Текст книги "Города"

Музыкант, чьих глаз не было видно, хмыкнул и отозвался:

– Дамам нравятся мужчины, которые меньше болтают.

Кегни Пассуотер провел рукой по приглаженным волосам.

– Это мне напомнило анекдот. Однажды сия ледяная изобретательница осталась наедине со своими загибами…

– Прошу вас, – весело вмешался Синсалида, – не надо беспричинных намеков на мою профессию.

Все авантюристы (их было человек двенадцать) беззаботно рассмеялись. На протяжении еще нескольких Кварталов в группе царило шутливо-добродушное настроение. Уроженцы Палмердейла, шедшие навстречу, смотрели на шумную компанию незнакомцев с удивлением, но без осуждения.

– Вот! – воскликнул Копперноб. – Вот этот адрес мне назвали. Я командую парадом!

Перепрыгивая через две ступеньки, он взбежал на крыльцо и принялся звонить в дверь. Шторы раздвинулись, и дверь отворилась.

Полногрудая женщина, с улыбкой приветствовавшая гостей, несомненно, была самой «мадам». Диего подумал, что она похожа на длинноногую танцовщицу кордебалета, которая, набрав лишний вес, переквалифицировалась в шеф-повара изысканного ресторана.

– А-а, гости дорогие! Прошу вас, бражники, добро пожаловать в лучший веселый дом Палмердейла! Заходите, и мы обеспечим вам развлечения по первому разряду!

Копперноб и его спутники вошли внутрь.

Сердце Диего бешено заколотилось при виде сцены, открывшейся его глазам.

Просторная гостиная с малиновыми обоями, заполненная командой девиц, роскошно смотревшихся в свете газовых ламп; на каждой – минимум одежды. Пианист вяло щекотал клавиши инструмента. (Праг, в котором настоящий музыкант на время взял верх над бонвиваном, присел рядом с криво улыбающимся парнем и завел с ним профессиональный разговор.) Прежде чем к Диего вернулось самообладание, Копперноб отобрал для себя двух женщин, устроился на кушетке среди горячих девочек и принялся заказывать напитки.

Получилось так, что Диего положил глаз на одну миниатюрную блондинку. В его руке оказался фужер. Он запинался в ходе разговора, смысл которого едва понимал, поскольку акцент девушки и ее словарь были еще более причудливыми.

– А вы… Вы из Палмердейла?

– Не-а, эту развеселую мусульманку подкинул Аснатц.

Когда Диего осушил свой фужер, старомодное освещение покрывало золотистым блеском каждую поверхность, имевшуюся в помещении. Диего уже целовался со своей блондинкой, когда раздался крик.

Диего вскочил на ноги. Две клиентки Копперноба впились ему в щеки, тем самым заставив его выпустить их из жарких объятий. Рубашка мэра была наполовину расстегнута, и было видно, что его грудь покрывает многоцветная чешуйчатая эгида. На окровавленном лице читалось полнейшее изумление.

– Девочки, девочки, что произошло?

– Эгидник! Эгидник! Он эгидник!

Необъяснимое обвинение было подхвачено по всему дому терпимости. Клиенты и проститутки выбегали из всех углов в гостиную, выкрикивая ругательства и отдавая распоряжения.

Диего и его товарищи не успели вмешаться, а двое дородных, полураздетых мужчин уже схватили мэра. Другие гости из Гритсэвиджа также были стреножены и не могли прийти на помощь своему спутнику.

Копперноб вырывался, его растерянное лицо выражало боль и непонимание.

– Друзья, друзья, чем я вас обидел? Объясните, и я…

Тщетные протесты мэра были прерваны, когда кудрявая проститутка с горящими глазами вонзила в грудь Копперноба нож для бумаги по самую рукоятку.

Хлынула кровь. Копперноб издал гортанный хрип и свалился на пол.

Вездесущие пришельцы исполнили свой безмолвный обряд. В одно мгновение толстокожие Могильщики проникли сквозь стены. Морщинистые крылья команды Голубков были чуть краснее, чем их лишенные мускулов тела. Звероголовые служители смерти наполнили комнату запахом, напоминающим запах раскаленного шифера, который вдруг ожил и стал источать горький пот.

Оцепеневший Диего мог лишь беспомощно вспоминать более сладкий запах Рыбачек, явившихся за мертвой Милагрой.

Обхватив труп мэра с нежностью матери, обнимающей младенца, Голубки ринулись вверх и просочились сквозь стену вместе с преображенным мертвецом.

Появление и исчезновение Могильщиков охладило пылкую кровь обитателей Палмердейла. Но Диего и его товарищи отнюдь не были забыты. Все клиенты и обслуживавшие их девушки крепко держали их и позволили покинуть дом только в наручниках и не иначе как в полицейском фургоне.

По дороге в кутузку Диего подумал, что Волузия, возможно, когда-нибудь простит его.

Вот только простит ли он себя?

Диего мог бы поклясться, что эгида Копперноба была сделана из образцов, добытых им самим, Диего, на принадлежавшем им участке.

Официальные представители властей обращались с пришельцами из Гритсэвиджа так, как если бы те были разносчиками некоей инфекции. Всех их – и мужчин, и женщин – заперли в огромном накопителе для арестантов, расположенном на территории изолятора в Палмердейле-40. Условия содержания – двухэтажные нары, общие для мужчин и женщин туалет и умывальная комната, освещение круглые сутки – были малоприятными, но не жестокими. И все же после первой недели все заключенные начали выражать недовольство.

Кегни Пассуотер и капитан Виго Дассо, как влиятельные представители культурной миссии, были избраны для выступления в качестве представителей нанесшей оскорбление стороны. Но они мало что могли сделать. За неприятными событиями в публичном доме не последовало ни допросов, ни предъявления обвинений, ни судебных слушаний. «Преступление» гостей было просто расценено как бесспорное, самоочевидное и не требующее объяснений.

Оставалось лишь узнать, какого наказания они заслуживали.

Эгиды были не у всех выходцев из Гритсэвиджа. Но те, у кого они имелись, носили приносящие удачу знаки на шее.

Естественно, бесплодные разговоры узников вращались вокруг недавних событий. Были выдвинуты различные предположения относительно причин, по которым пригласившие их люди столь фанатично почитают камни с чешуи Зверя Города. Жителям Гритсэвиджа было нелегко найти объяснение истокам такого «поклонения». Оставалось только склониться к версии, предложенной Юпл Бабаян: «Эти наши соседи – несомненные, неисправимые провинциалы. Но таковы же и мы, о чем свидетельствует неумышленно нанесенная нами обида. Психический ландшафт Города не просто шире, чем мы предполагали. Он шире, чем мы можем вообразить».

Диего хотел было – из профессиональной гордости – оспорить это заключение, но был вынужден признать собственную неспособность предвидеть случившееся.

Дни текли томительной чередой, как вода в канализационной трубе. Две недели, три недели… Характеры стали проявляться ярче: одни арестанты погрузились в уныние, другие сделались агрессивными. Их разделили барьерами из одеял, что создавало иллюзию уединения, частного характера жизни. Диего беспокоился о Волузии: ее натура была неотделима от ощущения свободы, и заключение изнуряло ее больше, чем многих других.

На пятой неделе пленникам объявили, что они могут быть свободны. Первым носителем этого известия оказался сам мэр Моасир Куин. Стоя перед решетками, за которыми содержались пришельцы из Гритсэвиджа, он разглядывал их лица так, словно перед ним была рассаженная по клеткам стая крыс-людоедов.

– Ваш заместитель мэра согласился удовлетворить требования о компенсации за ваши преступления. Сегодня Метро доставило сюда деньги и официальные письменные извинения. С вас сняты обвинения, и вы на вольных ногах.

Теперь вы пройдете на Стапель, сядете на ваш корабль и больше не вернетесь к нам.

– А наше имущество? – поинтересовался Пассуотер.

– Все ваши вещи сожжены в ходе ритуала примирения.

Мейсон Джинджерпейн обмяк и пробормотал что-то о своих негативах. Рамболд Праг пошатнулся, как будто получил удар в солнечное сплетение, и Диего мысленно увидел языки пламени, лижущие его покрасневшую трубу. Но против такой наглости просто нельзя было найти аргументов.

Теплоход «Дни на Янне» отплыл от берега Палмердейла и – из соображений осторожности – вновь пристал к берегу только на следующий день, миновав несколько Районов. Там пассажиры обратились в Межрайонную благотворительную организацию «Помощь путешествующим», где получили кое-какую одежду и провизию – этого им должно было хватить на обратный путь, а также документы, чтобы приобрести новые запасы в других Районах.

Рамболд Праг поднялся на борт с триумфом: в руках у него была разбитая труба, отыскавшаяся в запасниках «Помощи путешествующим». В тот вечер он исполнил светлый реквием в память о Коппернобе, и каким-то образом ему удалось добиться того, что дух погибшего возник среди слушателей столь же явственно, как если бы это был мэр собственной персоной.

Ежась от раннедекабрьского холода в своем шерстяном пальто с накладными карманами, Диего стоял на носу «Дней на Янне», наблюдая за тем, как приближается родной Район, еще отделенный темнеющей водной поверхностью, освещенной лишь склоняющимся к Центру Дневным Солнцем. Сезонное Солнце давно скрылось из вида; теперь оно согревало другие части Города, и эти знакомые рассеченные Бродвеем дома, которые Диего называл своими, приняли вид расставленных перед боем шахматных фигур.

Стоявшая рядом с ним Волузия куталась в корабельное одеяло, желая защититься от суровой погоды. После безрадостных дней, проведенных в Палмердейле, она пребывала не в духе, и злилась, когда не могла согреться. Диего не хотел обвинять ее за то, что она так близко к сердцу приняла случившуюся трагедию. И его самого терзали печальные итоги их «культурной миссии».

– Как я буду рада, когда сойду на берег в нашем милом, милом Гритсэвидже, – проговорила Волузия. – И плевать, если мне больше никогда не доведется путешествовать.

– Мне тоже. Я не хочу.

– Плохо все-таки, что наши большие надежды на эту вылазку завершились таким вот итогом.

– Лично я считаю, что нам повезло, раз мы остались живы.

Возле закрытого магазина Гимлетта Диего стиснул руку Волузии. Облик, шумы, запахи Гритсэвиджа порождали в нем острую ностальгию. Сердце замирало от благодарности. У него резко поднялось настроение; он уже представлял себе, как тошнотворные остатки прошедшего кошмара улетучиваются из его сознания.

– Диего, я сегодня не хочу оставаться одна.

– Что ты, конечно, нет. Мы остаемся у меня. А утром зайдем к моему папе.

– Отлично. Тогда пошли.

Воздух в квартире показался затхлым, и Диего открыл окно. Затем он кинулся к щитку термостата, чтобы включить батареи. Но и через полчаса радиаторы оставались холодными, как всегда. Выдыхая пар, Диего спустился и постучался в дверь домовладельца. Но Рексолл Глиптис не подавал признаков жизни, и Диего вернулся несолоно хлебавши.

– Пойдем лучше к тебе, Вол. Здесь какая-то морозильная камера. Я завтра же съезжаю из этой конуры.

– Нет, я слишком устала. Просто достань парочку одеял, и все будет хорошо.

Диего последовал совету Волузии, и вскоре они скользнули под груду одеял. Не успели они почувствовать приближение забвения, как сон сковал их.

Около трех часов ночи Диего внезапно проснулся.

В комнате был еще кто-то. Кто-то шептал:

– Ди, ты меня слышишь, Ди?

Диего осторожно прошептал в ответ:

– Кто здесь? Что вам нужно?

– А-а-а, это чудо! Наконец я тебя нашел! А ведь сколько раз пытался! Ди, это я, Зохар!

Волузия продолжала невозмутимо храпеть. Диего встал и подошел к радиоприемнику. Приемник был выключен, лампочка не светилась, но, как бы то ни было, голос Зохара доносился оттуда.

– Ди, я не могу долго говорить. Сегодня интенсивное движение. Так что ты просто слушай. Я в стороне Окраины, в десятках миллионов Кварталов от тебя. Грандиозное путешествие! Потрясающе! Я нашел вагон с моим именем, – помнишь? После стольких лет! А пиво! Рядом с этим пивом «Руде Браво» – моча! Я счастлив, Ди. И уверяю тебя, наш Город страшнее, чем мы думали. Верь, дружище. Все к лучшему.

– Зох, расскажи подробнее! Зох!

Но чудодейственный приемник не отвечал, и Диего оставалось только вернугься в кровать.

Рассвет выдался ослепительно ярким. Диего открыл глаза около девяти и выскользнул из кровати, не будя Волузию.

Это странное происшествие нынешней ночью… Сон – и только? Сомнамбулическое видение? Порождение стремления выдать желаемое за действительное?

Что бы это ни было, Диего сознавал: немыслимый сеанс связи облегчил его душу, избавил от тревоги.

Он продолжал осматриваться в своей квартире. На столе обнаружилась груда почты, накопившейся более чем за два месяца; значит, в этом Глиптис проявил-таки заботу о своем жильце. Диего просмотрел то, что лежало сверху, и обнаружил выцветший конверт с обратным адресом: «Издательство „Пинни“».

Диего сорвал печати и вскрыл конверт. Экземпляр «Миров для вопрошающих».

На суперобложке книги внушительного объема помешалась одна из лучших художественных работ Гропия Каттернаха. Кроме того, с десяток хвалебных цитат возвещали о появлении на небосклоне «космогонического вымысла» новой звезды по имени Диего Петчен.

В книге обнаружился бланк «Зеркальных миров» с запиской от Уинслоу Компаунса: «Думаете почивать на лаврах, Петчен? Не выйдет! Занимайтесь делом!»

Разбудив Волузию, Диего получил адекватный ответ на свою широкую улыбку. По-видимому, ночь, проведенная в знакомой постели, в значительной мере восстановила ее настроение. При виде книги Волузия вскрикнула, вырвала ее у Диего и прижала к груди.

– Ты юный гений, ты! Тебя зовет твоя самая большая поклонница!

Несколько позднее Диего уже следовал в закусочную Кернера, держа в одной руке книгу, а в другой – руку Волузии. Их путь лежал мимо киоска Снарки Чаффа, который находился на своем неизменном посту.

– Диего, у меня скопилась куча книг, на которых покупатели хотят видеть твой автограф!

– Потом, Снарки. Сейчас я должен навестить отца и показать книжку ему!

Волузия замедлила шаг возле по-декабрьски голого дерева, стерегущего вход в дом, где проживал Гэддис Петчен.

– Ди, глянь, какие огромные почки! Сколько цветов весной будет!

В холле, в нескольких футах от квартиры, где прошло детство Диего, он и Волузия услышали хриплый, гнусавый вопль и треск, как будто весьма полный человек рухнул на пол.

Диего возился с ключом от двери до тех пор, пока Волузия не приняла решения вышибить запор из прогнившей древесины.

Шаткий трон Гэддиса Петчена был пуст. Диего бросился к открытому окну. Могильщики, как всегда, кружили повсюду в небе. Некоторые были обременены ношей, некоторые – нет, и их знаки пребывали вне понятий человечества.

А в квартире стоял лишь запах морской воды.

Чайна Мьевилль
Амальгама

Свет слепил. Казалось, он разглаживал стены Лондона и давил недюжинным весом на асфальт. Он подавлял: он высвечивал краски глубин.

На бетонном парапете южного берега лежал человек; он прикрыл правой рукой лицо и смотрел сквозь пальцы на белесое небо. Наблюдал за перемещением облаков. Он лежал здесь уже несколько часов, неподвижно лежал на парапете. Дождь шел часами, всю ночь. Город до сих пор был мокрым. Человек лежал в луже дождевой воды. Его одежда пропиталась водой насквозь.

Он прислушивался, но ничего интересного не слышал.

Через некоторое время он повернул голову, все еще прикрывая глаза рукой, и посмотрел на тротуар справа от себя. На лужи. Он смотрел на них пристально, чуть настороженно, как если бы это были какие-то звери.

Наконец он сел и свесил ноги с бортика. Теперь река была у него за спиной. Он наклонился вперед, опустил голову над грязной водой и стал всматриваться в легкую зыбь.

Лужа была прямо перед его глазами, и она была пуста, о чем он знал заранее.

Он всмотрелся пристальнее и стал различать смутные очертания. Пелена, призраки красок и форм двигались по тонкой пленке воды, неописуемые, но не беспорядочные, подчиненные некоему прихотливому капризу.

Человек встал и пошел прочь. За его спиной лучи солнца упали на поверхность Темзы. Они не рассыпались на поверхности реки, не отразились маленькими точками света. Они произвели иной эффект.

Человек шел среди хитросплетения улиц и дорожек не таясь. Он шагал быстро, но в его походке не было испуга. На плече у него висело ружье. Быстрым движением он прижал ружье к груди, словно оно служило для успокоения, а не для самообороны.

Он пересек реку, остановился под сводами Гросвенор-бридж и стал карабкаться вверх по балкам. Мощные лучи солнца освещали те места, где должны были сгущаться тени. Мужчина пробирался вверх, используя пробоины в конструкции, оставленные последними событиями.

Он добрался до воронки на железнодорожных путях. Взрыв разбросал обломки кирпичей и шпал концентрическими кругами, а рельсы расплавились, превратившись в застывшие пятна металла. Они окружали человека со всех сторон. Он проковылял между ними мимо места взрыва бомбы и вышел туда, где железнодорожная колея вновь приобретала нормальный облик.

Несколько месяцев назад – возможно, именно в момент катастрофы – здесь остановился поезд. И остался. Он выглядел неповрежденным, даже окна были целы. Дверь кабины машиниста была распахнута.

Человек ухватился за ручку, но не заглянул внутрь и не стал ощупывать ящик с инструментами. Он забрался, воспользовавшись дверью как ступенькой, на плоскую крышу локомотива. Там он выпрямился, взялся за ружье и осмотрелся.

Его звали Шолл. Он бодрствовал уже три часа, но никого пока не видел. С крыши поезда город казался безлюдным.

К югу находилась глыба, некогда бывшая электростанцией Бэттерси. Если бы не руины, линия горизонта была бы очень красивой: непреходящее удивление. За промышленным парком, расположенным за руинами электростанции (там строения пострадали гораздо меньше) Шолл видел ряд домов, выглядевших почти так же, как перед войной. Расположенный на северном берегу госпиталь «Листер» казался неповрежденным, и крыши Пимлико также были целы. Только на улицах горели костры, и столбы ядовитого дыма поднимались над северной частью Лондона.

Река была засорена обломками. Помимо разрушенных барж, которые находились здесь от века, можно было увидеть фрагменты полицейских судов, палубы и бочонки с военных кораблей. Опрокинутые основания судов напоминали ржавые острова, и неспешное течение Темзы преодолевало эти препятствия.

Солнечный свет не желал отражаться в речной поверхности, и вода матово блестела, словно чернильная лужа, разлитая на окраине Лондона. Там, где опоры моста соприкасались с водой, они исчезали на грани света и тени.

Когда-то, в городе, напоминавшем пустыню, Шолл осматривался бы с ощущением страха и оставленности. Но он устал от этих чувств, равно как и от непреодолимого желания, следовавшего за ними. Он направился по крыше поезда к северу. Ему предстояло пройти по путям вдоль городских стен Лондона и попасть на вокзал «Виктория».

С расстояния в несколько миль, со стороны южного Кенсингтона, донеслись резкие, высокие звуки. Шолл схватился за ружье. На дальних улицах показалась стая – многие тысячи неясных фигур. Это были не птицы. Они двигались без птичьего изящества, спазматически, меняя скорость и направление резче, чем это делали бы птицы. Издавая трели и переговариваясь, они неровным курсом двигались к югу.

Шолл наблюдал за ними. Это животные, пожиратели падали. Их прозвали голубками, подумал Шолл с тяжелой иронией. Они способны покалечить человека, убить, но на Шолла, как он и ожидал, не обратили внимания. Стая пролетела над его головой, неся с собой ощущение тревоги. Непонятные существа.

Голубок – это пара человеческих рук с соединенными большими пальцами. Скрюченные ладони и пальцы махали, создавая какое-то нелепое движение. Шолл уже не смотрел на них. Он склонился над оградой и смотрел на лежащую под ним, под голубками поверхность Темзы, на воду, в которой ничего не отражалось.

Разумеется, город не опустел, и к полудню стали слышны звуки жизни и эпизодических столкновений.

Шолл стоял среди того, что осталось от Виктория-стрит, возле выведенного из строя автобуса, в котором он жил. Это был сравнительно новый двухэтажный автобус с зарешеченными окнами, защищенными к тому же беспорядочно расположенными полосами металла. Автобус был неумело обит листами железа. Номер автобуса – 98 – еще можно было разглядеть. На его боках сохранились клочки рекламной афиши. Внутри были запасы продуктов и топливо – его книги, то есть все основы для выживания.

Из Бромптона доносились одиночные выстрелы. Шолл как-то слышал, что к западу от Слоун-сквер собралась группа десантников, и эти звуки, по-видимому, подтверждали полученную им информацию. Он понятия не имел, за что они дерутся, равно как и сколько времени будут продолжаться столкновения.

Прошло несколько недель с тех пор, когда он услышал залпы введенной в город тяжелой артиллерии. Сопротивление трещало по швам. Сейчас Шолл был почти уверен в том, что услышанная им стрельба ведется с той стороны, на которой находился и он. В первые недели войны враги пользовались оружием, идентичным тому, что было в распоряжении обороняющейся армии. Несомненно (с горечью думал Шолл), это война хорошо подготовлена, подготовлена блестяще, за исключением двух нюансов.

Имаго [14]14
  Imago – образ (лат.).


[Закрыть] появились в самом сердце города из ниоткуда. Лондонцы, как некогда троянцы, проснулись и обнаружили, что город наводнен захватчиками. На улицы вышли войска. Боевые корабли обстреляли город изнутри и сровняли с землей Вестминстер и большую часть набережной.

Вторым фактором, сыгравшим в пользу имаго, была их склонность изменять своим привычкам. Они начали боевые действия с совершенно привычным оружием, но вскоре поняли – или вспомнили, – что этим их возможности не ограничиваются, что в их распоряжении есть и другие методы ведения войны. И их полководец научил имаго, как эти методы применять.

Стоя на улице к северу от вокзала Виктория, среди искореженных и почти разрушенных домов, Шолл уже видел людей. Он видел их в витринах оставленных магазинов, видел в дальних концах аллей.

Последние лондонцы. Миллионов уже нет. Кто-то погиб, кто-то пропал без вести, кто-то бежал. Некоторые из тех, кто остался, теперь опасны, как напуганные звери. Несколько раз Шолл едва не стал жертвой нападений – ведь по мере того, как проходили дни, все больше банд рыскало по городу и занималось грабежами. Нападали на таких же, как они, людей, прибегали к жалким попыткам насилия. Но эти мимолетные фигуры – не грабители. Шолл криком приветствовал человека, который ковырялся в банках с продуктами среди стеклянных и каменных развалин магазина «Европа». Человек преувеличенно опасливо махнул рукой в сторону Шолла, призывая к молчанию. Лица его не было видно. Шолл тряхнул головой.

Он стоял посреди улицы, где не должен был бы чувствовать себя в безопасности. Но это не бравада, а результат расчета. Враг будет продолжать боевые действия на окраинах, где еще держатся последние защитники, однако он едва ли заинтересован в преследовании последних испуганных обитателей Лондона. А Шолл мог сойти за одного из них. Кроме того, у него имелась и другая причина не бояться имаго, хотя сам он в эту причину не до конца верил.

Глядя на съежившегося, как напуганный зверек, шныряющего от одной кучи мусора к другой, человека, который всячески стремился не попасть в лучи света, Шолл принял решение.

Он двинулся вперед. Раздраженно поправил лямки тяжелого рюкзака, набитого книгами, консервными банками и прочим скарбом, который захватил из автобуса. К востоку по Виктория-стрит, мимо тех домов, которые еще стояли, обуглившихся автомобилей и хаоса войны, мимо непонятных монументов, которые захватчики все это время сооружали и забывали о них. Вверх, к Букингем-гейт, прямо, насколько это возможно, на север.

Наверное, в Лондоне еще оставались тысячи людей, но страх превратил большинство из них в загнанных зверьков, которые выбирались наружу по ночам и передвигались тихими перебежками. Шолл очень мало думал о них и не заботился. Были здесь и некоторые другие, больше похожие на него самого. Очень редко они встречались ему. Мужчины и женщины, спокойные посреди последствий войны; они бесстрашно стояли на крышах или шли, как будто всякие тревоги ниже их достоинства, вдоль парков, рек и темных витрин магазинов. Шолл не раз видел, как они погибали, и потому знал, что не каждый, кто сохранял невозмутимость, подобно ему, гарантирован от нападений врага.

И еще были солдаты. Командование рассыпалось почти немедленно после начала боевых действий, но некоторые части сохранились и продолжали сопротивление. В последние дни они могли быть не менее опасны, чем оккупанты. Кое-где они объединяли силы, кое-где дрались между собой. Между ними шли перестрелки за обладание наполовину разграбленным Сейнсбери или бензозаправкой Эссо. В любую минуту мог внезапно показаться их пыльный джип, ощетинившийся ружейными стволами, и солдаты, одетые в измятые комбинезоны цвета хаки, приступили бы к зачистке района, который они считали нужным «охранять».

Они целились в каждого, кто попадал в поле зрения, и приказывали ему присесть. Шолл предполагал, что их намерения оставались благородными или, во всяком случае, не недобрыми: они с безрассудным упрямством старались защитить Лондон. Они поливали пулями стаи прожорливых голубков, покрывая тротуары маленькими рукоптицами, а иногда даже спасали предполагаемую жертву. Бывало, что солдатам удавалось одолеть и более мощного врага. В первые недели боев они вывели из строя некоторые летательные аппараты. Несколько раз, по-видимому (наверняка утверждать сложно), им удалось убить кое-кого из предводителей имаго. Но логика поражения – а они были разгромлены – дробила их силы.

Солдаты заставляли себя жить в будущем, в том, что наступит после их победы. Каждую секунду они переживали как воспоминание, как нечто предварительное. Лондонцы же – люди-крысы, превратившиеся в паразитов, – напротив, жили исключительно в настоящем, которое внушало им страх. Шолл же не знал, в каком мгновении истории живет он сам – он и немногие ему подобные. Он чувствовал себя выпавшим из времени.

В некоторых частях Лондона солдаты, по-видимому, испытывали давление сил, толкавших их к вождизму, и относились к этому давлению с неуместным благодушием. Они выглядывали из своих укрепленных складских помещений или подвалов и весело приветствовали напуганных и изголодавшихся горожан, приглашая внутрь. Несколько ранее, хотя и не очень еще давно, Шолл провел какое-то время с армейским подразделением, разбившим свой лагерь на Рассел-сквер, в помещении, некогда служившем общежитием для иностранных студентов. Солдаты превратили его в казарму, расклеили на досках объявлений, поверх рекламных объявлений о лыжных турах и уроках итальянского языка, списки личного состава и расписания дежурств. Они высовывались с верхних этажей, приветствовали немногочисленных перепуганных местных жителей криками, а женщин – восхищенным свистом.

Они упорно старались связаться с каким-то центральным командованием, с каким-то бункером или комитетом; но высшее начальство отсутствовало или хранило молчание. С солдатами находились четверо штатских (Шолл в их числе), над которыми те беззлобно посмеивались и которых пытались тренировать. Старший офицер, молодой человек из Ливерпуля, большую часть времени лишь улыбался своим подчиненным; но Шолл, имевший привычку бродить далеко за полночь, слышал, как он стенал в эфир, пытаясь вступить в контакт с Ливерпулем. Он сказал Шоллу, когда тот покидал казарму: «Черт меня возьми, приятель, если я что-нибудь знаю», – как будто Шолл задал ему вопрос.

Некоторые части расквартировались в роскошных домах Кенсингтона, казалось, господствовавшими над окрестностями. Они никак не были связаны с прохладными садами, находившимися в частном владении, или с белыми фасадами высоких зданий улицы. Даже там, где война тронула сооружения, где дома пострадали от пожаров, где стены были исцарапаны пулями или где вражеские удары превратили строительный материал в нечто иное, районы казались спокойными, а настроение солдат можно было назвать скорее неуверенным, нежели агрессивным.

В Бермондси, в Саутуарк-парке расположились остатки какой-то боевой части. Это произвело впечатление на Шолла. Захватчики, голубки и другие хищники, вторгшиеся вместе с ними в Лондон, сосредоточили свои удары на улицах и задворках. Они, как успел заметить Шолл, избегали парковых зон. Однако, несмотря на это, а также на очевидное вроде бы преимущество, солдаты Лондона по большей части игнорировали зеленые районы города. Шолл думал, не находятся ли они в плену своей подготовки к «городскому театру военных действий»; возможно, они были бы не в состоянии выполнять задачу, не будь у них возможности отступления на боковые улицы и под прикрытие заброшенных зданий.

Шолл приблизился к лагерю в Бермондси в надежде обнаружить там нечто отличное от пронизанной нервозностью ежедневной рутины. Так и произошло, но это уже не принесло ему пользы. Когда он подходил, пулеметы начали кромсать кусты рядом с ним. Он лежал там, где сразу залег, наполовину спрятавшись за деревом, но сознавая при этом, что ствол не защитит его от очередного нападения.

– Убирайся! – раздался голос из громкоговорителя. На искореженном танке над развороченной снарядами землей, окружавшей лагерь, стояла фигура в камуфляжной форме. – Убирайся из нашего лагеря, ублюдок!

Шолл ретировался. Он понимал, что земляные воронки, среди которых разместились солдаты, не являются свидетельствами выигранной большой кровью битвы. Это – рубеж, которого смогли достигнуть перепуганные лондонцы в своих попытках присоединиться к охваченным паникой и паранойей войскам и где они были разбиты.

Месяц ушел у Шолла на поиски нужных людей. Днем он перемешался по городу в автобусе, когда тот был еще на ходу, а потом пешком, не обращая внимания на опасности. Иногда до него доносились звуки столкновений между лондонцами и врагами или бандами людей; иногда стычки проходили близко, но, как правило, в одном или двух кварталах, где-то за углом, вне зоны видимости.

Шолл всегда имел при себе подробную карту Лондона и вносил в нее исправления по мере того, как узнавал об изменениях в облике города. Он обозначал на ней районы, доступа в которые не было: укрепления, созданные имаго; места расположения банд; места сосредоточения диких сообществ, где даже пришельцев, представляющих человеческую расу, обвиняли в вампиризме, и обезглавливали или сжигали. В отношении других частей города Шолл делал заметки. Перечисляя обнаруженное им, он пытался проследить, предусмотреть, где могли появиться те или иные объекты. Он не вел поиск наобум; у него имелся план.

Если здание было уничтожено или разрушено, он перечеркивал его черным цветом, а там, где появлялся новый объект, ставил пронумерованные красные кресты. Мелким почерком он дополнял список условных обозначений на внутренней стороне обложки, перечисляя то, что ему довелось увидеть.