Текст книги "Пропавшая"

Говард отталкивает мою руку и встает. Он не будет дожидаться врача и больше не станет разговаривать. Он бредет к двери, шаркая туфлями, часто дыша, почти пожелтевший. В последний момент он оборачивается, и я ожидаю увидеть знакомое мне жалкое, умоляющее выражение лица.

Но получаю я нечто другое. Человек, которого я помогал посадить за убийство, человек, который хлещет себя колючей проволокой, человек, на которого каждый день плюют, над которым издеваются и которому угрожают, – этот человек смотрит на меня с жалостью.

Восемьдесят пять шагов и девяносто четыре часа – столько времени Микки считалась пропавшей, когда я получил ордер на обыск квартиры номер одиннадцать в Долфин-мэншн.

– Сюрприз! – сказал я, когда Говард открыл дверь.

Его большие глаза округлились, рот слегка приоткрылся, но он ничего не сказал. На нем были верхняя часть от пижамы, длинные шорты с эластичным поясом и темно-коричневые туфли, подчеркивавшие белизну его ног.

Я начал традиционно – рассказал Говарду, как много я о нем знаю. Он холост и никогда не был женат. Вырос в Уоррингтоне. Самый младший из семерых детей в большой и шумной протестантской семье. Отец и мать умерли. У него двадцать восемь племянников и племянниц, для одиннадцати из которых он стал крестным отцом. В 1962 году он попал в больницу после дорожной аварии. Год спустя пережил нервный срыв и добровольно лечился в клинике на севере Лондона. Работал кладовщиком, строителем, художником, декоратором, водителем и, наконец, садовником. Трижды в неделю ходит в церковь, поет в хоре, читает биографии, у него аллергия на клубнику, а в свободное время он занимается фотографией.

Я хотел, чтобы Говард почувствовал себя пятнадцатилетним мальчишкой, которого я застал за мастурбацией в душе школы «Коттслоу-парк». И какие бы оправдания он ни придумывал, я узнаю, что он лжет. Способность внушать страх и неуверенность – вот самое сильное оружие в нашем мире.

– Вы кое-что пропустили, – пробормотал Говард.

– Что?

– Я диабетик. Инсулин и все дела.

– У моего дяди был диабет.

– Только не говорите мне, что он перестал есть шоколад, начал бегать по утрам, и все прошло. Я это все время слышу. И еще: «Боже, я бы просто умер, если бы мне пришлось каждый день колоть себя иглой!» Или вот еще: «Это ведь из-за того, что ты такой толстый?»

Мимо нас сновали люди, одетые в комбинезоны и перчатки. Некоторые несли металлические ящики, фотооборудование и осветительные приборы. По коридору, словно через реку, были положены мостки.

– Что вы ищете? – тихо спросил он.

– Улики. Этим, собственно, и занимаются следователи. Мы используем улики, чтобы возбудить дело. Они-то и превращают гипотезы в теории, а теории в уголовные дела.

– Значит, на меня заведено дело?

– Ведется работа.

В этом была доля истины. Я не мог сказать, что конкретно ищу, пока не нашел: одежду, отпечатки пальцев, перевязочные материалы, кассеты и фотографии, семилетнюю девочку, которая шепелявит, – любое из вышеперечисленного.

– Мне нужен адвокат.

– Хорошо. Можете позвонить по моему телефону. А потом спустимся вниз и дадим на крыльце совместную пресс-конференцию.

– Вы не можете вывести меня туда.

Телекамеры стояли вдоль дорожек, как металлические триффиды, поджидая возможности вцепиться в любого, покинувшего здание[41]41
  Телекамеры стояли вдоль дорожек, как металлические триффиды, поджидая возможности вцепиться в любого, покинувшего здание. – Триффиды – плотоядные движущиеся растения-мутанты, охотящиеся на ослепших в результате космического катаклизма людей в культовом постапокалиптическом романе британского писателя-фантаста Джона Уиндема (1903–1969) «День триффидов» (1951). В 1962 г. роман был экранизирован, а в 2001 г. британский фантаст Саймон Кларк (р. 1958) выпустил в свет продолжение книги Уиндема – роман «Ночь триффидов».


[Закрыть].

Говард сел на ступеньку, ухватившись для верности за перила.

– Я чувствую запах известки.

– Я прибирался.

– Как трогательно, Говард! И что же вы прибирали?

– Я пролил химикаты в студии.

У него на запястье были царапины. Я указал на них:

– Откуда это?

– Две кошки миссис Суинглер убежали в сад. Один из ваших офицеров оставил дверь открытой. Я помогал ей поймать их.

Он прислушался к стуку выдвигаемых ящиков и передвигаемой мебели.

– Вы знаете историю Адама и Евы, Говард? Это был самый важный момент в человеческой истории: первая ложь. Это и отличает нас от животных. Не более развитое мышление, не способность получить кредит. Мы лжем друг другу. Мы намеренно вводим других в заблуждение. Я думаю, что вы честный человек, Говард, но вы сообщили мне ложную информацию. А у лжеца есть выбор.

– Я говорю правду.

– У вас есть секрет?

– Нет.

– А у вас с Микки есть секреты?

Он покачал головой.

– Я арестован?

– Нет. Вы просто помогаете нам вести расследование. Вы очень полезный человек. Я понял это с самого начала, когда вы фотографировали и печатали листовки.

– Я показывал людям, как выглядела Микки.

– Вот и правильно, Говард. Вы очень полезный человек.

Обыск занял три часа. На мебели не было пыли, ковры недавно пропылесосили, одежду вычистили, раковины помыли. За операцией следил Джордж Нунан, опытнейший криминалист, который выглядел почти альбиносом из-за седых волос и бледной кожи. Создавалось впечатление, что Нунан презирает обыски, в которых не фигурировал труп. Для него смерть всегда была бонусом.

– Возможно, вы захотите на это взглянуть, – сказал он.

Я пошел за ним по коридору в переднюю. Он перекрыл там все источники света, завесив окна и заклеив изолентой щели в дверях. Поставив меня перед камином, Нунан закрыл дверь и выключил свет.

Темнота. Я не мог разглядеть своих ног. Потом заметил на ковре маленькую дорожку капелек, которые горели синим светом.

– Вероятно, это следы небольшого кровотечения, – объяснил Нунан. – Гемоглобин в крови реагирует на люминол, химикат, который я распылил по полу. Некоторые бытовые препараты, вроде известки, могут давать такую же реакцию, но я думаю, что это кровь.

– Вы сказали, от небольшого кровотечения?

– Да, медленного – вряд ли из глубокой раны.

Капли были размером не крупнее хлебных крошек и образовывали прямую линию.

– Здесь раньше что-то лежало – какой-то ковер, – объяснил он.

– И на нем было больше крови?

– Возможно, хозяин попытался избавиться от улик.

– Или завернул в него тело. Хватит, чтобы сделать анализ ДНК?

– Думаю, да.

Я поднялся, с хрустом разогнув колени. Нунан включил свет.

– Мы еще кое-что нашли. – Он протянул мне детские купальные трусики, запечатанные в полиэтиленовый пакет. – Кажется, здесь нет ни крови, ни спермы. Но с уверенностью сказать не могу, пока не проверю в лаборатории.

Говард ждал на лестнице. Я не стал его спрашивать о пятнах крови и о белье. Я также не стал задавать вопросов о восьмидесяти шести тысячах детских фотографий на диске его компьютера и о шести коробках каталогов детской одежды под кроватью. Придет время и для этого.

Мир Говарда перевернули вверх тормашками и опустошили, словно ящик комода, но он даже не поднял головы, когда уходил последний полицейский.

Выйдя на крыльцо, я сощурился от яркого солнечного света и повернулся к камерам.

– Мы действовали согласно ордеру на обыск квартиры в этом доме. Один человек помогает нам в расследовании. Он не находится под арестом. Я хочу, чтобы вы уважали его право на уединение и оставили в покое всех жильцов этого дома. Не мешайте следствию.

Из-за камер на меня хлынул поток вопросов:

– Микки Карлайл еще жива?

– Вы готовы произвести арест в ближайшее время?

– Это правда, что вы нашли фотографии?

Протиснувшись сквозь толпу, я направился к машине, не дав ни единого ответа. В последний момент оглянулся на Долфин-мэншн. Говард стоял у окна. Он смотрел не на меня. Он смотрел на телекамеры и с возраставшим ужасом понимал, что репортеры не собираются уходить. Что они ждут его.

10

Покинув тюрьму, я снова испытываю внезапное дежа вю. Быстро подъезжает черная «БМВ», открывается дверь, и на тротуар выходит Алексей Кузнец. Его черные влажные волосы все так же неестественно идеально зачесаны назад.

Откуда он узнал, что я здесь?

За ним появляется телохранитель, этакий наемный убийца из числа тех, что занимают значительное число тюремных камер и главным аргументом в споре считают балонный ключ. У него славянские черты, вероятно, он русский. При ходьбе его левая рука двигается чуть менее свободно, чем правая, из-за кобуры под мышкой.

– Инспектор Руиз, навещали друга?

– То же могу спросить у вас.

Али выскакивает из машины и бежит ко мне. Русский засовывает руку под пальто, и я чувствую, как земля уходит у меня из-под ног. Алексей взглядом останавливает его, и ситуация разряжается. Рука покидает опасную зону, пальто застегивается.

Решительные действия Али забавляют Алексея, и он даже тратит пару секунд на то, чтобы окинуть ее взглядом. Потом просит ее проходить мимо, потому что печенье сегодня не покупает.

Али смотрит на меня, ожидая приказа.

– Разомни ноги, я не задержусь.

Она отходит недалеко, поворачивается и наблюдает.

– Простите меня, – говорит Алексей, – я не хотел обидеть вашу юную подругу.

– Она работает в полиции.

– Правда? Все флаги в гости… Вернулась ли ваша память?

– Нет.

– Какая досада!

Его глаза всматриваются в мои с настороженным любопытством. Он мне не верит. Окидывает взглядом площадь.

– Знаете, сегодня есть такие цифровые микрофоны, которые могут записать разговор в парке или ресторане на расстоянии более тысячи футов.

– Городская полиция не обладает такими изысками.

– Может, и не обладает.

– Я не пытаюсь подстроить вам ловушку, Алексей. Никто нас не слышит. Я действительно не могу вспомнить, что произошло.

– Все очень просто: я передал вам девятьсот шестьдесят пять бриллиантов высшего качества весом в один и более карат. Вы обещали вернуть мою дочь. Я выразился совершенно ясно: я не плачу дважды.

У него звонит телефон. Он достает из куртки изящный мобильный, размером не больше пачки от сигарет, и читает сообщение.

– Обожаю всякие технические новинки, инспектор, – объясняет он. – Недавно у меня украли телефон. Конечно, я заявил в полицию. А потом позвонил вору и сказал ему, что собираюсь с ним сделать.

– Он вернул вам вашу собственность?

– Не важно. Он был очень сокрушен, когда я в последний раз видел его. Хотя и не смог принести мне свои извинения. У него не было голосовых связок. Да, при обращении с кислотой требуется большая осторожность. – Взгляд Алексея бегает по брусчатому тротуару. – Вы взяли мои бриллианты. И гарантировали безопасность вложения.

Я вспоминаю пальто на сиденье в машине Али. Если бы он знал!

– Микки еще жива?

– Это я у вас должен спросить.

– Раз потребовали выкуп, значит, должны были это доказать.

– Прислали пряди волос. Вы сделали ДНК-тест. Волосы принадлежали Микки.

– Но это еще не доказывает, что она жива. Волосы можно было собрать с расчески или с подушки, хоть три года назад. Это все могло быть фальшивкой.

– Да, инспектор, но вы были уверены. Вы поставили на это свою жизнь.

Мне не нравится, как он произносит слово «жизнь». В его устах оно звучит, как ничтожная ставка. Моя тревога растет.

– Почему вы мне поверили?

Он окидывает меня холодным взглядом.

– У меня что, был выбор?

Внезапно я осознаю дилемму, перед которой он стоял. Неважно, жива Микки или мертва, Алексей должен был предоставить выкуп. Речь шла о том, чтобы спасти свое лицо, пусть даже хватаясь за соломинку. Что если была хотя одна тысячная доля вероятности, что он вернет свою дочь? Он не мог упустить ее. Как это выглядело бы со стороны? Что сказали бы люди? Отец должен верить в невозможное. Он обязан охранять своих детей и приводить их домой.

Возможно, из-за этих мыслей я внезапно испытываю сочувствие к Алексею. И так же быстро вспоминаю покушение в больнице.

– Вчера меня пытались убить.

– Да что вы? – Он складывает пальцы домиком. – Наверное, вы им что-то не вернули.

Звучит цинично, но это не признание.

– Мы можем все обсудить.

– Как джентльмены? – Теперь он подшучивает надо мной. – Вы говорите с акцентом.

– Нет, я родился здесь.

– Возможно, но вы все равно говорите с акцентом.

Он вытаскивает из кармана упаковочку сахара и откусывает край.

– Моя мама немка.

Он кивает и высыпает сахар в рот.

– Zigeuner? – Это немецкое название цыгана. – Отец говорил, что цыгане – это восьмая чума египетская[42]42
  …восьмая чума египетская. – Отсылка к ветхозаветному рассказу о Десяти казнях египетских (Исх., 7-12).


[Закрыть].

Это оскорбление произносится безо всякой злобы.

– У вас есть дети, инспектор?

– Близнецы.

– И сколько им?

– Двадцать шесть.

– Вы их часто видите?

– Теперь нет.

– Может, вы забыли, каково это. Мне тридцать шесть лет. Я совершал поступки, которыми не могу гордиться, но я способен с этим жить. Сплю как младенец. Но, скажу я вам, мне наплевать, насколько большой у кого-то счет в банке, – если у него нет детей, у него нет ничего ценного. Ничего! – Он почесывает шрам на щеке. – Моя жена давно меня возненавидела, но Микаэла всегда оставалась бы наполовину моей… моей половиной. Она выросла бы и сама приняла решение. И она простила бы меня.

– Вы думаете, что она погибла?

– Я предоставил вам право убедить меня в обратном.

– Значит, у меня были твердые доказательства.

– Надеюсь.

Он поворачивается и собирается уходить.

– Я вам не враг, Алексей. Я просто хочу узнать, что произошло. Что вы знаете о снайпере? Он работает на вас?

– На меня? – Его смех звучит презрительно.

– Где вы были ночью двадцать четвертого сентября?

– А вы не помните? У меня есть алиби. Я был с вами.

Он поворачивается и кивает русскому, ожидающему его, как собака, привязанная к столбу. Я не могу позволить уйти человеку, который владеет необходимой мне информацией. Он должен рассказать мне о Рэйчел и о выкупе. Схватив Алексея за руку, я выворачиваю ее, пока его спина не сгибается и он не падает на колени. Мои костыли стучат по тротуару.

Прохожие и посетители тюрьмы оборачиваются. До меня доходит, как смешно я выгляжу: произвожу задержание с костылем. Самолюбие никогда не оставляет нас.

– Вы арестованы за сокрытие информации от следствия.

– Вы совершаете большую ошибку, – шипит он.

– Не двигайтесь!

У меня за спиной вырастает фигура, теплый ствол пистолета упирается в мой затылок. Это русский, огромный, застывший как статуя. Внезапно его внимание переключается на другой объект. Али стоит в классической полицейской стойке, целясь ему в грудь.

Все еще удерживая руку Алексея, я наклоняюсь к его уху.

– Вы этого хотите? Чтобы мы друг друга перестреляли?

– Нет, – говорит он.

Русский отступает на шаг и убирает пистолет в кобуру. Он внимательно смотрит на Али, запоминая ее лицо.

Я уже веду Алексея к машине. Али следует за мной, пятясь, наблюдая за русским.

– Позвони Карлуччи! – кричит Алексей. Карлуччи – его адвокат.

Опустив голову, он садится в машину. Я забираюсь на сиденье рядом с ним. Мое пальто свисает со спинки переднего кресла. Али не произнесла ни слова, но я знаю, что ее мысли бегут быстрее, чем когда-либо прежде.

– Вы пожалеете, – угрожающе шипит Алексей, глядя мимо меня в окно. – Вы сказали, что обойдемся без полиции. Мы заключили сделку.

– Тогда помогите мне! Скажите! Что произошло той ночью?

Он двигает во рту языком, словно обсасывает мысль.

– В меня стреляли. Со мной случилась штуковина, которая называется «обширная преходящая амнезия». Я не помню, что произошло.

– Идите к дьяволу!

Когда мы приезжаем в полицейский участок на Харроу-роуд, Фрэнк Карлуччи уже находится там. Маленький, загорелый, типичный итальянец, лицо покрыто морщинами, как грецкий орех, кроме области вокруг глаз – поработал хирург.

Он несется за мной по лестнице, требуя встречи со своим клиентом.

– Можете подождать своей очереди. Он должен пройти процедуру оформления.

Али осталась в машине. Я возвращаюсь к ней.

– Присмотри за пальто.

– Что мне сделать?

– Найди профессора. Скажи, что он мне нужен. Потом поищи Рэйчел. Должна же она где-то быть.

На лице Али масса вопросов. Она сомневается в том, что я знаю, что делаю. Я пытаюсь изобразить самоуверенную улыбку и возвращаюсь к Алексею.

Когда мы входим в комнату для задержанных, воцаряется тишина. Клянусь, я и правда слышу, как растут цветы в горшках и как высыхают на бумаге чернила, – так тихо становится вокруг. Эти люди – мои друзья и коллеги. Теперь они отводят глаза и не обращают на меня внимания. Может, я все-таки погиб на реке, просто еще не понял этого?

Я оставляю Алексея с Карлуччи в комнате для допросов. У меня сильно колотится сердце, и я не могу собраться с мыслями. Сначала звоню Кэмпбеллу. Он на совещании в Скотленд-Ярде, поэтому я отправляю ему голосовое сообщение. Через двадцать минут он врывается в участок, мечтая, чтобы ему под ноги попалась кошка, которую можно пнуть.

Встретив меня в коридоре, он орет:

– Ты совсем спятил?!

Я расцениваю это как риторический вопрос.

– Может, убавишь громкость?

– Что?

– Пожалуйста, говори тише. У меня в комнате для допросов сидит подозреваемый.

На этот раз голос похож на сдавленное рычание:

– Ты арестовал Алексея Кузнеца?

– Он знает о выкупе. И скрывает информацию.

– Я же велел тебе не лезть в это дело!

– Погибли люди. И Микки Карлайл может быть жива.

– Я этого уже достаточно наслушался. Я хочу, чтобы ты вернулся в больницу.

– Нет, сэр!

Он снова издает глухое рычание, как медведь, выходящий из берлоги.

– Сдайте свой значок, инспектор. Вы отстранены.

Дальше по коридору открывается дверь, появляется Фрэнк Карлуччи, а за ним – Алексей Кузнец. Итальянец вопит, тыча в меня пальцем:

– Я хочу, чтобы этому офицеру предъявили обвинение!

– Да пошел ты! Хочешь моего мяса? На!

Мною овладевает неудержимая ярость, как будто кто-то нажал тревожную кнопку у меня внутри. Кэмпбеллу приходится удерживать меня. Я пытаюсь вырваться из его рук.

Алексей медленно поворачивается и улыбается. У него потрясающе холеная внешность.

– Вы у меня кое-что забрали. Я не плачу дважды.

11

Я молча сижу в комнате для допросов, давно допив чай и доев имбирно-ореховое печенье. В комнате пахнет страхом и ненавистью. Быть может, это пахнет от меня.

Если бы у Кэмпбелла была возможность, он арестовал бы меня. Теперь он хочет, чтобы я вернулся в больницу, поскольку якобы не может гарантировать моей безопасности. На самом деле, он мечтает убрать меня подальше, чтобы я не путался под ногами.

Мои пальцы почти инстинктивно нащупывают капсулу с морфином. Меня мучит боль в ноге или уязвленная гордость? Я хочу на какое-то время отвлечься от мыслей. Хочу забыться. Амнезия не так уж плоха.

Здесь я в первый раз допрашивал Говарда. До этого он сидел в своей норе три дня, ему звонили по домофону незнакомые люди, пресса стояла лагерем вокруг дома. Большинство людей в такой ситуации уже давно исчезли бы – уехали бы к родственникам или друзьям. Но Говард не хотел рисковать и привозить за собой весь этот цирк.

Я помню, как Говард стоял у стойки в приемной, препираясь с дежурным сержантом. Он переминался с ноги на ногу и оглядывался по сторонам. Короткие рукава рубашки были туго натянуты вокруг бицепсов, пуговицы расходились на животе.

– Они запихнули мне в почтовый ящик собачье дерьмо, – потрясенно говорил он. – И кидались яйцами в окна. Вы должны их остановить.

Дежурный сержант обращался с ним устало-официально:

– Вы хотите заявить о преступлении, сэр?

– Мне угрожают.

– Кто именно вам угрожает?

– Мстители! Вандалы!

Сержант вытащил из-под стойки книгу записи происшествий и подтолкнул ее к Говарду. Потом извлек дешевую ручку и положил поверх книги.

– Напишите об этом.

На лице Говарда появилось почти радостное выражение, когда подошел я.

– Они напали на мою квартиру.

– Сожалею. Я пошлю кого-нибудь подежурить. Может, пройдем ко мне в кабинет и присядем?

Он пошел за мной по коридору в комнату для допросов, я пододвинул стул поближе к кондиционеру и предложил ему бутылку воды.

– Рад, что ты пришел. Нам так и не удалось встретиться и поговорить. Давно мы не виделись.

– Пожалуй, – согласился он, потягивая воду.

Изображая давнего друга, я предался воспоминаниям о школе и старых учителях. Получив толчок, Говард добавил кое-что от себя. Касательно допросов существует теория, что, как только подозреваемые начинают свободно высказываться на отвлеченную тему, им труднее солгать или отказаться говорить на другие темы, которые предлагаете вы.

– Так поведай мне, Говард, что, по-твоему, случилось с Микки Карлайл. Наверняка ты об этом думал. Все остальные только над этим и размышляют. Ты полагаешь, что она все-таки вышла из дому незамеченной или же на нее напали? Может, думаешь, что ее похитили инопланетяне? Последнюю неделю я выслушивал самые причудливые теории, какие только можно вообразить.

Говард нахмурился и провел по губам кончиком языка. На карниз снаружи, рядом с кондиционером, опустился голубь, и Говард уставился на птицу, словно она принесла ему какую-то весть.

– Сначала я решил, что она прячется. Понимаете, она любила прятаться под лестницей и играть в бойлерной. Так я думал на прошлой неделе, но теперь… теперь не знаю. Может, она пошла продавать печенье.

– Этой возможности я, признаться, не учел.

– Нет, я не хотел говорить так легкомысленно, – неуклюже поправился он. – Я просто так с ней познакомился. Она постучалась ко мне в дверь – продавала печенье для скаутов, но на ней не было формы, да и печенье было домашнего приготовления.

– И ты купил?

– Больше никто не купил бы – оно все сгорело дотла.

– А ты почему купил?

Он пожал плечами:

– Ну, она проявила инициативу. У меня есть племянники и племянницы… – Он не закончил фразы.

– Думаю, ты сладкоежка. Как насчет конфет, пирожных и сластей всевозможных[43]43
  …конфет, пирожных и сластей всевозможных… – Слова из английской народной детской песенки «Из чего только сделаны мальчики?» («О мальчиках и девочках»); широко известен русский перевод С.Я.Маршака.


[Закрыть], а?

Бледно-розовая волна залила его щеки, шея напряглась. Он не мог понять, намек ли это.

Сменив тему, я начал сначала, попросив его дать отчет о своих перемещениях в течение нескольких часов до и после исчезновения Микки. В тот понедельник шторы на его окнах были опущены. Его коллеги не видели, чтобы он косил крытую лужайку в Примроуз-хилл[44]44
  Примроуз-хилл – холмистая местность в северной части Риджентс-парка на севере Лондона.


[Закрыть]. В час дня полиция обыскала его квартиру. Он не вернулся на работу. Вместо этого Говард провел целый день возле дома, фотографируя.

– Ты не пошел на работу и во вторник?

– Нет. Я хотел помочь. Я напечатал фотографии Микки, чтобы сделать листовки.

– В своей студии?

– Да.

– А что ты сделал потом?

– Постирал.

– Это ведь было во вторник утром? Весь дом вышел на поиски, а ты устраиваешь постирушку?

Он неуверенно кивнул.

– На полу у тебя в гостиной был ковер. – Я протянул ему фотографию, им же и сделанную. – Где он сейчас?

– Я его выкинул.

– Почему?

– Он был грязным. Я не смог его отчистить.

– Почему он был грязным?

– Я уронил на него компост. Я делал висячие горшки.

– Когда ты его выбросил?

– Не помню.

– После исчезновения Микки?

– Думаю, да. Возможно.

– Куда ты его выбросил?

– В контейнер у Эджвер-роуд.

– А что, поближе не нашел?

– Они были переполнены.

– Но ты ведь работаешь на муниципалитет. Ты мог найти десяток урн.

– Я… я не подумал…

– Видишь ли, как это выглядит со стороны. Ты прибрал квартиру, выбросил ковер, у тебя пахло известкой – кажется, будто ты пытался что-то спрятать.

– Нет. Я просто немного прибрался. Я хотел, чтобы все было симпатично.

– Симпатично?

– Да.

– А это ты раньше видел, Говард? – Я показал ему детские трусики в полиэтиленовом пакете. – Их нашли в твоей бельевой корзине.

Его голос напрягся.

– Они принадлежат одной моей племяннице. Они постоянно у меня останавливаются – племянницы и племянники…

– Они остаются ночевать?

– В комнате для гостей.

– А Микки когда-нибудь была в твоей комнате для гостей?

– Да… Нет… Может быть.

– Ты хорошо знаешь миссис Карлайл?

– Просто здороваюсь, встретив ее на лестнице.

– Она хорошая мать?

– Пожалуй.

– Привлекательная женщина.

– Не в моем вкусе.

– Почему?

– Она немного резкая, понимаете, не очень приветливая. Не говорите ей, что я так сказал, я не хочу задевать ее чувства.

– А ты предпочитаешь?…

– Мм, понимаете, дело тут не в сексе. Не знаю, право. Трудно сказать.

– У тебя есть подружка, Говард?

– Сейчас нет.

Он сказал это так, как будто утром за кофе она у него была.

– Расскажи мне о Даниэлле.

– Я не знаю никакой Даниэллы.

– У тебя в компьютере хранятся фотографии девочки по имени Даниэлла. На ней трусики от бикини.

Он моргнул – раз, два, три.

– Это дочь моей бывшей девушки.

– На ней не надет топ. Сколько ей?

– Одиннадцать.

– Еще на одной фотографии есть девочка, с полотенцем на голове, она лежит на кровати. На ней только шорты. Кто она?

Он помедлил:

– Микки и Сара играли. Они разыгрывали пьесу. Это была просто забава.

– Да, так я и думал, – успокоительно улыбнулся я.

Волосы Говарда прилипли ко лбу, капли пота то и дело стекали ему в глаза, отчего он моргал. Открыв большой желтый конверт, я вытащил из него пачку фотографий и стал выкладывать их рядами на стол, одну за другой. Это все были снимки Микки – двести семьдесят штук: вот она загорает с Сарой в саду, вот они играют со шлангом, едят мороженое, борются на его кушетке.

– Это просто фотографии, – защищаясь, сказал он. – Она была очень фотогеничной.

– Ты сказал «была», Говард. То есть ты не думаешь, что она жива.

– Я не это хотел сказать… то есть… вы… вы пытаетесь придумать, что я… я…

– Ты же фотографируешь, Говард, это очевидно. Некоторые из снимков очень хороши. А еще поешь в церковном хоре и работаешь мальчиком в алтаре.

– Служителем.

– И преподаешь в воскресной школе.

– Я просто помогаю.

– Возишь детей на экскурсии – на пляж или в зоопарк.

– Да.

Я заставил его повнимательнее взглянуть на фотографию.

– Кажется, ей не очень-то нравится позировать в бикини? – Я выложил перед ним еще одну фотографию… и еще одну.

– Это была просто забава.

– Где она переодевалась?

– В комнате для гостей.

– Ты фотографировал, как она переодевалась?

– Нет.

– Микки оставалась у тебя на ночь?

– Нет.

– Ты оставлял ее одну в квартире?

– Нет.

– И не уводил ее из дома без разрешения?

– Нет.

– Ты не водил ее в зоопарк или на экскурсии?

Он покачал головой.

– Это хорошо. То есть я о том, что было бы безответственно оставить без присмотра такого маленького ребенка или разрешить ей играть с химикатами и острыми инструментами, так?

Он кивнул.

– А если бы она порезалась, тебе пришлось объясняться с ее матерью. Уверен, миссис Карлайл поняла бы. Несчастные случаи иногда происходят. Но, с другой стороны, ты не захотел бы, чтобы она рассердилась и запретила Микки встречаться с тобой. Значит, возможно, ты и не сказал бы, а сохранил бы это в тайне.

– Нет, я ей сказал бы.

– Конечно сказал бы. Если бы Микки поранилась, тебе пришлось бы сообщить об этом ее матери.

– Да.

Взяв синюю папку, я извлек из нее лист бумаги, пробежал глазами по строчкам и постучал по нужной указательным пальцем.

– Очень хорошо, Говард, но я вот чего не могу понять. Видишь ли, в твоей гостиной обнаружили следы крови Микки, а также у тебя в ванной и на полотенцах.

Говард открывал и закрывал рот, его голос напрягся.

– Вы думаете, я это сделал, но я не делал.

– Тогда расскажи мне, откуда взялась кровь.

– Она порезала палец. Они с Сарой мастерили телефон из консервных банок, и у одной был острый край. Я должен был проверить. Но порез был неглубоким. Я заклеил его пластырем. Она была очень смелой. Даже не плакала…

– И ты сказал ее матери?

Он смотрит вниз, на свои руки.

– Я попросил Микки не говорить. Я боялся, что миссис Карлайл прекратит наше общение, если решит, что я за ней не слежу.

– Там было слишком много крови для царапины на пальце. Ты пытался прибраться, но ковер все равно был весь в пятнах. Поэтому ты его и выбросил.

– Это была не кровь. Это была земля из цветочных горшков.

– Земля?

Он с энтузиазмом закивал.

– Ты сказал, что никогда не брал Микки на экскурсии. Но в твоем фургоне мы нашли волокна ее одежды.

– Нет. Нет.

Я позволил паузе затянуться. В глазах Говарда отражались страх и сожаление. Внезапно он удивил меня, заговорив первым.

– Вы помните миссис Касл… из школы? Она водила нас на уроки танцев.

Я ее помнил. Она была похожа на Джулию Эндрюс в «Звуках музыки»[45]45
  Джулия Эндрюс (наст. имя Джулия Элизабет Уэллс, р. 1935) – американская актриса театра, кино, телевидения, звезда мюзиклов; «Звуки музыки» (1965) – знаменитый мюзикл с ее участием, поставленный режиссером Робертом Уайзом.


[Закрыть] (сразу после того, как она уходит из монастыря) и фигурировала в эротических снах каждого мальчика, кроме разве что Найджела Брайанта и Ричарда Койла, у которых были иные интересы.

– При чем здесь она?

– Однажды я видел ее в душе.

– Иди ты!

– Нет, правда. Она принимала душ у директора, а старый Арчи, наш физрук, послал меня в помещение руководства за стартовым пистолетом. Она вышла из душа, вытирая волосы, и заметила меня слишком поздно. Она разрешила мне посмотреть. Стояла там и позволяла наблюдать, как вытирает груди и бедра. А потом взяла с меня слово, что я никому не скажу. Я мог бы стать самым знаменитым ребенком в школе. Мне нужно было только рассказать об этом. Я избежал бы десятка побоев и всех этих издевок и подколов. Я мог бы стать легендой.

– Так почему же ты не сказал?

Он грустно посмотрел на меня.

– Потому что я был в нее влюблен. И не имело значения, что она в меня не влюблена. Я ее любил. Это была моя любовь. Я не надеюсь, что вы поймете, но это правда. Не обязательно, чтобы тебя любили. Можно любить и без этого.

– При чем здесь Микки?

– Я и Микки любил. Я никогда не причинил бы ей боль… нарочно, никогда.

Его светло-зеленые глаза наполнились слезами. Когда он больше не мог смаргивать их, он принялся вытирать их руками. Я чувствовал жалость к нему. Я всегда ее чувствовал.

– Говард, теперь ты должен меня выслушать. Ты сможешь высказаться позже. – Я придвинул стул ближе, так, что наши колени соприкоснулись. – Ты человек средних лет, ты никогда не был женат, живешь один, проводишь все свободное время с детьми, фотографируешь их, покупаешь им мороженое, вывозишь их на прогулки…

Его щеки еще больше покраснели, но сжатые губы оставались бледными.

– У меня есть племянники и племянницы. Я их тоже фотографирую. В этом нет ничего плохого.

– И ты собираешь детские журналы и каталоги детской одежды?

– Это законно. Они не порнографические. Я хочу стать фотографом, детским фотографом…

Я встал со стула и переместился так, чтобы оказаться у него за спиной.

– Говард, я только одного не понимаю. Что ты находишь в маленьких девочках? Ни бедер, ни груди, ни опыта. Они же плоские вдоль и поперек. Нет, я понимаю: «из конфет и пирожных и сластей всевозможных»[43]43
  …конфет, пирожных и сластей всевозможных… – Слова из английской народной детской песенки «Из чего только сделаны мальчики?» («О мальчиках и девочках»); широко известен русский перевод С.Я.Маршака.


[Закрыть], и все дела – девочки пахнут лучше, чем мальчишки, но у Микки не было даже намека на какие-то формы. Добрая фея отрочества еще не посыпала волшебным порошком ее глаза, отчего у нее затрепетали бы веки, а тело стало бы развиваться. Что ты находишь в маленьких девочках?

– Они невинны.

– И ты хочешь отнять это у них?

– Нет. Ни за что.

– Ты хочешь их обнять… прикоснуться к ним.

– Не так. Не в дурном смысле.

– Наверное, Микки смеялась над тобой. Неуклюжий старик-сосед.

На этот раз его голос звучит громче:

– Я не прикасался к ней!

– Ты помнишь «Убить пересмешника»[46]46
  «Убить пересмешника» (1959, опубл. 1960) – единственный роман американской писательницы Харпер Ли (р. 1926), в 1961 г. удостоенной за эту книгу Пулитцеровской премии; Страшила Рэдли, Глазастик и Джим – персонажи романа.


[Закрыть]?

Он промолчал, с недоумением глядя на меня.

– Страшила Рэдли, живший через дорогу, был жутким типом с изуродованным лицом. Его боялись все дети. Они кидали камни в крышу его дома и подбивали друг друга залезть к нему во двор. Но в конце именно Страшила спасает Глазастика и Джима от настоящего злодея. Он становится героем. Ты этого ждал, Говард, – возможности спасти Микки?