Текст книги "Дом на краю света"

Это длилось какое-то мгновение, но я был уже на другом берегу. После того вторника я не мог, даже если бы очень захотел, не думать о Бобби. Все отличительные свойства его личности, все его поступки сделались для меня какими-то особенно реальными, и я то и дело пытался представить себе, что это значит – быть им.

Вечер за вечером мы, как сыщики, бродили по улицам. Мы подружились с нищим по имени Луи, ночевавшим в ящике от рояля. Он покупал нам красное вино в обмен на продукты, которые я утаскивал с нашей кухни. Через пожарные люки мы вылезали на крыши домов в центре города, чтобы пережить это ни с чем не сравнимое ощущение пребывания на высоте. Наглотавшись таблеток, мы часами шатались по свалке, сверкающей, как алмазная копь: нам попадались таинственные гроты и какие-то особенные холмы, лучащиеся лунным выбеленным светом, который я все пытался поймать руками. На попутках мы ездили в Цинциннати, чтобы проверить, успеем ли смотаться туда-обратно прежде, чем нас хватятся мои родители.

Однажды – вечером в четверг – Бобби привел меня на кладбище, где были похоронены его брат и мать. Мы закурили.

– Старик, – сказал Бобби, – я не боюсь кладбищ. Покойники такие же люди, как мы с тобой, и хотели они того же самого.

– А чего, по-твоему, мы хотим? – спросил я, чувствуя, что марихуана начинает действовать.

– Э, старик, – сказал он, – ну, просто того же, чего они.

– Так чего же?

Бобби пожал плечами.

– Я думаю, жить.

Он провел ладонью по траве и протянул мне косяк, мокрый от его и моей слюны. Я выдул белую струю дыма в небо, на котором мерцали Плеяды. За нами светились огни Кливленда. Промчавшаяся мимо машина оставила в прохладном воздухе несколько тактов “Helter Skelter”[10]10
  Песня из репертуара “Битлз”.


[Закрыть].

Настал апрель. Купальный сезон еще не открылся, но по моему настоянию мы отправились в карьер, едва стаяли последние сугробы. Я знал, что мы будем купаться нагишом. Я подгонял время.

Был ясный, словно промытый долгими холодами, весенний день. Небо было бледно-голубым, как талый лед. Из-под земли показались уже первые, самые неприхотливые цветы с толстыми стеблями. Карьер находился в трех милях от города. Небо отражалось в его темной неподвижной воде. Не считая нас с Бобби и одинокой коровы цвета жженого сахара, которая прибрела с пастбища попить на мелководье, на берегу никого не было. Можно было подумать, что мы приехали на высокогорное ледниковое озеро в Гималаях.

– Красиво, – сказал Бобби.

Мы закурили.

С ясеня, на котором еще не раскрылись почки, вопросительно вскрикнув, сорвалась голубая сойка.

– Мы просто обязаны искупаться, – сказал я. – Просто обязаны.

– Нет, старик. Еще слишком холодно. Вода ледяная, – возразил он.

– Все равно. Сегодня первый день официального купального сезона. Если мы сегодня не искупаемся, завтра снова пойдет снег.

– Кто тебе сказал?

– Это всем известно. Пошли.

– Ну, не знаю, – сказал он. – Холодновато.

Тем временем мы вышли на засыпанную галькой полосу пляжа, где у самого края воды стояла корова, поглядывающая на нас своими большими и черными как уголь глазами. Очертаниями карьер напоминал лошадиную подкову, окруженную по периметру зубчатым полукругом известковых скал.

– А по-моему, совсем не холодно, – сказал я Бобби. – В это время года вода здесь как на Бермудах. Смотри.

Подгоняемый страхом, что мы так ничего и не совершим сегодня, кроме как одетые выкурим косяк у кромки темной воды, я полез наверх по глинистому склону. Скалы в этом месте карьера поднимались вверх метров на семь, и летом самые отчаянные смельчаки ныряли с них в воду. У меня никогда и в мыслях не было прыгать с такой высоты. Особой храбростью я не отличался. Но в тот день я в своих новых, все еще жавших мне ковбойских сапогах вскарабкался на потрескавшееся известняковое плато, расцвеченное первыми желто-бурыми крокусами.

– Здесь давно лето, – закричал я Бобби, сиротливо стоявшему на пляже (Бобби курил, прикрывая косяк ладонью). – Только не пробуй воду. Залезай сюда и прыгнем. Так надо.

– Не, Джон, – крикнул он. – Слезай!

И тут в состоянии какой-то гудящей приподнятости я начал расстегивать рубашку. Нет, это был уже не робкий, вечно смущающийся Джонатан. Тот, кто раздевался сейчас под удивленным взором пьющей воду коровы, был и отважен и уверен в себе.

– Джон! – крикнул Бобби чуть настойчивей.

Когда я скинул рубашку, стянул сапоги и носки, меня охватило беспричинно восторженное чувство, какого я не испытывал еще никогда. Чувство это росло по мере того, как все новые участки кожи соприкасались со светом и сверкающим ледяным воздухом. Я становился все легче, все могущественнее. Наконец я не слишком грациозно вылез из джинсов и длинных трусов и замер – голый, костлявый, безумный – в лучах холодного солнца.

– Вот так! – крикнул я.

– Эй, старик, не смей, – крикнул Бобби снизу.

Но ради Бобби, ради моей новой жизни я прыгнул.

Вода, оказывается, была все еще покрыта прозрачной коркой льда, тончайшей мембраной, которую я заметил, лишь пробив ее. Я услышал негромкий треск и увидел взметнувшиеся вверх осколки льда. А потом я провалился в невероятный, немыслимый холод. На бесконечно долгое мгновение у меня перехватило дыхание и, как мне показалось, остановилось сердце. Моя плоть в животной панике облепила скелет. Я умираю, отчетливо подумал я. Вот, значит, как это бывает.

Затем я вынырнул на поверхность, вторично пробившись сквозь лед. Сознание выскользнуло из моего тела, и откуда-то сверху я увидел, как плыву к берегу, тщетно пытаясь вдохнуть. Мои легкие превратились в два стиснутых кулака. В воздухе сверкали алмазные кусочки льда.

Бобби по пояс вбежал в воду, чтобы помочь мне выбраться. Я помню, как мокрые джинсы облепили его ноги. Помню, как у меня мелькнула мысль о том, что он загубит свои сапоги.

Мне понадобилось еще какое-то время, чтобы осознать, что он во все горло орет на меня.

– Кретин! – вопил он. (Его губы были совсем близко от моего уха.) – Кретин!

Отвечать я не мог – я был слишком занят своим дыханием. Он отвел меня подальше от воды и только тогда, ослабив хватку, позволил себе полномасштабную тираду. Мне ничего не оставалось, как, стоя на гальке, ловить ртом воздух, дрожать и слушать.

Сначала он просто бегал взад-вперед, словно между двух невидимых объектов, удаленных друг от друга примерно метра на четыре.

– Ублюдок! – орал он. – Кретин!

Потом – пробежки становились все короче – закружился волчком практически на одном месте. Лицо у него было пунцовым. Наконец он вроде бы уже совсем остановился, но напоследок все-таки сделал еще три полных оборота, словно в нем раскручивалась невидимая пружина. При этом он не переставая что-то орал. Постепенно его речь превратилась в какой-то неразборчивый возмущенный клекот, поток невнятного гневного бормотанья, обращенный, казалось, даже не ко мне, а к небу, скалам и безмолвным деревьям.

Я молчал. Я никогда прежде не только не видел подобной ярости, но даже не представлял себе, что такое бывает. Оставалось надеяться на то, что когда-нибудь он выдохнется.

Спустя какое-то время он, без всяких объяснений, полез на скалу, где осталась лежать моя одежда. Его гнев немного утих, но отнюдь не прошел. Я голый стоял на гальке. Вернувшись, Бобби швырнул мне под ноги одежду и сапоги.

– Одевайся! Сейчас же!

В его голосе звучало неподдельное осуждение.

Я повиновался.

Когда я оделся, он поверх моей куртки накинул на меня свою.

– Не надо, – сказал я. – У тебя самого джинсы мокрые.

– Заткнись, – сказал он.

И я заткнулся.

Мы пошли к автостраде ловить попутку в город. Бобби крепко прижимал меня к себе, обняв за плечи.

– Какой же ты кретин, – бормотал он. – Настоящий придурок! Придурок! Просто придурок!

Он обнимал меня все время, пока мы стояли, подняв большие пальцы, на краю шоссе и потом, когда двое студентов из Оберлина посадили нас на заднее сиденье своего “фольксвагена”. Он прижимал меня к себе всю дорогу.

В доме он тут же включил обжигающий душ, помог мне раздеться и загнал в ванну. И лишь после того, как я вышел, обмотавшись полотенцами, тоже снял с себя мокрую одежду и сам залез под душ. Когда он вышел, он был весь усеян сверкающими каплями, а бледные волоски приклеились к его груди. Мы пошли в мою комнату, поставили пластинку Джимми Хендрикса и скрутили косяк. Мы сидели, завернувшись в полотенца, и курили.

– Какой же ты придурок, – тихо сказал он. – Ты же мог погибнуть. Ты понимаешь, что бы со мной было тогда?

– Нет, – сказал я.

– Я бы… мне… не знаю…

И посмотрел на меня с такой грустью… Тогда я сунул косяк в пепельницу и сделал то, что потребовало от меня гораздо больше мужества, чем прыганье со скалы в ледяную воду, чем все мои прежние отчаянные поступки, вместе взятые, – я положил свою ладонь ему на руку, сильную, мускулистую руку, покрытую золотистыми волосками. Я смотрел в пол, на плетеный ковер и доски цвета спелой тыквы. Бобби не отдернул руки.

Прошло около минуты. Сейчас или никогда. Замирая от ужаса, с бешено колотящимся сердцем, я начал осторожно поглаживать его руку кончиком указательного пальца. Вот, подумал я, вот сейчас он обо всем догадается и убежит, содрогаясь от отвращения. И тем не менее я продолжал водить пальцем по его руке. Страх и желание были настолько сильны и так переплелись, что их почти нельзя было отличить друг от друга. Бобби не отстранился, но и не отвечал на мои ласки.

Я взглянул ему в лицо. В выражении его горящих, немигающих глаз появилось что-то звериное, рот был расслабленно полуоткрыт. Я понял, что ему тоже страшно, и именно это позволило мне переместить руку ему на плечо. Я почувствовал, как его кожа над гладким широким изгибом лопатки покрылась мурашками. Я слышал, как он дышит, как опускается и поднимается его грудь.

Быстро – выдержка окончательно изменила мне – я положил руку ему на бедро. Он вздрогнул, поморщился, но не отодвинулся. Я сунул руку под полотенце и заметил, как по его глазам скользнула тень страха и удовольствия. Поскольку я понятия не имел, что делать, я просто продублировал те движения, которые применял к самому себе. Когда он напрягся и затвердел в моей руке, я расценил это как жест прощения.

Затем он протянул руку и с неожиданной нежностью прикоснулся ко мне. Мы не целовались и не обнимались. Джимми пел “Purple Haze”[11]11
  “Пурпуровая мгла” (англ.).


[Закрыть]. Где-то в глубине дома гудели батареи.

Мы вытерлись потом салфетками “Клинекс” и молча оделись. Впрочем, едва мы оделись, Бобби снова раскурил косяк и снова заговорил своим обычным тоном об обычных вещах: об очередных гастролях “Грейтфул дэд”, о наших планах заработать на машину. Мы сидели на полу в моей комнате и курили – обыкновенные американские подростки в обыкновенном доме, объятом скукой и пробивающейся зеленью огайской весны. В тот день я получил еще один урок: к любви между мальчиками, как ко всякой нелегальной практике, лучше всего относиться спокойно, будто к чему-то заурядному. Правила хорошего тона требуют избегать каких бы то ни было обсуждений и комментариев. И мы, несмотря на всю нашу неопытность и смущение, повели себя именно так – как чуткие прирожденные преступники.

Элис

Когда наш сын Джонатан привел его к нам домой, им обоим было по тринадцать лет. Он казался голодным, непредсказуемым и опасным, как бездомный пес.

– Бобби, – спросила я, в то время как он сосредоточенно поглощал жареного цыпленка, – ты давно живешь в Кливленде?

Его волосы напоминали наэлектризованное гнездо. На нем были ковбойские сапоги и кожаная куртка с синим выцветшим глазом на спине.

– Всю жизнь, – ответил он, обгладывая цыплячью ножку. – Я просто был невидимкой, а теперь решил стать как все.

Можно было подумать, что дома его вообще не кормят. Он оглядывал нашу столовую с такой неприкрытой жадностью, что на какое-то мгновение я ощутила себя ведьмой из “Ханса и Гретель”. Я вспомнила, как ребенком в Новом Орлеане наблюдала за термитами, прогрызающими наличники на окнах в гостиной, и как изъеденные деревянные завитушки ломались потом в пальцах, словно кусочки сахара.

– Ну что ж, добро пожаловать в материальный мир, – сказала я.

– Спасибо, мэм, – ответил он без улыбки.

После чего снова вгрызся в цыплячью косточку с такой силой, что она треснула.

Когда он ушел, я сказала Джонатану:

– Да, типчик. Где ты его нашел?

– Это он меня нашел, – отрезал Джонатан.

Характерной особенностью его переходного возраста стала несколько аффектированная лаконичность. Его кожа была еще совсем гладкой, а голос – по-мальчишески звонким, и, по-видимому, он решил, что самый верный способ казаться взрослым – это вот такая резковатая вескость речи.

– А где он тебя нашел? – мягко поинтересовалась я.

В конце концов, я всего-навсего наивная любопытная южанка. Даже теперь, после стольких лет, проведенных в Огайо, мне иногда удавалось извлечь выгоду из своего происхождения.

– Он подошел ко мне в первый же день занятий и с тех пор не отставал.

– По-моему, он какой-то странный, – заметила я. – Честно говоря, он меня даже немного напугал.

– Он с характером, – ответил Джонатан, явно давая понять, что обсуждение закончено. – Его старшего брата убили.

В Новом Орлеане у нас было специальное название для той социальной группы, к которой явно принадлежал Бобби и куда входили неблагополучного вида подростки, чьи родственники несколько чаще обычного умирали насильственной смертью. Тем не менее я не могла не признать, что характер у него действительно есть.

– Давай сыграем в карты! – предложила я.

– Не, мам. Не хочется.

– Ну, хоть разок. Ты должен дать мне возможность отыграться.

– Ну ладно, только один раз.

Мы убрали со стола, и я раздала карты. Но играла я рассеянно. Мне не давал покоя этот мальчик. С какой алчностью оглядывал он нашу гостиную! Джонатан забирал взятку за взяткой. Я поднялась наверх за свитером, но согреться так и не смогла.

Джонатан взял даму пик.

– Поосторожней! – воскликнул он. – Сегодня со мной шутки плохи!

Он так радовался выигрышу, что даже на время забыл о своем новоприобретенном хладнокровии. Я не могла понять, почему он не пользовался большей популярностью в школе. Он был и умен, и красив, красивее большинства мальчиков, встречавшихся мне в городе. Может быть, мое южное воспитание лишило его необходимой грубоватости, сделало слишком мягким и открытым для этого жесткого города на Среднем Западе? Впрочем, не мне судить. Какая мать хотя бы немного не влюблена в родного сына?

Нед вернулся домой за полночь. Я читала, лежа наверху, когда услышала, как он отпирает входную дверь. Выключить свет и притвориться спящей? Нет. Скоро мне исполнится тридцать пять. Я приняла кое-какие решения, касающиеся нашего брака.

Я услышала, как он дышит, поднимаясь по лестнице. Я легла чуть выше и одернула ночную рубашку. Вот он в дверях нашей спальни – мужчина сорока трех лет, все еще привлекательный по обычным меркам. В последнее время он начал седеть – с висков, в канонической манере стареющего героя-любовника.

– Ты еще не спишь?

По его тону нельзя было понять, радует это его или огорчает.

– Не могу оторваться, – ответила я, указывая на книгу.

Ну вот, опять не то сказала. “Тебя ждала” – вот как надо было ответить. Однако не спала я именно из-за книги. Неужели, чтобы исправить нашу жизнь, необходимо постоянно мелко подвирать? Я продолжала надеяться, что это не так.

Он шагнул в комнату, расстегивая рубашку, из-под которой показалась волосатая с проседью грудь.

– Похоже, “Избавление” для Кливленда все-таки чересчур, – сказал он. – Уже звонили несколько возмущенных родителей.

– Я вообще не понимаю, зачем ты его заказал, – заметила я.

Он снял рубашку и, скомкав, сунул в корзину для белья. Капельки пота поблескивали у него под мышками. Когда он повернулся, я увидела у него на спине обильную растительность, напоминающую своими контурами карту Африки.

Нет! Сосредоточиться на его доброте, на его мягком юморе! На его стройной фигуре.

– Ты что? Мне крупно повезло, – сказал он. – Это же будущий чемпион проката. На семичасовом зал был заполнен почти на три четверти.

– Ясно, – сказала я.

Я положила книгу на ночной столик. Получился глуховатый, но удивительно звучный хлопок.

Он снял брюки. Будь я другим человеком, я бы весело сказала: “Дорогой, пожалуйста, сначала снимай носки, а потом – брюки. Мужчина в трусах и черных носках – это невыносимо!”

Но я была тем, чем была. Нед аккуратно повесил брюки и какое-то время стоял в трусах и темных эластичных носках. Почему-то он упорно покупал именно такие носки, хотя от них у него уже вытерлись волосы на голенях и, когда он их снимал, на коже оставался красноватый узорчатый отпечаток.

Он надел штаны от пижамы поверх трусов и только тогда присел на край кровати, чтобы стянуть носки. Нед редко бывал совсем голым, разве что в ванной.

– Уф, – выдохнул он. – Как же я вымотался!

Я дотронулась до его потной спины. Он вздрогнул.

– Не бойся, – сказала я. – Я с самыми добрыми намерениями.

– “Нервная Нелли”, – улыбнулся он.

– Сегодня Джонатан привел нового приятеля. Ты бы его видел.

– Что, еще хуже Адама? – спросил он.

– Намного. Только совсем в другом роде. В этом есть что-то пугающее.

– То есть?

– Ну, он какой-то немытый. Настороженный. И впечатление такое, что дома его вообще не кормят.

Нед покачал головой.

– Знаешь, – сказал он, – по-моему, не надо вмешиваться. Джонни сам с ними разберется.

Я почувствовала, что во мне поднимается волна раздражения. Нед так мало бывает дома. И поэтому все происходящее здесь в его отсутствие представляется ему чем-то вроде непритязательной комедии, милого фильма о жителях одного дома на окраине города. Я продолжала поглаживать его спину.

– Но мне как-то не по себе, – сказала я. – Адам и другие по сравнению с ним просто дети. А этот, по-моему, может и украсть, и бог знает что еще сделать. Понимаешь, я испугалась, что Джонатан тоже изменится: начнутся девочки, машины, невесть что еще.

– Конечно, начнутся, бабуся, – отозвался Нед и уютно забрался под одеяло.

Я понимаю, какое кино крутилось сейчас у него в голове – веселая комедия из жизни тинейджеров: безобидные развлечения, первые свидания, друзья хиппи и т. д. и т. п. Возможно, он прав. Но мне такой беззаботный подход был недоступен. Я не могла объяснить ему, как меняется восприятие, если это не фантазии, а твой ежедневный, ежечасный опыт. Попытайся я что-нибудь сказать, тут же оказалась бы в роли беспокойной клуши с атрофированным чувством юмора.

– Ты не против, если я потушу свет? – спросил он. – Или хочешь еще почитать?

– Нет. Туши.

Мы легли рядышком и некоторое время молча дышали в темноте. Казалось бы, у нас не должно быть проблем с темами для разговора. Но, возможно, самым главным открытием в области семейной жизни стала для меня ее непреходящая формальность, и это при том что телесные привычки другого известны тебе лучше своих собственных. Однако за исключением обремененности этим знанием мы ничем не отличались от просто мужчины и женщины на очередном свидании, проходящем к тому же не слишком успешно.

– Я сегодня приготовила цыпленка с эстрагоном, – сказала я. – Ты бы видел, как он на него набросился. Как будто неделю не ел.

– Ты о друге?

– Да.

– Как его зовут?

– Бобби.

На улице громко мяукнула соседская кошка. После смерти мисс Хайдеггер ее дом последовательно переходил к трем разным семьям, отличительными особенностями которых было невероятное количество недокормленных собак и кошек и склонность к внезапным отъездам. Наш район явно хирел.

– Нед!

– Угу?

– Я сильно постарела?

– Больше шестнадцати тебе не дашь, – сказал он.

– Мне давным-давно не шестнадцать.

Тридцать четыре! Когда-то казалось, что это уже старость! Сейчас вообще ничего не кажется. Однако мой сын скоро будет бриться. Он начнет от меня что-то скрывать, куда-то уезжать на машине…

Я не знала, как объяснить Неду, чтобы он понял мои чувства: я перестаю играть главную роль в этой пьесе. Я не могла сказать этого прямо, буквально такими словами. Они не пробились бы сквозь домашний воздух нашей спальни.

– Что такое тридцать четыре, малыш?! – сказал он. – Ты посмотри, с кем разговариваешь. Я уж и не помню, когда мне было тридцать четыре.

– Да… извини. Все это пустая болтовня.

Я протянула руку и погладила его грудь под одеялом. Его кожа опять покрылась мурашками. Он не привык к таким знакам внимания с моей стороны.

– Ты великолепно выглядишь, – сказал он. – Ты в самом расцвете сил.

– Нед!

– Мм?

– Я правда тебя люблю. Господи, как давно я этого не говорила!

– Я тебя тоже очень люблю, малыш.

Я провела пальцем по его руке – вниз от плеча к запястью.

– Я сегодня сентиментальная, – сказала я. – Все. Становлюсь нежной.

– Ты и так нежная! – сказал он.

– Сейчас точно.

В моем ровном голосе не было прямого обольщения, но и холодности тоже не было.

Нед дотронулся пальцами до моих пальцев. Раньше я думала, что все просто: либо ты любишь мужчину и с удовольствием с ним спишь, либо нет. Я никогда не предполагала, что можно любить человека, не испытывая к нему плотского влечения.

Нед прочистил горло. Я потянулась поцеловать его, и он позволил мне себя поцеловать. В его пассивности было что-то трогательное, что-то девственное, почти девичье, хотя он и царапал меня своей щетиной.

– Сегодня я нежная, – повторила я, и на этот раз мне удалось произнести эти слова шепотом на выдохе. По-моему, это была неплохая имитация желания – желания, которое я и вправду могла испытать, если бы он приласкал меня так же робко и смущенно, как принял мой поцелуй.

– Хм, – произнес он (тихое рычание, идущее откуда-то из глубины горла).

Я почувствовала особенную легкость под ложечкой – ощущение расширяющейся возможности, чего не знала с ним уже довольно давно. Все еще могло произойти.

Затем он приподнял голову и тоже поцеловал меня в губы. Я ощутила давление его зубов. Легкость улетучилась, но я не сдалась. Я ответила на его поцелуй и стиснула пальцами его обнаженное плечо. Оно было влажным от пота. Под ладонью я чувствовала его жесткие скрученные волоски. Его зубы, лишь слегка смягченные верхней губой, продолжали настырно давить на мои.

И я поняла, что ничего не выйдет. Во всяком случае, этой ночью. Я выпала из происходящего. Внимание покинуло мое тело и переместилось в дальний угол комнаты, откуда принялось с неодобрением наблюдать, как сорокатрехлетний мужчина грубо целует свою жену, водя липкими от пота руками по ее стареющим бедрам. Конечно, я могла бы длить это и дальше, но ничего нового бы не произошло. Разве что усилилось смутное раздражение, всегда сопутствующее фальши.

Я отстранилась и несколько раз быстро поцеловала его в шею.

– Нед, – прошептала я, – просто обними меня и полежим так минутку, хорошо?

– Конечно, – сказал он покладисто. – Конечно.

Мне показалось, что на самом деле он испытал облегчение.

Какое-то время мы лежали, прижавшись друг к другу. Потом Нед ласково поцеловал меня в макушку и отвернулся. Мы никогда не спали обнявшись. Ни разу в жизни. Вскоре он уже мерно посапывал. Проблем со сном у него не было. Как и почти со всем остальным. У него был особый дар: он умел сообразовывать свои желания с реальным положением дел.

Ладно, может быть, то, что произошло сегодня, – только начало. Может быть, завтра я смогу сделать следующий шаг.

Мне не хотелось превращаться в семейного монстра – истеричную мать, вечно недовольную жену. Я снова дала себе несколько обещаний и заснула уже тогда, когда за окнами голубел рассвет.

Джонатан не расставался с Бобби, который теперь регулярно обедал у нас. Разумеется, Нед не возражал, иначе это был бы уже не Нед. Он словно отгородился от мира неким подобием фильтра, отцеживающего и обезвреживающего происходящее.

У меня такого фильтра не было.

Бобби никогда никуда не спешил. Всегда был свободен. При этом он ни разу не пригласил Джонатана к себе, что, впрочем, меня не слишком огорчало. Хотя и казалось немного странным.

– Бобби, а чем занимается твой отец? – как-то спросила я его.

Он уже проглотил несколько кусков хлеба домашней выпечки, обмакнув их в белый соус, хотя ни Джонатан, ни Нед, ни я еще даже не приступили к еде.

– Он учитель, – ответил он. – Только не в нашей школе. В Рузвельте.

– А мать?

– Она умерла. Около года назад.

Он запихал в рот очередной кусок и протянул руку за следующим.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Почему? Ведь вы же ее не знали.

– Ну, я употребила эти слова в более широком смысле. Я хотела сказать, что сочувствую твоей потере.

Продолжая жевать, он взглянул на меня так, словно я заговорила на санскрите. Потом спросил:

– Как вы готовите этот соус?

– Масло, уксус, – ответила я. – Лимон. Немного вермута. Ничего сложного на самом деле.

– Никогда такого не ел, – сказал он. – А хлеб вы тоже сами испекли?

– Хлеб – это мое хобби, – ответила я. – Я разве что во сне его не пеку.

– Ничего себе!

Изумленно тряхнув головой, он потянулся за новым куском.

После обеда мальчики поднялись в комнату Джонатана, и через секунду раздалась музыка – непривычный грохот ударных, от которого задрожали половицы. Бобби принес свои пластинки.

– Господи, этот парень – настоящий сирота, – сказал Нед.

– Он не сирота, – возразила я. – У него есть отец.

– Ну ты понимаешь, о чем я говорю. Парню приходится несладко.

Я начала убирать со стола. В детстве, я помню, были такие районы, куда мы вообще не заходили. Их для нас как бы не существовало – белое пятно на карте.

– Ну да. Поэтому Джонатан так с ним и носится. Если бы он был еще и колченогим, наверное, обедал бы у нас каждый день, а не через день, как сейчас.

– Что с тобой? – сказал Нед. – Я тебя не узнаю.

Я поставила тарелку Бобби на тарелку Джонатана. Чтобы создать иллюзию того, что он все съел, Джонатан художественно распределил свою еду по краям. Он был такой худущий, что иногда при ярком освещении казался почти прозрачным. Тарелка Бобби была без единого пятнышка, как будто он вылизал ее языком. И на скатерти, там, где он сидел, не осталось ни крошки.

– Я знаю, – ответила я. – И мне его искренне жаль. Но что-то в этом мальчике меня пугает.

– Он просто дикий, вот и все. Растет без матери и, естественно, не слишком ухоженный. По-моему, мы можем позволить себе обогреть одного дикого мальчика, как ты считаешь?

– Да, конечно.

Я понесла грязные тарелки в кухню. Добрый Нед и бессердечная Элис.

Нед принес оставшуюся посуду.

– Не волнуйся, – сказал он, стоя за моей спиной. – Все мальчишки приводят домой диких друзей. Джонатан от этого не испортится, поверь мне.

– Но я не могу не волноваться, – сказала я, включая воду. – Ему тринадцать лет. Это… ну, мне трудно объяснить. Как будто вдруг открылась тайная сторона самого Джонатана. Что-то, что он тщательно скрывал, что-то такое, о чем мы даже не догадывались.

– По-моему, ты все чересчур драматизируешь.

– Ты думаешь?

– Да. Если бы мне не нужно было сейчас убегать, я бы рассказал тебе о Робби Коуле. Он был моим лучшим другом в школе. Меня особенно восхищало, как он открывал бутылки зубами. А он еще много чего умел.

– Ну вот ты и вырос таким.

– Я женился на тебе, – ответил он.

– Похвально. Хотя и не тянет на великое жизненное свершение.

– Я женился на тебе, и мне принадлежит лучший кинотеатр Кливленда и его окрестностей. И мне пора отправляться на работу.

– Пока.

Он обнял меня за талию и громко чмокнул в шею. Я почувствовала его специфический запах – смесь природного запаха кожи и цитрусового крема после бритья. Я словно оказалась на его территории, внутри его защитной оболочки и на какой-то миг поверила, что все проблемы рано или поздно разрешатся и все будет хорошо. Я повернулась и нежно поцеловала его в колючую щеку.

– Не грусти, – сказал он.

Я обещала постараться. Пока он был дома, это казалось возможным. Но едва он уходил, эта возможность таяла, как свет от фонарика, который он брал с собой на улицу. Я наблюдала за ним из окна кухни. Может быть, самым поразительным в Неде была его способность вот так, как ни в чем не бывало шагать по этому городу из серого камня и желтого кирпича, продуваемому насквозь такими ветрами, от которых сжималось сердце.

Я взяла новую поваренную книгу с рецептами французской народной кухни и начала планировать завтрашний обед.

Было уже около одиннадцати, а Бобби все не уходил. Наконец я не выдержала.

– Мальчики, – крикнула я, – вы не забыли, что завтра в школу?!

Даже сейчас, спустя тринадцать лет, меня поражало, что я могу “звучать” так по-взрослому, как настоящая мама.

Я читала газету, когда Бобби наконец сошел вниз.

– Спокойной ночи, – сказал он.

В его манере говорить и держаться было что-то от иностранца, пытающегося освоиться с местными обычаями. Больше всего он напоминал беженца из отсталой страны, голодного и отчаянно пытающегося произвести благоприятное впечатление. То, как он произнес “спокойной ночи”, было точной копией моего обращения к нему.

– Бобби, – начала я, не зная на самом деле, что сказать дальше. Просто он так выжидательно смотрел на меня…

– А?

– Мне искренне жаль, что с твоей матерью случилось несчастье, – сказала я. – Надеюсь, ты не воспринял мои слова за обедом как простую формальность.

– Нет, я все понял.

– А как вы с отцом справляетесь? Сами готовите, убираетесь, да?

– Угу. А еще раз в неделю к нам приходит домработница.

– А почему бы тебе как-нибудь не привести папу к нам на обед? Скажем, на следующей неделе?

Он посмотрел на меня угрюмо-вопросительно, как будто я нарушила некое неписаное правило его страны и теперь остается только выяснить, сделала ли я это умышленно или нечаянно, и все дело просто в коренном отличии местных обычаев.

– Не знаю, – сказал он.

– Пожалуй, я сама ему позвоню. А теперь, мне кажется, тебе пора домой. Уже поздно.

– Да, хорошо.

Не скажи я этого – уверена, он бы так и не сдвинулся с места.

– Спокойной ночи, – сказала я, и эти слова как эхо вернулись ко мне, произнесенные мальчишеским голосом.

Когда он ушел, я поднялась наверх и постучалась к Джонатану.

– Да? – сказал он.

– Это я. Можно?

– Ага.

Он лежал на кровати. В колонках хрипел гнусавый мужской голос в сопровождении акустической гитары. Окно было открыто, хотя уже начался ноябрь. Мне показалось, что я уловила запах сладковатого дыма, так и не растворившийся до конца в зябком колючем воздухе.

– Хорошо пообщались? – спросила я.

– Отлично.

– Бобби непросто живется, да?

– Он справляется.

– А ты знал, что его мать умерла?

– Ага.

– А что с ней случилось?

– Точно не знаю. Вроде бы от передозировки снотворного. Ей врач прописал. Она несколько лет принимала эти таблетки, а потом стала жаловаться, что они больше не действуют. Так что, может быть, это просто несчастный случай.

– И брат у Бобби тоже умер, да?

Джонатан кивнул:

– Ну это уж точно был несчастный случай. Не убийство. После этого мать и начала пить снотворное.