Текст книги "Как работает йога. Философия физического и духовного самосовершенствования"

Вон там, во внешнем мире

Четвертая неделя июня

На следующее занятие я решила обратиться к истокам человеческого страдания:

– Помните, как я вам говорила, что есть одна самая ужасная сторона человеческого сознания, которая даже хуже, чем эгоизм? На самом деле в ней – исток и самого эгоизма, и именно она закупоривает ветры в каналах и причиняет боль вашей спине. Более того, в ней – источник всякого страдания, как физического, так и душевного.

– Да, помню, говорила, – сказал капитан.

– Так вот, именно тот образ мышления, что заставляет нас переиначивать вещи, и является этой вредной стороной сознания, и Гуру утверждает, что цель и смысл йоги именно в том, чтобы отказаться от такого образа мышления.

– Ну да, – заметил капитан, – то, что йога ставит целью отказаться от мышления, зажимающего каналы и вызывающего такие хвори, как у меня, это вполне логично. Тогда позы, то есть упражнения, которые люди обычно принимают за саму йогу, способствуют достижению той же цели: с их помощью мы «колотим по трубам» снаружи, пока выправляем ветры-мысли изнутри.

– Именно так, – согласилась я и замолчала в ожидании.

– Но вот что не дает мне покоя, – продолжал капитан, – я понял, что, сидя в молчании, представляя, как я принимаю на себя страдания других, уничтожая эти страдания в своем сердце, я помогаю внутренним ветрам: ведь они связаны с моими мыслями. То же самое происходит, когда я в своем воображении отдаю другим то, о чем они мечтают. Но мне не понятно, при чем тут эта штука с пером. То есть понятно, конечно, что нечто в моем сознании превращает тоненькую бамбуковую палочку в перо. А нечто в сознании этой проклятой коровы заставляет ее видеть лакомство в той же самой бамбуковой щепке, это мне тоже понятно. Я понял, что перо не является тем, чем я его всегда считал. То есть я теперь знаю, что нечто в моем сознании всегда как бы переиначивало окружающие вещи, и из-за этого я думал, что вещи существуют сами по себе, тогда как это мое сознание делало их такими. Но что мне со всем этим делать? Скажем, в добрых мыслях я мог практиковаться, а тут-то мне в чем совершенствоваться? И что тут может помочь мне, как помогло, например, регулярное повторение поз?

И когда он все это произнес, нам обоим внезапно стало ясно, что он действительно выздоравливает. Он теперь почти никогда не хватался за спину, когда со мной разговаривал. Мешки у него под глазами почти исчезли, сон улучшился. Дело в том, что, когда человек выздоравливает, он сам этого не замечает, а вот травму спины он бы наверняка заметил. Как редко люди в состоянии оценить по достоинству учителей йоги, даже если те сумели им помочь!

– Вам нужно попытаться увидеть картину мира в целом, – отвечала я, – а тогда приложится и план действий, который поможет дойти до самой сути – первопричины вашей боли.

– А я думал, что эта причина – каналы, – сказал он. – Каналы и внутренние ветры. И что там возникают эти зажимы. Я думал, в них-то все и дело.

– Это правда, но причины причинам рознь, – сказала я. – Так что нам придется продолжать до тех пор, пока не докопаемся до самой первой первопричины. Итак, начнем с самого начала, – продолжала я. – Начнем с утробы матери, то есть с тех далеких времен, когда ваша мать еще носила вас в своем чреве.

Он устроился поудобней, внимательно глядя на меня.

– Итак, еще раз: самый дурной образ мышления – это тот, когда думаешь, что вещи являются собой сами по себе. Это то, что Гуру называет «непониманием окружающего мира».

А дурен такой образ мышления потому, что он и сам пережимает каналы, и является причиной всех других негативных мыслей, пережимающих каналы. В конечном счете, эти зажимы и вызывают все хвори и страдания.

Первое, что необходимо усвоить о привычке непонимания окружающего нас мира, это то, что такая привычка врожденная. Каждый из нас получает ее еще в материнской утробе. В некотором смысле она формирует само наше развитие в утробе, потому что уже тогда вызывает зажимы каналов, вокруг которых и формируются важные части нашего организма.

– Как формируются слои инея, повторяя контуры ветки, – завершил мою мысль мой талантливый ученик. Я просияла. Он и вправду делал большие успехи как в самой йоге, так и в овладении ее основополагающими идеями.

– Уже в материнской утробе, уже в самых первых наших мыслях или, скорее, в ощущениях тепла или тесноты внутри материнского чрева этот дурной образ мышления начинает проявляться, заражая собой все наши будущие мысли и ощущения до конца нашей жизни. Когда из крошечного зернышка он развивается в активную и значительную часть нашего сознания, мы даем ему особое имя. Назовем этот образ мышления «самостью». Вот как описывает самость Гуру:

Самость – это когда сильное впечатление человека,

видящего предмет, и тот предмет, что человек видит,

вызывают ощущение, что каждый из них сам по себе.

II.6

– Вот это да! – протянул капитан. – Это уже чересчур!

– Это только так кажется, – ответила я. – Давайте чуть-чуть помолчим, а вы не ленитесь и не ждите, что я буду все вам объяснять. Я хочу, чтобы вы сами попробовали рассказать мне, что, по-вашему, это значит.

Мы немного посидели, пока он размышлял, как на самом деле представляется ему мир. Такие моменты в жизни человека бесценны, но как редко они случаются, когда мы становимся взрослыми!

– Мне кажется, я понял, – произнес он наконец, пытаясь нащупать новую для себя мысль.

– Я вас слушаю, – тихо сказала я.

– Ну, во-первых, мне кажется, Гуру прежде всего говорит о том, насколько это впечатление сильно. То есть когда ты в первый раз показала мне перо и спросила, что это такое, я совершенно не представлял, какую роль играет мое сознание в постоянном превращении пера в перо. Казалось, перо просто было там, – и он дотронулся до пера на своем столе, – а я был здесь.

Капитан приложил другую руку к груди.

– И казалось, что и я, и перо существуем как бы сами по себе, отдельно друг от друга. Как будто перо лежит само по себе вон там, и на него можно смотреть. А я как будто сижу сам по себе вот здесь и на него смотрю. И это впечатление, это ощущение раздельности было столь сильным, что, пока ты не разъяснила суть дела на примере коровы, я и понятия не имел, что это я делаю перо пером, что это мое сознание превращает его в перо, так же как сознание коровы превращает его в еду.

– Мне и самой бы не удалось объяснить все это лучше! – воскликнула я. – А теперь поразмыслите еще недельку обо всем этом, переварите хорошенько.

– Переварить, говоришь? Ну это же не мое сознание превращает все в еду! – ухмыльнулся он.

Я наградила его строгим взглядом из арсенала Катрин.

– Старайтесь в течение дня время от времени ловить себя на переиначивании окружающих вас вещей. Это ваше сознание заставляет вас видеть их такими, какие они есть. Только потому, что они вон там, во внешнем мире – я показала рукой, – нам кажется, что они являются собой, существуют сами по себе, отдельно от нас. Попробуете?

– Попробую, – ответил он. Капитан был таким молодцом, что в качестве награды мы проделали чудовищное количество упражнений, после чего пот лился с него рекой. По правде сказать, что учителю – в удовольствие, ученику – вовсе не обязательно в радость. Кстати о самости, неплохо бы не забывать, что вещи не являются тем, чем нам кажутся.

Даже тот, кто понимает

Первая неделя июля

На следующем занятии я сказала капитану:

– Давайте кое-что проверим, кое-что насчет идеи самости.

– Давай, – с готовностью отозвался капитан. Я видела, что он не терял времени даром в течение недели, приглядываясь к окружающему миру, замечая, что вещи могут выглядеть совершенно по-разному, а значит, и быть разными для разных людей и живых существ, учась понимать, что именно его сознание делает окружающие вещи такими, какими они ему кажутся.

– Когда я говорю, что идея самости – наша постоянная ошибка, вы, разумеется, понимаете, что я говорю обо всем, что нас окружает, так? Я имею в виду, что ошибка – думать, что перо – это само по себе перо, ваш стол – сам по себе стол, и так далее. Что я не имею в виду исключительно вашу собственную «самость»?

– Ну разумеется, – отвечал он, – но, конечно, это применимо и ко мне самому, и к другим людям, так?

Это не было вопросом. Это было утверждение. Я дала ему развить эту мысль.

– Дело в том, что я думал об этом. Вот возьмем, к примеру, капрала. Или, скорее, то, как капрал разговаривает. Так вот, то, как медленно и примитивно он говорит, просто сводит меня с ума. К концу фразы я уже не помню, с чего он начал, как будто до сути дела он продвигается черепашьим шагом, стараясь разложить по полочкам все то, что он хотел сказать. И его неспособность высказать неожиданную или свежую мысль безмерно меня раздражает. Но эта же манера выражаться кому-нибудь другому может показаться очень прямой и убедительной. Например, его матери. Значит, мы не можем утверждать, что сознание каждого человека показывает ему других людей и даже его самого такими, какими они являются? Ведь люди являются самими собой не более чем вещи являются самими собой сами по себе?

– Прекрасно, – сказала я. – И я скажу вам еще кое-что очень важное, хотя нам и не нужно заниматься этим сегодня. Помните, мы говорили о каналах солнца и луны? О двух каналах, проходящих у вас в спине по обе стороны от главного канала?

– Припоминаю, – ответил он. – Это дурные каналы, полные вредных негативных мыслей, и чем больше они ими наполняются, тем больше зажимов вызывают.

– Все верно. А сейчас вы узнаете о них еще кое-что. Когда мы смотрим на какую-нибудь вещь и думаем, что она является самой собой и существует сама по себе, а вовсе не наше сознание превращает ее в то, чем она нам представляется, ветры-мысли в нашем канале солнца приходят в возбуждение и разрушают наше здоровье и душевное благополучие. А когда мы смотрим на людей или на их мысли – и даже на себя самих и свои собственные мысли – и тоже думаем, что они таковы сами по себе, а не благодаря нашему сознанию, тогда возбуждаются ветры в канале луны, и тогда он начинает вредить нашему благополучию.

Вид у капитана был такой, как будто он проглотил больше, чем был в состоянии переварить. Я дала ему минуту-другую поразмышлять над всем этим, он даже пару раз сглотнул и наконец, казалось, более или менее «переварил» сказанное. У него явно возникли вопросы.

– Но получается, что мы… большинство из нас, ведь ты сказала, что мы такими рождаемся… и вот так неверно думаем все время, – выдохнул он.

– Ну да, – просто сказала я, – и эти мысли начинают нас душить еще до нашего рождения. Вы никогда не задумывались, отчего люди стареют?

Он уставился на меня, потому что до него начало доходить значение моих слов. Я не стала продолжать: когда-нибудь зароненное семя превратится в прекраснейший из всех цветов.

– Но вернемся к нашим занятиям, – сказала я. – Я рада, что вы заговорили о том, как по-разному видится капрал вам и его матери. И еще одно замечание по тому же поводу: кто же видит его правильно – вы или его мать? Перо ли это… или еда? – И я указала на зеленую бамбуковую палочку у него на столе.

– Это зависит от смотрящего! – тут же нашелся капитан. – Или можно сказать, что капрал сам по себе ни такой и ни другой. Или же, что он и тот, и другой – для разных людей по-разному.

Капитан явно гордился собой. Я восхищенно приподняла брови, но тут же пошла дальше.

– Но, видите ли, когда речь идет о предметах, по поводу которых мы испытываем сильные чувства – боль или радость, – тогда ощущение, что они таковы сами по себе, вне нашего сознания, стократ усиливается и приносит нам настоящий вред. И тогда то, что в зачаточном состоянии мы называли «непониманием окружающего мира» и «идеей самости», тот негативный образ мышления, который уже в материнской утробе начал заражать наше сознание, выходит на совершенно иной уровень – и становится тем, что мы называем «зацикленностью». Гуру объясняет зацикленность таким образом:

Зацикленность – это мысль, которая приходит в голову даже тем, кто понимает, сама собой, помимо нашей воли, и становится все сильнее и сильнее.

II. 9 

Понимаете, когда что-то нас всерьез раздражает, вот как вас – манера капрала разговаривать, то становится очень трудно не забывать, что это только результат нашего сознания, даже если мы это уже хорошо усвоили. Если остановиться и подумать хорошенько, то станет ясно: что манера разговаривать у капрала, что перо – никакой разницы, потому что…

Я замолчала, чтобы он закончил мою мысль.

– Потому что мы знаем, как о том же самом предмете думает его мать: его манера говорить ей очень нравится. А это доказывает, что его манера разговаривать не может сама по себе, вне нашего сознания, быть ни занудной, ни привлекательной. Моему сознанию она представляется занудной, а ее – привлекательной, – заключил капитан.

– Именно так. Но мы обычно все это забываем, когда что-либо делает нас очень счастливыми или, наоборот, очень несчастными. И тогда почти автоматически, помимо нас самих, возникает то самое «непонимание». Мы чувствуем, что капрал должен быть нудным сам по себе, вне нашего сознания: мы зацикливаемся на этом чувстве. Ведь гораздо сильнее раздражаешься, когда кто-то другой наступил тебе на палец, а не когда ударился сам. Если ни на минуту не позволять себе забывать, что нудным капрала делает только наше сознание, то вполне можно справиться со своим раздражением.

– И оно не будет пережимать каналы и причинять нам боль… – добавил капитан.

– Правильно. Но даже те, кто все это понимает, все равно забывают, и тогда их негативные чувства начинают расти, усиливаться и…

Я снова замолчала.

– Об этом позже? – спросил капитан.

– Позже, – кивнула я. – Поразмышляйте об этом с неделю, а потом продолжим.

И не отступая от налаженного распорядка, мы проделали принятие на себя, возмещение другим и все наши обычные позы.

Кулак и молния

Вторая неделя июля

Я знала, что следующее занятие будет очень важным и выведет нас на совершенно новый уровень. После сидения в молчании, практики принятия чужой боли и возмещения мы с капитаном повторили наши обычные позы. По большей части я ничего не говорила, а только отсчитывала вдохи и выдохи в умеренном темпе. Я знала, что это будет ему приятно, и он будет чувствовать себя обновленным, когда мы возобновим разговор о том, как на самом деле работает йога.

– Итак, мы говорили о том, что наша склонность к непониманию людей и окружающего мира переходит на следующий уровень, когда мы ощущаем что-то как особенно для нас приятное или неприятное. Мы теряем контроль над собой, даже если уже пришли к определенному уровню понимания. Меньше всего мы думаем в этот момент о том, что именно наше собственное сознание заставляет нас видеть мир таким, каким он нам кажется. Мы сами себе наступаем на ногу, но, конечно, нам кажется, что виноват во всем кто-то другой, и мы зацикливаемся на этом ошибочном представлении. Это мгновенно влечет за собой целый ряд серьезных последствий. Вот как говорит об этом Гуру:

Поддаваясь чувству удовольствия,

Мы начинаем любить.

Поддаваясь тому, что нам неприятно,

Мы начинаем ненавидеть.

II.7, 8

Всерьез поверив, что кто-то другой наступил нам на ногу, то есть зациклившись на том, например, что капрал нуден и неприятен сам по себе, а не из-за нашего собственного сознания, мы вскорости начинаем испытывать к нему сильную неприязнь. И наоборот: как только мы зацикливаемся на том, что человек хорош сам по себе, а не из-за нашего собственного сознания, он начинает нам очень нравиться.

– Так значит, любить что-нибудь – плохо? – перебил капитан.

– Я вовсе этого не говорила, – возразила я. – И Гуру тоже этого не утверждает. Мы любим и должны любить самые разные вещи. Все мы получаем удовольствие от красоты – красоты заката, красоты цветка, красоты улыбки ребенка.

Тут лицо капитана омрачилось.

– Разве неправильно получать удовольствие от того, что сержант излечился от пьянства или капрал – от своей апатии? С другой стороны, разве неправильно ненавидеть боль в спине или даже страдания, существующие в окружающем нас мире, и желать, чтобы им навсегда пришел конец? Ведь в этом и заключается самая цель йоги, и вам об этом хорошо известно: для этого мы и существуем, и в глубине сердца вы это прекрасно знаете.

В самом чувстве любви и ненависти нет ничего плохого. Скорее, плохо испытывать определенный вид любви и определенный вид ненависти. Плохо, когда любишь что-то неправильно и неправильно ненавидишь. Плохо непонимание природы удовольствия или боли, то есть плохо думать, что удовольствие или боль существуют сами по себе, вне нашего сознания. Плохо отчаянно зацикливаться на них, забывая, что они возникают лишь потому, что это наше сознание заставляет нас видеть в них удовольствие или боль.

Последовало долгое молчание.

– Но я не вижу разницы, – наконец сказал капитан. – Если удовольствие и боль существуют сами по себе, вне нашего сознания, или же их порождает наше сознание, но результат все равно один: нам приятно удовольствие и неприятна боль.

– Не тот же самый, – перебила его я, чувствуя, как моими устами, овладевая всем моим существом, говорит Катрин. – Если вы ударились ногой, станете ли вы за это бить себя кулаком по лицу?

Капитан, как завороженный, смотрел на меня. До него начало доходить, о чем я говорю.

Действие порождает противодействие. Если дерево вырастает выше других деревьев, его поражает молния. Поэтому, когда мы с капитаном вплотную приблизились к пониманию истинных принципов йоги, все пошло вкривь и вкось.

Поздно вечером сержант ушел и долго не возвращался. Когда он вернулся, я уже спала, но сквозь сон услышала его шаги. Он не пошел спать в боковую комнату, а остался сидеть на скамейке у стены. Показалась луна, ее бледный свет падал на меня из окошка камеры. Хотя сержант сидел в тени, мне было слышно, как он не спеша отпил из бутылки, поставил ее на скамейку, потом снова отпил. И я почувствовала, что он на меня смотрит.

Послышался шорох: сержант поднялся. Меня охватил страх. Он подошел вплотную к решетке, и я увидела его искаженное лицо, глаза, горящие красным огнем, и тени прутьев, как черные полосы поперек его тела. Сержант отодвинул засов, открыл дверь и вошел в камеру.

Я съежилась от страха на полу.

– На этот раз не убежишь, – прошипел он. Он двинулся ко мне, а я, сжавшись в комок, как кошка, начала отступать от него в дальний угол камеры.

Он стоял, освещенный лунным светом, постукивая по полу дубинкой.

– Поди-ка сюда, девчонка, – произнес он угрожающе. – Ты уже знакома с этой дубинкой.

И для вящей убедительности он громко стукнул ею по полу еще раз.

Я в панике затрясла головой. Волна моих длинных темных волос на мгновение мелькнула в лунном свете, а в следующее мгновение он ткнул меня прямо в живот концом своей дубинки. Я вскрикнула от боли.

– Сюда, я сказал! – прорычал он.

Я вся тряслась, ничего не соображая. Но одно я знала твердо: пока жива, я к нему сама не подойду.

Дубинка со свистом разрезала воздух и ударила меня по лицу. Я почувствовала на губах вкус крови и машинально облизнула губы. За стеной Вечный зашелся в яростном лае.

– Живо ко мне! – орал сержант. Дубинка снова взметнулась в воздух, и как в тумане я вспомнила, что нужно прикрывать голову руками, как учил Бузуку. Когда на меня посыпались удары, я забилась в угол и сжалась в комок. Схватив меня за волосы и выдрав изрядный клок, сержант стал тащить меня, но я еще больше съежилась в углу, прикрывая руками голову и тело. Мы слышали, как кричит Бузуку:

– Рави! Рави! Что вы делаете?!

Вжик! Вжик! И вот на меня один за другим посыпались удары вперемежку с яростной руганью сержанта. За стеной, как будто чувствуя, как мне больно, выл Вечный, а Бузуку, как сумасшедший, тряс прутья решетки с криком: «Нет! Нет! Не надо!» И тогда я ушла в себя, в глубь собственного сознания, где покоится Малая книга Гуру, и начала про себя тихонько напевать отдельные стихи в такт сыпавшимся на меня ударам.

Кажется, я дошла до второй главы, когда сержант, вконец выбившись из сил, прекратил экзекуцию. Он выронил дубинку и, пошатываясь, поплелся спать в свою комнату.

Воистину, все есть страдание

Третья неделя июля

Когда рано утром пришел капитан, капрал молча взял его за руку и подвел к все еще открытой двери моей камеры. Я так и лежала там, свернувшись в комочек, рядом с забытой на полу дубинкой сержанта.

Приоткрыв глаза, я увидела только ноги капитана. Внезапно раздался голос Бузуку, но на этот раз он почему-то звучал, как голос царственной особы, а не обыкновенного преступника.

– Капитан, – произнес он с расстановкой, – если в вас… осталась… хоть капля порядочности, то вы… накажете… своего подчиненного. Немедленно.

Капитан задохнулся от ярости. Я увидела его руку прямо около своего лица: она сжимала дубинку сержанта. Я видела, как побелели костяшки его пальцев. А потом я услышала, как капитан в ярости, но без единого слова выволок сержанта из боковой комнаты и как не до конца проснувшийся сержант пытался оправдываться. А дальше сержант полетел на пол, приземлившись прямо рядом со мной. Его дрожащее, искаженное страхом лицо оказалось совсем рядом с моим, и я видела, как он хватал ртом воздух.

– Сержант! Встать!

Но сержант только зажмурился и затряс головой. Я все еще не могла пошевелиться. Мне были видны только ноги капитана и упертый в пол конец этой ужасной дубинки.

– Встать и снять рубашку! Это приказ. Выполняйте! – прикрикнул капитан.

Сержант от страха даже не смог открыть глаза. Тогда капитан одним яростным движением схватил сержанта за воротник и сорвал с него рубашку. Увидев, что конец дубинки оторвался от земли, я прошептала в пол:

– Не надо!

Я старалась поднять голову, и в конце концов мне это удалось. Я увидела страшное, искаженное гневом лицо капитана и руку с занесенной для удара дубинкой.

– Не надо, – повторила я, глядя ему в глаза. Тогда его гнев обратился на меня.

– Молчать!

– Нет, не буду молчать, – прошептала я. – Я ваш учитель, и я вам говорю: не надо. Опустите дубинку.

Кровь, отхлынувшая от его лица, превратила его в маску ярости.

– Я здесь командую! Я здесь главный!

– Не надо, – повторила я. – Помните о йоге. Вспомните, что заставляет вас видеть его таким.

– Видел уже! Не слепой! С меня достаточно! – заорал капитан, взмахивая тростью. Я бросилась к сержанту и прикрыла его своим телом, как ребенка. Я чувствовала запах перегара, а под собой – его теплое, жалкое, дрожащее тело.

– А ну, встань! Прочь от него! – капитан был уже и сам на себя не похож. Он теперь вопил, как зашедшийся в истерике ребенок.

– Помните о йоге, – снова взмолилась я.

– А это ты помнишь?! – и капитан ударил дубинкой по полу прямо рядом с моей головой. Он разрыдался, судорожно втянул ртом воздух и истошно проорал: – Будь проклята! – дубинка с размаху опустилась мне на спину. – Твоя! – последовал второй удар. – Йога! – дубинка опустилась в третий раз.

Я ничего не видела от боли, но услышала, как, бросив свою дубинку, он, рыдая, выбежал на улицу и помчался по направлению к дороге. Я чувствовала под собой жалкое живое тепло спасенного мной человеческого тела, а теплая кровь заливала мне спину. И я ненадолго забылась в этом двойном тепле.

Через некоторое время сержант зашевелился, выбрался из-под меня и выполз из камеры. Все еще стоя на коленях в дверях, он повернулся и продолжал смотреть на меня, вцепившись в прутья решетки и прижавшись к ним лбом, как будто это он был внутри, а я – снаружи.

Я снова закрыла глаза и мысленно вернулась к тому месту в книге Гуру, на котором остановилась прошлой ночью:

Воистину,

Вся наша жизнь есть страдание.

II.15C