Текст книги "Права человека как политика и как идолопоклонство"

Кто-то, однако, может возразить, что почитание человеческой субъектности или человеческого достоинства всегда влечет за собой если и не принятие, то уважение широкого спектра позиций, касающихся оснований прав человека. В конце концов, свободные люди чаще спорят о метафизических основаниях, нежели о вытекающих из них практических следствиях. Так, основания утилитаризма и деонтологии, подобно основаниям многих других религиозных и секулярных мировоззренческих систем, совсем не похожи друг на друга. Но разница в основаниях не мешает конвергенции упомянутых доктрин в деле защиты базовых прав человека. Сказанное верно даже в отношении философских учений коммунитаристского толка, многие из которых защищают права человека, несмотря на все свои разногласия с либеральным индивидуализмом. Коллективистская защита прав человека не отрицает моральной ценности индивидов, более того, в ней системная связь между индивидом и сообществом отстаивается более жестко, чем у многих либералов. Абсолютное и безоговорочное отрицание моральной ценности индивидов несовместимо с защитой прав человека. Но в большинстве случаев, когда люди продолжают аргументированно спорить друг с другом относительно оснований, на которых должна базироваться правозащитная идея, они также получают сопутствующую выгоду от свободного и избавленного от страха диалога, который сам по себе поощряет признание прав человека.

Отстаивание прав человека в качестве прагматического инструмента поднимает вопрос о том, способен ли международный правозащитный режим функционировать без каких-либо моральных и метафизических оснований вообще, ограничивая себя лишь чистой прагматикой. По утверждению Игнатьева, не только может, но и должен, хотя комментаторы его текстов высказывают сомнения в этом. Но до какой степени сам Игнатьев последователен в своей «безосновной» позиции? На мой взгляд, он заметно противоречит себе. Намереваясь подкрепить тезис о том, что правозащитный режим может прекрасно действовать даже без морального и метафизического оправдания, он ссылается на статью 1 Всеобщей декларации прав человека. Но действительно ли текст этой статьи обходится без упоминания каких-либо моральных или метафизических оснований? Чтобы разобраться в этом, процитируем ее: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства». Действительно, в этих двух простых предложениях Декларация не выдвигает какого-то единого обоснования прав человека. Но одновременно она и не обходит этот вопрос стороной, кратко констатируя наличие у них множества оснований, среди которых следующие:

Свобода и равенство личности: «Все люди рождаются свободными и равными».

Равенство в достоинстве: «Свободными и равными в своем достоинстве».

Равенство в творении или предназначении: «Они наделены разумом и совестью».

Равенство в братстве: «В духе братства».

Человеческая субъектность: «Наделены разумом и совестью».

Каждая из этих отсылок, в свою очередь, открыта для множественных интерпретаций. В согласии с идеей о том, что права человека можно защищать, опираясь на разнообразные основания, упомянутые два предложения указывают не на одно основание, а сразу на несколько.

Вместе с тем заявление, в соответствии с которым у прав человека имеются определенные основания, не равнозначно тезису о том, что наше отношение к ним самим или к человеческим существам, являющимся их субъектами, должно быть почтительно благоговейным или даже, в крайности, идолопоклонническим. Уважать права человека – не значит боготворить их, то есть превозносить их до такой степени, которая не допускает никаких компромиссов в пользу одного права за счет другого, или же ради улучшения социальных кондиций, обусловливающих защиту любых прав в целом. Желание почитать права человека вместо того, чтобы ценить жизни людей, которых, как предполагается, правозащитный режим призван оберегать, ставит перед нами вопрос о том, каким образом можно уважать наших собратьев, не впадая при этом в обожествление прав человека. «Вместе с идеей прав, – пишет Игнатьев, – приходит готовность уважать аргументированные позиции других и разрешать споры мирно». Отстаиваемое автором понимание прав человека как инструмента, защищающего человеческую субъектность, поддерживает эту приверженность делиберации – мирному разрешению наших разногласий.

По мнению Игнатьева, фундаментом правозащитного режима должна стать терпимость, а не уважение. Но я, в отличие от автора, менее уверена в том, что уважение в данном случае вообще не играет роли. Для Игнатьева же мирное урегулирование наших разногласий нуждается именно в терпимости: «Фундаментальные моральные обязательства, вытекающие из идеи прав человека, не предполагают почитания или поклонения; что они действительно предполагают, так это делиберацию». Но, как представляется, это желание практиковать делиберативные подходы, разговаривать с людьми, с которыми мы не согласны, – если противопоставить его элементарному желанию просто мириться с их существованием – включает в себя больше, чем просто терпимость. Мне кажется, итоги подобного диалога зависят и от нашего уважения к ним в качестве агентов, с которыми можно продуктивно обмениваться аргументами. Терпеть другого, но не уважать его, руководствуясь принципом «Сам живи и другому давай», – это значит удерживать себя от посягательства на свободу людей жить той жизнью, какая им (а не нам) нравится. Терпимость не допускает нашего вмешательства в жизнь других, пока они сами не начинают вредить кому-то. В человеческих отношениях терпимость прекрасная вещь, но это не единственная хорошая вещь. И именно в области прав человека не стоит ограничиваться только ею, поскольку мы не в состоянии раз и навсегда договориться о том, что должен включать в себя правозащитный режим. Следовательно, наше продвижение в сфере прав человека – как, кстати, и во многих других политических областях – в равной мере зависит как от терпимости, так и от делиберации. А для того чтобы обсуждать с людьми различные вопросы, нам необходимо не просто терпеть их, нужно общаться с ними конструктивно, что само по себе является формой уважения.

Если все мы придем к единодушию по поводу того, что значит не причинять ущерба ближнему, нам удастся утвердить толерантность в международной сфере прав человека. И тогда уже не придется размышлять о содержательном наполнении правозащитной идеи. Но, как напоминает Игнатьев, сегодня такого согласия еще нет, и делиберация как способ взаимного уважения остается тем путем, который приближает нас к взвешенному и взаимному согласию в вопросах о правах человека. Даже если делиберативные методики не помогают, они демонстрируют хотя бы минимальную степень уважения сторон друг к другу.

Если мы уже договорились о том, что именно составляет права человека, то солидарная приверженность их соблюдению не потребует ничего, кроме терпимости. Но поскольку моральные агенты продолжают горячо спорить по этому поводу, нам приходится продолжать обсуждение этой темы со своими партнерами, надеясь завтра обеспечить более благоприятное состояние умов, чем то, что сложилось сегодня. За делиберацией, таким образом, стоит нечто большее, чем просто толерантность; она влечет за собой минимальное уважение к тем, кто имеет отличное от нашего, но глубоко обоснованное видение прав человека. Правозащитный режим требует от нас терпимости к неразумию по крайней мере до той поры, пока его носители не начнут наносить вред другим людям. Приверженность свободному обмену мнениями с теми, кто имеет иные воззрения на права человека – в расчете на лучшее взаимопонимание завтра – выражает, говоря словами статьи 1 Всеобщей декларации прав человека, наше уважение к ним как к существам, «наделенным разумом и совестью». Уважение человеческого достоинства, субъектности, равенства, свободы, братства – все это заложено в упомянутую статью 1. И разработка, и последующая интерпретация этого краткого текста говорят о том, что на революцию в области прав человека, конца которой пока не видно, можно смотреть под разными, но при этом вполне приемлемыми и сочетающимися друг с другом, углами зрения.

Майкл Игнатьев
Права человека как политика и как идолопоклонство

Права человека как политика[2]2
  Настоящий текст представляет собой Таннеровскую лекцию о человеческих ценностях, прочитанную в Принстонском университете в 2000 году. Текст воспроизводится с разрешения правообладателя в лице корпорации Таннеровских лекций по человеческим ценностям при Университете штата Юта (Солт-Лейк-Сити, США).


[Закрыть]

Права человека и моральный прогресс

В книге «Человек ли это?» Примо Леви рассказывает о том, как его интервьюировал доктор Гельмут фон Паннвиц, глава химической лаборатории Освенцима[3]3
  Levi P. If This Is a Man. London: Abacus, 1987. P. 111–112. На значимость этого абзаца я обратил внимание благодаря работе Алена Финкелькраута: L’Humanité perdue: essai sur le 20ième siècle. Paris: Seuil, 1996. P. 7–11. [Фрагмент приводится в переводе Евгения Солоновича. Прим. перев.]


[Закрыть]. Получение места в лаборатории было для заключенного вопросом жизни и смерти: если бы Леви смог убедить Паннвица в том, что он компетентный химик, это избавило бы его от газовой камеры. Пока узник в своей полосатой лагерной робе стоял напротив письменного стола, Паннвиц пристально изучал его. Позже Леви вспоминал: «Дело в том, что посмотрел он на меня не таким взглядом, каким человек смотрит на человека, и, если бы я мог до конца разобраться в природе этого взгляда, словно направленного через стеклянную стенку аквариума на существо из другой среды обитания, я бы разобрался и в причинах великого безумия Третьего рейха». Ученый, воспитанный в традициях европейской рациональности, превратил встречу двух человеческих существ в контакт между представителями двух разных видов.

Конечно, прогресс – понятие спорное, но мы, безусловно, продемонстрируем способность к нему, если, поддавшись моральной интуиции, не согласимся с эсэсовским медиком: вопреки ему, человеческий вид един, и каждый индивид, его представляющий, в равной мере заслуживает моральной оценки. Идеология прав человека – язык, в котором полноценно и всесторонне воплощена эта интуиция. По мере того, как такое воззрение начинает все более ощутимо сказываться на деятельности отдельных людей и целых государств, мы получаем возможность говорить о моральном прогрессе. Здесь применимо определение прогресса, которое предложил Ричард Рорти: по его мнению, прогресс есть «утверждение способности воспринимать все большее число различий между отдельными людьми в качестве морально ничтожных факторов»[4]4
  Rorty R. Truth and Moral Progress: Philosophical Papers. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. P. 11.


[Закрыть]. Глобальное распространение подобного подхода можно считать прогрессом по двум причинам: во-первых, живя в соответствии с ним, мы все чаще обходимся с людьми так, как, по нашему мнению, должны обходиться с нами самими; во-вторых, поступая таким образом, мы уменьшаем жестокость и страдание, царящие в нашем мире. Иными словами, убеждение в том, что торжество прав человека представляет собой моральный прогресс, обосновано прагматически и исторически. Из опыта прошлого нам известно о том, что когда люди обладают подлежащими защите правами – когда их человеческая субъектность защищается и поощряется, – их сложнее оскорблять и угнетать. Именно на этом основании мы рассматриваем распространение правозащитного инструментария как прогресс, несмотря даже на то, что между самим наличием этих инструментов и их применением отдельными государствами сохраняется глубокая пропасть.

Оценивая распространение западных представлений о правах человека по миру в качестве морального прогресса, можно прослыть европоцентристом. И все-таки в правозащитном инструментарии, созданном после 1945 года, не стоит видеть триумфальное воплощение имперского самодовольства Европы; скорее, это плод размышлений пережившего войну поколения о европейском нигилизме и его последствиях. Идея прав человека стала ответом доктору Паннвицу. Это реакция на злоупотребления безграничным суверенитетом, предоставленным государствам Вестфальской системой, из-за которого их граждане утрачивают нормативные основания отвергать легальные, но безнравственные указания собственных властей. Всемирная декларация прав человека обозначила возвращение европейской традиции к идее естественного права: поворот, нацеленный на восстановление человеческой субъектности, на обретение индивидами гражданской стойкости в тех ситуациях, когда государство требует от них чего-то недозволительного и недопустимого.

Правозащитные революции

В историческом плане Всеобщая декларация прав человека стала составным элементом реорганизации нормативного порядка, начавшейся в международных отношениях после войны и призванной создать прочные заслоны от варварства. Правовая революция включала в себя принятие нескольких документов, среди которых наиболее значимыми стали следующие: Устав ООН 1945 года, запрещающий агрессивные войны; Конвенция о предупреждении геноцида и наказании за него 1948 года, защищающая религиозные, расовые и этнические группы от уничтожения; Женевская конвенция о защите гражданского населения во время войны 1949 года, укрепляющая положение мирных граждан в ходе конфликтов; наконец, Конвенция о статусе беженцев 1951 года, гарантирующая права вынужденных изгнанников.

До Второй мировой войны субъектами международного права были только государства. С принятием Всеобщей декларации прав человека 1948 года международное признание получили и права индивидов[5]5
  См.: Robertson A.H., Merrills J.G. Human Rights in the World. 4^th ed. London: Manchester University Press, 1986. Chap. 1; Morsink J. The Universal Declaration of Human Rights: Origins, Drafting and Intent. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1998.


[Закрыть]. Впервые в истории отдельные личности, независимо от их расы, вероисповедания, пола, возраста или других характеристик, получили права, которые могут быть использованы ими для защиты от несправедливых государственных законов или угнетательских практик.

Среди инициаторов всемирной правозащитной революции не было стран, которым на тот момент уже удалось бы воплотить идеалы прав человека в жизнь. Америка и европейские государства тогда еще не завершили правовую эмансипацию собственных граждан или подвластных им колониальных народов. Более того, многие государства, участвовавшие в подготовке Всеобщей декларации, не видели никакого противоречия между совершенствованием норм международного права на внешней арене и сохранением угнетения и дискриминации у себя дома. Они полагали, что Всеобщая декларация останется набором прекраснодушных клише, используемых в основном в декоративных целях. Тем не менее, войдя в нормы международного права, идеология прав человека подстегнула антиколониальные революции в их заморских владениях и борьбу за гражданские права на их собственной территории. Правовую революцию нельзя рассматривать в отрыве как от борьбы за самоопределение и независимость в европейских колониях, так и от битвы за равноправие чернокожих граждан США, увенчавшейся принятием в 1965 году Акта о гражданских правах[6]6
  См.: Lauren P.G. The Evolution of International Human Rights: Visions Seen. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1998. P. 269; Danieli Y. et al. (Eds.) The Universal Declaration of Human Rights: Fifty Years and Beyond. New York: Baywood, 1998.


[Закрыть].

За прошедшие полвека большая часть современных государств ратифицировала международные правозащитные конвенции, а некоторые страны инкорпорировали их идеи в собственные конституции. Создание в 1953 году Европейского суда по правам человека позволило гражданам европейских стран обращаться в Страсбург с жалобами на притеснения со стороны собственных властей[7]7
  Robertson G. Crimes against Humanity: The Struggle for Global Justice. London: Allen Lane, 1999. P. 51–54.


[Закрыть]. Сами европейские государства, включая Великобританию, сегодня согласны с тем, что решения, вынесенные их судами или административными органами, могут быть отменены этой специальной правозащитной инстанцией, не зависящей от их собственных парламентов или судов[8]8
  Clements L., Young J. (Eds.) Human Rights: Changing the Culture. Oxford: Blackwell, 1999; Moravcsik A. The Origins of Human Rights Regimes: Democratic Delegation in Postwar Europe // International Organization. Spring 2000. Vol. 54. № 2. P. 217–253.


[Закрыть]. Страны, желающие вступить в Европейский Союз, заранее соглашаются привести свое законодательство в соответствие с Европейской конвенцией о защите прав человека и основных свобод: среди прочего они готовы отменять и смертную казнь, которая теперь абсолютно не вписывается в европейские правозащитные стандарты.

Что касается развивающегося мира, то здесь готовность молодых наций ратифицировать международные правозащитные документы стала обязательным условием их допуска во всемирную семью народов. Даже репрессивные режимы ощущают необходимость подчеркнуть собственное уважение к правозащитному инструментарию. И хотя реверансы в адрес прав человека оказываются в подобных случаях символической данью, которую порок платит добродетели, то обстоятельство, что угнетатели соглашаются на это, подтверждает наличие не имевшейся прежде и появившейся после 1945 года возможности пристыдить или даже наказать их.

В распространении прав человека по всему миру часто видят моральное следствие экономической глобализации. В отчете Государственного департамента США о соблюдении прав человека в мире в 1999 году говорилось о том, что сочетание идеологии прав человека с демократией, наряду с «деньгами и Интернетом», стало одним из трех универсальных языков глобализации[9]9
  Introduction // 1999 Country Reports on Human Rights. Washington, D.C.: United States Department of State, 1999.


[Закрыть]. Отсюда напрашивается вывод о том, что борьба за права человека – это разновидность морального индивидуализма, который состоит в своеобразном родстве с экономическим индивидуализмом глобального рынка, причем они всегда идут рука об руку. На самом же деле отношения между правами человека, между нравственной и экономической глобализацией, гораздо более антагонистичны, о чем свидетельствуют, в частности, кампании правозащитников, направленные против трудовых и экологических практик транснациональных корпораций[10]10
  См.: Homer-Dixon T.F. Environment, Scarcity, and Violence. Princeton: Princeton University Press, 1999; Mehmet O., Mendes E., Sinding R. Towards a Fair Global Labour Market: Avoiding a New Slave Trade. London: Routledge, 1999; Human Rights: Is It Any of Your Business? London: Amnesty International, 2000; Carnegie Council on Ethics and International Affairs. Who Can Protect Workers’ Rights? // Human Rights Dialogue. Fall 2000. Vol. 2. № 4.


[Закрыть]. Права человека приобрели общемировую значимость не потому, что они обслуживают интересы богатых, но прежде всего из-за того, что с их помощью продвигаются интересы безвластных. Правозащитная идея сделалась глобальной, первоначально укоренившись в локальной почве культур и мировоззрений, не имеющих отношения к Западу, и помогая простым людям бороться против государственного насилия и угнетения.

Глобальное распространение правозащитной культуры вполне можно назвать формой морального прогресса, и этому не помешает даже вполне законный скептицизм, касающийся мотивов тех, кто помогает такую культуру продвигать. Государства, подписавшие Всеобщую декларацию прав человека, на самом деле вовсе не думали, что она как-то ограничит их собственное поведение. Ведь она, в конце концов, не предусматривала никакого механизма реализации. Это была всего лишь декларация, даже не межгосударственный договор и не конвенция, требующие ратификации. Ее разработчиков, мужчин и женщин, среди которых были Элеонор Рузвельт, Рене Кассен и Джон Хэмфри, устраивало само наличие декларации, поскольку они полагали, что такой документ уже заставит весь мир задуматься о ценности прав человека и тем самым ограничит их потенциальных нарушителей[11]11
  См.: Cassin R. La Pensée et l’action. Paris: Lalou, 1972; Humphrey J.P. Human Rights and the United Nations: A Great Adventure. Dobbs Ferry, N.Y.: Transnational, 1984; Roosevelt E. On My Own. London: Hutchinson, 1959. Chap.8; Glendon M.A. A World Made New: Eleanor Roosevelt and the Universal Declaration of Human Rights. New York: Random House, 2001.


[Закрыть]. Но если достижения этих людей достойны уважения, то их убежденность вызывает скептицизм. У нас есть все основания сомневаться в превентивном эффекте правозащитных кодексов. Впрочем, даже не умея остановить злодеев, правозащитная идея определенно делает сильнее тех, кто стал очевидцами и жертвами их преступлений. Правозащитные инструменты сделали очевидцев и свидетелей значимыми фигурами в ситуациях угнетения и насилия как внутри национальных границ, так и за их пределами, а это в свою очередь породило революцию адвокации и становление международной сети неправительственных правозащитных организаций – Amnesty International и Human Rights Watch среди наиболее известных в этом ряду, – заставляющих государства вести себя в соответствии с собственными декларациями[12]12
  См.: Korey W. NGO’s and the Universal Declaration of Human Rights. New York: St. Martin’s Press, 1998; Keck M., Sikkink K. Activists beyond Borders: Advocacy Networks in International Politics. Ithaca: Cornell University Press, 1998.


[Закрыть]. Благодаря этой революции выступления в защиту жертвы получили беспрецедентную возможность рассказать о ее страданиях всему миру[13]13
  См., например: Ratushinskaya I. Grey Is the Colour of Hope. New York: Knopf, 1988.


[Закрыть].

Кроме того, указанный сдвиг разрушил государственную монополию на ведение международной политики, запустив механизм формирования того, что позже назвали «глобальным гражданским обществом». В этой сфере прогресс также представляется несомненным, несмотря на все оговорки, касающиеся деталей и частностей. Выражение «глобальное гражданское общество» подразумевает наличие сплоченного морального движения, в то время как в действительности неправительственные организации отчаянно соперничают и спорят между собой. Подобные группы зачастую заявляют о том, что они отстаивают интересы и права человека более эффективно, нежели правительства, и, хотя иногда это верно, неправительственные организации в сравнении с избираемыми органами власти далеко не всегда более представительны или более открыты. Более того, складывание глобального правозащитного сознания отнюдь не означает, что любые группы, отстаивающие права человека, на деле защищают одно и то же. Многие из правозащитных НПО широко используют универсалистский язык прав человека, но в действительности защищают с его помощью партикулярные интересы: например, права конкретных национальных групп, иных меньшинств или классов. В партикуляризме самом по себе нет ничего дурного. Любое проявление универсализма в конечном счете коренится в частной приверженности какой-то особенно важной группе людей, дело которой близко вашему сердцу или вашим убеждениям. Проблема заключается в том, что порой партикуляризм вступает в конфликт с универсализмом: это происходит в тех случаях, когда чья-то приверженность одной группе оборачивается согласием с попранием человеческих прав другой группы. Лица, озабоченные нарушением прав палестинцев, чаще всего не слишком встревожены тем, что сами палестинцы нарушают права израильтян, причем обратное столь же верно.

Активисты-правозащитники любят изображать собственную деятельность в качестве «антиполитики», выступая тем самым с универсальным моральным притязанием, призванным обесценить «политические» (то есть идеологические или узкопартийные) обоснования попрания человеческого достоинства. На практике, однако, полнейшая беспристрастность и абсолютная нейтральность недостижимы так же, как и идеальная универсальность и безупречно равная озабоченность правами всех людей. В процессе правозащитной работы приходится занимать какую-то сторону и мобилизовать политические силы, достаточно мощные для того, чтобы остановить обидчика. В результате эффективная правозащитная деятельность всегда оказывается политически окрашенной. Но одновременно политика прав человека серьезно ограничивается моральными универсалиями. Поэтому назначение морального универсализма состоит не в том, чтобы вывести активистов из политики, но в том, чтобы уравновешивать их преданность какому-то частному делу, смягчать их уверенность в том, что права только одна сторона, столь же сильной убежденностью в правоте другой стороны.

Поскольку активисты-правозащитники пребывают в несокрушимой убежденности в том, что ими отстаиваются исключительно универсальные ценности и универсальные интересы, они не всегда с должной серьезностью задумываются, в полной ли мере они представляют те человеческие интересы, на защиту которых претендуют. Пострадавшие группы не выбирают их на роль защитников, таков естественный порядок вещей. Но это явно оставляет открытым вопрос о том, на чем базируется их право говорить от имени людей, права которых они отстаивают. Более восприимчивыми к тому, кого представляют правозащитники и насколько далеко они могут заходить в своем представительстве, кажутся не моральные, а политические активисты. А пока почти нет механизмов подлинной подотчетности, связывающих правозащитные НПО с теми людьми, чьи интересы они пытаются продвигать[14]14
  См.: неопубликованное эссе: Anderson K. After Seattle: NGO’s and Democratic Sovereignty in an Era of Globalization. Harvard Law School. Fall 2000. Я благодарен Кену Андерсону за разрешение ознакомиться с этой работой.


[Закрыть].

Впрочем, даже полное признание того факта, что многие НПО, вопреки их собственным утверждениям, поражены язвой партикуляризма и закрытости, отнюдь не мешает столь же многочисленным другим НПО выполнять важнейшую социальную функцию. Обеспечивая мониторинг нарушений прав человека и придавая подобные нарушения огласке, они заставляют государства, подписавшие правозащитные конвенции, сохранять лицо или по крайней мере обнажают пропасть между риторикой и реальностью. Другими словами, без революции адвокации, осуществленной неправительственными организациями, принятие мировым сообществом многочисленных правозащитных инструментов осталось бы, скорее всего, бесполезным делом.

Разумеется, экстерриториальность морального активизма проявилась еще до принятия Всеобщей декларации прав человека. Вся правозащитная деятельность современного мира ведет свое происхождение из кампаний по упразднению работорговли, а потом и самого рабства[15]15
  Lauren P.G. Op. cit. P. 32; Kielstra P.M. The Politics of Slave Trade Suppression in Britain and France, 1814–1848. London: Macmillan, 2000.


[Закрыть]. Случившаяся в ХХ веке катастрофа мировой войны и геноцида актуализировала идеал морального вмешательства, не признающего национальные границы, а также тезис о том, что международная сеть активистов обязана побуждать собственные государства вмешиваться в дела стран-правонарушителей во имя универсальных ценностей. Благодаря правозащитной адвокации международная политика демократизировалась, а давление, оказываемое борцами за права человека на государственных акторов, – например, организация международных кампаний в поддержку советских евреев или против политики апартеида, – принудила многие государства к согласию с тем, что их внешняя политика, не ограничиваясь голыми интересами, должна хотя бы внешне воздавать должное ценностям. Действительно, правозащитные аргументы все чаще используются для обоснования того, что в тех случаях, когда интересы и ценности сталкиваются, верх должны брать именно ценности. Новые реалии понемногу начала учитывать даже система Объединенных Наций: до 1960-х годов структуры ООН воздерживались от критических выпадов в адрес государств-членов из-за их поведения в сфере прав человека[16]16
  Korey W. Op. cit. Сhap. 3.


[Закрыть]. Режим апартеида в Южной Африке стал первым отступлением от этого правила, а после этого прорыва последовали и другие: в 1970-е годы осуждению подверглась греческая военная хунта, а в 1980-е широко критиковались репрессии в странах Восточного блока. После четырех десятилетий благоговения перед государственным суверенитетом ООН в 1990-е годы решила сформировать собственный пул активистов-правозащитников, работающих под началом Верховного комиссара по правам человека[17]17
  United Nations High Commissioner for Human Rights, Reports and Statements. Geneva, Switzerland, 1999. См. также: Farer T., Gaer F. The UN and Human Rights: At the End of the Beginning // Roberts A., Kingsbury B. (Eds.) United Nations, Divided World: The UN’s Role in International Relations. Oxford: Clarendon Press, 1993. P. 240–296.


[Закрыть]. Его ведомство по-прежнему испытывает дефицит средств и нехватку реальной поддержки со стороны государств-членов, а у самого комиссара есть право только называть и журить провинившиеся правительства. Тем не менее всякий раз, когда то или иное государство подвергается критике из-за неуважения к правам человека, его правительству становится труднее получать внешние займы, а также международную политическую и военную помощь. Иначе говоря, политика «назвать поименно и пристыдить» имеет вполне реальные последствия.

Помимо прерогативы «называть и стыдить» правительства, а также частные корпорации, виновные в нарушении прав человека, международное сообщество выработало новые инструменты для наказания нарушителей. Сдвиги в этой сфере также оказались поистине революционными. Впервые с момента принятия в 1948 году Конвенции о предупреждении преступлений геноцида и наказании за него Международный трибунал в Аруше (Танзания) вынес решения по делам, касавшимся подобных деяний. Прокуроры в Гааге также добились первых после Нюрнбергского процесса осуждений за военные преступления. Кроме того, был выдан первый международный ордер на арест действующего главы государства. Наконец, в Косово было предпринято первое судебное расследование военных преступлений, начавшееся сразу же после их совершения. Все перечисленное – важнейшие шаги. Специальные трибуналы внесли большой вклад в то, чтобы разорвать порочный круг безнаказанности в Руанде, Боснии, а потом и Косово. Каждый арест подозреваемого и каждый приговор, санкционированные ими, подтверждают реальность международной юрисдикции в отношении преступлений против человечности[18]18
  Ignatieff M. Virtual War: Kosovo and Beyond. London: Chatto and Windus, 2000. P. 115–137; Sewall S., Kaysen C. (Eds.) The United States and the International Criminal Court. New York: Rowman and Littlefield, 2000.


[Закрыть]. Но подобные трибуналы, однако, остаются временными инструментами, создаваемыми в ответ на очередную катастрофу. Следующим шагом должно стать учреждение Международного уголовного суда. Полномочия этого органа уже согласованы, и, как только они будут ратифицированы большинством государств, новый орган начнет свою работу. Не исключено, однако, что из-за возражений со стороны Соединенных Штатов Америки его права будут заметно сокращены.

Американская исключительность

Именно в этом пункте проявляют себя не слишком приятные аспекты правозащитной революции, как минимум в отношении Соединенных Штатов. Настоятельное желание американцев лишить силы Международный уголовный суд вызвало серьезные расхождения США с их союзниками, в частности с Великобританией и Францией, которые подчеркивают свою связь с той же правовой традицией[19]19
  Roth K. The Court the US Doesn’t Want // New York Review. 1998. November 19; Rieff D. Court of Dreams // New Republic. 1998. September 7; Robertson G. Op. cit. P. 300–341.


[Закрыть]. Американскую администрацию не только тревожит то, что военнослужащие США могут в какой-то момент оказаться во власти тенденциозных судебных властей. Их противодействие расширению правозащитных практик нельзя считать и простой разновидностью «правового нарциссизма» – убеждения в том, что родину Джефферсона и Линкольна международные правовые нормы ничему не научат[20]20
  Выражение «правовой нарциссизм» принадлежит мне и фигурирует в одной из моих работ. См.: Ignatieff M. Out of Danger // Index on Censorship. 1998. № 3. Р. 98.


[Закрыть]. Все дело в том, что, согласно убеждению американцев, их права черпают свою легитимность из их собственного согласия, запечатленного в Конституции США, в то время как в международных соглашениях этот элемент национальной политической легитимности отсутствует[21]21
  См. неопубликованную работу: Kahn P. Hegemony. Yale Law School. January 2000. Я благодарен Полу Кану за разрешение ознакомиться с рукописью до ее публикации.


[Закрыть]. С самого начала 1950-х годов американский Конгресс проявлял заметные колебания в ратификации международных правозащитных конвенций. Этот ратификационный процесс, назначение которого именно в том, чтобы обеспечить упомянутым конвенциям местную политическую легитимацию, зачастую или затягивал их полномасштабное международное применение, или обставлял участие США столь многочисленными условиями и оговорками, что делал документы «беззубыми».

Неохотное вовлечение США поставило эту страну в парадоксальное отношение к оформляющемуся во всем мире правовому порядку, основанному на защите прав человека. Поскольку во главе комитета, разрабатывавшего Всеобщую декларацию, стояла Элеонор Рузвельт, Америка как бы способствовала утверждению правозащитных норм по всей планете, продолжая при этом сопротивляться идее о том, чтобы эти самые нормы прилагались к американским гражданам и американским институциям. Вдохновляющая активистов-правозащитников утопия, в рамках которой можно было бы наказывать государства, попирающие права человека, не сочетается с представлением о том, что подобные права черпают свою легитимность из народного суверенитета нации. С точки зрения европейцев и канадцев, например, американское допущение смертной казни является нарушением статьи 3 Всеобщей декларации, но большинство граждан США убеждено в том, что за такой практикой стоит демократически выраженная воля народа[22]22
  См.: Rieff D. Death Row // Los Angeles Times Book Review. 2000. February 13; Bedau H.A. (Ed.) The Death Penalty in America: Current Controversies. New York: Oxford University Press, 1999; The Death Penalty: List of Abolitionist and Retentionist Countries. London: Amnesty International, 1999.


[Закрыть]. Следовательно, протесты международного правозащитного сообщества отвергаются как несостоятельное вмешательство в чужие дела[23]23
  Rights for All: Country Report. The USA. London: Amnesty International, 1998.


[Закрыть].

Права человека и национализм

В претензиях, которые американские конгрессмены предъявляют международному правозащитному инструментарию, можно видеть выражение американской «исключительности» или американского «империализма» – в зависимости от подхода. Но справедливости ради стоит все же сказать, что американцы – далеко не единственный народ, убежденный в большей легитимности и ценности своих собственных гражданских и политических прав в сравнении с теми правами, которые запечатлены в международных конвенциях. В большинстве либеральных демократий граждане, отстаивающие свои права, тоже сначала используют местные правовые инструменты и только после выявления их недостаточности обращаются за помощью к конвенциям и международным структурам. Этнические группы, не имеющие собственного государства, – курды, косовары или тамилы – охотно используют правозащитную лексику для обличения своих угнетателей, но последним средством считают создание собственной государственности, позволяющей заложить основы для политико-правовой защиты их народов.