Текст книги "Права человека как политика и как идолопоклонство"

Внедрение прав человека в международную жизнь подстегнуло рост национализма, поскольку правозащитные конвенции вдохновляют и поощряют ключевое требование националистических движений – обеспечение коллективного самоопределения. Однако колониальные народы и угнетаемые меньшинства больше полагаются на обзаведение собственной государственностью, чем на международные правозащитные режимы. Классический пример приоритета прав нации над правами человека демонстрирует, разумеется, Израиль. Уместно напомнить, что Всеобщая декларация прав человека в значительной степени стала реакцией на страдания, которым подвергся еврейский народ. И все же настоятельное желание выживших создать самостоятельное еврейское государство, способное повсеместно защитить евреев от ущемлений и преследований, показывает, что оформление собственной государственности вызывало у них больше доверия, чем расплывчатые выгоды от применения международных правозащитных конвенций на территории чужих стран.

Те, кто в современном мире наиболее нуждается в правозащитной помощи, – бездомные и безгосударственные народы, меньшинства, живущие по милости этнического или религиозного большинства, стремятся обрести коллективное самоопределение, предпочтительно в форме собственного государства или, если позволяет ситуация, хотя бы самоуправление в рамках автономии или федеративного союза. Коллективное самоопределение наделяет группу правами, которые можно отстаивать, которые легитимизируются народным суверенитетом, которые поддерживаются местными судами, полицией и пенитенциарной системой. Не удивительно, что националистические движения, предлагающие такое решение, популярны среди безгосударственных, бездомных, бесправных народов по всему миру.

И все же национализм разрешает правозащитную проблему для победивших этнических групп, но при этом порождает новые группы-жертвы, ситуация с правами которых оказывается только хуже. Националисты заботятся о правах большинства и отрицают права меньшинств. Впрочем, даже если исходить из того, что коллективное самоопределение по националистическим лекалам станет целенаправленным выбором для всех преследуемых групп в нынешнем мире, то для универсалистских правозащитных режимов все равно остается видное место. Меньшинства нуждаются в праве выступать против партикуляристских и несправедливых установлений, внедряемых этническим большинством, под властью которого они живут. Сказанное вдвойне верно в тех случаях, когда, как в Израиле, этническое большинство управляет людьми, не имеющими статуса граждан и потому не способными претендовать на полноценную защиту со стороны национального законодательства. Например, палестинские граждане Израиля, проживающие на оккупированных территориях восточного берега реки Иордан, нуждаются в правозащитном мониторинге и покровительстве как национального, так и международного типа.

Но и те общества, которые смогли полностью инкорпорировать меньшинства в свои национальные правозащитные режимы, тоже получают выгоды от использования международного инструментария прав человека. Любой социум нуждается в юридическом подкреплении права сопротивляться легальным, но аморальным приказам и нормам. Права человека – один из источников такой легитимации. Ключевое послание правозащитной идеологии заключается в том, что негуманное обращение с человеческими существами не может иметь никаких оправданий. В частности, нельзя обосновывать неуважение человеческого достоинства ссылками на соображения национальной безопасности, военную необходимость, осадное или чрезвычайное положение. В самом крайнем случае права человека могут быть урезаны в ситуации безусловной необходимости, но подобные решения должны обязательно санкционироваться легислатурами и судами и быть исключительно временными.

Другой важной функцией международных правозащитных документов, причем даже в обществах с упорядоченными правозащитными режимами, выступает предоставление универсалистской платформы, опираясь на которую можно критиковать и корректировать отдельные законы, принимаемые национальными государствами. Так, Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод с 1952 года обеспечивает такую опору в работе с правовыми режимами европейских государств, а сопоставление ее стандартов с нормами национального права позволяет совершенствовать правозащитные нормы того или иного местного законодательства.

Таково то состояние, в котором мы оказались после полувека правозащитной революции. Соблюдение прав большей части человечества зависит от государств, в которых люди живут; те народы, у которых своего государства нет, либо мечтают о нем, либо борются за него. И все же, вопреки тому, что национальное государство остается главным стражем прав человека, международные правозащитные конвенции и движения сегодня ощутимо влияют на национальные правозащитные режимы. Хотя нынешний миропорядок «по умолчанию» уважает государственный суверенитет, на практике реализация государствами собственной суверенности теперь зависит, как минимум в некоторой степени, от соблюдения ими общепризнанных прав человека. Государства, не считающиеся с этим, становятся объектами критики, санкций и в конечном счете внешнего вмешательства.

О пределах прав человека

По мере того, как международная идеология прав человека набирала силу и авторитет, спектр ее применимости и сфера компетенции становились все более расплывчатыми. Каким должен быть идеальный баланс между отстаиванием общепризнанных прав человека и уважением государственного суверенитета? В каких случаях допустимо вмешательство в дела государства, попирающего права человека? Неспособность мирового сообщества внятно ответить на эти вопросы закрепляла отсутствие ясности в том, до какой степени идеология прав человека может быть действенной. Революции в законодательстве, адвокации и правоприменении породили завышенные ожидания, и вовсе неудивительно, что реальное положение в правозащитной практике выглядит разочаровывающим. В правозащитном дискурсе сами права, а также ответственность за их соблюдение, выглядят бесконечными, в то время как имеющиеся ресурсы – время и деньги – конечны. Когда моральные идеалы провозглашаются универсальными, но средства для их обеспечения остаются лимитированными, неизбежно возникает разочарование. Правозащитный активизм смог бы снизить порог собственных ожиданий и обезопасить себя от разочарования, если бы активисты четко представляли себе самоограничения, встроенные в правозащитную идеологию.

Первое ограничение диктуется формальной логикой. Поскольку само назначение правозащитной идеи состоит в том, чтобы уберечь и поощрить человеческую субъектность, апологеты прав человека, если, конечно, они не хотят вступить в противоречие с собственными принципами, должны уважать автономию носителей этой субъектности. Точно таким же образом на коллективном уровне язык прав человека поощряет стремление социальных групп к самоуправлению, но если это так, то правозащитный дискурс должен уважать право указанных групп определять для себя тип коллективной жизни, которую они желают вести, пусть даже права человека при этом будут уважаться лишь в минимальной степени.

В теории активисты-правозащитники согласны с этим ограничением, но на практике постоянно пытаются превратить его в нечто несущественное, прикрываясь разговорами о собственной культурной чувствительности применительно к моральным универсалиям. На деле же упомянутое ограничение означает нечто большее. Если принципы соблюдения прав человека служат обоснованию человеческой субъектности и коллективного самоуправления, то в правозащитной практике просто необходимо добиваться согласия с провозглашаемыми ею нормами и воздерживаться от навязывания их в тех ситуациях, когда такое согласие не предоставляется добровольно. Лишь в случаях крайней необходимости, когда сама человеческая жизнь подвергается опасности, корректирующая правозащитная интервенция может считаться оправданной. В частности, в самих либеральных демократических государствах подобные нормы информированного согласия служат для того, чтобы защищать граждан от благонамеренного, но потенциально опасного медицинского вмешательства в их жизни. Аналогичные правила информированного согласия должны действовать и в регулировании правозащитного вмешательства. Если, к примеру, религиозная группа считает, что женщинам надлежит занимать в ее ритуалах подчиненное место, а сами женщины с этим вполне согласны, то нет никаких оснований вмешиваться, ссылаясь на то, что право людей на равное обращение было нарушено[24]24
  Margalit A., Halbertal M. Liberalism and the Right to Culture // Social Research. Fall 1994. Vol. 61. № 3.


[Закрыть]. Сам принцип нерушимости прав человека предполагает, что группа, которая не преследует посторонних и не наносит вреда собственным членам, должна пользоваться столь обширной автономией, какая только допускается правовыми установлениями[25]25
  Kymlicka W. Multicultural Citizenship. Oxford: Clarendon Press, 1995. P. 107–131.


[Закрыть].

Обозначение пределов, присущих правозащитной идее в качестве языка морального вмешательства, представляется еще более важным с учетом того обстоятельства, что один из факторов могущества, каким идеология прав человека некогда обладала на Западе, теперь лежит в руинах. Дело в том, что после 1945 года состоялось оформление не одной правозащитной культуры, а сразу двух таких культур. Коммунистическая традиция прав человека, отдающая приоритет экономическим и социальным правам, не позволяла капиталистической традиции, предпочитающей политические и гражданские права, выйти за собственные рамки. С момента подписания Хельсинского акта 1975 года, в котором страны советского блока признали за своими гражданами право на правозащитную деятельность, существует единая и единственная глобальная культура прав человека. Крушение коммунизма предоставило Западу бóльшую свободу вмешиваться в дела несостоявшихся или деградирующих государств. Но подобные интервенции не столько проясняли, сколько затемняли линию, разграничивающую суверенные права государств и права граждан, подвергающихся угнетению в этих государствах. По мере того, как вмешательство Запада в дела других стран становилось все более частым и менее последовательным, легитимность применяемых им правовых стандартов оказалась под вопросом. Во фразеологии прав человека все чаще слышат лексику морального империализма, столь же безжалостного и лицемерного, сколь и колонизаторское высокомерие прошлых лет.

Правозащитная идея перестанет быть имперской, если сделается более политической; иначе говоря, если ее будут интерпретировать не в качестве языка, провозглашающего вековечные ценности, а как дискурс, способный урегулировать конфликты. Но размышление о правах человека в подобном русле вынуждает согласиться с тем, что правозащитные принципы сами могут конфликтовать друг с другом. Активисты, по мнению которых во Всеобщей декларации прав человека представлен исчерпывающий перечень всех желаемых целей человеческой жизни, отказываются понимать, что эти цели – свобода и равенство, свобода и безопасность, частная собственность и справедливость распределения благ – противоречат друг другу, а следовательно, и вытекающие из них права тоже находятся в конфликте. Если же права сталкиваются друг с другом и никакой приоритетности в их перечне нет, то мы лишаемся возможности использовать правозащитную карту в качестве главного козыря[26]26
  См.: Dworkin R. Taking Rights Seriously. Cambridge: Harvard University Press, 1977.


[Закрыть]. Представление же о том, что права человека способны служить таким козырем, предполагает, что, когда их предъявляют в качестве аргумента в политической дискуссии, они должны положить конец всяким спорам. Но на деле наблюдается прямо противоположное. Когда политические требования облекаются в форму отстаивания прав, немедленно возникает риск того, что взгляды сторон на обсуждаемый вопрос станут непримиримыми, поскольку заявить о праве – это все равно что заявить о чем-то, не подлежащем переговорам[27]27
  См.: Glendon M.A. Rights Talk: The Impoverishment of Political Discourse. New York: Free Press, 1991.


[Закрыть]. Язык правовых притязаний не способствует компромиссам. Но если права человека не финальный козырь и если они порождают дух непримиримости, то какой смысл в их использовании? В лучшем случае они создают общую основу, признанный набор референтных пунктов, который может помочь конфликтующим сторонам вести совместное обсуждение проблем. Но одного общего языка, однако, для обеспечения согласия явно недостаточно. Например, в американских дебатах об абортах обе стороны согласны с тем, что бесчеловечное обращение с человеческой жизнью недопустимо и что человеческая жизнь заслуживает особой правовой и моральной защиты[28]28
  См.: Dworkin R. Life’s Dominion: An Argument about Abortion, Euthanasia, and Individual Freedom. New York: Knopf, 1993.


[Закрыть]. Но общей почвой это считать трудно, поскольку стороны не согласны по поводу того, с какого момента начинается жизнь человека и чьи права – матери или ее нерожденного ребенка – приоритетны. Из этого примера видно, насколько иллюзорны надежды на то, что права человека смогут очертить некое поле общих моральных ценностей, которое поможет спорящим сторонам обрести взаимопонимание. Конечно, широкий ценностный консенсус относительно прав человека должен быть необходимым условием для делиберации, но этого условия не хватает. Здесь очень важны и другие политические факторы: взаимное изнурение от конфликта, сохраняющееся взаимное уважение, взаимное признание. Для того чтобы согласие было обеспечено, все это должно присутствовать, дополняясь взаимной приверженностью моральным универсалиям.

Гораздо более опасная иллюзия, которую я также хотел бы подвергнуть критике, заключается в постулировании того, что права человека выше политики, что правозащитные принципы – своеобразный набор козырей, основное предназначение которого в том, чтобы подвести все политические диспуты и споры к какому-то финалу. На деле совместные разговоры о правах человека способны примирять несогласных, но только при условии, что в них каждая сторона с уважением прислушивается к партикуляристским модуляциям универсальных истин. Кроме того, язык прав человека поднимает политические ставки. Он напоминает полемизирующим об этической природе их притязаний, а это может оказаться весьма продуктивным. Когда стороны признают взаимные притязания друг друга на те или иные права, диспут в их глазах перестает быть конфликтом между «истиной» и «ложью» и превращается в спор о противоборствующих правах. Споры о конкуренции прав никогда не разрешаются в абстрактном царстве целей, это прерогатива царства средств. Права человека есть не что иное, как политика, причем такая, которая должна приспосабливать этические идеалы к конкретным ситуациям. Реализуя ее, надо быть готовым к болезненным компромиссам не только между целями и средствами, но и между самими целями.

Однако политика – это не только делиберация. Назначение правозащитного языка еще и в том, чтобы напоминать нам о наличии таких злоупотреблений, которые нетерпимы ни при каких обстоятельствах, несмотря на наличие любых оправданий. Правозащитные дискуссии, следовательно, помогают нам определить те ситуации, где делиберация и компромисс попросту невозможны. Иначе говоря, в ходе разговоров о правах человека подчас подбираются аргументы и ресурсы, необходимые для последующего применения силы. Учитывая конфликтный характер отношений между различными категориями прав, а также тот факт, что многие формы угнетения невосприимчивы к аргументам и делиберации, нам необходимо предусмотреть наличие строго определяемых случаев, в которых права человека как политика превращаются в боевой клич, в призыв к оружию.

Права человека и самоопределение

Зародившись в качестве диссидентского кредо активистов времен холодной войны, правозащитная идея постепенно была интегрирована в состав базовых политических принципов отдельных государств, международных финансовых учреждений типа Всемирного банка и самой Организации Объединенных Наций. Во внешнеполитической риторике большинства либеральных государств Запада подобно мантре повторяется тезис о том, что национальные интересы должны уравновешиваться должным уважением к ценностям, главнейшей из которых выступают права человека. Но права человека – не просто добавка к политическим приоритетам государств. При серьезном к ним отношении правозащитные ценности способны ставить под вопрос важнейшие интересы, например, связанные с наличием в военной промышленности той или иной страны крупного экспортного сектора. Великобритании или Соединенным Штатам не очень удобно осуждать Индонезию или Турцию за неуважение прав человека, когда они поставляют им технику и вооружение, которые могут использоваться для подавления гражданского недовольства. Если же приверженность целям не способна сдерживать реализацию интересов, то тогда «нравственная внешняя политика», о которой заявляет нынешнее британское правительство лейбористов, становится противоречием в терминах.

Согласование целей и средств – не единственная практическая проблема, возникающая по поводу государств, нарушающих права человека. Имеет место и еще один конфликт, который на этот раз обусловлен противоречием между поощрением индивидуальных прав и поддержанием стабильности в системе национальных государств. Почему подобная стабильность должна волновать активистов-правозащитников? Прежде всего потому, что устойчивые государства позволяют сформировать национальные правозащитные режимы, которые остаются важнейшим гарантом индивидуальных прав.

В эпоху прав человека государствам приходится искать баланс между уважением правозащитной линии и сдерживанием внутренней политической оппозиции или этнических меньшинств, добивающихся самоопределения. Вызов сецессионизма, зачастую подкрепляемый террористическими атаками, иногда угрожает самой целостности государств. Многим странам удается сдерживать центробежные силы, избегая масштабных нарушений прав человека; сказанное касается, например, действий Великобритании в Северной Ирландии. Зато другие, как, например, Турция и Сербия, реагируют на угрозы сецессии установлением репрессивных режимов, которые с правами человека не считаются. Даже в тех ситуациях, где сецессионизм слаб, репрессивные режимы намеренно преувеличивают его значение, чтобы оправдать установленные ими авторитарные порядки. Китай, в частности, оправдывает нарушения прав человека, указывая на необходимость защитить государственное единство от давления со стороны региональных, этнических и религиозных сил. Как только китайские руководители слышат сетования, касающиеся нарушений прав человека, они немедленно вызывают призрак гражданской войны, как бы заявляя тем самым, что попечение о правах человека и поддержание государственной стабильности несовместимы друг с другом.

Разумеется, по большей части за всем этим стоит стремление защитить привилегии и политическую монополию партии, находящейся у власти. В свою очередь китайские активисты-правозащитники настаивают на том, что наилучшей долгосрочной гарантией национального единства Китая стал бы демократический режим, уважающий права человека[29]29
  Sheng Wei Jeng. The Taste of the Spider // Index on Censorship. 1998. № 3. P. 30–38; Country Reports on Human Rights: China. Washington, D.C.: U.S. Department of State, 1999.


[Закрыть]. Они также указывают, что либерализация торговли и освобождение рынков отнюдь не обязательно влекут за собой демократический порядок и уважение к правам человека. Авторитарную политику вполне можно сочетать со свободным рынком, а деспотическое правление с частной собственностью. Капитализм, который приходит в закрытое общество, не стоит уподоблять троянскому коню, несущему с собой права человека. В авторитарных системах правозащитная идея утверждается лишь тогда, когда активисты, рискуя своими жизнями, создают социальный запрос на такие права, а их деятельность пользуется последовательной и решительной международной поддержкой.

Мы не стали бы останавливаться на специфических потребностях авторитарных однопартийных режимов, если бы проблемы с правами человека возникали только у них. Гораздо более серьезный конфликт между правозащитной идеей и государственной стабильностью возникает в тех случаях, когда политический режим страны не является авторитарным, а требования о соблюдении прав человека предъявляются в форме коллективного запроса на территориальную автономию, самоопределение или сецессию. В подобных ситуациях западные страны хотели бы защищать права человека, избегая при этом расчленения устойчивых демократий и умножения в мировом сообществе числа несостоявшихся или недееспособных государств. С этим затруднением после завершения холодной войны сталкивалось большинство передовых стран: вырабатывая фундаментальные цели своей политики, они, отстаивая права человека, вынуждены были поддерживать стабильность тех неустойчивых государств, которые занимают важное место на международной арене.

Некоторые активисты-правозащитники стараются игнорировать этот конфликт между государственной стабильностью и правами человека. По их словам, лучшими гарантиями устойчивости государства выступают демократия, утверждение прав человека и обеспечение социальной справедливости. Возможно, в долгосрочной перспективе сказанное и верно, но в том краткосрочном диапазоне, в котором, собственно, и функционируют большинство правительств, демократия и права человека нередко конфликтуют друг с другом, а народный суверенитет для большинства подчас обеспечивается за счет этнических чисток, которым подвергают меньшинства. Бывает и так, что конфликты, обусловленные утверждением демократических порядков, потрясают государства до самого основания, втягивая социальные группы и коллективы во всеобъемлющую войну всех со всеми.

Ключевую проблему мироустройства, складывающегося после завершения холодной войны, составила фрагментация государственного порядка в трех важнейших регионах планеты: на Балканах, в районе «великих озер» в Африке и на южных исламских рубежах бывшего Советского Союза[30]30
  См.: Kaldor M. New and Old Wars: Organized Violence in a Global Era. London: Polity, 1999; Ignatieff M. Blood and Belonging: Journeys into the New Nationalism. London: Vintage, 1993.


[Закрыть]. Не вызывает сомнений, что отчасти эти регионы начали рассыпаться из-за вопиющих нарушений прав человека, совершенных тираниями этнического большинства, которые пытались – неизменно неудачно – создать стабильные национальные государства. Но столь же верно и то, что в значительной степени их фрагментация была обусловлена деструктивными требованиями территориальной автономии и независимости, предъявляемыми теми или иными сепаратистскими группировками. Исходя из сказанного, вполне можно понять западные правительства, которые, наблюдая, как эти регионы скатываются к эндемической гражданской войне, приходили к выводу о том, что восстановление стабильности, пусть даже авторитарной и недемократичной, гораздо важнее как демократии, так и прав человека.

В большинстве своем западные государства пытаются обойти моральную дилемму, вытекающую из столкновения правозащитных императивов с обеспечением стабильности. Провозглашая защиту прав человека своей базовой целью, они тем не менее продолжают помогать государствам, правовые достижения которых выглядят более чем скромно. Обычно такую позицию считают лицемерной: мол, слово не согласуется с делом, – но фактически за ней стоит непримиримый конфликт принципов.

Возникающие в этой связи вопросы можно проиллюстрировать ситуацией с курдами. Традиционно они борются не за то, чтобы упрочить свои гражданские позиции в качестве индивидов, но за утверждение себя в качестве отдельного народа. Проводимые курдами правозащитные кампании не являются аполитичными, в них выдвигается претензия на коллективное самоопределение, пугающая власти Турции, Сирии, Ирана и Ирака. Действительно, трудно понять, каким образом автономию для курдов можно будет сочетать с территориальной целостностью этих государств. Поскольку Запад не понимает, как справиться с этим противоречием в принципах, его вовлеченность в данную проблему никого не устраивает. Турки, например, видят в западной правозащитной критике вмешательство в свои внутренние дела, в то время как курды считают западное заступничество фальшивым и неискренним.

Курдский случай также изобличает политическую наивность, зачастую снижающую эффективность правозащитной работы. В защите прав человека исторически привыкли видеть форму аполитичного гуманитарного спасения угнетенных индивидов. По данной причине, собственно, занимающиеся курдами активисты-правозащитники и ведут кампанию в защиту групп или индивидов, угнетаемых своими государствами, почти не касаясь важнейшей политической проблемы, а именно вопроса о том, как в рамках четырех стран, где проживают курды, обрести конституционную основу, которая позволила бы гарантировать курдскому меньшинству его права и в то же время пресекала бы их тяготение к независимости, способное разжечь в регионе гражданскую войну. Причем ни одно из упомянутых государств не готово подчиниться внешнему наставничеству. Единственной долгосрочной опцией в таком контексте оказываются долгие и упорные переговоры между западными правительствами и нациями региона – переговоры, нацеленные на «размягчение» унитарных националистических идеологий вовлеченных в эту ситуацию государств и в перспективе, при удачном их исходе, позволяющие курдам защитить свое языковое и культурное наследие посредством либо автономии, либо конституционного признания прав меньшинств[31]31
  О Курдистане см.: Ignatieff M. Op. cit. P. 176–212; Kreyenbrock P.G., Sperl S. The Kurds. London: Routledge, 1991.


[Закрыть]. К несчастью, заинтересованность западных стран в ублажении Турции – верного союзника в ненадежном регионе – перевешивает их желание побудить турок внести поправки в конституцию. Еще одним оправданием западной инертности выступают неистовые распри между самими курдами. Очень трудно отстаивать интересы подвергающегося гонениям сообщества, когда его собственные элиты тратят энергию на внутренние разборки, причем ни независимые правозащитные организации, ни власти западных стран не в состоянии положить конец этой борьбе. Поскольку конституционное переустройство населенного курдами региона справедливо рассматривается в качестве нелегитимного вмешательства в дела международно признанных государств, западные страны, испытывающие правозащитную озабоченность, обрекаются на «тихую дипломатию», в которой делаются две ставки одновременно: одна, побольше, – на региональные правительства, находящиеся у власти, другая, поменьше, – на угнетенное меньшинство. Такая стратегия влечет за собой оказание содействия обеим сторонам при одновременном подрыве позиций каждой из них, а это в свою очередь оборачивается девальвацией присущего ей морального пафоса.

То же самое неумение примирить правозащитную озабоченность с поддержанием государственной стабильности дезорганизовало западную политику в отношении Индонезии. С 1975 года журналисты и правозащитники подвергали критике захват и последующую оккупацию индонезийцами бывшей португальской колонии Восточный Тимор. Но поскольку Индонезия рассматривалась в качестве важнейшего бастиона созданной Соединенными Штатами системы безопасности, а территориальная целостность громадного архипелага воспринималась как безусловная цель западной политики, ничего не предпринималось для того, чтобы пресечь индонезийское угнетение жителей Восточного Тимора. Как же в таком случае объяснить, почему в 1998 году Запад вдруг начал проявлять острый интерес к положению с правами человека в Восточном Тиморе? Во-первых, с крушением советского режима в Восточной Азии исчезла коммунистическая угроза, ссылками на которую можно было оправдывать попустительское отношение к индонезийским военным. Во-вторых, свержение Сухарто в ходе студенческих волнений и азиатский экономический кризис ослабили индонезийский режим до такой степени, что он больше не мог сопротивляться правозащитному давлению. Наконец, в-третьих, местное правозащитное движение, возглавляемое талантливыми и мужественными личностями, превращало возмутительную ситуацию с правами человека в Индонезии в предмет международного разбирательства в тот момент, когда страна отчаянно нуждалась во внешних кредитах и дипломатической поддержке. Наложение друг на друга нескольких волн давления заставило Индонезию согласиться на референдум в Восточном Тиморе, который был проведен под пристальным контролем западных наблюдателей. Совет Безопасности ООН, однако, полагая, что он способен помочь тиморцам добиться самоопределения, не сделал абсолютно ничего, чтобы защитить их от неистовства индонезийских полувоенных формирований. Иначе говоря, эта международная структура поддержала стремление к независимости, не обеспечив потребность в безопасности. Последствия оказались вполне предсказуемыми: массовая гибель гражданского населения, экономическое опустошение и без того нищей земли и, наконец, введение на эту часть индонезийской территории международных миротворческих сил.

В достаточной ли мере мы озабочены возможными последствиями этой интервенции для территориальной целостности Индонезии? Если Восточный Тимор успешно отделится, сколько еще фрагментов сложнейшего многоэтничного, многоязыкого, многоконфессионального государства будут настаивать на независимости? Возможно, самоопределение для Восточного Тимора не удастся сочетать с долгосрочным сохранением Индонезии в ее нынешних границах. Причем даже соглашаясь с тем, что Восточный Тимор есть особый случай – это бывшая колония, незаконно аннексированная, – мы, похоже, не вполне понимаем, что западное вмешательство все-таки может послужить мощным фактором потенциально кровавой дезинтеграции индонезийской государственности. Рассуждения же о том, что такой распад в любом случае неизбежен, отнюдь не отменяют того факта, что нам нужна политическая линия, предотвращающая подобную опасность, ибо распад способен повредить тому самому делу, ради которого мы, собственно, и вмешиваемся: обеспечению прав простых людей. Ведь можно не сомневаться в том, что индонезийская армия не покинет Восточный Тимор без кровопролития, а самоопределение одних групп порой оплачивается кровью других меньшинств, бок о бок с которыми они живут.

Следует повторить еще раз: принципиальная проблема западного правозащитного вмешательства связана с тем, что, отстаивая этническое самоопределение, мы способны поколебать ту стабильность, которая является предварительным условием обеспечения прав человека. Втягиваясь в индонезийскую историю, мы обязаны помочь Индонезии решить, на чем ей предстоит остановиться, а именно: удастся ли переживающей деволюцию индонезийской демократии справиться с сепаратистскими притязаниями иных меньшинств или же в каких-то случаях подобные претензии когда-то увенчаются созданием новой государственности?

Выходя за рамки индонезийского случая, активистам-правозащитникам необходимо принять тот факт, что отстаивание прав человека способно стимулировать сепаратистское давление, угрожающее существованию нынешних государств, а это, в краткосрочной перспективе, может не столько обезопасить права простых людей, сколько, наоборот – повредить им. Печальная истина состоит в том, что национальное самоопределение не всегда благоприятно сказывается на индивидуальных правах, а права человека и демократия далеко не всегда идут рука об руку.