь нам следует затихариться и ни в коем случае не толкать в Майами никакой травки. А он скоро к нам приедет.

На следующий день я приоделась на манер одаренных мамаш и талантливых девиц Вэйленда: коричневатый костюм с белой полотняной блузкой, дорогущие, в тон костюмчику, туфли, прихватила такую же сумочку, нацепила на шею нитку фальшивого жемчуга и наложила на физиономию столько косметики, что вполне могла сойти за семнадцатилетнюю. Взяв наличные Хантера (12 580 долларов), я открыла счет в ближайшем отделении городского банка, после чего поехала в агентство недвижимости и сняла квартиру с мебелью на Берд, на дальней стороне автострады, назвавшись Эмили Луизой Гариго. В правах у меня, ясное дело, стояло совсем другое имя, но, поскольку я выдала себя за новобрачную, леди из агентства разворковалась, сказала, что у них (это в Вестфилд-Лейкс) снимает жилье уйма молодых парочек и что мы будем там как дома. Я раздобыла нам телефон, причем подключила все функции, хотя на это ушла уйма наличных, потому что ни у него, ни у меня не было не только кредитной истории, отсутствовал даже номер социального страхования. От всех старых документов я избавилась и обзавелась водительскими правами с новым именем.

И вот мы, парочка бросивших школу старшеклассников из захолустья, поселились среди старательных обывателей, ребят, подвизающихся в ресторанах быстрого питания, владелиц пуделей, почтальонов, вспомогательного персонала аэропорта и помощников менеджеров больших магазинов. Мне (хотя, наверное, не Хантеру) пришло в голову, что я во все это вполне вписываюсь, ибо предполагалось, что как раз такой образ жизни и ждет порядочных девушек после выпускного бала. Только вот школу я не закончила и уж порядочной всяко не была. В глубине души я ощущала себя преступницей, причем получающей удовольствие от нарушения правил и законов. О деньгах беспокоиться не приходилось: в камере хранения находился изрядный запас наркоты, и нам следовало лишь дождаться Орни, который подскажет, как ею распорядиться. Имелось у меня и несколько других идей, делиться которыми с Хантером я, разумеется, не собиралась. Например, я подумывала стать дорогой проституткой, хотя понимала, что тут мне еще учиться и учиться.

Беда, однако, заключалась в том, что Хантер был из тех парней, у которых мозги набекрень, и очень скоро это дало себя знать. Сначала он начал курить свою травку сам, рядом с домом, что уже само по себе было скверно, а потом припарковал тачку возле средней школы в Пальметто-Спрингз и начал толкать товар. На мои попытки урезонить его он заявил, мол, это по моей вине ему пришлось сбежать из дома и торчать теперь в дерьмовой дыре, а когда я напомнила ему, что, по сути, я вытащила его из задницы, а заодно пригрозила рассказать Орни о том, что он нарушил его запрет на торговлю, Хантер съездил мне по физиономии. Не так уж мне и досталось – я была увертливая, а он основательно обкурился, – но что было, то было. На следующий день я позвонила связнику Орни и попросила передать, чтобы босс срочно со мной связался. Он и связался, но было уже поздно.

Многие ребята сильно не любят тех, кто толкает наркоту возле школ, особенно в открытую. Этого не любят ни копы, ни другие дельцы, полагая, что сами застолбили местечко. Должно быть, кто-то нас заложил, потому что рано утром, через пару дней после моего звонка Орни, нашу дверь вышибли полицейские с фонариками, полюбовались моей голой задницей и объявили, что мы задержаны по подозрению в совершении уголовного преступления.

Деньги, машину и все наше барахло они забрали, как нажитое преступным путем, а поскольку ключ от камеры хранения тоже попал им в руки, очень скоро они выудили оттуда тридцать килограммов первоклассного зелья. Естественно, они давили на Хантера, чтобы он сдал поставщика, но обломались, потому что одного у Фоев не отнимешь – они крепко держатся друг за друга. Копов это, понятное дело, взбесило, и, хотя они ясно видели перед собой придурка, а не заправилу, на Хантера навесили все, что смогли, и спровадили к папочке в Рэйфорд, в федеральную тюрягу, на весьма приличный срок.

Как вы помните, я еще в детстве умела прикидываться дурочкой: это срабатывало тогда, сработало и теперь. Во-первых, я именовала себя Эмили Гариго, поскольку не хотела, чтобы всплыла какая-либо связь с округом Калуга, а во-вторых, представила дело так, что копы поверили, будто всем заправлял Хантер, а я лишь слепо исполняла его приказы. Мне пришлось предстать перед судом по делам несовершеннолетних, где я, понятное дело, пустила слезу, а когда судья спросила, откуда я родом, то ответила, что вроде бы мои родители жили в синем трейлере где-то в Алабаме, а какой это город – «нет, мэм, не помню, но там рядом дерево, в которое угодила молния».

Меня отправили в Агапе-хаус, специальный интернат в округе Дэйд, предназначенный для содержания малолетних наркоманок и девочек с отклонениями в поведении: видимо, решили, что по моему слабоумию мне там самое место. Исправительное заведение было христианским, и нам приходилось петь гимны, однако настоящей тюрьмой оно не являлось и, соответственно, охранялось кое-как. Поскольку меня определили в эту богадельню на полгода, а мне вовсе не светило торчать там так долго, я на четвертый день перемахнула через забор и сделала ноги.

В другом письме мы находим:

«Вы будете смеяться, но тоскливыми теплыми днями я сижу здесь, в Гравелотте, и представляю себе, в какой монашеский орден стоило бы мне пойти, достань у меня смелости рассказать отцу о своем призвании. Бенедиктинки изощряются в богословии, для этого я туповата, а мой нервический темперамент мало способствует созерцанию. Кармелитки не жалуют девушек из богатых семей. Мне кажется, по-настоящему найти себя я могла бы в уходе за скорбными и недужными, ибо и сам Господь наш помогал страждущим. Я с интересом прочла отчеты Флоренс Найтингейл и устыдилась того, что англичане так сильно опередили на стезе милосердия католическую Францию, хотя сама идея госпиталей появилась у нас. Знаю также, что есть религиозные конгрегации, проводящие такую работу не в больницах, но прямо в домах беспомощных и обездоленных: думаю, мне бы это подошло. Меня не пугает вид крови и не мутит от самых отвратительных запахов. Может быть, вы окажете мне любезность, заглянув в Парижский институт вспомоществования и рассказав потом о ваших впечатлениях? И хотя просить об этом дурно, пожалуйста, не говорите ничего папе».

Неизвестно, рассказала ли Аврора Пэйо своему деверю об этих идеях, но, в любом случае, скоро произошли события, затронувшие их всех, положившие конец протекавшему в Метце детству, направив ее стопы на стезю, которой она следовала всю оставшуюся жизнь. В августе 1870 года, пока она сидела и писала это письмо, может быть, в крытой садовой беседке с видом на речушку Манс в Буа-Флери, на ее родину обрушилась война, мрачные волны которой докатились и до ее порога.

На первых порах война складывалась не очень удачно для Франции. Французская Рейнская армия отступала через Метц по направлению к Вердену, преследуемая немцами. Утром 16 августа Мари Анж разбудил цокот копыт во внутреннем дворе. Ожидая брата, который должен был приехать в отпуск для поправки, девушка сбежала вниз в неглиже и домашних туфельках и лишь у самой двери набросила висевший там голубой форменный плащ своего брата. Однако, выйдя на двор, она с испугом увидела отряд прусских улан.

Из книги «Преданные до смерти: История ордена сестер милосердия Крови Христовой».

Сестра Бенедикта Кули (ОКХ), «Розариум-пресс», Бостон, 1947 г.