Текст книги "Зона вне времени"

Младшему брату

1

 
обманчив вечерний покой обманчив
остатки неба тремя узлами увяжет в платок
первый узел за гнев
второй за то, что не сдюжил
третий за то, что одинок
кто твои вехи сочтет
кто твое горькое выпьет –
города мутноватый квасок
не обрадует не освежит никак
лисонька-лиса неси меня за леса
пульс со смещенным центром веса
для улицы великовата птица – сейчас
за угол прыг-скок заячий шанс
уйти неузнанной
         прийти жданной
у какой кикиморы сцежен
этот жидкий и кислый квасок
         ноябрьских улиц сусло
кумушка-лиса – не судьба
в кармане остатки неба
 
 
а гнев да отчаяние
сгодятся в начале
 

2

 
Где взять уверенности, чтоб расписаться
в том, что выхода нету?
Дай, Господи, в гору взойти.
Дай, Господи, гору эту.
 

Этап

– Андерсоне, через десять минут с вещами на выход!

– Куда?!

– Ничего не знаю, собирайся и все, через десять минут приду за тобой.

– Да куда же? Где-то по Риге?

– Ну, не я обязана тебе ничего говорить, собирайся.

– И все вещи брать?

– Конечно, все, думаешь, в свою камеру обратно вернешься? Кому потом твое шмотье собирать?

– Ну, пожалуйста, ну, хотя бы скажите, на сколько?

– Не знаю я, ну что ты психуешь, ну, наверное, в Елгаву.

– Господи, бред какой-то! Что я забыла в Елгаве?

– Поедешь, узнаешь, соберись, вещи собери.

– Боже мой, сигарет нет – магазин только завтра.

Свинство какое – могли бы заранее сказать, что за Елгава, блин… Светик, будь добра, сложим всю эту фигню, гигиену, Елгава, блин, ну, кошмар! Блинство, постельное белье еще.

– Всё у тебя? Успокойся, покурим на дорожку.

– Готова, Андерсоне? Все взяла? Пошли.

– Че, подруга, на суд едем?

– У меня нет суда в Елгаве.

– А что же у тебя там?

– Ничего – сорвали с утра, ничего не сказали, просто. Закурить есть у вас?

– Ты что ж, подружка, без курева едешь? Погодь, соберем щас. Сладкого хочешь чего?

– Не, спасибо, мне покурить бы.

– Ты только осторожно кури, осторожно, если машина встанет, могут менты заглянуть, никогда не знаешь наверное, какая там сволочь сейчас. И как вам, девчонкам, живется в вашем Ильгюциемсе?

– Сложно сказать, больше не сидела нигде.

– Ты там Оксану такую не знала?

– Должно быть, нет, я ведь в изоляторе пока, там только тех знаешь, кто с тобой в одной камере. Она на зоне уже?

– Наверное; да нет, вряд ли, хотя… ну, короче, потом, если встретишь вдруг, привет от Сергея передай, скажи, пусть не молчит, пускай напишет что-нибудь.

– Хорошо-хорошо, встречу – скажу. А фамилия какая? Там ведь не единственная Оксана внутри?

– Савина у нее фамилия, сама пухленькая такая и веселая, обязательно скажи.

– Ладно.

– Блин, этапка эта точь со второй мировой, так трясет, ни хрена не слышно.

– Ладно, говорю, хорошо!

– О, жив человек! Просыпайся, что ты за куча-мала?

– Ира…

– Кто такая?

– Ну, Ира.

– Ага, понятно. И что – суда ждешь?

– Не-а. Пять суток.

– Эй, не пристраивайся-ка спать! Выспишься за свои пять суток, как пить дать, я тут четвертый день совсем одна, и вдруг живая душа, закурить найдется?

– Только Прима…

– Какая разница, давай сюда! Ух, какой кайф! Ну, Ира, расскажи что-нибудь!

– Чего рассказать?

– Все равно, что хочешь, я три дня человеческого голоса не слыхала, один лай ментовской. Встретили нас здесь по-царски – с собаками, автоматами, джентльменам наручники, леди руки за спину – как положено, по протоколу. Круто тут у вас, в Елгаве.

– Ну, всяко, есть тут и ничего менты.

– Да ну – вот не пришлось повстречать, все какие-то надутые, злющие, вроде пацанье еще, а стоит сунуть раз харю в кормушку, и тока лают, не разговаривают, где сами, где псы их, не разберешь.

– Вот, один дежурит сегодня, в возрасте уже, невысокий, Арнисом кличут, тот нормальный. Сама откуда?

– Я-то? Ильгюциемс.

– На суд?

– Да нет, свидетелем, давно уж забыла, что по одному делу прохожу, как свидетельница.

– Ну, и?

– И ничего, так и сказала, что было, то сплыло, помню плохо, как тот парень выглядел. Тупо, конечно, но мне-то что – пусть сами справляются, зачем я буду его сажать, хотя, он, конечно, п-а-а-лнейший кретин.

– Сколько ж ему дали?

– Я знаю? До приговора еще долго. Может, выкрутится еще, адвокат вроде неплохой. Ай, ну какая мне разница? Тебя-то, скажи, за что? Наворотила делов по пьяни?

– Кабы наворотила, было бы не пять суток, меня датую в городе взяли, и всё, сказала одним ментам, чтобы оставили в покое. Типа.

– Ха, представляю, как это звучало!

– Не ругалась я… вообще-то не помню, мент гад попался, типа я нетрезвая в общественном месте, а что ж я – домой по воздуху полечу?

– Ты где живешь-то? В Елгаве?

– Летом за городом. В лесу.

– Где, в лесу? Эдак просто – в лесу?

– Так из приюта еще весной за пьянство вышибли …

– Тут у меня кое-что поесть, хочешь?

– Ты что, перед посадкой зашла в лавку закупиться? Ну, ты и запаслась, не по-детски. Не голодаете вы, лесные братья!

– Места знать надо …

– Что?! Ах, да – помойки. Мой Бог.

– А ты не бойся, тут объедков нет – я такое местечко возле магазина знаю, они туда выбрасывают то, у чего срок хранения закончился. Но это все неиспорченное, и этого не трогал никто. Ешь смело, хорошее!

– Э, давай уже сюда! Жрать как собака хочу, надо разок и такого попробовать, а то вроде и не жила вовсе. Во ты устроилась – даже клюква в сахарной пудре.

– Ты не смотри, что пачка открыта, – сама открывала.

– Да неважно, просто не думаю об этом. Стараюсь. Так ты не всю жизнь по лесам и по приютам мыкаешь, а? Лет тебе скока – никак не могу понять, темно, наверное.

– Тридцать четыре.

– Ого! Так ты пацанка совсем.

– Выгляжу старше, да?

– Знаешь, так сразу и не скажешь, есть малек, лицо припухло, с бодунища, видать… вот синяк, дралась, что ли?

– Со своим по пьянке схлестнулась.

– А тебе сколько сидеть?

– Всего – три. Год прошел уже, два остались.

– Ужас какой – я бы свихнулась. Ты с виду приличная такая. За что?

– Есть за что, не волнуйся. Наркота.

– Вот об этом ничего не знаю, у нас тут, в Елгаве, полно наркоманов, но они иначе выглядят, не как ты. За что дают-то стока? С ума сойти, хорошо, что у меня пять суток всего.

– Как же, конечно, – хорошо. Ясен день. Черт, курить охота.

– У меня та «Прима» осталась, хочешь?

– Конечно, хочу, как же. Говоришь – сегодня нормальный мент дежурит? Надо бы с ребятами из соседних камер перетереть, хорошо ведь слышно, я так поняла, там одному вчера вечером пайку прислали, сказали, мол, выручат. Меня сюда как сорвали за день до магазина, полный goljak – ничего с собой нету. Нужно, чтобы этот твой нормальный мент притащил кой-что от парней.

– Попроси, когда он мыться тебя поведет, договоритесь, ты же солидно выглядишь и говорить умеешь. А он нормальный, точно.

– Попробуем, хуже не будет.

– Ты что, физкультурой вдруг занялась?

– Просто размяться пытаюсь, от спанья на этих чертовых досках все косточки ломит. Тоже хочешь?

– Я – не, я привыкла, мне не надо.

– А, да, само собой… Завтра у нас что – четверг? Обратный этап, в Ригу, пора пожитки складывать, чтоб завтра, ежели что, не колупаться.

– Дамы, кто в туалет?

– Иду! Ира, ты?

– Не, мне и так холодно.

– Ну, типический отходняк. Я – мигом.

– Ну, договорилась?

– Кто его знает, по крайней мене, «нет» не сказал.

– Тогда сделает, он нормальный.

– Слушай, ты уже все здесь знаешь, практически своя, не в первый раз?

– Натурально, не в первый. Всяко бывало, давали и пятнадцать суток, тогда полный абзац.

– Хреново, конечно. Скажи, а исподнее у тебя в порядке?

– Чего-чего?

– Да не бойся, одалживаться не стану. Мне вот тут из дома принесли, великоваты, тебе не нужны? Я ж по этапу со всеми вещами, пришлось и это прихватить. И штаны еще, тоже великоваты – тебе должны быть впору. Держи, пригодятся в твоем лесу.

– Кто это к нам вернулся, Андерсоне? Ну, какого добра привезла?

– Разве что вшей, Ирина Борисовна.

– Да ну тебя!

– Вы до меня не дотрагивайтесь лучше. Вызовите сначала санитара, пусть мне голову посмотрит.

– Ой, Боженьки, и где ж ты была?

– Да уж, наверное, в самом свинском месте на земле – в елгавском КПЗ. Даже не думала, что будет такой радостью в тюрьму вернуться. Ради Бога, зовите же санитара, я серьезно.

– Позову, не переживай. Сходишь в душ, все будет хорошо. Лена, позовите Ингриду, и пусть прихватит средство от вшей, у нас тут человек из Елгавы вернулся, думает, что с собой прихватил. Не волнуйся.

– В какую теперь камеру?

– Если хочешь, пойдешь в свою, место есть.

– Писем не было для меня за эти дни?

– Вот уж не знаю, если и были, получишь завтра.

…Описывать здешнюю жизнь, чем она отличается от жизни снаружи – а она отличается, поверь мне, и очень отличается, – можно долго, но, вероятно, нужно быть уж очень хорошим и точным рассказчиком, чтобы это получилось. Мне всегда нравилось наблюдать за людьми, характерами (сильный-слабый), мотивацией и развитием отношений, конфликтами – что, как и почему зарождается, действует и т.д. И здесь у меня широкое поле деятельности. Есть вещи, о которых мне, покуда я находилась снаружи, было, безусловно, известно – но я никоим образом с ними не соприкасалась. Тут же – нате, пожалуйста, во всей красе, со всеми страстями. Я говорю о т.н. «жрицах» однополой любви, которых лесбиянками в полной мере считать нельзя – на воле у большинства девушек есть парни, мужья, дети. Кажется, большинство возникающих между ними отношений вытекают не из одной только необходимости секса, без которого, конечно, трудновато молодой и здоровой женщине, но из невыносимого эмоционального голода. Вернее, из невозможности жить без каких бы то ни было отношений, вне той особой связи с другим человеком, второй «половинкой» любящей пары.

Порою кажется, что бурный поток впечатлений и собственное желание понять и постичь вот-вот истощат мою бедную головку, но, думаю, со временем все уляжется. А что поистине удивляет – так это мощь и серьезность вихря эмоций и страстей, подчиняющего жизни людей, их мысли и суждения чему-то такому, о властной силе чего прежде я лишь догадывалась. Я выражаю свои мысли хаотически, допускаю, но столько среди недавно увиденного и услышанного шокирующих открытий, такие всё это, будучи на первый взгляд абсолютно неприемлемым, имеет человеческие и человечные причины, инстинкт самосохранения и т.п., в том числе…

Единственной вещью, подлинно утомляющей и моментами даже подавляющей, остается нехватка одиночества. Да, я, когда надо, умею и «отключиться», но со временем начинает угнетать самая необходимость то и дело «вырубаться», заново «врубаться». Короче – среди самых мирных будней (а они далеко не всегда мирные), самой спокойной коммуникации чувствуется постоянное напряжение. А коротаю я свои будни за работой, если нет ее – читаю, много, кое-что пописываю, вяжу, обустраиваю какой-никакой быт.

Близится вечерняя поверка, так что попытаюсь окончить это долгое и несколько беспорядочное послание, в целом, в общем-то, отвечающее моим ощущениям здесь и сейчас – чтобы во время самой поверки отдать его дежурному, пусть уже отправляется дальше, к Тебе.

Очень жду Твоего письма и Твоих так называемых (Тобою) побасенок.

Право, очень-очень рада – М.

Страстная пятница

1

 
Как вьюжно перед Пасхою, как снежно, стыло,
снег стихнул, в темноте трава остыла.
– Ты болен, – молвит лбу рука, – и ты простыл.
Путь к дому тяжек, и, о Боже, так уныл.
Малы росточки-точки, поле закоченело – ты один,
          тебе постыло?
А тот, кто обращается к Тебе на ты, о, Господи,
          ему постыло?
Рта не раскрыть, пока один, пока ты о –
          гляди, застыло.
 

2

 
Пожалуй, можно и воскликнуть
– Vive l'Empereur! – да только
не с кем чокнуться.
Напялить в тон асфальту нечто,
нацепить брусчатку, пусть не видят, не узнают.
 
 
Что говорит коллеге штопальщик сетей,
какие важные слова уместны,
пристали от ячейки до ячейки?
Слышать что-то лишнее.
Видеть что-то более.
 
 
Полушка голода
на языке остыла.
Твоя да будет воля,
Твоя – моей постыло – да.
 

Христианское радио

– Ну, сколько можно тянуть! Все ж наизусть знают, чего можно, чего нельзя.

– Завязывай давай трещать!

«Здравствуй, милый! Ну, что тебе рассказать – у нас все хорошо, малыш спит уже, устал сегодня – не дождался. В среду не удалось позвонить, но во вторник бросила в почтовый ящик письмо, в нем марки. Посылочку принесу в следующую среду, все собрала, что просил… Ну, что еще…»

– Брось, не тяни резину, если не знаешь, что сказать.

– Погодь, сейчас она в третий раз это скажет – ну, что еще тебе рассказать, и начнет про машину или про собаку. Беспонтово… только линию занимает не по делу.

– Что ты пыхтишь – тебе так и так сюда не звонят.

– Все равно – скучно, чего она из пустого в порожнее переливает.

«Айнарчик, добрый вечер! Вчера тебе выслал…»

– Господи, ну и терпение у папашки – почти каждый раз звонит. Послушаешь, приличный такой. А кто же у нас сынок?

– Скорее всего – или паскуда распоследняя, или случайно вляпался в дерьмо пацан. Папахен его звонит давно и регулярно. Раньше еще от супруги с мелкими приветы передавал, то в гости приходили, то созванивались, нынче как-то перестал. То ли девчонка хвостом крутанула, то ли разругалась со стариком.

– Да заткнетесь вы обе?!

«…и от мамы тебе привет. Спокойной ночи. Спасибо Христианскому Радио!»

«Здорово, девочки, Диана, Ирочка и Мала́я! Приветики всем. Давайте сюда поскорей! Здесь супер!! Щас у меня кредит кончится. Держитесь, девчонки дорогие! Диана, Ирка, я вас люблю и не забываю!»

– Это кто?

– Катя Маленькая, недавно вышла, подруг вот еще помнит, а визжит-то, как подорванная, сто пудов нажралась.

«Здравствуй, мама! Мы с папой придем к тебе на свидание через неделю. Чего тебе принести? Братик ведет себя хорошо, только не слушает бабушку. Звонила тетя Рита, сказала, чтобы ты держалась, и тебе привет. В школе у меня хорошо. Письмо твое получили. Жди нас на свидание. Мы тебя любим, братик тоже, только он спит уже… спокойной ночи, не грусти!»

– Должно быть, Элиткина мелкая, pa hodu.

– Не знаю такой.

– Да неважно.

«Алло, Христианское Радио! Могу передать привет?.. Хуберт, здравствуй! Это мама…»

– О да, теперь начнется. Пока весь табор не выговорится, не утихнут. Полчаса, минимум. Потом еще полезет бабуся со своим «Халло, алло…», никак не допрет, чего это ей трубка не отвечает вовсе.

– Эти сядут – так сядут. Конкретно. Половина семьи внутри, половина снаружи, редко кто грамотный, для них Радио – в самый раз.

«…даю брата. Бабушка заболела, но ничего страшного. Всем остальным привет. Держитесь, парни!.. ну, сейчас Дзинтарс тебе что-нибудь скажет… а, у Сигитса был суд, дали пятерик…»

– Им, чертякам, всегда либо пять, либо восемь дают, разве что за карманы – нет, там статья на столько не тянет, а так – вламывают на полную катушку.

«…ну, Хуберт, давай. Привет всем. Девочки, вам всем тоже привет. Еще мама скажет…»

– Говорила же: надолго…

«Добрый вечер, милый! не могла раньше дозвониться, занято постоянно, малыш почти заснул. Сына, скажи что-то отцу… – Папа, папа… мам, я ничего там не слышу… – Видишь, милый, у нас все хорошо, он еще не понимает, почему в трубочке тихо, мал еще. Приходил Сергей, сказал, что поговорит с адвокатом, ну, ты в курсе. Кто знает, а вдруг в ближайшее время все да и переменится. Милый, держись, соберись, все будет хорошо, я тебя очень люблю… в следующее воскресенье у меня опять свободный вечер, позвоню. Твоя мама звонила, у них с отцом все в порядке. Ладно, люблю тебя, спокойной ночи, милый, сладких снов!»

«Здравствуй, моя сладкая! Как ты, солнышко? Надеюсь, все хорошо. Перечислил тебе сегодня денежку, купи себе что-нибудь вкусненькое. Соскучился…»

– Нет, ну ты тока послушай, как он сладко поет, денежку он перечислил, конечно, он, сука, еще и не то сделает, чтоб тока девка тихо сидела. Очень уж ему самому сюда не хочется. Сволочь.

– Почем ты знаешь, может и в самом деле любит, заботится…

– Да кто ж их не знает, это ведь Инеска черная и ее сладкий Рудик. Он кое-чем занимался, она вроде на подхвате была и вляпалась, застряла тут и никак суда не дождется, надеется, что этот козел ее выкупит как-нибудь. А он и не такие песни петь готов, и не такие деньги переводить, тока бы она молчала. Увидишь, что после суда будет.

– А, бжидко, бедная девочка…

– Думать надо этой бедной девочке. Считаешь, тут никто ничего не сечет? Менты тоже не совсем дураки, вот и маринуют ее – ждут, пока не сломается и колоться не станет.

«…не грусти, маленькая. Целую тебя сладко-сладко, доброй ночи, любимая!»

– Ой, щас меня блеванет. Целует он.

– Ага, шабаш, звоночки близятся к концу. Покурим?

– Ну не смешное это Христианское? Если долго слушаешь, pa hodu одни и те же звонят, по голосам узнать можно, прям сериал, только по радио, можно сразу прочухать, что там у каждого происходит.

– Я, наверное, не хочу, чтобы мне вот так кто-то звонил, когда вся Латвия может слышать, уж лучше собраться и написать письмо, нет? Или на свиданку прийти.

– Свиданки редко, письмо – это письмо, а тут – живой голос. Хотя кто знает, я вот только думаю, как это должно быть страшно: звонишь ты кому из своих и говоришь в пустую трубку, а сама не знаешь, слышат тебя или нет…

«Доброй ночи, маленькая!! Не могу уснуть, не попрощавшись с тобой…»

– Этот идиот, похоже, обкурился и забыл, что звонил уже раз сегодня…

«Привет, пацаны! У меня все тип-топ. Гунчик, созвонился с твоей, передал все, что ты просил. Будь спок, старик, всё ро́вно – она и напишет, и на свидание придет, сам ей скажешь, что там за шняга была. Вот корешу твоему не дозвонился, видать, сменил номер. Пока что пристроился пожить у знакомых – пока дела не улажу. Пацаны, держитесь, Толян, Юрка, Серый, держитесь все! Письма писать я не мастер, попробую еще как-нибудь разок позвонить! Будет постоянный адрес, сообщу. Ну, покедова! Христианскому – спасибо!

– Ну, точняк последний, сейчас закончат. Курим, ложимся. Дежурка по этажу зараза сегодня, того и гляди, прикопается.

Люся

Когда открылась дверь и, сопровождаемая старшей по корпусу, в камеру вошла очередная новенькая, даже у многое повидавших дам на миг перехватило дыхание. Не было еще видано здесь такого хрупкого и перепуганного существа. Даже Винета, корпусная, чей опыт и рабочий стаж в этом заведении простирался в далекое прошлое, выглядела немного смущенной оттого, что сейчас ее обязанностью было отконвоировать существо в камеру.

– Вот, примите и не обижайте, – официальным голосом посоветовала она и бросила многозначительный взгляд на то, что в первый момент мы как-то и не приметили: явно набухающий живот новенькой. Нижний ярус, – рявкнула Винета, и дверь захлопнулась с треском. Стоявший у нас перед глазами образ, с сакраментальным ящиком из-под бананов в руках, на дне которого трепыхалась пара жалких одежек, настолько не вписывался в нашу среду, насколько вообще что-то может куда-то не вписываться – невысокая, с нежным веснушчатым личиком и темно-рыжими, связанными в девчачий хвост волосами. В довершение этого – совершенно невероятный фиолетовый джемпер с блестками.

– Боженьки, да кто ж ты такая? – не слишком впопад спросила опомнившаяся первой Яна и получила простой, безукоризненно логичный ответ, после которого в камере на какое-то время установилась глубокая недоуменная тишина:

– Люся…

– И давно сюда начали пихать малолеток? – Тимошу, очевидно, растрогать непросто.

– Мне девятнадцать, – виновато пояснила Люся.

– Силы небесные!

Люся, обустроившись на отведенной ей нижней койке, часто плакала по ночам, даже не пытаясь выглядеть спокойной и сдержанной. Постепенно она рассказала о своей семье – как старшую сестру после восьми месяцев в изоляторе в ожидании суда недавно отпустили домой под подписку, о младшем брате, с которым уже никто не в состоянии совладать, про маму, умершую два года тому назад, и отца, растящего их в одиночку; о своем парне, что тоже сидит, и о том мрачном, забытом Богом районе между улицами Ленская и Красильщиков, где все они обитают, об ампулах оксибутирата натрия, найденных у них в квартире во время обыска, о происхождении которых она имеет весьма смутное представление. И о ребенке, которого она ждет. Позже кое-кому из нас случалось видеть ее отца на совместных свиданках, он в точности соответствовал Люсиному описанию – небольшого роста, серый, усталый, со всем смирившийся человек. Со временем Люся отмякла настолько, что смогла даже шутить; очевидно, в благодарность за то, что вопреки ее самым страшным ожиданиям и рассказам ее видимо многоопытной сестры, никто ее здесь не обижал, она была готова делиться последним: даже продуктами из доппайка, полагавшегося ей как беременной.

Потом Люсю перевели в другую камеру, а после мы узнали, что суд дал ей два года. Как точно формулировалось обвинение, известно не было. Кажется, что-то в связи с теми самыми ампулами и другими своеобразными медикаментами, найденными у нее дома.

– Хотела бы я посмотреть на того судью, что и впрямь сумел впаять этому глупому мышу два года, – подытожила Яна.

Люсина девочка родилась тут же, в тюрьме, где и провела первый год жизни – в отделении матери и ребенка. Обеих выпустили досрочно за хорошее поведение; Люсин отец их встречал.