Текст книги "Ханна Грин и ее невыносимо обыденное существование"

Глава 7

К тому времени как Рон добрался до «Бургер кинга» и набирался смелости войти внутрь, старик в черном льняном костюме сидел за стойкой сумрачного подвального бара в пяти улицах оттуда. Со стороны казалось, что он сидит в одиночестве. Это было не так.

На соседнем табурете пристроился бес по имени Ветроцап. Барные табуреты не приспособлены для того, чтобы на них сидели бесы-невезучники, поэтому Ветроцап то и дело соскальзывал. Если бы вы могли его видеть, то наверняка решили бы, что больше всего он напоминает большой-пребольшой гриб, типа лисички. Только у него было лицо и тоненькие ручки и ножки в мохнатых пятнах плесени, будто завалявшийся в холодильнике кусок съестного, который давно пора выбросить. К счастью, как и все бесы этого типа, Ветроцап был невидим для людей.

– Ты очень глупый бес, – сказал старик.

– Ага, знаю.

Бес и впрямь это знал. Он был родом из семейства чрезвычайно глупых бесов, славившихся своей беспросветной тупостью. Однажды его родители досаждали двоим в одном и том же доме, но не виделись целых четыре года, потому что по глупости не могли перебраться с одного этажа на другой. Что, в общем-то, неудивительно. Вот только дом был одноэтажный. А бабушка Ветроцапа была такой тупой, что не могла запомнить даже собственное имя (и постоянно называла себя «ну та, которая там, где я»), и почти тридцать лет досаждала самой себе. (Единственным оправданием ей служило то, что она не могла от себя отстать. Бесы-невезучники очень приставучие: если к кому-нибудь пристанут, то отцепить их почти невозможно.) Все семейство было таким дремучим, что никто из них даже не додумался подать прошение о переводе в категорию бесов-глупышей, задачей которых было подталкивать в общем-то умных людей к глупым поступкам, для чего требуется лишь доступ к спиртному и лицам противоположного пола.

– Изволь-ка объясниться, Ветроцап.

– Ну, босс, тут дело такое. Когда вы исчезли…

– Я не исчезал.

– Ага, в общем, когда… ну, значит, пока вас не было, я прямо не знал, что делать. И никто не знал. Сначала все вроде было нормально, ведь я тысячу лет без остановки доставлял людям неприятности, так что обрадовался временной передышке. Но лет через десять вроде как задумался – ну ладно, отдохнул, а дальше что? Я только и умею, что доставлять неприятности, работа у меня такая. В общем, я снова взялся за свое, и все шло как по маслу, честное слово. Эх, видели бы вы меня! Я такое устраивал… Сплошные неприятности, просто загляденье. И вот как-то раз торчу я в переполненном пабе, потому что тетка, которой я двадцать лет досаждал, померла из-за дурацкого несчастного случая, когда жарила тофу, и мне пришлось искать, куда бы еще приткнуться. Тут подвернулся один тип. Полный мудак. То, что надо. Ну, думаю, держись, голубчик. Ты мой. Я когти выпустил и как прыгну… А он, сволочь, отступил в сторону. Я пролетел мимо и вцепился в типа, что стоял за спиной мудака, в того самого Рона, от которого вы меня отцепили и который, честно говоря, не заслуживал всех этих мучений. Но, сами понимаете, раз уж я вцепился, отцепиться не могу. – Ветроцап пожал плечами, из-за чего сполз с табурета и с тихим шлепком растянулся на грязном цементном полу.

Дождавшись, когда бес взберется на табурет, старик сказал:

– Дурак ты.

– Совершенно верно. Но послушайте, босс, это же такое чудо, что я вас встретил! Теперь уж точно повеселимся, устроим дурные времена. А вы где были?

Старик пристально посмотрел на беса:

– Я уснул.

– Чего-чего?

– Мое времяпрепровождение – не твоя забота.

– А, так конечно, нам довод не нужен[4]4
  «Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен» – из стихотворения А. Теннисона «Атака легкой кавалерии». Перевод Ю. Колкера.


[Закрыть]. Не моего ума дело, ага. Особенно потому, что ума у меня маловато. Вообще не соображу, для чего он, если уж начистоту говорить.

– Да, лучше так, Ветроцап.

– Что, соображать? – встревоженно уточнил бес, будто ему велели сделать то, на что он явно не способен.

– Нет, говорить со мной начистоту.

– Ну, это я всегда. А про что?

Старик серьезно взглянул на него:

– Ты мне поклоняешься? И жертвы приносишь?

– Конечно, босс, – недоуменно протянул бес. – Утром, днем и вечером, даже когда отдыхал и никому не досаждал, ну, как я уже рассказывал. С утра первым делом, и последним перед сном, ну и в обед – до или после, это уж как получится, каждый день я поклоняюсь вашему адскому величию, да проклята будет ваша непреложная вековечная грозность и так далее…

– А как ты приносишь жертвы?

– Как полагается. Для начала, все мои деяния и помыслы устремлены к вам, о темный владыка. Всякий раз, как задумываю что-нибудь дурное, как только подкидываю кому-нибудь очередную подляну, то совершаю все ради вашей вящей грозной славы.

– Гм.

Старик наблюдал за единственными посетителями бара – парочкой хмырей за столиком в углу. Они негромко переговаривались, и даже недалекому бесу Ветроцапу было ясно, что хорошими людьми их не назовешь. Чуть погодя, старик устало отвел взгляд, будто ему надоело разглядывать хмырей или его отвлекли какие-то другие мысли.

– Босс?

Старик молчал. Бес испуганно выжидал. Если бы утром, когда он проснулся (свернувшись калачиком на крыше дома Невезучего Рона), ему сказали, что он сегодня обязательно увидится со своим владыкой и повелителем, он запрыгал бы от радости (и свалился бы с крыши). Ему по-прежнему хотелось запрыгать от радости, но уже с опаской. У старика явно что-то было на уме, а бес по опыту знал, что это не сулит ничего хорошего. На всякий случай Ветроцап решил, что осторожность не помешает, и сидел очень-очень тихо.

Наконец старик обратился к нему:

– У меня есть для тебя два дела.

– Что угодно, босс, вы же знаете.

– Во-первых, посмотри мне в глаза.

Внезапно Ветроцап очень испугался. Он сообразил, что на самом деле выжидал не испуганно, а как-то иначе. Уединенно? Нет, было какое-то другое слово, которое тоже начиналось на букву «у». Умильно? Угодливо? А, не важно. Сейчас он действительно испугался. Бес хорошо знал, что от взгляда старика люди абсолютно и полностью шизеют. И не только люди, но и бесы, черти, демоны и даже злобные жракулы, от которых Ветроцапу всегда было не по себе.

С другой стороны, если старик посмотрит на него и сведет его с ума, то Ветроцап никак не сможет исполнить загадочное второе поручение, потому что совершенно ошизеет. Поручить кому-нибудь два дела, а потом лишить возможности выполнить второе было больше в духе Ветроцапа. Старик так никогда не поступал.

– Ладно, – вздохнул бес и медленно поднял взгляд.

Ровно через минуту старик кивнул:

– Хорошо. Ты сказал правду.

От облегчения бесу показалось, что он вот-вот растечется, как желе. В предыдущих шестидесяти секундах было мало приятного. Казалось, что по крошечным извилинам его так называемого мозга ползет когтистый кислотный червяк, который выбрался откуда-то из моря огня, крови и древнего-предревнего праха.

Но теперь все это наконец прошло, и, очевидно, бес выдержал испытание.

– И какое же третье дело, босс?

– Второе, Ветроцап.

– А, ну да. Прошу прощения.

– Так вот, прогуляйся по округе, поищи наших. И всех, кого найдешь – и бесов, и демонов, и жракул, и фамильяров, и тени, и душерезов, и шранков, – приведи сюда. По-быстрому. Немедленно.

– Понял, босс. Будет исполнено.

– Так чего ты сидишь?

– А, ну да.

Бес соскользнул со стула и шмыгнул в ночь. Старик в льняном костюме остался сидеть, погруженный в глубокую задумчивость.

Усталый.

Дряхлый.

Минут через десять два хмыря встали из-за столика в углу и направились к барной стойке, решив ограбить старика.

– Посмотрите мне в глаза, – велел старик.

Пять минут спустя один хмырь перерезал всю семью в доме за шесть кварталов от бара, угнал машину, врезался на ней в стену и немедленно умер.

Второй хмырь вышел в холодную темную ночь и провел недолгий остаток своих дней в картонной коробке под мостом; при каждом вздохе ему чудилось, что под веками шевелятся пауки.

Старик по-прежнему сидел в баре, дожидаясь возвращения беса.

Глава 8

Ханна рассеянно водила вилкой по тарелке. Еда ей нравилась. Всё в гостинице – и ужин, и завтрак, и вот теперь обед – было вкусно. Не так вкусно, как готовил папа, когда был в ударе, но все-таки не мороженая пицца три дня подряд. Просто Ханне совершенно не хотелось есть.

И спала она плохо. Несколько раз в ночи ее будили печальные завывания ветра. Он проносился мимо окон и над крышей домика, протяжно стеная, а потом улетал, будто забыл о горе, из-за которого рыдал, или смирился с ним. На какое-то время все стихало, воцарялась напряженная тишина, а потом завывания начинались снова, громче и протяжнее, будто ветер понимал, что все гораздо хуже, чем кажется, и что надо сообщить об этом всем на свете.

А еще было холодно. Дедушка накинул на нее груду одеял и покрывало, но всю ночь Ханна мерзла и мерзла. Часов в шесть утра, завернувшись в халат и одеяло, она прошлепала из спальни в гостиную. Как ни странно, там сидел дедушка, одетый будто для прогулки. Он смотрел на море, точнее, туда, где было бы море, если бы не было так темно.

– Ты очень рано встал, – сказала Ханна.

– Что?

Дедушка не сразу отвлекся от своих мыслей, но потом сказал, что в гостинице уже сервируют завтрак, поэтому можно пойти и поесть яичницы, чтобы согреться.

Все это время он вел себя как-то странно: то и дело склонял голову набок, будто к чему-то прислушивался, потом досадливо пожимал плечами и снова принимал обычный вид.

День начался с прогулки. Они спустились по деревянной лесенке на пляж, повернули налево и пошли. Спустя час они повернули назад. В сером море рябили волны. На сером песке там и сям темнели большие валуны. Вокруг никого не было.

Ханна с дедушкой разговаривали. Потом Ханна никак не могла вспомнить, о чем шел разговор. О всякой всячине. Мама с папой всегда спрашивали, как дела в школе, сделала ли Ханна домашнюю работу и не собирается ли наконец навести порядок у себя в комнате. Беседа с дедушкой была похожа на прибрежные волны, которые накатывают и снова убегают в море, вроде бы ничего не означают, но в то же время существуют по-настоящему. Жаль, конечно, что такую беседу очень трудно запомнить.

– А чем мы сегодня займемся? – спросила она.

– Прогуляемся в другую сторону. Это очень важно. Иначе берег перевесится.

– Правда?

– Да. Как доска на качелях. И весь песок ссыплется в один конец. И все из-за меня. И из-за тебя тоже.

Ханна недоверчиво изогнула бровь. Дедушка с невинным видом сидел за столом.

Кроме них, в ресторане была только молоденькая официантка. Похоже, она готовилась к чемпионату мира на самое скучающее выражение лица и, судя по всему, имела все шансы на призовое место.

– А тебе здесь не одиноко?

– Мне нигде не одиноко.

– Как же может быть не одиноко, если рядом нет других людей?

– Одиночество никак не связано с людьми.

– Неужели тебе хоть иногда не хочется с кем-нибудь поговорить?

Дедушка помахал рукой, в тщетной надежде привлечь внимание официантки.

– Все дело в возрасте, деточка. Вот как видят старичка с книжкой в уголке, так и думают: ох, бедняга, одиноко ему, наверное, надо бы его подбодрить. И подходят, начинают разговор, даже не спрашивают, хочется тебе этого или нет. И всегда говорят громко, обстоятельно, будто ты не способен понять даже самых элементарных вещей, будто у тебя с головой не все в порядке.

– Правда?

Размахивание рукой не помогло. Дедушка громко кашлянул. Официантка поглядела в другую сторону.

– Почти всегда, – продолжил он. – Считается, что раз старики двигаются медленно, то и соображают так же. Просто люди забывают, что старость подкрадывается, когда живешь очень долго, а значит, видел многое. Вот доживешь до моих лет…

– А сколько тебе лет, дедушка?

Ханна знала, что взрослых прерывать нельзя, но не хотела упускать такого замечательного случая. О возрасте дедушки всегда спорили. Никто точно не знал, сколько ему лет. Его день рождения был известен – 20 ноября, – но в каком году он родился, оставалось тайной. Папа и тетя Зои всегда утверждали, что он родился в 1936 году, потому что так говорила их мама. Но однажды под Рождество мама Ханны случайно упомянула об этом, а дедушка, который за обедом выпил вина, громко расхохотался и заявил, что он родился не тогда, совсем не тогда. Все наперебой старались выведать у него точную дату, но безуспешно. Мама Ханны предполагала, что дедушка по старческой забывчивости просто не помнит года своего рождения. А сама Ханна считала, что он их поддразнивает.

– Очень, очень много, – лукаво усмехнулся он. – А теперь попросим счет. Будь так добра, швырни в официантку ложкой. Целься в голову.

Берег в правой стороне не был пустынным. С гор сбегала река, рваным зигзагом, будто очумелая после драки. Ближе к берегу устье расширялось, речное дно усыпала галька, а в воде белели ветви и стволы с ободранной корой, будто мертвые кости, принесенные с гор. Дедушка терпеливо дожидался, пока Ханна не обследует устье, но даже ребенку, привыкшему играть в одиночестве, для успешной экспедиции нужны друзья-ровесники.

Они с дедушкой прошли чуть дальше и обнаружили участок берега, усеянный песчаными долларами – плоскими морскими ежами. И не просто обломками панцирей, которые иногда попадались на пляже в Санта-Крузе. Ханна обрадовалась, что нашла неповрежденный кругляшок, попыталась его поднять, а он неожиданно зарылся поглубже в песок. Морские ежи были живыми.

Это открытие немного обескуражило Ханну, как если бы внезапно ожила прибрежная галька.

Они с дедушкой шли все дальше и дальше. В дикой глуши не было ничего интересного, и останавливаться не имело смысла. За полчаса Ханна с дедушкой не обменялись ни словом.

Наконец Ханна устала и остановилась.

На берегу никого не было. Ханна почувствовала себя обломком плавника, вынесенным на берег давным-давно… Или нет, не плавника…

Однажды папа рассказал ей о неких Стражах в горах Биг-Сура. Вроде бы иногда, в сумерках, на опушке леса или на вершине холма появляются странные силуэты – все больше поодиночке, но изредка парами. Темные фигуры, укутанные в длинные плащи, лица скрыты капюшонами или просто тенями. Эти Стражи стоят неподвижно и молчаливо, а едва моргнешь – пропадают. Папа говорил, что их не раз видели за последние сто лет, а у индейцев есть древние легенды о таких же неведомых существах. Сначала Ханна решила, что папа все выдумал – проверял, как она воспримет сюжеты, которые он сочинил по заказу сволочей и идиотов в Лос-Анджелесе, – но однажды ее учительница сказала, что Стражи упоминаются в стихотворении малоизвестного поэта, который когда-то жил в Кармеле, а еще в повести Джона Стейнбека, а Джон Стейнбек знал все-все-все про сардины, поэтому, наверное, знал и про Стражей[5]5
  Имеются в виду американский поэт Джон Робинсон Джефферс (1887–1962) и знаменитый американский прозаик Джон Стейнбек (1902–1968), автор повести «Бегство» (1938), где упомянуты Стражи, и романа «Консервный ряд» (1945) о рыбоперерабатывающем заводе во время Великой депрессии.


[Закрыть].

Ханна почувствовала себя Стражем.

Кем-то неведомым, обитающим вне обыденной жизни, отдельно от нее. Как если бы Ханна жила в тайной стране, скрытой за той, где жили все остальные, или как если бы Большой Злой Волк – из сказки, что очень пугала Ханну в детстве, особенно когда сказку рассказывала тетя Зои, которая очень не любила волков, – сдул ее дом, навсегда изменил ее мир и забросил ее в место, где все ее страхи были невидимы для других, потому что окружающие всегда смотрели в другую сторону.

– Давай пойдем назад.

– Нет.

– Почему?

Дедушка улыбнулся, но как-то очень серьезно:

– Назад пойти нельзя, можно только вперед. Я это вычитал в какой-то книге.

– А это правда?

Он пожал плечами:

– В некотором смысле – да. Бывает, что время соскальзывает вбок, но случившееся изменить невозможно. Приходится приноравливаться жить с ним дальше. Люди часто сходят с ума или глубоко разочаровываются, потому что этого не понимают.

– А мама с папой будут вместе?

Вопрос вырвался неожиданно, словно бы ниоткуда. Дедушка долго молчал, и Ханна решила, что он ее не услышал или что она все-таки не задала вопрос вслух.

– Не знаю, – наконец ответил он. – Может быть.

– Ты на это надеешься?

– Я надеюсь, что они примут для себя правильное решение, – осторожно произнес он. – Но я не знаю, какое именно. По-моему, они сами пока этого не знают.

Ханна не верила своим ушам.

– Правильное решение – быть вместе. Мы семья! Они должны быть моими мамой и папой.

– Они и так твои мама и папа. И всегда ими будут. Даже если будут жить порознь.

– Этого недостаточно.

– Боюсь, что придется удовольствоваться лишь этим.

– Нет!!!

Она уставилась на него. Он вдруг перестал быть похожим на дедушку, на того, чье лицо так знакомо, что видишь не его, а словно бы все внутри. А теперь оно стало чужим, маской из морщин, за которой прятались проницательные, всезнающие глаза – стариковские, столько всего перевидавшие, что теперь он глядел на мир по-другому.

Неправильно.

Высказать все это Ханна не смогла и убежала.

Конечно же, он ее нагнал. Не бегом – будь у Ханны другое настроение, мысль о бегущем дедушке ее бы очень насмешила. Он нагнал ее обычным шагом, твердым, размеренным, неторопливым. Ханна запыхалась. Он – нет. Ханна растеряла свою злость. У него злости не было. Вот так и побеждают в конечном счете.

Когда они вернулись в домик, Ханна сказала, что пойдет погулять в парке у гостиницы, одна. Дедушка не стал возражать, только напомнил, что к краю обрыва подходить опасно, и попросил через час вернуться в гостиничное лобби.

Ханна притворилась, что уходит в парк, а когда домик скрылся из виду, свернула к гостинице. В лобби она отыскала укромный уголок, вытащила свой «айпод-тач» и вызвала по скайпу папу.

Ответа не было. Ханна решила, что это хороший знак. Скайп был установлен у папы на телефоне и на обоих компьютерах – на персональном в кабинете и на его драгоценном лэптопе. Если папа не слышал вызова, то, наверное, куда-то ушел, что гораздо лучше, чем целыми днями пялиться на экран компа, чем папа и занимался круглые сутки, с тех пор как уехала мама; Ханна догадывалась, что это пустая трата времени еще и потому, что пяление на экран не сопровождалось звуками набора на клавиатуре. В общем, хорошо.

Тогда она позвонила маме. Мама ответила после восьмого звонка, будто телефон лежал где-то далеко.

– Сейчас очень поздно, солнышко, – первым делом сказала мама.

Ханна забыла о разнице во времени. Сейчас было четыре часа дня. Ханна посчитала в уме. У мамы сейчас полночь.

– Извини, – сказала Ханна, жалея, что первым делом мама не сказала что-нибудь другое.

– Тебе папа не напомнил о разнице во времени?

Ханна задумалась. Мама явно не знала, где сейчас ее дочь.

– Я ему не сказала, что хочу тебе позвонить.

– Ничего страшного. Как у тебя дела?

– Хорошо. А у тебя как?

– Тоже хорошо. Только очень холодно.

– А тогда зачем ты там?

– В каком смысле?

– Ну, если в Лондоне так холодно, зачем тебе там оставаться? Возвращайся домой.

– Понимаешь… все не так просто.

– А ты объясни.

– Не могу. Тут работа и… в общем, мне надо здесь побыть.

– Я тебя ненавижу, – выпалила Ханна.

– Ох, солнышко, я знаю, что тебе сейчас очень трудно. Все так сложно… Но ты ведь не по правде так говоришь…

Голос у мамы был расстроенный. Ханна хотела взять свои слова назад, но не могла – девать их было некуда. Слова были настоящими, складывались в самую настоящую историю, и Ханна поняла, что ей необходимо было кому-то их сказать. Правда, непонятно, кому именно: маме, папе или, может, дедушке, ведь даже он не смог пообещать ей, что все будет хорошо. Но кто-то должен был услышать, прямо сейчас, и понять, что все было нехорошо. А для этого было только одно слово. Ханна никогда раньше не испытывала ненависти к кому-то или к чему-то, но теперь в голове у нее звучало только это слово. И загораживало все остальное.

– По правде, – сказала она. – Я тебя ненавижу.

– Солнышко, я очень хочу с тобой еще поговорить, но, прошу тебя, на минуточку позови папу.

Ханна прервала связь. Подошла к большим окнам лобби, уселась в кресло и стала смотреть на океан. Свет понемногу угасал, и серое море медленно поднималось навстречу серому небу, а потом они соединились.

Пришел дедушка. Они поужинали и поговорили, но немного. В домик вернулись по тропинке вдоль обрыва. Когда Ханна забралась в постель, дедушка сел на кресло в ее спальне. Они долго сидели в темноте и молчали.

– Я понимаю, ты хочешь, чтобы они снова были вместе, – наконец сказал он. – Конечно хочешь. Может быть, так оно и случится. Я очень на это надеюсь. Я люблю их обоих. Но ты тоже пойми, что они оба очень любят тебя. И я тоже. И на сегодня этого достаточно. Поверь мне, это очень и очень немало.

Ханна знала, что он не лжет.

– Ладно, – сказала она.

– Твои чувства сейчас очень сильны, но постарайся не придавать им значения. Спи крепко, попробуй увидеть сны. А завтра все может измениться.

– Ладно, – повторила Ханна.

Она закрыла глаза и притворилась спящей, пока дедушка тихонько не вышел из комнаты.

Потом Ханна все-таки уснула.

Дедушка вошел в кухню. Сварил кофе, налил в кружку, вышел в гостиную. Уселся в кресло, глядя в темноту.

Приготовился ждать.