Текст книги "Парили рыбы в вышине"

Майкл Морпурго
Парили рыбы в вышине

Michael Morpurgo

When Fishes Flew

Text copyright © Michael Morpurgo 2021

© Illustrations copyright

© George Butler 2021 Cover illustrations copyright

© Tom Clohosy Cole

All rights reserved

© А. Сагалова, перевод на русский язык, 2023

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2024

История Елены и её войны

Мой светящийся глобус

Во всём виноват глобус – мой светящийся глобус. И ещё летучая рыбка.

Или нет, во всём виновата Елена – это дедушкина сестра. Получается, я ей прихожусь внучатой племянницей, а она мне – двоюродной бабушкой. Это ведь она подарила мне глобус. Елена начала всю эту историю, Елена её и закончила. Хотя так неправильно говорить: «Виновата». Никто ни в чём, конечно, не виноват. Я просто хочу сказать, что без глобуса и без Елены никакой истории не было бы. А история была.

И летучая рыбка тоже была, честное слово. Я её сама видела, своими глазами. И не раз. Я там присутствовала. Но о рыбке у нас ещё будет разговор. Даже не один.

Между прочим, имя мне тоже придумала Елена. По-настоящему меня зовут Аманда. Но когда в моём детстве Елена к нам приезжала, она всегда звала меня Нанди. Для всех вокруг я была Аманда или Мэнди, а мне больше нравилось Нанди. Поэтому в школе и дома я говорила, что я Нанди и никак иначе. А то не буду откликаться. Так я и стала Нанди.

Моя двоюродная бабушка Елена – я звала её тётей Элли – примерно раз в два года приезжала погостить к нам в Австралию. Мы жили в Сент-Килде, это пригород Мельбурна. Я всегда очень ждала тётю, потому что она привозила мне разные интересные штуки из своих краёв – с далёкого греческого острова под названием Итака. Раз тётя Элли едет в гости, значит, будут подарки. Папе – домашний греческий мед с её пасеки, маме – травы с её огорода: душица и особый греческий майоран. (Фрикадельки с тётиным майораном на барбекю – моя любимая еда. И в детстве, и сейчас.)

А мой лучший подарок от тёти – светящийся глобус. У него внутри горела лампочка, так что он служил и ночником. Тётя Элли много смеялась, негромко разговаривала со мною, слушала меня, а когда мы ходили гулять на реку Ярра, частенько брала мою руку и раскачивала. И мне это ужасно нравилось.

Все её подарки я берегла, как настоящие сокровища, – и футболку с греческим кораблём, плывущим по глубокому синему морю, и вторую футболку – с троянским конём, которого втягивают в городские ворота одураченные троянцы. И серебристого дельфина, и бронзовую фигурку древнегреческого воина в шлеме. Воин размахивал мечом, он сражался с каким-то жутким чудищем. Тётя сказала мне, что воина зовут Одиссей и что родом он с её острова, с Итаки. Тётины подарки – мои самые любимые вещи на свете.

Тётя Элли первая поведала мне историю Одиссея, который, по её мнению – и тут я с ней быстро согласилась, – был величайшим героем Древней Греции. Про греческих богов мне тоже рассказала она. Тётя Элли и её боги – это ведь они изменили мою судьбу.

Серебристый дельфин и драгоценная фигурка Одиссея стояли на комоде у меня в спальне, по обе стороны от светящегося глобуса. Я смотрела на них по утрам, когда просыпалась, и по вечерам – напоследок, перед тем как закрыть глаза. Я не помню точно, в какой из приездов тётя подарила мне глобус. Наверное, я была слишком маленькая или просто тётины визиты, все без исключения памятные, слились для меня в один.

Одно я помню точно: глобус всегда был со мною. Я выросла с ним, я каждый день смотрела на него, касалась его, крутила его, засыпала и видела сны при его свете. Мысленно я объездила все континенты и пересекла семь синих морей.

Каждое утро, перед тем как отправиться в школу, я дотрагивалась до шлема моего Одиссея – роста в нём было сантиметров пятнадцать, не больше, – и легонько крутила глобус. Мне очень нравилось, что мир вращается перед моими глазами. И я воображала, что греческим богам тоже это нравится. Глобус всегда стоял у меня в комнате – пока я делала домашку, слушала музыку, пока читала и предавалась мечтам. А от того, что он светился, мне и ночами было хорошо. Мой мир никогда не ограничивался Сент-Килдой, или Мельбурном, или даже Австралией. Это всё мой дом. А мой мир – это мой глобус. С самого раннего детства я только и мечтала поскорее вырасти и отправиться путешествовать, чтобы исследовать его.

В каждый свой приезд тётя Элли читала мне перед сном. Она произносила фразы как-то по-особому, очень душевно, а её глубокий звучный голос словно создан был для возвышенных и часто трагических историй её – вернее, наших с ней – героев. Тётя Элли читала с жаром, увлечённо, проживая каждое слово, и я тоже всё проживала. А её заметный греческий акцент лишь усиливал ощущения.

Семейную историю я тоже узнавала по большей части благодаря тётиным визитам – например, как и почему мы очутились в Австралии. Папа эмигрировал из Греции. Тётя Элли рассказывала, что это произошло из-за землетрясения. Оно разрушило наш дом на Итаке, поэтому семье пришлось покинуть Грецию – папа тогда был совсем малыш. Он сам говорил, что почти ничего об этом не помнит. Он приехал в Австралию со своим отцом, моим дедушкой. Ни о дедушке, ни о бабушке папа разговаривать не любил. Я знала о них лишь то, что дедушку звали Манос, а бабушку – Зита и что бабушка умерла очень-очень задолго до того, как мой папа переехал в Австралию.

Тётя Элли рассказывала мне чуть побольше – например, о своём младшем брате Маносе, они вместе росли и вообще всё делали вместе. Но Манос умер до моего рождения. Его и бабушку я знаю по фотографиям, которые мне показывала тётя Элли. Но она, как и папа, не слишком охотно пускалась в воспоминания. Дедушки с бабушкой словно и не было. Ведь, если видишь человека лишь на фотографии, он для тебя как бы не настоящий. Мне нравились имена Манос и Зита. И я всегда жалела, что так с ними и не встретилась.

Зато тётя Элли и папа при каждом удобном случае напоминали мне о моих греческих корнях. Папа – так тот особенно гордился тем, что он грек. Имя у него такое греческое, что дальше некуда, – Ясон. Первая история, которую мне поведала тётя Элли, – это был миф о Ясоне, аргонавтах и поисках золотого руна. Правда, для меня папа был никакой не Ясон из мифа, а просто папа – пускай греческий, но и австралийский тоже. По-английски он говорил как и все мои знакомые и очень похоже на маму – а она-то, кстати, переехала сюда из Ирландии, тоже в детстве. Настоящей гречанкой была только тётя Элли, она одна.

У мамы красивое ирландское имя. Её зовут Грайне, в честь ирландской героини. Между прочим, в смысле геройства Грайне ничуть не хуже Ясона: мама это говорила, когда мы с папой на пару принимались строить из себя греков. А папа вечно повторял, что он грек сердцем или грек душой. «Австралиец снаружи, грек внутри», – так он сам себя описывал. И мне кажется, я тоже какая-то такая, хотя маме об этом не говорю.

Я подросла и сама стала читать книжки, но по-прежнему любила слушать, как читает тётя Элли. Я обожала все её греческие истории, особенно про Одиссея, про Троянскую войну, про его десятилетнее плавание на Итаку после осады Трои. Когда мне было десять или одиннадцать, я уже наизусть помнила названия всех островов, где побывал Одиссей по пути домой, все его приключения и всех греческих богов, которые с азартом портили ему жизнь. Ох уж эти переменчивые боги! До всего-то им есть дело. Всё-то они так вывернут, что жизнь мёдом не покажется.

Из богов мне больше всех нравился Протей, сын Посейдона. Потому что он мог менять внешность – превращаться в кого или во что угодно. Меня это прямо-таки завораживало. А ещё меня завораживали всякие одноглазые и многоголовые чудища, с которыми приходилось сражаться доблестному Одиссею, пока он добирался домой. Тётя рассказывала мне о богах, и мало-помалу я узнала о них всё: об их коварных замыслах и о том, как вероломно они играли судьбами греков и троянцев. Выяснилось, что цари и царицы, их сыновья и дочери, мои великие герои и героини – всего-навсего марионетки в руках этих лукавых богов. В общем, любить богов было решительно не за что, вот разве что Протей составлял исключение.

И чем больше я слушала тётиных рассказов об этих древнегреческих делах, о богах и героях, тем приятнее мне делалось от мысли, что я гречанка. Каждый раз, когда приезжала тётя Элли, я запоминала какие-то новые греческие слова и получала новые книжки – в основном про Одиссея и Итаку. Тётя выучила меня греческому алфавиту, как читать и произносить все буквы. Она выучила меня моим первым греческим словам: калимера – «доброе утро», эфхаристо – «спасибо», Эллада – Греция, авдио сас – «до свидания», калинихта – «спокойной ночи». Эти слова я снова и снова повторяла вечером в кровати, глядя на светящийся глобус и фантазируя о том, как вырасту и поеду в Грецию.

Тётя Элли неустанно твердила – даже, пожалуй, чересчур неустанно, но я не возражала:

– Твоя семья, семья твоего отца, родом с Итаки. Одиссей родом с Итаки. Помни об этом, Нанди, всегда помни. Однажды ты должна приехать на Итаку. У нас есть летучие рыбы и дельфины. О, ну и мои пчёлы, конечно. Без них мне до вас было бы не добраться. Я продаю мёд всему острову, а деньги складываю пчёлке в кошёлку. Так и копится на билет до Австралии. Кроме вас, у меня никого нет, ты же знаешь. Потратиться мне не жалко, Нанди, всё с лихвой окупается. Я ведь вижусь с тобой.

– У нас в Австралии тоже есть пчёлы, – как-то раз сообщила я в ответ. – И летучие рыбы, и дельфины.

– Ну конечно, Нанди, – согласилась тётя. – Я живу на острове, и ты живёшь на острове. Разве что Австралия чуть побольше Итаки. Но у вас точно так же море вокруг, правда? А где есть море, там есть летучие рыбы и дельфины. А где острова – там, слава богу, пчёлы, ведь что бы мы делали без пчёл? Но такого мёда, как у меня, нет на целом свете. От моего мёда я моложе и крепче.

Я, естественно, была в курсе, что пчёлы опыляют цветы и что для растений это дико важно. Но я почему-то никогда не думала об Австралии как об острове, пока тётя мне не сказала. И с тех пор Австралия для меня словно бы уменьшилась. Вот так тётины слова заставляли меня размышлять – и о мире, и о самой себе.

Итака и Зорба

В Мельбурне живёт целая община выходцев из Греции. И мы очень гордимся тем, что мы греки. Правда, говорим мы как австралийцы, ну то есть по-английски. Как настоящая гречанка по-английски разговаривает только тётя Элли. Зато мы у себя дома, когда тёти не было, иногда старались ей подражать – вести себя как греки. К примеру, болели за греческую сборную на Олимпийских играх или на чемпионатах по футболу, даже если Греция играла с Австралией или Ирландией. Мама этого не одобряла. Хорошо, что футбол её не особо интересует.

Или вот греческий салат – его мы ели часто, даже очень. Всегда с сыром фета, с помидорами, огурцами и луком. А ещё кальмары и мусака. И фрикадельки с тем самым майораном, который тётя привозила нам со своего огорода. Фрикадельки – с картошкой фри, конечно же, – это был наш кулинарный хит. И греческая музыка. Мы обожали отплясывать вокруг барбекю сиртаки – так этот танец называла тётя Элли. Он был её любимым. Мы часто танцевали сиртаки, когда в нашем доме собирались родственники или друзья, на Рождество или на дни рождения, и всегда, когда приезжала тётя – в первый её вечер у нас в гостях.

Мы любили ставить музыку Микиса Теодоракиса. Тёте очень нравилось, когда мы все вместе танцевали под его музыку, особенно под сиртаки из старого кино «Грек Зорба». В каждый её приезд мы смотрели этот фильм хотя бы раз, и тётя всегда тихонько плакала. Я тогда чувствовала, что это не от грусти, а просто тётю глубоко, очень глубоко трогают и сама музыка, и пейзаж, и Греция. Это так много для неё значит.

Глаза тёти частенько блестели – и были то слёзы радости или грусти, я никогда толком не могла понять.

«Танец Зорбы» стал моей особенной музыкой: я слушала её, когда тёти не было рядом. Сидя у себя в комнате, я закрывала глаза и представляла, будто я на побережье в Греции, на том самом побережье из фильма «Грек Зорба», и мы танцуем вместе с тётей Элли, двигаемся бок о бок, положив руки друг другу на плечи, мы обе покачиваемся в одном ритме, и я щёлкаю пальцами точь-в-точь как она. Для меня «танец Зорбы» был тётиной мелодией, поэтому я его и любила.

Но дело в том, что настоящей гречанкой я себя ощущала, только когда тётя Элли была рядом. А когда её не было, я отчаянно по ней скучала. Без неё греческий дух покидал наш дом. Иногда мы связывались с тётей в скайпе или в зуме, например в Рождество или на дни рождения, но, по её словам, с интернетом на Итаке проблемы, да и это вовсе не то, что видеться вживую. Она никогда не звонила, а мы не звонили ей. Мы все знали: тётя ненавидит телефон. Однажды она объяснила мне, что живые лица лучше голосов и ей лишь грустнее оттого, что она нас слышит и никак не может увидеть.

Правда, она присылала нам письма и открытки – очень много открыток, все с изображениями Итаки. Итака в нашем доме была повсюду: открытки ровным слоем покрывали стены моей комнаты, красовались на доске для заметок на кухне и на каминной полке в гостиной. Я частенько снимала открытку со стены и перечитывала. Не так-то это было легко: тётя старела, руки у неё всё больше дрожали и почерк становился неразборчивым. Но, держа в руках открытку и силясь прочесть тётины каракули, я всегда слышала её чудесный голос. Иногда мне чудилось, что она где-то рядом, почти что в моей комнате.

Тётя Элли мне всю жизнь казалась старой, наверное, самой старой из всех, кого я знала. Но вы бы поглядели, как она выплясывала свои греческие танцы! Она танцевала так радостно. Лучше папы, мамы, лучше их друзей. Легконогая, она словно бы парила над землёй. И каждый день она плавала в море, прямо в своём чёрном платье. Тётя всегда одевалась в чёрное: длинное чёрное платье и чёрный платок, которой она иногда давала поносить и мне. В её платке я чувствовала себя настоящей гречанкой.

Тётя Элли носила чёрное, потому что была вдовой, так мне сказала мама. И ещё мама сказала, что тётин муж, мой двоюродный дедушка Алексис, умер совсем молодым, они даже года не прожили вместе после свадьбы. Я спрашивала, что с ним случилось, но папа с мамой то ли сами были не в курсе, то ли не хотели мне говорить – я так и не поняла. А тётю Элли мне спрашивать не хотелось: зачем её лишний раз расстраивать?

Я страстно мечтала танцевать так же, как тётя – так естественно, так легко, – и разговаривать по-английски на её манер, с греческим акцентом. Я уходила в глубину сада, где меня никто не видел и не слышал, и там пыталась танцевать и разговаривать. Но у меня никогда не получалось парить над землёй в танце, а когда я пыталась подражать её речи или проговаривать греческие слова, которым она меня научила, то выходило как-то глупо. Так что я вскоре сдалась.

А мёд с пасеки на Итаке – как я его обожала! Мы ели его подолгу, как могли растягивали удовольствие. Вкус этого мёда для меня был вкусом Итаки, тётиного мира, другого мира, куда мне так не терпелось попасть. Как здорово, думала я: мёд – это деньги пчёлке в кошёлку, тётя накопит, купит билет и прилетит к нам.

Почти все сокровища моего детства и сейчас со мной: светящийся глобус, серебристый дельфин и фигурка Одиссея. Они по-прежнему стоят рядышком в моей комнате. Хотя комод уже другой. Другой дом, другая страна, другой континент. Мне порою кажется, что и планета тоже другая.

Я пишу эти строки и смотрю на свои сокровища. Я лежу на кровати. Я всегда так пишу – лёжа на кровати. Мне удобнее, когда я приваливаюсь к подушкам. Лучше получается сосредоточиться, мечтается лучше, вспоминается лучше. А если я устаю – можно сразу спать. Вот и сейчас я уже устала.

Мне хочется рассказать вам про летучую рыбку. Но, наверное, не сейчас. Пока рано об этом. А то получится, что я прежде времени всё выболтала. Поэтому вам придётся подождать.

Письмо от тёти Элли

Я помню, как мама рассказала мне новости. Это было за завтраком, перед школой. Я как раз перешла в среднюю школу, значит, мне было лет двенадцать. Тётя Элли прислала нам письмо. Мама прочитала его вслух. Что было в письме, я даже не помню. Но к концу письма стало понятно, что тётя Элли, как бы ей ни хотелось, больше не сможет гостить у нас. Она стала слишком стара для дальних перелётов с Итаки в Австралию. И к тому же её беспокоит происходящее в мире и ей кажется, что летать куда бы то ни было ей больше не следует. Угроза глобального потепления, чудовищные лесные пожары у нас в Австралии, наводнения и засухи – вот что она видит по телевизору. И поэтому никуда она больше не полетит.

Мама закончила читать. Я чувствовала себя ужасно удручённой – и примерно такой же вид был у сидящего рядом папы. Я всегда как-то забывала, что Элли – это же его тётя. Но тогда я об этом вспомнила. Я понимала, что вот-вот разревусь, и ничего не могла поделать. Мама тоже видела, что я дико расстроена. Она пустилась в объяснения: мол, хорошее рано или поздно кончается и мы должны просто принять, что тётя Элли уже старенькая, и что она права насчёт дальних перелётов и глобального потепления, и что этот момент однажды должен был наступить, ведь из-за возраста путешествия давались ей труднее и труднее.

По мере того как ужасный смысл этих новостей доходил до меня, мне всё отчётливее представлялось, будто кто-то или что-то – судьба, боги – взял ножницы и перерезал ниточки моей жизни, отделив меня от тёти Элли, от Греции, от Итаки, от всех моих историй про Одиссея и Протея. От моего детства.

– А если она с нами поговорит в скайпе? Или в зуме? Она же сможет? – спросила я, заталкивая слёзы поглубже.

Мама с папой переглянулись.

– Вряд ли, Нанди, – ответила мама. – Интернет она не любит, ты сама знаешь. Говорит, после таких разговоров она сильнее по нам скучает. И звонить по телефону она тоже не любительница. Так ведь? Она считает, что это очень дорого. На самом деле нет, но разве ей докажешь? Она и слушать не станет. У неё своё мнение, и точка. Такая уж она.

– А мы? Давайте мы ей позвоним в скайпе? – не сдавалась я. Мама с папой молчали, только переглядывались. – Или давайте сами к ней поедем. Мы же можем!

После долгой паузы мама наконец выдавила:

– Нанди, для нас это неподъёмные деньги. Туда долететь – это целое состояние.

По их лицам я догадывалась: они что-то от меня скрывают. И договариваются между собой, кто расскажет.

Наконец папа решился.

– Понимаешь, какая штука, – неуверенно начал он. – Мы не хотели тебя расстраивать, Нанди… Но на прошлой неделе тётя Элли упала. И очень здорово упала. Сильно ударилась головой, и теперь она плохо видит, так она сказала. Читать ей трудно. У неё голова кружится. Она даже сама позвонила, мы сразу поняли: что-то стряслось. Мы договорились пока тебя не пугать, а сначала разузнать, что там и как. Но ты не волнуйся. Ей уже значительно лучше, голова немного кружится, но она держится молодцом. И зрение возвращается. Она уже сама ходит, немного пошатывается, но в целом вполне ничего. Я ей тогда сказал – мы с мамой вместе ей сказали: «Приезжай сюда и живи у нас». Кроме нас, у неё ведь никакой родни. Так она и слушать не захотела. Говорит: «Итака – мой дом, у меня тут кругом хорошие друзья, я тут всю жизнь прожила, и моё место здесь». К тому же она уже не раз писала в своих открытках и письмах, у неё есть какое-то важное дело. И ради этого дела ей надо быть в Греции.

– Дело? – переспросила я. – Какое ещё дело? Прямо такое уж важное?

– Она не говорит, – вмешалась мама. – Но стоит на своём, и её не убедишь. Твердит, что не желает быть никому обузой. Мол, нечего нам её жалеть или, хуже того, тратить всё «нажитое непосильным трудом», так она выразилась, на билеты до Греции и обратно, чтобы её проведать. Это её слова, Нанди. Говорит, будем писать друг другу письма. У Елены есть эта милая соседка, Мария, помнишь, она рассказывала. Живёт на той же улице. Мария за ней присмотрит, и она знает английский. Если у тёти снова будут дрожать руки, Мария наберёт за неё какое угодно письмо. Как бы то ни было, одно нам известно точно, и надо с этим смириться: тётя больше не сможет прилетать к нам. Это очень грустно, Нанди. Нам всем грустно. Но мы должны это просто принять.

Я отправилась в школу убитая горем. Слишком тяжёлые, слишком непосильные новости, чтобы их запросто взять и принять. Я больше никогда не увижу тётю Элли. Как я ни старалась, а всхлипывания сдержать не смогла. И слёзы никак не унимались. Тогда я решила: не пойду сегодня в школу. Не могу я смотреть в глаза своим друзьям. Лучше поброжу по городу. Так я и сделала. Я бродила и бродила – долгие часы, – и никогда в жизни я не была так несчастна.