Текст книги "Мальчик из джунглей"

Я побыстрее перелистнул страницу, чтобы не думать о той картинке. Дальше меня поджидал снимок слона. Слон шагал вдоль берега моря, а на нём ехал мальчик примерно моих лет. Я, конечно, пришёл в дикий восторг и принялся тормошить маму:

– Мама, погляди! Там есть слоны, и на них можно покататься!

Но мама мирно спала и просыпаться, кажется, не собиралась.

Многие люди в том буклете были с виду совсем как мама. Она почти не разговаривала со мной об Индонезии, но я всегда знал, что её семья родом оттуда. А ещё она была швейцаркой, поэтому мы и летали в Швейцарию несколько раз – повидаться с другими бабушкой и дедушкой. «Гремучая смесь» – вот как звал меня папа. «Немножко Индонезии, немножко Швейцарии плюс немножко Шотландии – от меня. Лучшее от всех стран в тебе одном, Уилл», – говорил он.

Я всегда очень гордился тем, что мама у меня не похожа на остальных мам. У неё была мягкая и гладкая кожа золотисто-смуглого оттенка и чёрные блестящие волосы. Мне бы хотелось быть как она, но я уродился в папу: на щеках румянец, на голове густая копна светлых волос. «Как спелая пшеница», – говорил дедушка.

Нет, всё равно ничего не выходит. Как ни стараешься, всё зря. Я пытался воскресить в памяти папино лицо, каким оно было в последний раз. Но в голову лезла только стоявшая на пианино фотография – та, где он со щукой в руках. Фотография – это ведь не по-настоящему. Я клялся себе, что буду вспоминать папу как можно чаще – пусть даже это причиняет мне боль. Ведь как ещё мне удержать его? Я же сам хотел снова видеть его улыбку, слышать его голос. Всё это только в воспоминаниях, больше нигде. Я боялся, что, если не буду часто думать о папе, однажды я совсем его забуду. Я должен запомнить! Но когда я думаю о папе, мне плохо. Вот и сейчас тоже, поэтому лучше уткнуться в буклет и поискать там ещё слонов. А слонов там видимо-невидимо. Нету зверей круче слонов, решил я про себя.

И вот я еду на настоящем слоне вдоль берега моря. Жаль, у меня нет маминого мобильника. Вот бы сейчас позвонить дедушке и рассказать ему, что я тут поделываю. И я даже притворился, будто на самом деле беседую с дедушкой, и сказал вслух:

– Дедушка, ты просто не поверишь.

Я замахал руками, вскинул лицо к солнцу и радостно завопил. Махаут обернулся ко мне и рассмеялся.

Слоны были моей любовью чуть ли не с младенчества. Наверное, с тех самых пор, как в руки мне попалась моя первая книжка про слонёнка Бабара[2]2
  Слонёнок Бабар – герой популярных детских книжек с картинками; придумал его ещё в 1930-е годы французский художник Жан де Брюнофф.


[Закрыть]. А ещё мне ужасно нравилась сказка о том, как крокодил «на грязной, мутно-зелёной реке Лимпопо»[3]3
  Эта сказка так и называется: «Слонёнок». Написал её английский писатель Редьярд Киплинг, а перевёл на русский язык автор «Мухи-Цокотухи» и «Мойдодыра» – Корней Чуковский.


[Закрыть] тянул и тянул слонёнка за нос, пока нос не превратился в хобот. Дедушка читал мне её столько раз, что я, кажется, уже запомнил её наизусть. И я всегда обожал разные передачи по телику, где показывали слонов.

А теперь я сам ехал на слоне – совсем как по телику! Я снова завопил и замахал руками. Прямо над моей головой тянулась длинная прямая полоска – серебристый клинышек самолёта рассекал небо. Между ним и мною, наверное, километров десять.

– Я там тоже был, – сообщил я махауту, показывая наверх.

Но он не услышал. Он неотрывно смотрел на море, наверное, заметил там что-то важное. «Ну ладно, расскажу тогда Уне», – подумал я.

– Я тоже летел в самолёте, – поведал я слонихе. – Точно в таком же. И смотрел там буклет со слонами – такими же, как ты. Может, это ты и была.

Тогда в самолете мама проснулась и откинула мне чёлку со лба.

– Надо было постричь тебя у бабушки, – улыбнулась она. – Доберёмся до отеля и подстригу. А то похож на беспризорника.

– Ну, мама, – сказал я и посмотрел на неё самым суровым взглядом. – Когда мы приедем, не буду же я заниматься всякой ерундой. Знаешь, что я лучше сделаю? Я покатаюсь на слоне! – И я подсунул ей буклет. – Вот, сама погляди.

– А слоны не опасны?

– Конечно нет. Ну так можно, мам?

– Посмотрим, – вздохнула она. – Подозреваю, что это дорогое удовольствие. А у нас с тобой деньгами сорить не получится.

Гостиница была у самого пляжа – такая же красивая, как на фото в буклете. И нам сказали, что да, слон тоже имеется и на нём можно совершить часовую прогулку вдоль берега и обратно. Я все глаза проглядел, выискивая этого слона, но он, к моему разочарованию, всё не показывался. Хотя я не очень переживал – тут и без слона было здорово. Мы с мамой дни напролёт бултыхались в море просто так и с трубкой. Целая неделя солнца и беспечного веселья – самое то, чтобы забыться. И в Рождество мама сообщила мне, что в этот раз обычного подарка я не получу. Вместо подарка я покатаюсь на слоне! И мама заказала мне поездку на День подарков[4]4
  День подарков отмечают 26 декабря в Англии и некоторых странах, которые раньше входили в состав Британской империи. Вы, конечно, знаете, что англичане (как и многие другие христиане) отмечают Рождество 25 декабря. Сразу после Рождества, 26 декабря, в Англии полагалось платить слугам за проделанную в течение года работу, а церкви в этот день собирали пожертвования для бедняков в коробки – отсюда и английское название праздника: Boxing Day, буквально – «День коробок».


[Закрыть].

Вот так и вышло, что в День подарков я уселся на слона. Седло моё напоминало трон с подушками; мама сказала, что у него даже специальное название есть – хаудах или как-то так. Там был деревянный поручень, чтобы держаться. Но когда слон двинулся с места, стало ясно, что держаться вовсе ни к чему. Я ехал вдоль берега, восседая на троне, и взирал с высоты на окружающий мир. Я чувствовал себя королём, нет, императором, нет, вообще султаном – вот только мама всё портила: она припустила следом и давай снимать меня на свой телефон.

Ясно, для бабушки с дедушкой. И я подыграл ей – помахал и важно произнёс:

– Бабушка, дедушка, его величество Уилл шлёт вам привет. Как тебе мой новый трактор, дедушка?

В общем, я нёс всю эту чепуху и веселился, как никогда. Просто был на верху блаженства.

– Ну, довольно ли ваше величество? – сияя, спросила мама.

– Величество вполне довольно, – ответил я.

– Уилл, только панаму не снимай и рубашку тоже. А то заработаешь солнечный удар или обгоришь. – Мама всё не унималась. – Проверь: ты не потерял солнцезащитный крем и бутылку с водой? Уже жарко, а будет ещё жарче.

– Всё в порядке, мам. Да не волнуйся ты. – Вот вечно она суету разводит на ровном месте! – Всё будет отлично. Честно, мам! Всё, я поехал!

– И не свались! – крикнула мама мне вслед. – Держись крепко! Дорога долгая. Ты же не упадешь, правда?

Ну честное слово, что я, младенец грудной? Хлопочет, как наседка, да ещё при махауте. Я помахал маме на прощание, чтобы она уже успокоилась:

– Не волнуйся, мам! Сходи искупайся, ладно? У меня всё классно, просто классно, правда.

И это было классно, я не преувеличивал. Никогда прежде я не ездил так высоко, так легко и плавно. Так потрясающе круто. Я катался на ослике в Уэстон-Сьюпер-Мэр[5]5
  Курортный городок на юго-западе Англии.


[Закрыть] – помнится, ослик передвигался какими-то дёргаными шажками. Ещё была крепенькая невысокая лошадка породы халфингер – я ездил на ней верхом в Швейцарии, на озере Гарда. Но лошадка пускалась рысью, когда ей в голову взбредало, и меня так трясло в седле, что я потом сидеть не мог. А слониха шагала неспешно, мягко, с достоинством. Можно подумать, что внутри у неё рессоры. Только и нужно двигаться вместе с ней, ловить её ритм, а это проще простого, всё равно что плыть. Оказывается, мне ехать верхом на слоне не труднее, чем дышать. Вот это да!

Ой, о слоне-то я замечтался, а о маме совсем позабыл. Развернувшись в своём хаудахе, я попробовал высмотреть её на пляже. Десятки отдыхающих плескались в море неподалёку от гостиницы. Я искал глазами мамин красный купальник или голубой саронг[6]6
  Саронг – это одежда, которую носят как женщины, так и мужчины в Индонезии и соседних странах. С виду – всего-то широкая полоса из цветного хлопка, а на самом деле – наряд на все случаи жизни. Саронг можно обернуть вокруг тела и завязать как угодно: из него получится хоть юбка, хоть накидка, хоть платье.


[Закрыть], который подарил ей папа, но мы с Уной уже отъехали на порядочное расстояние, и маму было не разглядеть. Море было каким-то невероятно спокойным, почти ненастоящим. И мне показалось, что оно дышит: делает глубокий вдох и ждёт чего-то – чего-то грозного. Я вдруг встревожился и стал внимательнее рассматривать пляж. Но мамы так и не было видно. И тут мне стало невыразимо страшно, я сделался ни жив ни мёртв от ужаса. Я не знал почему, но в тот миг я бы всё отдал, лишь бы вернуться назад. Я хотел быть с мамой. Мне нужно было знать, что с ней всё хорошо.

Уна ни с того ни с сего встала как вкопанная. Уставилась на море, вся напряглась, задышала часто и тяжело. А потом вскинула хобот и затрубила в сторону моря, будто что-то там напугало её до смерти. Махаут пытался её успокоить, но она ничего не слушала.

Я посмотрел на море и увидел, что горизонт изменился. Вдоль него словно провели белую линию, отделив море от неба. И эта линия двигалась к нам, а море отступало. Сотни рыб оставались барахтаться на песке. Уна резко развернулась. Махаут и глазом не успел моргнуть, как она рванула к деревьям. Так рванула, что я едва не свалился. Я с трудом усидел на хаудахе, вцепившись обеими руками в поручень. Я держался за него изо всех сил, а Уна в панике уносилась подальше от берега, под сень джунглей.

3
«Но только не листья, Уна, листья я не ем»

Меня так и мотало из стороны в сторону на хаудахе. Всё, что мне оставалось, – это держаться как можно крепче. Я быстро научился пригибать голову. Потому что только поднимешь взгляд – и обязательно какая-нибудь ветка норовит врезать по лицу, хлестнуть, цапнуть или вообще выбить из седла. Я распластался на хаудахе, вдавил лицо в подушку и крепко зажмурился. Теперь моя судьба целиком зависела от слонихи, которая в панике ломилась через джунгли, не разбирая дороги, и трубила во всё горло.

Вот это и было хуже всего – её трубный рёв. Такой мучительно громкий, просто убийственный, им была полна моя голова и все джунгли вокруг. Я бы заткнул уши, но никак было не оторвать руки от поручня. Ужас слонихи сделался моим ужасом, и я завизжал, уткнувшись в подушку, и крепко ухватился за неё зубами, чтобы хоть как-то заглушить крик. Я бывал с папой на ярмарках, мы катались на американских горках и на автодроме. Там тоже иногда страшно, но это не всамделишный страх, а так, для смеха, – и я тоже хохотал вместе с папой и со всеми остальными, хотя у меня порой душа в пятки уходила. Но здесь-то всё было взаправдашнее, речь шла о жизни и смерти – об этом трубила Уна, и я это знал. Я понятия не имел, от чего она спасается, но это что-то преследовало нас, надвигалось всё ближе, и оно раздавило бы нас, едва настигнув.

Солнце стало припекать мне спину – значит, мы выскочили из-под деревьев. Наконец я рискнул приподнять голову. Уна пронеслась по поляне среди высокой травы и низеньких деревьев и вступила на болото. «Если спрыгнуть сейчас, может, приземлюсь помягче», – мелькнуло у меня в голове. Хотя нет, затея так себе. Очень высоко падать, слишком высоко. Да и Уна припустила быстрее, чем прежде. Меня всё ещё болтало на хаудахе; чтобы не вылететь из седла, приходилось цепляться как следует. Зато я придумал способ удержаться на слоновьей спине. Если раздвинуть колени пошире, можно упереться пятками в поручень – так получалось чуточку устойчивее. Я осмелел настолько, что приподнял голову и поискал взглядом махаута. Надежды, прямо скажем, маловато, но вдруг он всё же нас догоняет? Он бы заставил Уну бежать помедленнее, а потом и вовсе остановил бы. Но Уна замедляться точно не собиралась, а молодого погонщика нигде не было видно.

Всё это время я пытался разгадать, что вообще творится и почему. Очень уж быстро всё произошло и до сих пор происходит. Меня уносит в джунгли обезумевшая слониха, которую что-то или кто-то насмерть перепугал. Из-за этого чего-то или кого-то величественное создание, исполненное кротости и спокойствия, вдруг превратилось в неистового зверя, ошалевшего от ужаса. И в голове у этого зверя, похоже, засела одна-единственная мысль: убраться как можно дальше от моря.

Впереди за просекой я увидел широкий каменистый поток. Ну уж теперь-то Уна притормозит, а то и остановится, решил я, но не тут-то было. Слониха без долгих раздумий вбежала прямо в реку, подняла тучу брызг, и я тут же промок до нитки. На другом берегу виднелся длинный холм, за ним маячили деревья. Лишь карабкаясь вверх по склону, Уна перешла с бега на быстрый шаг; от натуги она резко кивала головой, уши так и хлопали по ветру. Я вдруг почувствовал, что ехать стало легче. Не отпуская рук, я встал на коленки и развернулся посмотреть, что делается позади нас, над лесными кронами, – там, где синел океан.

И тут-то я понял, что так напугало слониху и почему она умчалась прочь, не помня себя. Понял – и сам задрожал от страха. По шее и по спине покатились капли холодного пота. Море вздымалось к самым небесам зелёной стеной. И эта стена надвигалась на пляж, на гостиницу, на купающихся людей, среди которых была мама. Люди как безумные убегали от моря. Их криков я не слышал – пляж остался слишком далеко. Но их испуганные голоса так и звенели в моей голове. Море подхватывало лодки, точно игрушки, и проглатывало их без следа. Гигантская волна не согнулась, не обрушилась на берег у кромки прибоя, как это делают обычные волны. Она всё надвигалась и надвигалась, такая стремительная, такая огромная, что казалась ненастоящей. Какая-то виртуальная, невероятная волна. Пляж скрылся под водой, вода уже залила первый этаж гостиницы. Море крутило и мотало предметы и их обломки: автомобили, деревья, телеграфные столбы. Срывало крыши с домов, как бумажные шапки. И людей волна тоже утаскивала, а они пытались удержаться, хватаясь за что попало. Сейчас эта волна нахлынет на джунгли и подступит прямо к нашему холму. Нужно забраться повыше. Только так я спасусь.

Я пригнулся и похлопал Уну по шее – раз, другой. Закричал на неё: мол, иди же, иди быстрее! Поняла она или нет, не знаю, но, к моему великому облегчению, слониха собралась с силами – я это почувствовал – и неуклюже потащилась вверх по косогору в джунгли. А я пытался уложить у себя в голове то, что увидел. Цунами – вот что это за волна. Дома я как-то смотрел передачу про вулкан Кракатау в Индонезии. Ещё в девятнадцатом веке там случилось мощное извержение – его смоделировали с помощью компьютера и показали по телику, как это примерно происходило. Но здесь-то нет никакого компьютера и телика тоже нет. Здесь всё по правде. И эта неукротимая мощь природы – настоящая.

И когда я всё это осознал, то, как ни странно, успокоился. В голове у меня прояснилось. Уна, видимо, загодя почуяла опасность, задолго до того, как увидела её, и до того, как её вообще кто-то увидел. Я вспомнил слова махаута, что утром Уна была сама не своя, что она отказалась заходить в море. Значит, она как-то догадалась, что с морем творится неладное, что беда надвигается. Вот почему она просто развернулась и помчалась в джунгли, когда поняла, что пора. Поэтому ей и удалось убежать так далеко. Поэтому я ещё жив, и она жива. Мы с ней оба живы.

Однако теперь Уна выбилась из сил. Тяжко дышала, часто спотыкалась. И это нормально, что она устала, любой бы устал на её месте. Но из-за её усталости и мне приходилось туго. Уна запнулась и едва не упала, а меня швырнуло вбок, и я чуть не отцепился от хаудаха, хорошо, что в последний момент ухватился за поручень. Я болтался в воздухе и держался еле-еле, а слониха топала себе враскачку по мелколесью. Отпусти я поручень – и грянулся бы оземь. Если даже руки-ноги останутся целы, без слона мне в джунглях не выжить. Так что нужно держаться любой ценой. Я кое-как повернулся, уцепился за поручень второй рукой и попробовал вскарабкаться на слоновий бок. Но сил мне не хватало. Рано или поздно я разожму руки – в этом я не сомневался – или какая-нибудь ветка сковырнет меня вниз, а Уна пойдёт себе дальше одна.

– Стой! Стой! Не так быстро! – закричал я Уне.

Как ни удивительно, она услышала. И более того – остановилась. Слониха протянула ко мне свёрнутый хобот, обхватила меня за пояс и водрузила на подушки. Очутившись снова на таком уютном и родном хаудахе, я несколько мгновений лежал не шевелясь и почти не дыша. Уна тем временем возобновила путь – сначала неспешно, словно давая мне прийти в себя. Я перекатился на живот, дотянулся до поручня и упёрся в него ступнями. Уна ускорила шаг. Я закрыл глаза, стиснул зубы и мысленно поклялся ни за что не выпускать из рук поручень.

Пока я весь измотанный лежал на хаудахе, до меня постепенно доходило то, что я увидел. Мама, скорее всего, купалась, или загорала на пляже, или была где-то поблизости. А это значит, что смертоносная волна её утопила, как и многих других. У тех, кто был на пляже или в море, шанса выжить не было. Ни единого. А мама ведь сказала, что пойдёт купаться. Это были почти что последние её слова. Я старался не думать дальше, но всё равно думалось. Я давился слезами и твердил себе: нет же, мама могла уже уйти с пляжа, когда нагрянуло цунами. Она могла вернуться в гостиницу, а номер у нас на самом верхнем этаже, и там ей ничего не грозит. Если так, она жива. Может быть, жива. Мне так хотелось в это верить.

Но в глубине души я знал, что сам себя обманываю. Наверняка мама была в воде, когда пришла волна. Её же хлебом не корми, дай искупаться и поплавать с трубкой. Она всю неделю не вылезала из моря, каждое утро мы наперегонки мчались на пляж, и она плавала, как тюлень, – ловко и проворно.

Последняя мысль дала мне проблеск надежды. Мама – отличная пловчиха. А что, если даже её накрыло цунами, она сумела выплыть в безопасное место? Хотя всё равно: самое безопасное место – это гостиница. Я попытался внушить себе, что а вдруг маме захотелось написать письма бабушке с дедушкой, что когда явилась волна, мама была в номере, что она не утонула, она жива и прямо сейчас с ума сходит от волнения, ищет меня и найдёт, конечно.

В общем, я, как мог, убеждал себя, что всё обошлось, что самого страшного не случилось. Но чем дальше, тем меньше я в это верил. Именно оно и случилось – самое страшное. Тогда я решил прибегнуть к крайним мерам. Я начал молиться Богу, просить его, чтобы он приглядел за мамой и спас её. А потом я вспомнил, что в последний раз я молился, когда папа уходил на войну. Бог не услышал меня тогда, с чего бы ему слышать меня сейчас? И в отчаянии я задрал голову кверху и закричал, обращаясь не к Богу, а к маме:

– Мама, не умирай! Пожалуйста, не умирай! Плыви, ты должна выплыть, ты выплывешь. Только не сдавайся, пожалуйста!..

Меня прервал какой-то странный стрёкот – сначала он раздавался где-то вдалеке, потом вдруг стал приближаться. И вот наконец застрекотало прямо у меня над головой. Теперь я видел, что это вертолёт, сверкающий в солнечных лучах, завис над деревьями. Я тут же вскочил на ноги, кое-как удерживая равновесие на хаудахе, замахал руками и завопил во всё горло. Но вертолёт улетел. Правда, то, что он вообще появился, давало надежду. Это спасатели, они ищут пострадавших, помогают выжившим. И одной из выживших может быть моя мама.

В этот миг я принял решение. Что бы ни случилось, я должен вернуться и отыскать маму. Я заорал Уне:

– Стой!

Но она и бровью не повела. Я умолял её, ругался на неё, визжал, бил её по шее. Убедившись, что слониху всем этим не проймёшь, я попытался объяснить.

– Она могла выжить, – сказал я. – Мне нужно вернуться. Правда нужно. Поворачивай, Уна. Надо поворачивать. Нам надо назад!

Но Уна невозмутимо шла вперёд, да ещё и ходу прибавила. Вдох-выдох, шире шаг, хобот качается, уши по ветру. Она идёт себе и будет идти, хоть ты лопни.

И мне ничего тут не поделать. Передумать я её не заставлю. Поэтому сейчас мой путь – это путь, которым идёт слониха. Выбора-то всё равно нет. Я это понял, потом смирился и даже почти успокоился. По крайней мере, снова мог ясно мыслить. Ведь эта слониха спасла меня! Она с самого начала знала, что случится. И если сейчас она не желает останавливаться, значит понимает, что опасность не миновала, что мы с ней можем найти убежище только высоко в холмах, глубоко в джунглях. И чем быстрее мы туда попадём, тем лучше.

Может, эта слониха вообще соображает получше некоторых. Она не будет меня слушать, не остановится, не повернёт назад – просто потому что смысла в этом не видит. Она знает (да, если честно, знаю и я), что там, на берегу, выживших нет и не стоит внушать себе, будто кто-то уцелел.

Уна забиралась всё выше и всё глубже в джунгли, я лежал на спине и бездумно глазел на ветви деревьев, проплывающие надо мной, – весь издёрганный отчаянием, отупевший от горя. Слёзы не приходили. Я чувствовал, что Уна подо мной совсем измучилась. Она спотыкалась всё чаще, дышала тяжелее. Слониха тащилась, время от времени срывая с деревьев листья, чтобы пожевать. Но теперь меня не волновало, что она делает, куда идёт. Даже что станется со мной, меня не волновало. И вязкая сырость джунглей меня не тревожила. Из ветвей таращились огромные дикие обезьяньи глаза, но я их совсем не боялся.

Вскоре я вообще потерял представление о времени. Что день, что ночь – мне было без разницы. Ни голод, ни жажда меня не донимали. Я часто проваливался в сон, но даже если не спал, едва понимал, что со мной и где я. Сон и явь перепутались. Я видел, как луна плывёт над верхушками деревьев, слышал, как бормочут и гудят джунгли в полуденном зное, как ночью они завывают и повизгивают голосами разных тварей, и промокал до нитки под внезапным ливнем, бог весть как пробившимся через густую листву.

Всё это не беспокоило меня и не заботило. В голове у меня всё было как в тумане, поэтому, наверное, я и не боялся ничего. Иногда мне приходило в голову, что тут же небось полным-полно ядовитых змей и скорпионов, да ещё тигров в придачу. В том туристическом буклете, кстати, была фотография тигра, крадущегося через джунгли. Ну и что? Горе совсем опустошило меня, так что мне было не до тигров.

И так проходили дни и ночи. Я валялся на хаудахе и, кажется, время от времени потягивал воду из бутылки, которую дала мне мама. На самом деле я не помню, но, скорее всего, так и было, иначе почему бутылка опустела? Я погружался в сон и просыпался, хотя просыпаться мне не хотелось, ведь тогда я вспоминал всё, что со мной случилось. Что теперь у меня нет отца и нет матери и что сам я запросто могу погибнуть в этих джунглях. Но я уже так измаялся, устал и раскис, что, сказать по правде, мне было всё равно.

Единственным утешением для меня было мерное покачивание слоновьей спины. Я так к нему приноровился, что просыпался всякий раз, стоило Уне остановиться. Я часто слышал, как Уна подтягивает хоботом ветви деревьев и довольно чавкает листьями. А ещё она иногда похлопывала ушами, и меня овевало приятным ветерком. Такие моменты я полюбил. Уна роняла лепёшки, и я через некоторое время уже привычно ловил носом запах. Оказалось, он совсем не противный. Уж точно не противнее, чем в человеческом туалете. Наоборот, слоновьи лепёшки вселяли в меня какую-то необъяснимую уверенность. Ну и веселили хоть немножко.

Однажды утром я проснулся оттого, что Уна легонько трогала меня кончиком хобота. Она обнюхивала меня, ощупывала всё моё тело – от макушки до пяток. И когда она пощекотала мне шею, я не выдержал и прыснул со смеху. И недолго думая, взял и потрогал её хобот. Уна не стала его убирать – нарочно, как мне показалось, – и даже позволила его погладить. Она ласково дышала мне в лицо, и это было как дыхание новой жизни. Теперь я знал, что я не один в целом мире, что у меня есть друг, что я хочу выжить, что мне нужно выжить и тогда я отправлюсь на взморье и отыщу там маму.

Желание жить вернулось, но внезапно вместе с ним вернулся и дикий, неукротимый голод. И жажда тоже – всепоглощающая, невыносимая. Теперь вода занимала все мои мысли. Иногда у меня получалось дотянуться до листьев и слизать с них капельки дождя. Если начинался ливень, я подставлял ему ладони и ловил всё, что мог. Но это всё было так, капля в море, а утолить жажду по-настоящему не получалось, не то что бутылку наполнить.

Каждый раз, когда мы пересекали ручей, я пытался внушить Уне, что умираю от жажды. Ручьев в джунглях было полно, но Уна невозмутимо шагала вброд и не думала останавливаться. Я перепробовал все способы. Тихо нашёптывал ей на ухо, как это делал махаут на пляже. Орал на неё и лупил по шее. Упрашивал и умолял. Но ничего, совсем ничего не помогало. Мы переходили поток за потоком, и мне оставалось только беспомощно провожать взглядом бегущую воду, которую я всю выпил бы залпом, если бы мог.

Я всерьёз раздумывал: может, мне встать на хаудахе и нырнуть в следующий ручей? Нужно просто выждать момент, когда будет достаточно глубоко, и прыгнуть. Я ведь могу это сделать. Я плаваю лучше всех в классе – лучше Чарли, Барта и Тонка. Но это-то ладно. Проблема в другом. Если я нырну неудачно, могу грохнуться о подводные камни. Так недолго и ногу сломать, а то и шею. Но и камни – это ещё только полбеды. Крокодилы – вот где напасть. Они тут водятся, это я точно знал. Видел как-то одного, он едва торчал над водой. С виду – бревно бревном, но у бревна был хвост, и хвост этот шевелился.

Ладно, пускай мне попадётся ручей без крокодилов, и нырну я удачно, и выпью воды, сколько влезет, и наполню свою бутылку. Но где гарантия, что Уна будет стоять на месте и ждать меня? А если и будет, как я заберусь назад, в свой милый сердцу хаудах? Слезать со слона и залезать на него я ведь сам не умею. В тот раз мне помогал махаут, и мне в жизни не вспомнить, что́ он там проделывал, усаживая меня в седло. И всё это казалось теперь таким далёким прошлым – до прихода цунами. Мама стояла рядом. Может, она мне тоже помогала? Я никак не мог вспомнить. И не хотел.

Голод мало-помалу сделался таким же невыносимым, как и жажда. И главное, в джунглях ведь полным-полно фруктов. Но они все какие-то незнакомые, да и дотянуться до них я не мог. Я всё искал бананы – должны же в джунглях расти бананы! – но они-то мне и не попадались. Какие-то красно-розовые плоды, похожие на бананы, дразняще свисали с веток, но мне было никак их не достать. Ещё были кокосы – правда, почему-то не коричневые, а оранжевые, – и они росли слишком высоко. А до тех, что падали с пальм, я тоже не мог добраться.

В общем, вокруг было видимо-невидимо диковинных фруктов – ешь не хочу. И я бы точно попробовал, если бы они росли пониже или я сам был бы половчее. А Уне, казалось, до моих мучений никакого дела не было. Сама-то она могла в любой момент притянуть хоботом нависшую над головой ветку и поесть вволю. Так она и делала – аппетитно хрумкая, будто в насмешку. И вид у слонихи при этом был такой, словно она на верху блаженства. А я сидел и слушал, как её массивные челюсти перемалывают листву, как бурчит у неё в животе. Оказывается, слоновье пищеварение – процесс громкий. И это довольное хрустение и кряхтенье просто выводили меня из себя.

В конце концов терпение моё лопнуло. Я нагнулся и принялся орать прямо в слоновье ухо. Понятно, что пользы в том никакой, но я всё равно орал:

– Еда, Уна! Я хочу есть! Я хочу пить!

Слониха отмахнулась от меня ушами, как от назойливой мухи. Но я не сдавался, колотя её со всей мочи по шее, по спине, по всем местам, куда мог дотянуться, стараясь хоть как-то до неё достучаться.

– Я хочу есть, Уна! – вопил я. – Фрукты! Мне нужны фрукты! И вода, я не могу без воды. Ну пожалуйста, Уна! Я умру, если не попью! Я умру!

От всего этого ора, хлопанья и битья мне досталось куда больше, чем Уне. Мои ладони горели. Горло охрипло. Я тут в лепёшку разбиваюсь, а слонихе хоть бы что. Идёт себе и идёт, беззаботно чавкает, и ничто в целом мире её не волнует. Я пробовал так и этак. Но пробуй не пробуй – всё без толку. Можно с ней сколько угодно нежничать, улещивать, умолять, лупить, угрожать – Уне по барабану. Она будет делать то, что хочет, и всё тут. И в конце концов я сдался.

Злой и измотанный, я бухнулся на подушки и всхлипнул. Хаудах был для меня убежищем, а стал клеткой. И откуда ни возьмись, в памяти всплыла папина фразочка: «Эй, босс, выше нос». Я повторил вслух, точно как папа:

– Эй, босс, выше нос.

Я всё твердил и твердил про себя папину присказку, и мне почему-то сделалось легче. Может, сам ритм этой фразы меня успокаивал, может, привычность. Я мечтал заснуть: так я хотя бы на время перестану думать обо всех своих несчастьях. Только во сне я избавлюсь от этого грызущего голода, от сухости во рту, от боли в осипшем горле.

И я заснул. А во сне я снова увидел папу и услышал те самые его слова. «Эй, босс, выше нос, – говорил папа. – Не сдавайся, не опускай руки. У тебя всё получится». Мы снова были на море, в Уэстоне, и я снова был маленьким. Я плыл к папе, а он тянулся ко мне. Я как ненормальный молотил ногами, пытался держать над водой подбородок, добраться до надёжных папиных рук, которые не дадут мне пойти ко дну. Но морская вода заливалась мне в рот, я задыхался. Я проснулся и резко сел, отплёвываясь. Яркое солнце на миг ослепило меня.

Слониха остановилась. Вокруг меня шумела вода. Я выпрямился и огляделся. Уна стояла посреди реки по самую макушку в воде. Вода плескалась на её спине, доходила даже до шеи и ушей. Хаудах превратился в остров, омываемый течением. И как-то так вышло, что седельные подпруги ослабели. Хаудах безвольно мотался туда-сюда в воде; часть подушек уже совсем промокла. Течение было быстрым, но я не колебался ни секунды. Это тот самый шанс, которого я столько ждал. Берег недалеко. У меня всё получится. Плевать на крокодилов. Мне нужна вода. Я хочу напиться.

Я перелез через поручень и нырнул. И вот я уже отчаянно гребу к берегу. Несколько сильных гребков – и я на суше. Я подполз к самой воде и принялся пить. И пил, покуда не почувствовал, что сейчас лопну. Я уже дышал еле-еле. Задыхаясь, я торжествующе замолотил ладонями по реке и заголосил от восторга. Из ветвей с пронзительным криком брызнули тысячи перепуганных птиц.

– Погляди на них, Уна! – радостно вопил я. – Погляди!

Из воды торчали только слоновья макушка и хобот. Уна точно позволила реке нести себя – вот она уже на середине, где течение самое быстрое. Мне туда доплыть – пара пустяков, решил я и вошёл в реку. Но течение оказалось куда сильнее, чем я воображал, и вскоре мне пришлось сдаться. Я развернулся и во всю мочь погреб назад к берегу. Плыл я долго и при этом вымотался в два счёта. Так что у меня просто гора с плеч свалилась, когда я коснулся дна.

Я поспешил выбраться на берег и снова принялся высматривать Уну. Но слониха как в воду канула в прямом смысле слова. Я остался совсем один. Насмерть перепугавшись, я принялся звать её – сначала несмело, потом всё громче. Я прямо весь оцепенел от ужаса. А вдруг Уна ушла в джунгли и бросила меня? Наверняка так и есть. А иначе куда она могла исчезнуть? Вместе со страхом на меня навалилась обида. Ну и ладно, пускай проваливает. Скажу ей всё, что думаю по этому поводу.

– Скатертью дорожка! – крикнул я. – Вали подобру-поздорову и чтоб я тебя больше не видел, куча-вонюча! Не больно ты мне нужна. Без тебя обойдусь, слышала? Обойдусь!

Я заметил хаудах – седло плыло вниз по течению, на камни. Но Уны по-прежнему не было видно. Хаудах на моих глазах утонул, только подпруги мелькнули. Мою бутылку и седельную подушку уносило течением вдаль. Бутылка – это ведь последняя вещь, которую дала мне мама. А теперь и бутылка пропала, а моя панама и солнцезащитный крем покоятся на дне реки вместе с хаудахом. Теперь у меня осталось только то, что было на мне, – рубашка и шорты.