Текст книги "Английский пациент"

Они сидели в кромешной темноте. Небо заволокли тучи, огни в окнах деревенских домов погашены. Так было безопаснее в это смутное время. По ночам часто гуляли по саду виллы.

– Не догадываешься, почему они не хотели, чтобы ты осталась здесь одна, с английским пациентом?

– Неравный брак? Наследственный комплекс жалости? – Она улыбнулась.

– А кстати, как он?

– Все еще беспокоится о собаке.

– Скажи ему, что я забочусь о ней.

– Он не совсем уверен, что ты еще здесь. Думает, ты забрал весь фарфор и скрылся.

– Как думаешь, немного вина ему не повредит? Мне удалось сегодня разжиться бутылочкой.

– Откуда?

– Неважно. Лучше скажи: да или нет?

– Давай на время забудем о нем и выпьем прямо сейчас.

– Ага, он уже тебе надоел!

– Совсем нет. Просто необходимо напиться.

– В двадцать лет. Когда мне было двадцать лет, я…

– Знаю, знаю. Слушай, лучше скажи, почему бы тебе не украсть граммофон? Между прочим, сейчас для твоего занятия есть другое название – мародерство.

– Этому я научился в своей стране. А в этой стране решили, что мои знания им пригодятся.

Он прошел через разрушенную часовню в дом.

Хана села, слегка пошатываясь. «И вот как они с тобой расплатились!» – произнесла она мысленно.

Тогда, в госпитале, она не сближалась даже с теми, с кем работала бок о бок. Ей нужен был дядюшка. Или отец ребенка. Об этом она думала, сидя здесь, в ожидании момента, когда напьется впервые в жизни. Обгоревший пациент наверху погрузился в сон, который продлится четыре часа. А старый друг ее отца, найдя ее металлическую коробку с лекарствами, нащупал ампулу с морфием, отломил стеклянный кончик, затянул шнурком руку выше локтя и торопливо сделал себе инъекцию. Потом как ни в чем не бывало он вернется к Хане, думая, что она ни о чем не подозревает.

Вечером в горах, которые их окружают, темнеет поздно. Еще в десять часов небо светлое и зеленеют холмы.

– Меня тошнило от голода. От приставаний. Поэтому я отказывалась от свиданий, прогулок на джипе, от ухаживаний, от последнего танца с ними перед смертью – и прослыла недотрогой. Работала больше других, старалась забыться в работе – по две смены, под огнем – выполняла все, что было необходимо, чистила, мыла, выносила судна. Прослыла снобкой, потому что ни с кем не встречалась и не выуживала деньги. Я хотела домой, но там меня никто не ждал. Меня тошнило от Европы. Почему я должна быть покладистой? Только потому, что я женщина? Встречалась с одним человеком, но он погиб, а потом умер ребенок. Я хочу сказать, что он не умер, я сама убила его. После этого я настолько замкнулась в себе, что никто не мог достучаться. Было все равно, кем меня считают; я не реагировала на чужую смерть, как будто что-то окаменело во мне… И тогда увидела его, обгоревшего до черноты пациента, который, скорее всего, был англичанином.

И он сломал лед в моем сердце, Дэвид. А ведь я, казалось, уже давно поставила на мужчинах крест.

Через неделю после того, как сапер-сикх появился на вилле, они привыкли к его манерам. Где бы он ни был – на холмах или в деревне – ровно в двенадцать тридцать возвращался на виллу, чтобы присоединиться к Хане и Караваджо за столом. Из заплечного мешка доставал маленький голубой узелок, сделанный из носового платка, развязывал и расстилал на столе перед собой. Там были несколько луковиц и пряные травы, которые, по предположению Караваджо, сапер нарвал в соседнем монастыре францисканцев, когда разминировал там сад. Он очищал луковицы тем же ножом, которым скоблил или перерезал проволочки минных взрывателей. Затем съедал какой-нибудь фрукт. Караваджо высказал предположение, что сикх прошел всю войну, никогда не питаясь за общим столом.

Он был пунктуален: с первыми лучами солнца протягивал кружку, чтобы Хана налила ему английского чая, который очень любил, и добавлял туда сгущенного молока. Пил с удовольствием, подставляя лицо солнцу и глядя в долину, где лениво слонялись солдаты, свободные от дел.

На заре, под израненными деревьями в развороченном бомбами саду виллы Сан-Джироламо, он набирает из фляги полный рот воды, насыпает зубной порошок на щетку и начинает десятиминутный ритуал чистки зубов, бродя по саду и глядя вниз, на долину, которая все еще окутана туманом – скорее из любопытства, чем из благоговения перед этим живописным видом. Мало ли где приходилось жить в войну? Он с детства привык чистить зубы на улице.

Этот пейзаж – временное явление, и он не собирается привыкать к нему. Трезво оценивает возможности дождя или воспринимает определенный запах от куста. Словно его мозг, даже если не работает, является радаром; глаза фиксируют перемещение неодушевленных объектов в радиусе действия стрелкового оружия. Он тщательно изучает вырванные из земли луковицы, так как не исключает возможности нахождения взрывного устройства даже там, поскольку знает, что при отступлении было заминировано все.

Во время ланча Караваджо мельком бросает взгляд на то, что лежит у сикха в узелке. Возможно, есть на свете какое-нибудь редкое животное, которое ест ту же пищу, что и он. Ножом молодой военный пользуется только для того, чтобы разрезать луковицу или фрукт.

Двое мужчин берут тележку и отправляются в деревню, чтобы раздобыть мешок муки. Саперу надо отправить в штаб в Сан-Доменико карты разминированной местности. Не желая спрашивать друг о друге, они разговаривают о Хане. Далеко не сразу Караваджо признается в том, что знал ее еще до войны.

– В Канаде?

– Да, это было там.

Они проходят вдоль костров по обочинам дороги, и Караваджо переводит разговор на другую тему. Солдата все зовут Кип: «Найдите Кипа», «Сейчас здесь будет Кип». Забавно, но прозвище пристало. Когда он проходил обучение в Англии в саперном батальоне, на первом его отчете о разминировании было масляное пятно, и офицер воскликнул: «Это еще что? Жир от копченой селедки?», и все засмеялись[32]32
  По-английски «kipper» – копченая распластованная рыба (обычно селедка).


[Закрыть]. Он понятия не имел, что такое копченая селедка, но с этим уже ничего нельзя было поделать, и через неделю его настоящее имя, Кирпал Сингх, было забыто. Он не сердился. Лорду Суффолку и всей команде нравилось так называть его, а ему это нравилось больше, чем когда англичане называют всех по фамилии.

В то лето у английского пациента был слуховой аппарат, так что он слышал все, что происходило в доме. Янтарная раковина, вставленная в ухо, передавала все случайные шумы – скрежет стула по полу в коридоре, стук когтей собаки за дверью; когда он подкручивал регулятор звука, можно было даже услышать дыхание пса или крик сапера на террасе. Так английский пациент узнал о присутствии сапера на вилле, еще не видя его, хотя Хана старалась, как могла, оттянуть момент встречи, зная, что они могут не понравиться друг другу.

Но однажды, войдя в комнату английского пациента, она увидела там сапера. Он стоял у кровати, руки на автомате, перекинутом за плечи. Ей не понравилось это небрежное обращение с автоматом: ленивый поворот тела, когда она вошла, как будто оно было осью колеса, и автомат пришит к его плечам, предплечьям и загорелым узким запястьям.

Англичанин повернулся и сказал:

– А мы отлично поладили!

Раздражало, что сапер вторгся в ее владения, казалось, он всюду преследовал ее. Кип, зная по рассказам Караваджо, что англичанин разбирается в оружии, начал обсуждать с ним проблемы разминирования. Пациент оказался богатым источником знаний об оружии союзников и противника. Ему было известно не только о нелепых взрывателях итальянских мин, но и многое другое, например подробная топография этого района Тосканы. Вскоре они уже набрасывали на листке бумаги чертежи бомб, обсуждая их особенности и действие.

– В итальянских минах взрыватели установлены вертикально и не обязательно в хвосте.

– Да, но это еще зависит от того, где их делают. Если в Неаполе, то так оно и есть, а в Риме мины делают уже по немецкой технологии. Конечно, в Неаполе, еще в пятнадцатом веке…

Это означало, что сейчас пациент опять унесется в прошлое и будет долго объяснять исторические корни событий, но молодой солдат не привык просто молчать и слушать. Он нетерпеливо перебивал англичанина, когда тот делал паузы, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями для нового витка. Солдат откинул голову и посмотрел в потолок.

– Нам следует сделать гамак, – задумчиво сказал сапер Хане, когда та вошла, – и пронести его по всему дому.

Она посмотрела на них, пожала плечами и вышла.

Когда Караваджо наткнулся на нее в коридоре, девушка улыбалась. Они постояли немного, прислушиваясь к разговору за дверью.

– Я говорил вам о том, что думаю по поводу восхваления Вергилием[33]33
  Вергилий Марон Публий (70–19 гг. до н. э.) – римский поэт.


[Закрыть] человека, Кип? Позвольте мне…

– У вас работает слуховой аппарат?

– Что?

– Включите его…

– Мне кажется, он нашел друга, – сказала Хана Караваджо.

Она выходит во двор, на солнце. Днем в водопровод подают воду, и в течение двадцати минут она льется из кранов в фонтане. Хана снимает туфли, влезает в сухой резервуар фонтана и ждет.

Стоит запах скошенной травы. В воздухе роятся мухи, натыкаясь на нее, как на стену. Подняв голову и посмотрев под верхнюю чашу фонтана, в тени которой сидит, девушка замечает скопление водяных пауков. Ей нравится сидеть здесь, в каменной колыбели, вдыхать прохладный густой запах из наливного отверстия, словно из подвала, который открыли впервые после зимы, а снаружи висит жара. Она стряхивает пыль с рук, босых ног, туфель и потягивается.

Слишком много мужчин в доме. Она дотрагивается губами до обнаженной руки выше плеча и чувствует запах своей кожи, знакомый запах. Свой вкус и аромат. Помнит, когда впервые ощутила его: где-то в подростковом возрасте, когда присасывалась губами к собственному предплечью, чтобы научиться целоваться, или обнюхивала запястья, или склонялась к бедру, стараясь вдохнуть свои запахи. Складывала ладони вместе и делала выдох, чтобы потом ощутить ароматы своего дыхания. Она потерла ступнями пестрое дно фонтана. Сапер рассказывал, как в перерывах между боями приходилось спать возле скульптур. Он помнил одну из них, показавшуюся красивой, – скорбящего ангела, в котором можно было обнаружить и мужские, и женские черты. Он лежал под ней, глядел вверх – и впервые за все время войны почувствовал умиротворение и покой.

Она вдыхает затхлый запах влажного камня.

Как умирал отец? Боролся ли он за жизнь или умер тихо? Лежал ли на кровати, как английский пациент, важно распростершийся на своем ложе? Кто ухаживал за ним? Чужой или близкий? Чаще чужой человек может сделать намного больше, чем близкий: попадая в руки незнакомого человека, вы обнаруживаете зеркало собственного выбора. В отличие от сапера, ее отец не был приспособлен к жизни. Разговаривая, так смущался, что проглатывал некоторые слова. Мать жаловалась, что в любых предложениях Патрика всегда терялись два или три решающих слова. Но Хане это нравилось. В нем не было духа феодала, но была неопределенность, нерешительность, что придавало своеобразное очарование. Он был не похож на других. Даже у английского пациента иногда проявлялись повадки феодала. А отец был голодным призраком, которому нравилось, что вокруг уверенные, даже грубые люди.

Шел ли он навстречу смерти с тем смутным ощущением, что он здесь случайно? Или был в бешенстве? Хотя это совсем не похоже на него – он вообще не был способен на ярость. Ненавидел споры и выходил из комнаты, когда кто-то нелестно отзывался о Рузвельте[34]34
  Франклин Делано Рузвельт (1882–1945) – 32-й президент США (1933–1945). В 1944 г. был избран на 4-й президентский срок, чего никогда не случалось ранее в истории США. Его однофамилец, Теодор (Тедди) Рузвельт (1858–1919) – 26-й президент США (1901–1909).


[Закрыть] или Тиме Баке[35]35
  Тим Бак (1891–1973) – один из организаторов коммунистической партии Канады в 1921 г., с 1929 г. по 1962 г. ее генеральный секретарь, затем председатель.


[Закрыть], либо восхвалял некоторых мэров Торонто. За всю жизнь он не пытался никого переубедить, просто воспринимая и отмечая события, которые происходили вокруг. Вот и все. Любой роман – это зеркало, скользящее вдоль дороги. Она прочла это в одной из книг, которые рекомендовал английский пациент, – и именно так вспоминала отца, когда пыталась собрать в памяти отдельные отрывочные эпизоды: как он остановил машину в полночь под мостом в Торонто, севернее Поттери-Роуд, и рассказал ей, что скворцам и голубям здесь очень неуютно и они ссорятся по ночам, ибо не могут поделить стропила. И они стояли там некоторое время, задрав головы вверх, прислушиваясь к птичьему гомону и сонному щебетанью.

– Мне написали, что Патрик умер на голубятне, – сказал Караваджо.

Ее отец любил город, который сам придумал, а улицы, стены и границы в нем нарисовал вместе с друзьями. Он никогда и не покидал этого города. Теперь Хана понимает, что в жизни до всего доходила сама либо узнавала от Караваджо или от мачехи Клары, когда они жили вместе. Клара была когда-то актрисой и умела отлично изображать эмоции, что и сделала успешно, разыграв ярость, когда узнала, что они идут на войну. Весь последний год войны Хана возила с собой по Италии письма от Клары, которые, она знала, Клара писала, сидя на розовой скале на острове в заливе Джорджиан-Бей[36]36
  Огромный залив озера Гурон – второго по величине в системе Великих озер; от основной акватории озера отделен полуостровом Брус и островом Манитулип. Почти вся береговая линия этого залива находится в границах канадской провинции Онтарио.


[Закрыть], а ветер с моря раздувал листы бумаги… потом мачеха вырывала страницу из блокнота и вкладывала в конверт. Хана хранила эти письма в чемодане – кусочки розовых скал и морского ветра, память о доме, – но не отвечала на них. Тосковала по Кларе, но после всего, что с ней случилось на войне, рука не поднималась ответить. Было просто невыносимо писать хоть что-нибудь, тем более – признать смерть Патрика.

И даже сейчас она не могла сделать этого – здесь, на другом континенте, когда война отошла дальше, а монастыри и церкви на холмах Тосканы и Умбрии, которые во время боевых действий быстро превращались в госпитали, стояли в безмолвном уединении, словно отрезанные от всего мира. Только небольшие группки военных оставались в них, словно малые морены после отхода обширного ледника. А вокруг – священный лес.

Она подбирает ноги под юбку и обхватывает их руками. Все тихо. Слышит знакомый нарастающий глухой звук в трубе, которая встроена в центральной колонне фонтана, затем снова тишина – и взрыв грохочущей воды, решительно наполняющей фонтан.

Книги, которые Хана читала английскому пациенту, отправляясь в путешествие вместе со старым странником в «Киме» или с Фабрицио в «Пармской обители», опьяняли их и бросали в водоворот событий, где армии, лошади, повозки уходили от войны или, наоборот, шли ей навстречу. В одном углу комнаты стопкой лежали книги, которые они уже прочли, путешествия, которые уже совершили.

Многие начинались со вступительного слова автора. Тихо окунувшись в его воды, вы плавно скользили по волнам.

«Началом моего повествования станет год, когда консулом был Сервий Гальба. …Истории Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона, когда они находились у власти, фальсифицированы ужасом, а после их смерти написаны, когда еще не остыла ненависть к ним».

Так начинает Тацит[37]37
  Тацит (ок. 58 – ок. 117) – римский историк. Главные труды посвящены истории Рима и Римской империи в 14–68 гг. («Анналы») и 69–96 гг. («История» в 14 книгах, из которых до нас дошли лишь 1—4-я и начало 5-й).


[Закрыть] свои «Анналы».

Но романы начинались медленно или хаотично. Читателей постоянно бросало из одной крайности в другую. Открывалась дверь, или поворачивался ключ в замке, или взрывалась плотина – и вы бросались следом, одной рукой хватаясь за планшир, другой придерживая шляпу.

Начиная читать книгу, она словно входит через парадные ворота в огромные дворы. Парма, Париж, Индия расстилаются своими коврами.

«Вопреки запрещению муниципальных властей он сидел верхом на пушке Зам-Заме, стоявшей на кирпичной платформе против старого Аджаиб-Гхара, Дома Чудес, как туземцы называют Лахорский музей. Кто владеет Зам-Замой, этим „огнедышащим драконом“, – владеет Пенджабом[38]38
  Область в Британской Индии у северо-западных островов Гималаев, которая граничит с пустынями Тхал и Тар.


[Закрыть], ибо огромное орудие из позеленевшей бронзы всегда служит первой добычей завоевателя»[39]39
  Строки из романа «Ким» даются здесь в переводе М. Клягиной-Кондратьевой.


[Закрыть].

– Читайте медленно, милая девушка. Киплинга[40]40
  Джозеф Редьярд Киплинг (1865–1936) – английский писатель. Приключенческий роман «Ким» опубликован им в 1901 г.


[Закрыть] надо читать медленно. Следите внимательно за запятыми, и будете делать естественные паузы. Он ведь писал чернилами и ручкой. Думаю, часто отрывался от страницы, уставившись в окно и слушая пение птиц, как делают писатели, оставшись в одиночестве. Не все могут похвастаться знанием птиц, а он мог. Ваш глаз слишком быстр, как у всех североамериканцев. Подумайте, с какой скоростью писал Киплинг. В противном случае первый же абзац покажется вам ужасным и скучным.

Это был единственный урок чтения, который преподал английский пациент. Больше он не прерывал ее. Если случалось, что засыпал, она продолжала читать не отрываясь, пока сама не утомлялась. Если и пропускал последние полчаса сюжета (это могло сравниться с тем, как в обследуемом доме остается только одна темная комната), то не волновался, потому что, похоже, хорошо знал этот роман. Так же хорошо был знаком и с географией тех мест, где проходили события, описываемые в книге. К востоку от Пенджаба был Бенарес, на севере – Чилианваллах. (Все это случилось до того, как в их жизнь вошел сапер – словно шагнул со страницы книги. Как будто их потерли ночью, словно волшебную лампу, они ожили – и произошло чудесное превращение.)

Она оторвалась от последней страницы «Кима», с изящными и возвышенными предложениями, которые теперь научилась правильно читать, и взяла книгу пациента, пронесенную сквозь огонь. Она разбухла и не закрывалась, став почти вдвое толще.

В нее был вклеен тонкий листок, вырванный из Библии.

«Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться.

И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, – и будет тепло господину нашему, царю.

И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.

Девица была очень красива, и ходила она за царем и прислуживала ему; но царь не познал ее»[41]41
  Третья книга Царств, гл. 1, ст. 1–4.


[Закрыть].

Люди из племени, которые спасли обожженного летчика, принесли его на британскую базу в Сиве в 1944 году. Ночным санитарным караваном его доставили из Западной пустыни[42]42
  На современных картах обозначается как Большая Песчаная пустыня (преимущественно на территории Египта, к западу от Нила) и Ливийская пустыня.


[Закрыть] в Тунис, а оттуда отправили на корабле в Италию. В то время в госпиталях было много безымянных солдат – больше тех, кто действительно не помнил, кто он, чем таких, которые делали это с определенным умыслом. Тех, кто заявлял, что не помнит своей национальности, разместили на отгороженной территории морского госпиталя на Тирренском побережье. Обгоревший пациент был еще одной загадкой: личность не установлена, а внешность неузнаваема. В лагере для преступников, который располагался рядом, держали американского поэта Эзру Паунда[43]43
  Паунд Эзра Лумис (1885–1972) – поэт, переводчик, критик. Большую часть жизни прожил в Европе, с 1920-х гг. в Италии, где стал горячим сторонником Муссолини.


[Закрыть] в клетке. Он прятал то на теле, то в карманах, ежедневно перекладывая, листочек эвкалипта – амулет, якобы обеспечивающий личную безопасность. Когда поэта арестовали и вели через сад, принадлежащий тому, кто его предал, он дотянулся и отщипнул этот листик, «чтобы помнить».

– Вы могли бы обманом заставить меня говорить по-немецки, – сказал обгоревший пациент тем, кто его допрашивал, – и этот язык я знаю. Спросили же меня, как бы между прочим, о Доне Брэдмене? Спросите и о Мармите, о великой Гертруде Джекилл.

Он знал, где находилась каждая картина Джотто[44]44
  Джотто ди Бондоне (1266 или 1267–1337) – итальянский живописец. Изображал евангельские легенды с небывалой жизненной убедительностью.


[Закрыть] в Европе, и почти все места, где человеку могли всучить подделку вместо оригинала.

Морской госпиталь располагался вдоль побережья – в кабинках для купающихся, которыми пользовались в начале века. Когда было жарко, старые зонты Кампари снова, как и раньше, водружались в свои гнезда на столиках, и раненые в бинтах и повязках сидели под ними, вдыхая свежий морской воздух. Кто неторопливо беседовал, кто просто молча смотрел на море, а кто болтал без умолку. Обгоревший пациент заметил молодую медсестру, которая отличалась от других. Была знакома эта мертвенность во взгляде живых глаз, и он сразу понял, что девушка сама нуждалась в лечении. Когда было что-то нужно, он обращался только к ней.

Его снова допрашивали. Все указывало и подтверждало, что он англичанин – за исключением того факта, что он обгорел до черноты, и это не устраивало офицеров-контрразведчиков.

Они спросили его, где находились войска союзников в Италии, и он предположил, что они взяли Флоренцию, но были остановлены среди холмов и городков севернее. «Готическая линия».

– Ваши дивизии застряли у Флоренции и не могут пройти опорные пункты, к примеру, в Прато и Фьезоле, потому что немцы засели на виллах и в монастырях и прекрасно защищены. Это старый прием – крестоносцы совершали такие же ошибки в походах против сарацинов. И так же, как им, вам нужно взять эти города-крепости. Но они никогда не сдавались, только во времена эпидемий чумы или холеры.

Он говорил, перескакивая с одной мысли на другую, чем доводил их до бешенства – невозможно было понять, кто он: друг или враг.

И вот сейчас, несколько месяцев спустя, близ деревни в холмах к северу от Флоренции, на вилле Сан-Джироламо, в комнате, похожей на зеленую беседку, которая стала спальней, он лежит на постели, словно статуя мертвого рыцаря в Равенне[45]45
  Равенна – город и порт в Северной Италии на Адриатическом море.


[Закрыть]. Говорит отрывками про города-оазисы, про последних Медичи, о стиле прозы Киплинга, о женщине, которая его кусала… А в его книге «Истории» Геродота издания 1890 года есть вставные фрагменты – карты, дневниковые записи, пометки на разных языках, абзацы текста, вырезанные из других изданий. Единственное, чего не хватает, – его имени. До сих пор нет ключа к разгадке того, кто он на самом деле: ни имени, ни звания, ни принадлежности к дивизии или эскадрилье. Все записи в этой книге сделаны до войны, в пустынях Египта и Ливии в 1930-е годы, пересыпаны сведениями об искусстве наскальной живописи и отсылками то к галереям, то к заметкам из журналов – и все это одним и тем же, должно быть, его собственным мелким почерком.

– А вы знаете, что среди флорентийских мадонн нет брюнеток? – говорит он Хане, когда она склоняется над постелью.

Он уснул со своей книгой в руках. Хана берет ее и кладет на маленький столик рядом с кроватью. Не закрывая, приостанавливается и читает, давая себе обещание не переворачивать страницу.

Май 1936.

«Я прочитаю вам стихотворение», – объявила жена Клифтона своим официальным голосом, таким же бесстрастным, какой казалась сама, если вы не были близко знакомы. Мы были в южном лагере и сидели у костра.

 
Я шел по пустыне.
И я закричал:
«О, Господи, забери меня отсюда!»
И голос ответил мне: «Это не пустыня».
Я закричал: «Но ведь здесь песок,
И жара, и бескрайний горизонт».
А голос мне ответил: «Это не пустыня».
Все сидели молча.
 

Она сказала: «Это написал Стивен Крейн[46]46
  Стивен Крейн (1871–1900) – американский журналист, писатель, поэт. Стремясь показать жизнь без прикрас, писал о бедняках в трущобах, о тяготах войны, увиденной глазами новобранца. Работал в качестве корреспондента на греко-турецкой (1897) и испано-американской (1898) войнах.


[Закрыть], он никогда не был в пустыне».

«Он был в пустыне», – сказал Мэдокс.

Июль 1936.

Военные измены – детские шалости по сравнению с изменами в мирное время. Новый любовник занимает место старого. Все рушится, поданное в новом свете. И все это делается с раздражением или нежностью, хотя сердце соткано из пламени.

История любви не о тех, кто теряет сердце, а о тех, кто находит в себе то, что запрятано глубоко-глубоко. Оно обитает в вас, а вы и не подозреваете об этом, пока вдруг не поймете, что душу можно обмануть, а плоть – никогда. Плоть ничем нельзя обмануть – ни мудростью сна, ни соблюдением светских приличий. В плоти – средоточие и самого человека, и его прошлого.

В комнате с зелеными стенами почти темно. Хана поворачивается и чувствует, как у нее затекла шея, оттого что все-таки увлеклась и погрузилась в чтение книги, разбухшей от карт и текстов, написанных неразборчивым почерком. Там где-то даже вклеен маленький листок папоротника. «Истории». Она не закрывает книгу, вообще не дотрагивается до нее с тех пор, как положила на столик. Уходит от нее.

Работая на поле в северной части виллы, Кип обнаружил мину огромных размеров. Он чуть не наступил на зеленый провод, когда шел через сад, быстро отклонился в сторону, вследствие чего потерял равновесие и упал на колени. Он осторожно поднял провод, который не был натянут, и пошел по его ходу, петляя между деревьями.

Дойдя до места, где была сама мина, сел, положив походный мешок на колени. Мина шокировала его тем, что была забетонирована. Они установили здесь взрывной заряд и механизм, а потом залепили все мокрым бетоном для маскировки. В трех метрах от этого места стояло голое дерево, еще одно – в десяти метрах. За два месяца на бетонированном возвышении успела вырасти трава.

Кип развязал мешок, достал ножницы и выстриг траву. Потом сплел маленькую сетку и, привязав к веревке, прилаженной через блок к ветке дерева, медленно приподнял бетонную шапку. От нее в землю шли два провода. Сапер сел, прислонившись к дереву, глядя на них. Теперь нельзя спешить. Достав из мешка детекторный радиоприемник, надел наушники. Вскоре в ушах зазвучала американская музыка, которую крутили на радиостанции. Примерно по две с половиной минуты на каждую песню или танцевальную мелодию. Он может вычислить, сколько времени сидит здесь, сложив количество песен, которые помнит по названиям: «Нитка жемчуга», «Си-Джем Блюз» и другие.

Музыка не мешает, она помогает сосредоточиться и продумать конструкцию мины, представить того, кто сплел этот клубок проводов и залил их мокрым бетоном. Он знает, что у такой мины не будет тикающего или щелкающего звука, предупреждающего об опасности, поэтому нет необходимости напрягать слух.

Подвешенный наискось в воздухе бетонный тар, обвязанный веревочной сеткой, означал, что те две проволоки не выскочат из земли, сколь бы сильно их ни тянули. Кип встал и начал осторожно очищать замаскированную мину, сдувая с нее пылинки, сметая пером кусочки бетона. Оторвался только тогда, когда музыка в наушниках пропала: волна «ушла», и пришлось подрегулировать настройку. Очень медленно очистил набор проводков. Там их было шесть – спутанные, все черного цвета.

Он смел мелкую пыль с крышки, на которой они лежали.

Шесть черных проводков… Когда он был маленьким, отец, собирая его пальцы в свой кулак и показывая только кончики, заставлял угадать, какой из них самый длинный. Своим маленьким пальчиком ребенок дотрагивался до того, который считал самым длинным, а отец, разжимая кулак, радостно показывал его ошибку… Конечно, можно было провод с отрицательным потенциалом оставить красным. Но его оппонент не только забетонировал мину, но и замазал все проводки черным. Кип пустился в размышления о психологии врага и начал мало-помалу соскабливать краску ножом, обнаруживая красный, синий, зеленый. А что, если его оппонент еще и соединил их по-другому? Тогда придется устанавливать перемычку своим черным проводком вслепую, а затем проверять петлю на положительный и отрицательный заряды. Потом надо, конечно, проверить ее на затухающее напряжение, чтобы точно узнать, где находится опасность.

Хана несла перед собой большое зеркало по коридору. На минуту остановилась, чтобы передохнуть, потом пошла дальше; в зеркале отражался темно-розовый цвет стен.

Англичанин захотел посмотреть на себя. Прежде чем войти в комнату, она перевернула зеркало к себе, чтобы свет от окна сразу не ударил ему в лицо.

Он лежал весь темный, обгоревший. Единственным светлым пятном был слуховой аппарат в ухе, а подушка, казалось, сияла белизной. Хана помогла ему стянуть простыни вниз, к основанию кровати. Потом встала на стул и медленно наклонила зеркало к пациенту. Стояла так, удерживая зеркало вытянутыми руками, когда услышала слабые крики из глубины сада.

Сначала она не обратила на них внимания. В доме всегда были слышны шумы из долины. Доносящиеся крики саперов в мегафоны, наоборот, успокаивали, когда они жили на вилле вдвоем.

– Пожалуйста, держите зеркало ровнее, – попросил он.

– Кажется, кто-то кричит. Вы слышите?

Левой рукой он подкрутил слуховой аппарат.

– Это сапер. Вам лучше пойти и узнать, в чем дело.

Она прислонила зеркало к стене и бросилась из комнаты по коридору. Выскочив из дома, немного постояла, но, услышав еще один крик, побежала через сад дальше, на верхнее поле.

Он стоял с поднятыми над головой руками, словно держал гигантскую паутину, и тряс головой, пытаясь сбросить наушники. Когда Хана устремилась к нему, он крикнул, чтобы она приняла влево. Вокруг были минные провода. Девушка застыла на месте. Она ходила здесь много раз, не подозревая об опасности. Приподняв юбку и внимательно глядя под ноги, пошла вперед, осторожно ступая в высокую траву.

Сапер так и стоял с поднятыми вверх руками. Он был в ловушке, держа два «живых» провода, которые не мог опустить без ущерба для собственной безопасности. Требовался помощник, чтобы взять хотя бы один из них и позволить Кипу вернуться к боеголовке. Он осторожно передал ей провода и опустил затекшие руки, слегка потряхивая их.

– Я заберу их через минуту.

– Не волнуйся. Я в порядке.

– Стой спокойно, не двигайся.

Он достал из мешка счетчик Гейгера[47]47
  Ханс Гейгер (1882–1945) – немецкий физик. В 1908 г. вместе с Э. Резерфордом изобрел прибор для регистрации отдельных заряженных частиц – гейгеровский счетчик, или счетчик Гейгера.


[Закрыть] и магнит, затем провел диском счетчика вверх по проводам, которые держала Хана. Нет отклонения стрелки, показывающей наличие потенциала. Значит, нет и ключа к разгадке. Ничего нет. Он отступил назад, размышляя, в чем же секрет.

– Давай я подвяжу их к дереву, и ты сможешь уйти.

– Нет, они не достанут до дерева. Я подержу.

– Тебе лучше уйти.

– Кип, я останусь здесь.

– Мы в тупике. Кто-то хитро подшутил над нами. Я не знаю, что делать. Не понимаю, насколько сложна эта ловушка.

Оставив ее, побежал к тому месту, где первый раз увидел провод. Снова поднял его и пошел вдоль всей длины, на этот раз со счетчиком Гейгера. Потом присел метрах в десяти, размышляя, время от времени поднимая голову и глядя мимо Ханы – видя только два проволочных отвода от схемы, которые она держала в руках.

– Я не знаю, – сказал он громко, медленно выговаривая каждое слово. – Не знаю. Думаю, мне придется перерезать провод, который держишь в левой руке, и ты должна уйти.

Он снова натянул на голову наушники, чтобы звук проник в него, возвращая ясность мысли. Проверил в уме схему соединений всех проводов, ответвлений, витков и узлов, самые неожиданные уголки, запрятанные переключатели, которые превращали потенциалы проводов из положительных в отрицательные. Металлическая коробка. Он вдруг вспомнил собаку, у которой глаза были огромными, как блюдца. Мысль бежала вдоль линий воображаемого чертежа наперегонки с музыкой, и все это время он не сводил глаз с рук девушки, которая все еще держала провода.

– Тебе лучше уйти.

– Ты же сказал, что нужна помощь, чтобы отрезать один провод.

– Я привяжу его к дереву.

– Я останусь и буду держать.

Он подхватил провод, словно тонкую гадюку, из ее левой руки. Потом взял другой. Девушка не уходила. Кип ничего не сказал ей, нужно было максимально сосредоточиться – так, как он мог, когда был один. Хана подошла к нему и снова взяла один из проводов, но он даже не заметил этого, погрузившись в себя. Опять прошел мысленно по всем каналам взрывателя, воображая, что сам устанавливал эту мину, пробуя нажимать на все ключевые точки, будто рассматривая рентгенограмму хитрой схемы – и все это под звуки музыки, льющейся из наушников.

Подойдя к девушке, перерезал провод под ее левым кулаком – он упал на землю с таким звуком, словно прокусили что-то зубами. Кип увидел темный отпечаток от складок ее платья на коже вдоль по плечу, у нежной шеи. Мина была мертвой. Бросил кусачки на землю и положил руку Хане на плечо, ибо нужно было почувствовать нечто живое. Она что-то говорила (губы шевелились), но он не слышал, тогда девушка потянулась вперед и сняла с него наушники. И нахлынула тишина. Легкий ветерок. Шелест листвы. Он понял, что щелчок от срезанного провода не был слышен, только почувствовался, словно хруст маленькой косточки кролика. Провел ладонью вдоль и вниз по ее руке и вытащил пятнадцать сантиметров проволоки, которые все еще были зажаты в кулаке.