Текст книги "Плоть и кровь"

Если бы начало всему положила не она сама, если бы она была невинной девушкой, Сьюзен еще могла бы сказать “нет”. Невинным девушкам такое иногда удается.

Но ведь именно она и никто другой позволила этому случиться. Она хотела этого. Вернее сказать, не не хотела. Да и происходило все, лишь когда он напивался. Тогда Сьюзен становилась маленькой девочкой, а он – ее няней. Он целовал ее мечтательно, словно понарошку. И не забывал следить за своими руками.

А винить его, на самом-то деле, было не в чем. Начало всему положила она, и теперь это просто было, стало их общим секретом. И сказав “нет”, она дала бы происходящему название.

До окончания матча оставалось всего две минуты. Уже построившийся в колонну оркестр ждал на крытой трибуне, золотые отблески играли на его трубах и тромбонах. Сьюзен и Розмари, дирижируя победными кликами своей команды болельщиков, улыбались друг дружке. Две минуты. Четверка капитанш этих команд прошлась колесом, и Дотти Уиггинс, которую в школе любили, несмотря на ее неказистую внешность, утерла, играя на публику, ладонью лоб, как будто колесо потребовало от нее бог весть каких усилий. В холодном воздухе зазвенел смех. Кто-то метнул вверх серпантин, и текучая темно-красная ленточка пронеслась по темному небу.

– Победа, победа – наш клич. ПО-БЕ-ДА.

Когда игра возобновилась, Сьюзен и Розмари стояли бок о бок, глядя на поле.

– Волнуешься? – прошептала Розмари.

– Нет. Немного. А ты?

– Нет. Ведь все равно победишь ты.

– Нет, ты.

Вбрасывание мяча. Бордовые фуфайки схлестнулись с оранжевыми. Сьюзен услышала кряхтенье, крики, музыкальный звон от удара шлемом о шлем. Крутящийся мяч взвился в воздух и полетел по грациозной дуге, и Розмари прошептала:

– Ты Марсию видела? Выглядит – хоть сейчас на Хеллоуин.

Сьюзен кивнула, состроив гримаску. Марсия Росселини была девушкой крутой, красивой и “делавшей все”. Когда объявили имена принцесс, Розмари сказала Сьюзен: “Марсия заставит проголосовать за нее всех ребят, с которыми она переспала”. И хоть Сьюзен презирала ее не так сильно, как презирала ее Розмари, она хорошо понимала, к чему ведет ненасытность Марсии. Никто не взялся бы оспорить роскошь ее шоколадных волос и карих глаз, живую томность движений. Первая красавица школы, тут и говорить не о чем. Однако она перебирала мальчиков одного за другим, отдаваясь каждому из них. Расточала свою красоту, словно богатая наследница, спускающая полученное ею состояние за несколько безумных, ослепительных лет. Мальчики сбивались вокруг нее в стаю, точно порыкивающие, щелкающие зубами голодные псы, и как ни щедро одарила ее жизнь, Марсию можно было лишь пожалеть. Потому что она скармливала себя псам. Потому что смеялась слишком уж искушенно, носила юбки в обтяжку, и закончить ей предстояло в какой-нибудь квартирке Элмонта или Юниондейла, став женой самого бесшабашного и сексуального из этих мальчиков, привычки и нрав которого будут тиснить каждый год жизни прямо на ее коже. Лет десять или двадцать назад можно было увидеть таких же Марсий Росселини, работавших официантками или кассиршами, покрикивавших с крылечек на своих неуправляемых детей. Эти женщины жили желаниями, и желания обращались в пепел в их прекрасных, опытных руках.

Королева же – это не просто носительница столь незатейливой и обреченной желанности. Королева – это судьба. Сама изысканность. И принадлежать она может лишь одному человеку. Она достаточно ярка для того, чтобы жить, не покрывая себя позором, и каждая совершаемая ею ошибка сгорает дотла в блистании того, чем она стала.

– Марсия победить не может, – сказала Сьюзен. – Победишь ты.

– Да нет, я думаю – ты, – ответила Розмари. – У меня предчувствие, правда.

Сьюзен импульсивно сжала руку Розмари. Хорошо, она готова признаться в этом, пусть только самой себе. Ей отчаянно хочется победить. Она нуждается в победе, нуждается больше, чем Розмари. И она разрешила себе помолиться: “Боже, прошу тебя, пусть изберут меня. Дай мне стать королевой”.

Матч завершился, оркестр вышел на поле. Сьюзен, Марсия и Розмари стояли у пятидесятиярдовой линии. На Сьюзен и Розмари была капитанская экипировка, на Марсии – зеленовато-голубое платье с глубоким вырезом и сапфир на тонкой золотой цепочке. Высокие скулы, маленькая, прекрасной формы голова. Глаза она подвела жирным черным карандашом, на веки наложила от ресниц до бровей синеватую тень. На Сьюзен и Розмари Марсия взирала с сонным недовольством, давно уже ставшим ее фирменным выражением.

– Скоро конец, девочки, – сказала она.

Розмари улыбнулась, сняла со своей фуфайки пушинку. Она ненавидела Марсию так, как домашняя хозяйка ненавидит беспорядок. Сьюзен же самоуверенность Марсии внушала что-то вроде восхищения, однако она до того страшилась уготованной Марсии судьбы, что испытывала, приближаясь к ней, приступы тошноты.

– Верно, – вяло ответила Сьюзен. – Джек-пот.

К ним подошел, улыбаясь, Тодд: плечи расправлены, левая рука небрежно опущена в карман. Он двигался так, точно это мгновение, и следующее за ним, и следующее образовывали вереницу проходов, в точности совпадавших с ним по размеру. В правой руке он держал запечатанный конверт. Тодду, президенту старшеклассников, предстояло назвать сегодня имя победительницы. Одет он был в серые свободные брюки и темно-синий блейзер, который Сьюзен знала так же интимно, как собственную одежду. Она ощущала подобие родственной связи с чем-то выдающимся, значительным – просто потому, что лежала, гологрудая, под звездами, прижимаясь щекой вот к этому блейзеру. И внезапно Сьюзен почувствовала себя опозоренной этим, достойной осуждения. Совершенно невозможно понять, какие тебе надлежит испытывать чувства.

– Всем привет, – улыбнулся Тодд. – Готовы?

Тодд, поскольку он веровал в долг, не взглянул Сьюзен в глаза, не подмигнул ей, не улыбнулся украдкой. Будучи сейчас лицом официальным, он вел себя так, точно состоял со всеми тремя претендентками в отношениях задушевных, но отнюдь не близких, и Сьюзен на миг горько возненавидела его за это. Она взглянула на Марсию, которая, скорее всего, считала Тодда посмешищем. Вечным командным игроком, слишком скучным и правильным.

– Скорей бы уж все закончилось, – произнесла Марсия.

Сьюзен оставалось только гадать, и вправду ли она настолько уверена в себе, настолько поглощена своим будущим, что испытывает искреннее безразличие к возможности победы. И если Марсия победит – всего лишь потому, что взбалмошна, прекрасна и обречена, – закончит ли она этот вечер пьяной, хохочущей, измазанной в косметике, надевающей корону из горного хрусталя на стоящий торчком член Эдди Гаглиостра? Сьюзен вдруг позавидовала ей – куда сильнее, чем завидовала Розмари и прочим известным всей школе благонравным девочкам. Марсия сумела, благодаря одной лишь нечистоте ее и распутности, подняться в такие сферы, где поражение – ничто, потому что и победа – тоже ничто.

Розмари легонько ущипнула через свитер руку Сьюзен, и та ответила ей тем же. Розмари была ее лучшей подругой, настоящей сестрой, всем тем, чем хотелось быть самой Сьюзен. Тодд вывел трех девушек на середину поля, где оркестранты уже обступили полукругом светло-зеленый “кадиллак”, которому предстояло провезти королеву с ее свитой по всей беговой дорожке. Мальчики из младших классов тоже стояли здесь, держа наготове фотоаппараты со вспышками. Прошлогодняя королева, Пегги Чандлер, ожидала минуты, когда она сможет короновать победительницу. Пегги, миловидная, крепкая, в дорогом, расцвеченном красными маками платье, приехала сюда поездом из Олбани, где вскоре должна была обвенчаться с заместителем прокурора штата. “Удачи”, – шепнула Розмари, и Сьюзен ответила ей: “Удачи”. У нее немного кружилась голова, не хватало воздуха. Мир словно ссохся у нее на глазах. “Прошу тебя, – безмолвно произнесла она. – Прошу тебя, Боже”. Ни Розмари, ни Марсия не нуждались в короне так, как нуждалась она. Потому что они уже вступили на предназначенные им пути.

Девушки выстроились перед “кадиллаком”, лицом к крытой трибуне. Пегги Чандлер стояла в сторонке, улыбающаяся, основательная, довольная собой. Сьюзен знала, где сидят ее родные, хотя на таком расстоянии они обратилась всего-навсего в часть непрестанно движущейся, взбудораженной толпы. Мир так велик. Столь многое в нем можно завоевать или утратить. Тодд подошел к микрофону, поправил его, поморщился, когда микрофон взвизгнул, и одарил зрителей широкой улыбкой.

– Всем добро пожаловать, – голос его бухал в динамиках, гулкий и глубокий. – Добро пожаловать, мои однокашники и выпускники нашей школы. Надеюсь, игра вам понравилась. Нет. Позвольте поправиться. Надеюсь, вам понравилось, как мы разнесли этих “Пантер” в пух и прах.

Ночной воздух наполнился восторженными криками. В небо взлетели бордовые серпантинки. В лучах прожекторов каскадами посыпались конфетти.

– Мы, “Троянцы”, прославились в этих краях нашим командным духом, честностью и свирепостью на игровом поле. Ну, во всяком случае, некоторые из нас. Другие столь же хорошо известны своей красотой и обаянием. И вот, настало время короновать девушку, которая представляет эти качества наилучшим образом. Леди и джентльмены, я удостоен чести объявить вам имя королевы нынешней, тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, встречи выпускников.

Зрители опять завопили, но уже не так громко. Тодд склонился к микрофону. Лицо его в профиль выглядело серьезным и многозначительным – низкий лоб, короткий нос и нижняя челюсть, такая тяжелая, что Сьюзен порою ловила себя на мысли, несерьезной, конечно: интересно, как будет выглядеть его оголившийся череп?

– Прежде всего позвольте мне сказать, что звания королевы заслуживает каждая из трех этих прелестных леди. Каждая из них, пусть и по-своему, олицетворяет идеал “Троянцев”. Однако традиция требует, чтобы избранницей стала только одна. И потому, без дальнейших проволочек…

Тодд поднял перед собой ослепительно белый конверт, надорвал его, достал листок бумаги. В широком спокойном лице его ничто не изменилось.

И он произнес:

– Позвольте представить вам первую принцессу тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Марсия Росселини.

Приветственные крики и гиканье, редкий неодобрительный свист. Марсия улыбнулась и чуть приподняла подбородок, словно бросая вызов Пегги Чандлер, вручившей ей единственную красную розу, причитавшуюся принцессе по чину. Розмари и Сьюзен мгновенно повернулись друг к дружке. Каждая помнила, что на лице ее не должно отразиться ни облегчение, ни торжество. Розмари произнесла одними губами: “Значит, ты”, и Сьюзен, чуть приметно качнув головой, точно так же ответила ей: “Нет, ты”. На миг ей захотелось, чтобы победа досталась Розмари, чтобы никакое разочарование не запятнало душу ее подруги. Захотелось, чтобы совершенство Розмари росло и росло, пока в ней не воплотятся все добродетели женщины, и тогда она, Сьюзен, сможет стать ее правой рукой. Ее доброй, достойной дочерью.

– Итак, – сказал в микрофон Тодд, и на стадион пало молчание, нарушаемое лишь потрескиванием громкоговорителей и далеким ревом какого-то младенца.

– Позвольте представить вам принцессу Сьюзен Стассос и королеву тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года Розмари Поттер.

Розмари и Сьюзен обнялись. Сьюзен испытывала и облегчение, и прилив любви к подруге. Да, конечно. Розмари и должна была победить, именно для этого появилась она на свет. Волосы Розмари коснулись щеки Сьюзен, и она подумала: “Я – первая, кто обнимает королеву”. Толпа радостно вопила. Когда они разомкнули объятия, Розмари плакала, а Сьюзен обнаружила вдруг, что ее-то глаза сухи. “Поздравляю”, – сказала она, и сама удивилась тому, как официально это прозвучало. Розмари кивнула, слезы не позволяли ей вымолвить хотя бы слово, а Сьюзен вдруг ошеломило понимание того, насколько же сильно, оказывается, жаждала звания королевы и ее подруга. Насколько сильно хотелось Розмари завершить учебу в школе безукоризненной и полной победой. И что-то оцепенело в душе Сьюзен. Розмари сказала “значит, ты”, зная – зная наверняка, – что Сьюзен не победит. У Сьюзен греческая фамилия. Да к тому же она не блондинка.

Они отступили одна от другой. Улыбнулись ревущей толпе. Пегги Чандлер обняла Розмари и аккуратно опустила на ее голову хрустальный венец. А затем вручила Сьюзен одинокую розу, чмокнула сухими губами в щеку и вложила в руки Розмари дюжину других роз, обернутых в тонкую ткань. Сьюзен взглянула на Тодда. Он смотрел, улыбаясь, прямо на нее, и она улыбнулась в ответ, думая: “Ничего, переживу, этот вечер изменит меня, но я его переживу”.

Оркестр заиграл “Звездную пыль”, три девушки уселись на заднее сиденье открытой машины. Розмари держала Сьюзен за руку. Обе молчали. Обе приветственно махали свободными ладошками толпе. Автомобиль медленно ехал под крики бурно жестикулировавших зрителей по беговой дорожке, а Сьюзен покручивала стебель своей розы и пыталась понять, чего она, собственно, ожидала. Удивлена ли она тем, что ожидания ее осуществились во всей полноте? Считает ли, что очевидность участи Розмари, легкость, с которой она неизменно одерживает победы, как-то принижает ее, Сьюзен? И когда автомобиль начал, достигнув конца поля, поворачивать, Сьюзен поняла: присущая жизни способность удивлять человека имеет свои пределы. Факты всегда берут верх над романтическим неправдоподобием. Бедная девушка – смуглая, чужеземная – может стать принцессой. Но и не более того.

Автомобиль завершил круг, девушек попросили остаться на местах, пока не доиграет оркестр, и по-прежнему приветственно махать руками трибунам. Затем Тодд открыл для них заднюю дверцу. Первой из машины вышла Марсия, за ней, породив новый всплеск рукоплесканий, Розмари. Когда же вышла и Сьюзен, Тодд обнял ее – с такой силой, что она задохнулась. “Я горжусь тобой”, – прошептал он. Едва Тодд отпустил ее, Сьюзен вгляделась в его лицо, пытаясь найти следы сочувствия или разочарования. И не нашла – впрочем, верить Тодду было нельзя. Ведь говорил же он, что еще не встречал человека, который ему не понравился бы.

Несколько девушек, надеявшихся получить номинации, но не получивших, поздравили Сьюзен, и она начала понимать впервые, с какой добротой относится мир к тем, кому не выпадает победа. Розмари, на лице которой еще поблескивали слезы, стояла со своим ухажером Рэнди в нескольких футах от нее. В этот вечер самое безопасное – держаться за ее спиной, спиной девушки, достигшей безоговорочного успеха. Засверкали вспышки, словно воспламенившие корону Розмари, и Сьюзен, закрыв глаза, увидела ее красный, фосфоресцирующий отпечаток.

– Ребята из школьного ежегодника попросили меня сфотографировать вас втроем, – негромко произнес Тодд.

Нехарактерное для него построение фразы. В обычной ситуации он сказал бы: “Встаньте рядышком, мне нужно сфотографировать вас”. В обычной ситуации он не видел зазора между ожидаемым и необходимым. Тодд легонько сжал загривок Сьюзен, и она царапнула ногтями по обшлагу его рукава.

Еще две девушки поздравили Сьюзен, потом из толпы выступила ее семья. Мать, первой подскочившая к ней, быстро прижала ее к груди, сказав:

– Смотрелась ты просто прекрасно.

Отец, усмехаясь, провел большим пальцем под подбородком Сьюзен и сказал:

– Грабеж среди бела дня. Надо бы еще раз пересчитать голоса. Тебе не кажется, Тодд?

Тодд ответил:

– У меня нет никаких сомнений в том, кто здесь настоящая королева, сэр.

Отец кивнул, пожал плечами.

– Блондинки, – сказал он. – Мир помешался на блондинках. Никогда этого не понимал.

Сьюзен чуть отступила к Тодду. Отец винил ее за неуспех, хоть никогда и не признался бы в этом. Она неизменно попадала в списки лучших учениц, всегда побеждала на клубных выборах. Танцевала первые партии на концертах балетного класса. А теперь вот стояла, некоронованная, с единственной розой в руках, пока щелкали камеры и вспышки обливали светом другую девушку, трудившуюся, надо полагать, с пущим усердием, излучавшую обаяние более тонкое и вообще более значительную. А Сьюзен Стассос попала в ее прислужницы. Оказалась той из трех сестер, с которой не пожелали обвенчаться целых два принца.

И теперь она принадлежала отцу.

Зои, явно смущаясь, обняла ее, а Билли, ущипнув Сьюзен за руку, объявил:

– Тебе за такие дела растреклятое “Пурпурное сердце”[2]2
  “Пурпурное сердце” – в США воинская медаль за боевое ранение.


[Закрыть] полагается. Знаешь, в сравнении с этим, вся дальнейшая жизнь будет казаться тебе безопасной и тихой.

Сьюзен не хотела показаться завистницей, стоящей, пока оркестр играет “Надейся”, с одинокой розой под креповыми флагами школьного кафетерия. Раз уж она не смогла победить, так лучше выглядеть blasé[3]3
  Пресыщенный, скептический (фр.).


[Закрыть], такой, как Марсия, которая возвышалась сейчас у края танцпола, гордая, как плененная амазонка, окруженная подругами – накрашенными грубиянками в коротких юбочках, в компанию которых затесался и Эдди Гаглиостра, красивый, буйного нрава юноша, только одно, по собственным словам Марсии, достоинство и имевший. Какая-то из подруг громко произнесла: “Пошли в уборную, принцесса, покурим”, – и Марсия рассмеялась. Может быть, она доказала сегодня, что достаточно посредственна для того, чтобы избежать ожидавшей ее участи – квартиры в двухэтажном кирпичном доме и буяна-мужа, не способного удержаться ни на одной работе. Прежде чем она ушла в курилку, Эдди прошептал ей что-то на ухо, и она понимающе улыбнулась. У Эдди были толстые губы и сломанный нос, на лоб его свисал напомаженный кок. Сьюзен притворялась, будто слушает Дотти Уиггинс, но на самом деле пыталась представить себе, на что это похоже – быть Марсией, которая окажется под конец сегодняшнего вечера пьяной и голой в машине или в уступленной кем-то на ночь спальне. Она пыталась представить себе Эдди – его толстые, непристойные губы. Дотти Уиггинс говорила что-то об университете, а Сьюзен думала об Эдди, о том, как он ухмыляется, самодовольно и насмешливо, доведя девушку до исступления. Он вламывался в чужие дома, тиранил ребят из младших классов. Дважды угрожал в раздевалке Билли. Сьюзен воображала сухожилия его рук и бедер, его наглые речи, сухие, крепкие мышцы груди и живота. А потом, покраснев, сосредоточилась все-таки на Дотти Уиггинс, говорившей:

– …“Тафтс”, конечно, лучше, но мне кажется, что в Колорадском университете живется куда веселее, а у веселой жизни есть свои преимущества, как по-твоему?

– По-моему, никто тут, на самом-то деле, не веселится, – ответила Сьюзен. – По-моему, все, чему мы научились, это сбиваться в стадо, производить побольше шума и называть это весельем.

Дотти с подозрением уставилась на нее.

– Ну, – сказала она, – если тебе охота из всего делать трагедию и так далее…

Сьюзен, повертев в пальцах розу, ответила:

– Нет, лапуля. – Она никогда еще не называла кого-либо из девушек “лапулей”. Это Марсия именовала так тех, кого считала слюнтяйками. – Я не хочу устраивать трагедию. Я хочу веселиться, но только по-настоящему. Честное слово, хочу.

Она отлично понимала, что делает. Создает новую тему для пересудов: Сьюзен Стассос стала, потерпев поражение, такой противной. Уж Дотти-то не преминет довести это до всеобщего сведения. Она хорошо умела передразнивать людей и теперь начнет изображать Сьюзен – как та стоит, вся на нервах, у танцпола, кривит нос и произносит голосом, который Дотти позаимствует у Марлен Дитрих: “Никто тут, на самом-то деле, не веселится, лапуля”.

– Ну, – сказала Дотти, – в этом-то как раз ничего сложного нет. Веселиться – самое легкое дело на свете, особенно для таких, как ты.

– Для таких, как я, – повторила Сьюзен.

Она думала о том, как возвратится этой ночью домой. Будет ли отец еще на ногах? Будет ли пьян? Как сможет она, униженная сегодня, хоть когда-нибудь сказать ему “нет”? И как сможет сказать, хоть когда-нибудь, “да”?

Вернулся, исполнив какой-то очередной свой долг, Тодд.

– Привет, Суз, – сказал он. – Приветик, Дотти.

– Приветик, Тодд, – ответила Дотти весело и насмешливо.

Ее терзала, ее взвинчивала зависть, и сами усилия Дотти казаться оживленной, веселой, беспечной проедали ее плоть почти до кости.

– Может, выйдем на минутку, Суз? – спросил Тодд. – Такая хорошая ночь, я бы с удовольствием глотнул свежего воздуха.

– Пойдем, – ответила Сьюзен. – До скорого, Дотти.

– До скорого, – повторила Дотти. Уходя с Тоддом, Сьюзен сознавала, что Дотти уже побежала искать кого-нибудь, кому она сможет поведать свежую новость. “Никто тут, на самом-то деле, не веселится, лапуля”.

Сьюзен с Тоддом вышли на примыкавший к кафетерию квадрат асфальта, отведенный для покидавших танцы учеников. За этим безжалостно освещенным квадратом различались средники окон спортивного зала, а за его громадой – темное футбольное поле. В круге ослепительного света шепталось несколько парочек. При появлении Сьюзен и Тодда они слегка взволновались. Некий амбициозный ученик младшего класса оставил свою подругу, чтобы пожать Тодду руку и обсудить с ним возможный исход предстоящих выборов президента следующего года.

– Примите мои поздравления, Сьюзен, – добавил он под конец разговора.

Сьюзен поблагодарила его. Темно-красные полоски ее капитанской фуфайки поплыли в слепящем воздухе, когда Тодд, отвязавшись от мальчишки, повел Сьюзен к дальнему краю квадрата. За ним в мягкой темноте вспыхивали и гасли кончики сигарет. Обрывки туч проносились по лику луны.

– Какая ночь, – произнес Тодд.

– Ммм. Сказать по правде, я рада, что все почти закончилось.

Тодд помолчал. Он хотел что-то сказать ей. Сьюзен подумала: “Если он полезет ко мне с заученной утешительной речью, я с ним порву”. Впрочем, она надеялась, что Тодд этого не сделает. Она и так готова была сорваться на вопль.

– Суз? – произнес Тодд. – Сьюзен?

– Да?

Она надменно покривилась. Сейчас Тодд посоветует ей относится к случившемуся как к полезному уроку, благодарить Бога за то, что он дал ей возможность закалить характер. И Сьюзен снова подумала о Марсии, которую теперь дразнили “принцессой”. О Марсии, уходившей в мир свободной и сильной.

– Понимаешь, – сказал Тодд. – Я тут думал кое о чем.

– Мм?

– О следующем годе. Ну, ты знаешь. Мы с тобой подали документы в разные колледжи. И что-то менять теперь уже поздно.

– Я знаю.

– А мы как-то и не поговорили об этом.

– Верно. Не поговорили.

– Вот я и подумал, Сьюзи. Куда бы я ни отправился, в Йель там или в Принстон, я хочу, чтобы ты была со мной.

Лицо Тодда покраснело, в глазах его появилось страдальческое выражение, на них даже слезы навернулись. Таким взволнованным она его еще не видела – разве что во время секса. И Сьюзен вдруг захотелось помочь ему стать прежним, найти обратную дорогу к себе.

– Ты о чем говоришь? – негромко спросила она.

– Ну, не знаю. Наверное, о том, что нам следует пожениться. Тебе и мне. Я хочу взять тебя в жены.

Кровь ударила Сьюзен в голову. И мысль в голове ее осталась только одна: “Вот это и случилось, только что”. Ей сделали предложение. Тодд сделал ей предложение – сейчас, у школьного кафетерия, в ночь ее поражения. А следом пришла другая мысль: “Я еще не готова. И произойти это должно было не здесь”.

– Ах, Тодд, – сказала она. – Я не знаю.

– Не знаешь, хочешь ли выйти замуж? Или не знаешь, хочешь ли выйти за меня?

– Вообще-то, и то и другое. Нет, забудь об этих словах. Я просто… ну, а разве мы можем?

Она и сама не поняла, о чем, собственно, спросила. Наверное, ей хотелось услышать, что из такой девушки, как она, может получиться хорошая жена. Хотелось понять, сможет ли Тодд стать хорошим мужем.

– В общем-то, да, – ответил Тодд и натужно улыбнулся. – Можем, если ты этого хочешь.

– Мой отец… – произнесла она.

– Я знаю, он человек старомодный, – сказал Тодд. – Я поговорю с ним. Я буду очень…

И тут Сьюзен поняла, какой ответ ей следует дать. Поняла, как следует поступить.

Она сделает шаг в будущее, пусть и неясное. Этой же ночью она и Тодд придут в ее дом и объявят о своей помолвке. И тогда она сможет говорить на языке, который позволяет сказать “нет”. У нее появятся средства защиты.

– Мы можем, – сказала она. – Да. Вот уж что можем, то можем, правда?

– Конечно, – ответил, ласково усмехнувшись, Тодд. – Абсолютно и положительно можем.

Его осанка, эта прямая спина. Его прямолинейная, наторелая тоддовость.

– Мы можем сделать это, – повторила Сьюзен. – Да, конечно. Давай поженимся.

– Правда? Ты правда хочешь?

– Да. О да. И сразу же.

– Как это?

– Ну, сразу после выпускного вечера. Я спрячу вуаль под академическую шапочку, мы получим наши дипломы и прямым ходом направимся в церковь.

– Смешная ты, – сказал Тодд. – Тебе это известно? Ты такая смешная.

1969

Мэри записала на конверте, в котором пришел телефонный счет: “Больше я красть не буду”. Дала письменный обет. Тем не менее красть она продолжала, хоть и не понимала – зачем. Она хорошо помнила самую первую кражу, совершенную ею в “Энглхартсе”. Мэри понадобились пригласительные карточки для свадьбы Сьюзен, и она зашла туда, в отдел канцелярских товаров, посмотреть, найдется ли что-нибудь приличное или ей со Сьюзен придется ехать в Нью-Йорк. Продавщица, молодая и предположительно хорошенькая – если бы удалось смыть с нее тональный крем, – показала Мэри образцы. Заурядный кремовый цвет, светло-голубой, желтоватая слоновая кость, еще один, невзрачный, в цвет автобусного билета. Каемочки из лилий, голубков, прозрачных белых колоколов. Нет, от “Энглхартса” проку не будет. Придется все-таки съездить со Сьюзен в город. Мэри поблагодарила продавщицу, сказала, что ей нужно подумать. Поднимаясь с кресла у прилавка, она прекрасно сознавала, какое впечатление производит: привлекательная женщина сорока без малого лет с добротной темно-синей сумкой в руках, грациозно отвергающая все, что предлагают ей продавщицы вроде вот этой – девушки, заурядная миловидность которой износится быстро, вместе с молодостью. В молодые годы Мэри видела женщин, таких как она, нынешняя: хорошо обеспеченных жен, которые благодушно, но твердо отказывались делать покупки в ближайших к их домам магазинах. Переходя канцелярский отдел, чувствуя, как прозрачный атлас ее комбинации с текучей легкостью облекает нейлон чулок, Сьюзен видела всю себя с такой ясностью, точно стояла где-то в стороне, точно была продавщицей, смотревшей, как статная, состоятельная женщина, которая восхитительно обертывает все свои подарки, покидает магазин, торгующий товарами не самого лучшего качества. Сердце Мэри пело, она ощущала спокойное, мерцающее удовлетворение, которое поднялось в ней, подобно волне, и тут же с быстротой, с какой разбивается об пол тарелка, сменилось неуверенностью в себе. Ее старшая дочь, признанная красавица, выходит замуж за красивого молодого человека, который вскоре отправится в Йель. Вырастить такую дочь – значит одержать настоящую победу, и однако же, как ни радовала она Мэри, удача Сьюзен, казалось, чем-то принижала ее. Мэри не давала покоя мысль о том, что, когда они вместе выходят на люди, она выглядит на фоне дочери какой-то подделкой. К тому же она подозревала, что Сьюзен находит ее жалкой и отчасти смешной. И Мэри напоминала себе, виновато, но с удовольствием, что королевой-то Сьюзен все же не выбрали. Приближаясь к выходу, она услышала, как продавщица закрывает книгу с образцами; услышала увесистый, глухой хлопок обложки. И остановилась, чтобы взглянуть на записные книжки с алфавитом, – ей вдруг пришло в голову, что Билли уже в том возрасте, когда такая ему может понадобиться. Записные книжки в “Энглхартсе” продавались и вовсе второсортные, с обложками из искусственной кожи, склеенные кое-как. Мэри стояла, хмуро разглядывая одну из них, в переплете из темно-красного пластика с тисненым позолоченным словом “Адреса”, последнее “а” которого уже начало облезать. Вещица была столь неказистой, настолько недостойной Мэри, что даже брать ее в руки и то представлялось глупостью. Мэри огляделась по сторонам, убедилась – никто на нее не смотрит, и, почти не успев понять, что делает, сунула книжицу в сумку. Лоб ее горел. Спокойно и естественно, она – высокие каблуки, жемчужные серьги – вышла из магазина, унося в сумке жалкую записную книжечку с прилепленным к ней ценником. Ценник, когда Мэри взглянула на него, сообщил, что стоит ее добыча девяносто девять центов.

Она не понимала, почему сделала это. Жуткая записная книжка была ей ничуть не нужна. О какой-либо корысти и речи идти не могло, порыв Мэри был скорее родственен любви к чистоте и порядку. После кражи она ощутила нервное облегчение, как если бы ей предстояло пережить некую неприятность – прегрешение даже, – однако все обошлось. Правда, теперь у нее на руках оказалась записная книжечка, вещь решительно никчемная, и что с ней делать, Мэри не знала. Отдать ее Билли она не могла, однако и просто выкинуть, как вскоре выяснилось, не могла тоже. Слишком многим рискнула она ради этой книжонки. Мэри оторвала ценник и засунула ее в ящик комода, решив, что, может быть, со временем отдаст кому-то. Рано или поздно, а на что-нибудь эта пустяковина да сгодится.

С того дня Мэри наворовала множество другой ерунды и при каждой краже ощущала все то же прихотливое удовлетворение – такое, точно она рисковала собой, чтобы создать в мире чуть больше чистоты и порядка. Воровство было лишь мелкой частностью ее жизни. Оно занимало примерно такое же внутреннее пространство, какое могло занимать скучное хобби или перечитывание, время от времени журнала “Нэшнл джиографик”, внушавшего сразу две мысли: во-первых, на земле существуют уголки несказанно удивительные, а во-вторых, в конечном-то счете все они более-менее одинаковы. Мэри с головой ушла в приготовления к свадьбе Сьюзен, которые требовали от нее решений по несчетному числу вопросов, – вплоть до того, как должны выглядеть розовые бутончики на свадебном торте. Приготовления были настолько сложными и так перегрузили ее легкие, что, в конце концов, Мэри пришлось обратиться к своему врачу, попытаться выяснить, все ли с ней в порядке, – в результате она получила рецепт на приобретение блекло-желтых пилюль. Одну из них Мэри приняла перед самым венчанием и даже удивилась, когда, увидев Мэри с Тоддом замершими у алтаря, ощутила вдруг прилив гнева, оказавшегося достаточно острым для того, чтобы пронзить пелену созданного пилюлей приятного отупения. Гнев был совершенно беспричинным – просто нервы, говорила она себе потом, – и, похоже, имел какое-то отношение к белому платью Сьюзен, к спокойствию красивого квадратного лица Тодда, наклонившегося, чтобы поцеловать ее. Нервы, думала Мэри, ну и всегдашний страх за счастье дочери, питаемый матерью, которая по опыту знает, сколь многое может губительно сказаться на этом счастье.