Текст книги "Невидимые люди"

Глава третья

Наступил вечер. Загорелись тусклым светом уличные фонари, закрылись мелкие магазинчики, торговавшие всякой хозяйственной дребеденью, но движение на дорогах осталось таким же оживленным, как и в дневные часы. Автомобили неслись с огромной скоростью, подрезая друг друга и попутно сигналя. То и дело шныряли неосторожные пешеходы, норовившие бесславно закончить свой жизненный путь под колесами; сумасшедшие велосипедисты, соревнуясь в скорости с мотоциклами, ныряли в этот абсолютно не поддающийся логике поток…

Марина с тоской глядела на эту чужую жизнь. Если бы несколько месяцев назад ей сказали, что она окажется здесь, в этой стране, где зимой тоскливо и сыро, а летом угнетающе знойно, – она бы ни за что не поверила! Высокие деревья, похожие на елки, с мягкими, пушистыми ветвями вместо колючих иголок, отбрасывали длинную тень в свете уличного фонаря, который светил тускло и скучно. В этом же свете отражались мелкие, суетливые капли дождя, падающие на землю.

«Когда уже закончится эта ужасная зима?! – с тоской думала Марина, глядя на капли, которые заливали автобусную остановку, забрызгивали ноги и, как маленькие стеклянные осколки, кололи лицо, руки, шею. – Как только приду домой, надо срочно заварить себе глинтвейн с корицей, апельсином и медом, – решила она. – Не хватало еще разболеться!»

Да и что это за зима?! По ее представлению, зима должна была быть морозной, белой, жгучей, со снегом, который покрывает голые деревья пушистым одеялом, с нарядными елками, украшенными веселыми огоньками, с высокими тяжелыми сугробами… И, самое главное, с теплыми домами, где даже в самый жестокий мороз можно согреться. Можно подойти к горячей батарее и положить на нее руки, прижаться лбом к окну и смотреть, как падающие хлопья снега играют в свете уличного фонаря, словно танцуют. На окне от дыхания остается облачко пара, и она, как ребенок, рисует на нем смешную рожицу, или домик, или зайчика какого-нибудь. И от этой уютной, родной, близкой теплоты тянет в сон и хочется утонуть…

Но нет, утонуть ей, по всей видимости, придется сейчас, в этих склизких лужах, образовавшихся после дождя. Кстати, он все еще идет. В ботинках хлюпает вода, и шарф промок… Если она не подхватит воспаление легких, то это будет просто великая удача и огромное счастье, потому что болеть она совершенно не имеет права!

Марина работала много и тяжело, выходила из дома рано утром, чтобы успеть на две, а то и на три уборки, и забыла, что такое брезгливость, отвращение и привередливость с разборчивостью. Теперь это стало роскошью, слишком дорогими капризами, которые она не могла себе позволить.

Как-то сами собой появились клиенты. Выяснилось, что в Израиле услуги уборщиц пользуются повышенным спросом. Поначалу Марина очень удивлялась – она привыкла к тому, что хозяйка убирает свой дом сама, и готовит сама, и детей нянчит сама, и за покупками ходит сама… А тут, как выяснилось, продукты привозит посыльный из ближайшего супермаркета, детей, даже самых маленьких, воспитывают няньки и детские сады, а квартиры убирают уборщицы, которых всегда не хватает. Поэтому работы у Марины было достаточно.

Сначала она бралась за все, что ей предлагали. Кого только не было среди ее клиентов! Пара гомосексуалистов, которые всегда оставляли после себя горы немытой посуды и грязное постельное белье; семья веганов, которые заставляли ее мыть унитазы содой и предлагали купить их высокопитательные фруктовые напитки; мать-одиночка с двумя детьми, один из которых, мальчик, наряжался в женские платья и шокировал Марину внушительной коллекцией косметики… Были и многодетные религиозные семьи, и женатые пары, которые воспитывали кроликов вместо детей, и пенсионеры, впадающие то в маразм, то в депрессию.

Как правило, хозяева делились на две категории. Одни были требовательны к обслуживающему персоналу, нетерпимы к ошибкам и скоры на расправу. С такими нужно разговаривать вежливо, работу свою выполнять ответственно и вести себя так, как будто тебя не существует, тогда появлялась надежда, что они пройдут мимо и не заметят. Другие, напротив, стеснялись своего хозяйского положения, заискивали перед прислугой, а иногда и помогали в уборке. С ними дело обстояло проще, они, как правило, были благодарны, нетребовательны и приветливы.

Но существовала и третья категория, к счастью, наиболее редко встречающаяся: те, кто упивался своей властью, демонстрировал превосходство и не упускал возможность колко сообщить о бесконечной пропасти, пролегающей между ним и обслуживающим персоналом.

Марине на хозяев везло. Она работала добросовестно, они вели себя корректно и уважительно. Языками Марина владела слабо, то есть вообще не владела, а учитывая ее природную робость и даже трусоватость, попытки объясниться превращались в бесконечную муку, и только настойчивость предлагающей стороны (которая знала истинную ценность хорошей уборщицы) и умоляющий взгляд – с другой (которая отчаянно хваталась за любую работу) кое-как решали вопросы коммуникации.

Марина мыла подъезды в многоэтажных домах, убирала офисы адвокатов и кабинеты врачей, по вечерам отмывала парикмахерскую от волос и краски… По пятницам она трудилась в реабилитационном центре для душевнобольных, и эта подработка была, пожалуй, самой неприятной. Хотя работы как таковой было не слишком много, само место внушало иррациональный ужас и желание сбежать как можно скорее. Каждое движение, каждый звук отдавался гулким эхом, и Марине нередко чудилось, что за ней кто-то наблюдает, что за каждой закрытой дверью подстерегает умалишенный, готовый наброситься на нее. Страшное, мертвое место.

Домой, то есть к Кате, она возвращалась уставшая, измочаленная. Все тело ее превратилось теперь в источник боли: на ладонях, запястьях и даже под мышками были ожоги от кипящих кастрюль, горячих утюгов и ядовитых моющих средств, на ногах появились саднящие мозоли и толстые натоптыши. К тому же то защемляло седалищный нерв, то прихватывало тазобедренный сустав, то замыкало шейные позвонки…

А ее руки! Они стали точно такими же, как у Кати, – крепкими, жилистыми, со вздувшимися венами, искривленными пальцами. Рабочие, натруженные руки, твердые, как копыта, и такие же нечувствительные.

Но все-таки она была рада своей новой жизни. Во-первых, ее работа хорошо оплачивалась – настолько, что она даже начала подумывать, что через пару лет усердного труда сможет накопить денег на небольшую квартирку рядом со свекровью, забрать Павлика, зажить с ним счастливо и забыть эти годы как страшный сон.

Во-вторых, ее тяжелый, изнурительный труд, долгие переходы пешком по жаре, встречи с новыми людьми, которых она постепенно перестала стесняться, не оставляли времени на грустные мысли. Она настолько уставала за день, что единственным ее желанием было принять душ, съесть наспех приготовленный ужин и завалиться спать.

Болеть нельзя, это прямой путь к гибели. Это разорение, нищета и позорное возвращение туда, откуда она сбежала несколько месяцев назад. Нет, она не может допустить такого! В жестоком мире победившего капитализма, где люди сжирают друг друга за возможность урвать еще одну подработку, на которой они будут ломать спину и задыхаться от бытовой химии, болеть нельзя! Здесь нужно быть здоровым, полным сил, с неизменной фальшивой улыбкой на физиономии и готовностью услужить. Чего изволите? Не постирать ли вам ваши засранные трусы? Не поменять ли ваши заляпанные спермой пижамы? Или вы хотите, чтобы я вам оказала другие услуги, погорячее? Чего там, не надо стесняться! Я же никто, прислуга, да еще и нелегалка…

Погорячее. Почему-то вдруг стало жарко. Слезы. Она не заметила, как заплакала. И дождь проклятый не перестает, и автобус никак не подходит… Господи, когда все это кончится?! А дождь идет и идет, и слезы льются и льются, и она все ждет и ждет, и кажется, что пытке этой не будет конца.

* * *

– Запомни, ты здесь никому не нужна, – сказала Катя в первые дни после приезда. – Живая ты или уже сдохла – никого не интересует. Ну, разве что похоронное бюро. Ты здесь никто. И выживают здесь только сильные…

Катя была права, как всегда. Она быстро стала общаться с Мариной в деловито-покровительственной манере. Как любой человек, привыкший работать в качестве обслуживающего персонала, Катя не могла упустить момента потешить свое самолюбие за счет подруги, находящейся на еще более низкой ступени социальной лестницы.

Однажды вечером Катя решила сообщить Марине, что пора бы уже начинать платить за постой. «Все-таки три месяца прожила на всем готовом, из лучших, так сказать, дружеских чувств», – рассуждала она. Это не учитывая того, что Катя помогла ей с работой, с одеждой и с важной информацией об устройстве местного быта. Она решила, что будет брать с Марины половину стоимости схирута, арендной платы, – так будет честно и справедливо.

Вечером, мрачно глядя друг на друга, подруги поужинали остатками вчерашнего обеда, которые представляли собой остывшие макароны, пару помидоров и стакан кефира. После еды Марина убирала остатки ужина и грязные тарелки. Катя затянулась сигаретой.

– Короче, пришло время платить, – в своей обычной деловой манере сообщила она. Марина аж задохнулась от неожиданности, так что чуть не выронила посуду из рук.

– То есть как – платить?

– Как все. Деньгами.

– Я не понимаю…

– Ну а чего тут не понять? Ты у меня жила – жила. Жрала – жрала. Пила – пила. Это ж все не бесплатно было.

– Но я… я же продукты покупала.

– Покупала. Но вспомни, когда ты их покупать начала? Сколько? Месяц назад? Полтора? А до тех пор?

– Ну, мы же договорились, что я пока поживу… И кроме того, ты же ничего не говорила…

– Думала, у тебя совесть проснется.

– Но, Катя… ты же знаешь мое положение. У меня нет денег.

– Ничего, заработаешь.

– Мне нужно помогать сыну. И кроме того, я хочу накопить…

– Да я тебя умоляю. Сколько ты ему отправляешь? Сто долларов? Двести? Да ты за день столько заработаешь. В общем, дорогая, пора и честь знать! То есть цену.

Марина была совершенно ошеломлена. Оказывается, Катя помогала ей не по доброте душевной и не из-за того, что прониклась ее плачевной ситуацией, а потому что хотела на ней заработать! Эта информация никак не укладывалась у нее в голове.

– Будешь работать. Да ты уже работаешь. Скоро найдешь себе еще никайонов, – продолжала рассуждать Катя. – По-хорошему тебе их нужно по три штуки в день. Всего пятнадцать в неделю. Это трудно, конечно, но ты сильная, потянешь. Половину будешь платить за схирут. Это справедливо, я считаю. Кое-что отправишь сыну. А остальное – на жизнь.

– Я же заработать хотела, – чуть не плача, пробормотала Марина. – Денег заработать, чтобы вернуться обратно.

– Дорогая моя, – усмехнулась Катя, вновь втягивая дым, – запомни: отсюда никто по доброй воле не уезжает. Всех или выгоняют насильно, или просто не впускают в страну. Понимаешь? Ты будешь работать день и ночь, ишачить за прокорм на жаре и под дождем. И так до того прекрасного дня, когда тебя выпрут отсюда. Дадут собрать свои трусы и банку с хумусом – и все, тю-тю, да здравствует бывшая родина! Ты тут никто, запомни это. И звать тебя никак. А я законная гражданка. У меня паспорт есть. И мне достаточно пожаловаться на тебя в иммиграционную службу, просто намекнуть анонимно, что ты тут проживаешь нелегально, – и все, прощай Израиль! – Марина не могла поверить своим ушам. Катя, единственная родная душа в этой чужой стране, угрожала ей так низко, так подло! И так жестоко! – Кроме того, я же не предлагаю ничего ужасного. Все по-честному. Пока живешь – платишь.

– Где-то я это уже слышала, – пробормотала Марина. Но Катя и ухом не повела:

– Так будет по справедливости.

– Да, ты права, – сказала Марина после долгого раздумья. – Я буду платить тебе за комнату.

Катя, довольно ухмыльнувшись, пошла спать. А Марина еще долго сидела, уставившись в потухшие окурки невидящим взглядом и не в состоянии понять: зачем она здесь оказалась и как теперь выбираться из этого бесконечного ужаса?

В субботу, свой единственный выходной, Марина мечтала отдохнуть и выспаться, но, к несчастью, такой возможности у нее почти никогда не было.

Каждую пятницу в квартиру вваливались незнакомые люди. Женщины накрывали стол на скорую руку: рыбные консервы, хлеб, соленые огурцы и много водки. Сначала Катя приглашала подругу поучаствовать в застолье, но та категорически отказалась.

В такие моменты Марина закрывалась у себя и слышала, как из соседней комнаты, гордо именуемой салоном, доносились чьи-то голоса, громкая музыка, смех… Бывало, гости даже устраивали танцы. Марина лежала в своей кровати в отчаянии, в то время как за стенкой звучало нечто задорное и до того тошнотворное, что хотелось провалиться под землю.

Иногда эти посиделки заканчивались громким скандалом с соседями, взаимными оскорблениями и приходом полиции. Чаще гости расходились по домам, не доводя ситуацию до мордобоя, но Марине от этого не становилось легче. Катя закрывалась в своей комнате с ухажером, и тогда наступало второе отделение концерта с отвратительными чавкающими звуками, вздохами и вскриками, от которых становилось невыносимо стыдно.

В такие моменты Марина мечтала сбежать или по крайней мере зажать уши так, чтобы не слышать эти отвратительные постанывания. Уйти, укрыться от этой пошлости, вульгарности, от этой гадости… Но уходить было некуда.

Однажды после вечеринки Марина проснулась от ощущения, что в комнате кто-то есть. Она открыла глаза и обнаружила возле себя неизвестного мужчину. От него несло перегаром и потом, в темноте она не рассмотрела его толком, но ей почудилось, что изо рта его свисает слюна, а глаза стали маслеными. Руки тянулись к ней, и вот она уже ощущала, как мужчина тискает ее грудь, лезет под одежду, она уже чувствовала на себе его тяжелое дыхание.

Марина заорала, оттолкнула его, отчего он кубарем свалился с кровати и обиженно взвыл. На крик прибежали остальные гости, с трудом подняли неудачливого насильника, и даже Катя, еле ворочая языком, пробормотала что-то про «развратную скотину» и «похотливого кобеля». Не дожидаясь утра, Марина оделась и вышла из квартиры. Оставаться здесь дальше она не собиралась. Нужно было срочно искать новое жилье…

* * *

Черное небо разрезает молния, раскат грома даже самого хладнокровного и бесчувственного человека заставит вздрогнуть и сжаться. Непрекращающийся дождь, электрические удары молнии, оглушающий гром – такие картины обычно показывают в фильмах про конец света. Но Марина теперь переживала свой личный, маленький апокалипсис, смахивающий на персональный ад.

Наконец подходит автобус. Он тяжело пыхтит и обдает волной грязной воды людей на остановке, что в нетерпении вышли из-под навеса прямо под жестокий дождь. Пассажиры недовольно ругаются и, немного нервничая, чтобы не пропустить этот автобус и не остаться без места в нем, толкаются, пытаясь пробраться вперед. Марина тоже толкается – это первая привычка, которую она приобрела здесь. Протискиваться вперед, расталкивая всех, не давая возможности оттеснить себя, отправить в конец очереди… Ей нужно успеть быть среди первых, среди сильных! Слабых здесь не жалеют, слабых добивают. Эта страна, жестокая страна, не терпит промедления, не знает жалости. Это страна, где выживают сильнейшие. Можно подумать, они, эти бедолаги, оказались здесь от хорошей жизни! Как будто они мечтали работать на квартирного хозяина, жить в каморках и тратить последнее здоровье, чтобы заработать деньги хоть на какое-то мало-мальски приличное существование.

Сколько раз за эти три месяца Марина мечтала бросить все и вернуться обратно, домой… Хотя куда ей возвращаться? Дома-то уже не было, как и прежней жизни. И она упорно, превозмогая боль, мучительно проживала каждый день.

* * *

Вероника шла домой после длинного рабочего дня. Ее сегодня впервые подпустили к рукам! Тамара барским жестом позволила ей накрасить ногти. Вероника нервничала, конечно, но сумела совладать с собой и, используя навыки, полученные в течение многочасовых тренировок на манекенах, справилась-таки с трудной задачей, чем была очень горда. До этого Тамара ее к людям не подпускала. Все принеси-подай-приготовь-обслужи… А теперь – настоящая работа! Профессиональный рост!

В тот момент, когда она была занята мыслями о своем карьерном продвижении, к ней подошли двое: улыбчивый мужчина, одетый в хороший костюм темно-синего цвета, и молодая женщина, тоже одетая необычайно опрятно и скромно, несмотря на жару. Женщина катила перед собой коляску, в которой спал младенец. Их приветливые улыбки, их необычные наряды, взгляды их, излучавшие доброту и искренность, сразу же насторожили Веронику. Что-то в них показалось ей странным: то ли эти нелепые костюмы в адском пекле, то ли излишняя доброжелательность. Но каким-то потайным нюхом она почуяла опасность.

– Вы читали Библию? – спросил мужчина, глядя на нее ласково.

– Нет, а что? – занервничала Вероника. Она почувствовала себя не выучившей урок школьницей, которую вызвали к доске.

– Это же прекрасно! – воскликнула женщина. Казалось, если бы не коляска, она бы захлопала в ладоши от восторга.

– Что же здесь прекрасного?

– То, что вам предстоит открыть прекрасный, восхитительный мир Библии, полный мудрости и добра. Я, если честно, вам даже немного завидую, – доверительно сказала она и подмигнула левым глазом.

Вероника не знала, что ответить. Она себе тоже немного завидовала, но совершенно по другому поводу. Уж точно не из-за открытия мира Библии.

– Вам обязательно нужно к нам прийти, – сообщил мужчина, продолжая ласково улыбаться. – Вот увидите, Библия согреет вашу душу и придаст силы в борьбе со злом. Сатана не дремлет, он все время посылает нам соблазны и пытается затащить в свои сети!

– Мне не нужны силы в борьбе со злом! – возмутилась Вероника. – Я вообще ни с кем не борюсь.

– А вам нужна душевная поддержка? К кому вы обращаетесь в тяжелые моменты жизни? – обеспокоенно спросила женщина.

– К зеркалу, – честно ответила Вероника. Потому что зеркало ее еще никогда не подводило.

Мужчина с женщиной переглянулись, недоуменно скривив физиономии.

– В трудные моменты нужно обращаться к Богу, – сказал он назидательно.

– И читать Библию, – нравоучительно добавила она.

– Знаете что, – ответила Вероника. – Шли бы вы дальше! Мне эти ваши библии не нужны. У меня и так все отлично.

Мужчина и женщина снова переглянулись, теперь уже многозначительно.

– Хорошо, – сказал он. – Только возьмите, пожалуйста, брошюрку. Вдруг пригодится. И приходите к нам, мы всегда рады новеньким. Вы знаете, сколько у нас прихожан? Миллионы по всему миру! А наш сайт переведен на сто с лишним языков. Это больше, чем «Гугл»! Вы знаете, что такое «Гугл»?

– Ну, допустим, знаю. Дальше что?

– А то, что вам откроется невиданный мир, о котором вы раньше даже не подозревали…

– Ну, давайте свою бумажку, – разрешила Вероника. – Но приходить не буду. Делать мне больше нечего.

Оба благодарно закивали и, распрощавшись, отправились своей дорогой. Вероника слышала только, как проснулся младенец и тихонько заскулил.

* * *

В магазине они работали втроем: Раиса в колбасном отделе, Фаина – в сырном, сам хозяин, старый Самвел Гургенович, всегда одетый в спортивный костюм, – на кассе. Как-то во время смены, когда посетителей не было, а Фаина от скуки ковырялась в своем телефоне, хозяин, взяв в руки иголку, подкрался к холодильнику и принялся прокалывать баночки с йогуртами.

Почувствовав на себе внимательный взгляд узких Раисиных глазок, он нисколько не смутился, а лишь подмигнул ей и прижал палец к губам: молчи, мол. Это позже Раиса догадалась, что он специально выпускал воздух из просроченных баночек, а потом умело маскировал их среди остальных, абсолютно точно зная, что кто-нибудь да возьмет по невнимательности или в спешке.

А салаты! Да это же просто надувательство и грабеж. Раиса быстро освоила науку выкладки салатов: если мясные или из крабовых палочек, то сверху побольше этих самых палочек наложить, чтобы красиво было, а когда в банку клиенту перекладываешь, так бери снизу, где мяса мало. Все в майонезе плавает, поди потом разбери, сколько не доложили! А консервы, соки, соленья, на которых наклейку с ценой ставят прямо на срок годности! А замороженный хлеб, который просто греют в микроволновке, выдавая за свежий! А сыры с плесенью – не той, отвратительной, французской, а с настоящей, родной плесенью залежалого товара…

Под умелым руководством многоопытного Самвела Гургеновича Раиса быстро освоила нехитрую науку торговли.

– Обвес – не отсос, к этому делу нужно подходить умеючи, тут сноровка нужна! Этому нужно учиться. Тут особое искусство.

И он показывал, как подкладывать два, а то и три слоя упаковочной бумаги на весы, а сверху ловко накидывал отрезанный ломоть ветчины или сыра.

– По граммику собираем, – объяснял он.

Старую, покрывшуюся нездоровой желтой пленкой сметану, продававшуюся на развес, он разводил водой и возвращал на витрину. Он смешивал красную икру с истекающим сроком годности со свежей. На один и тот же вид сыра ставил разные этикетки и продавал «элитный» в три раза дороже «обычного».

Но в некоторых случаях Гургеныч был настоящим поэтом.

– Колбаса – она ведь как девушка. К ней нужно относиться с нежностью. Ее нужно подвесить, чтобы она как следует набралась сока, подышала воздухом и созрела. Тогда она становится мягенькой, во рту тает. А чуть передержишь – и все, как перезрелая девица. Черствая, сухая и жесткая.

Раиса осваивала эти умения, как прилежная ученица. Ей даже нравилось, когда удавалось подсунуть покупателю несвежий кусок солонины или протухшую копченую рыбу. Потому что клиентов в целом, а особенно тех, которые заходят в магазин в грязных ботинках, да еще и с собаками, Раиса ненавидела. Иногда Фаина по доброте душевной, сообщала покупателям о многочисленных опасностях, подстерегающих их на прилавках, но Раиса этого не делала никогда из принципиальных соображений. Зато в перерывах, когда посетителей не было, они общались и, можно сказать, даже дружили.

– Слышь, тут пишут, что смертельно опасный канцероген обнаружен в туалетной бумаге, – сообщила Раиса напарнице последние новости, выловленные из телефонной рассылки.

– Да, как страшно жить, – поддакнула Фаина.

– А в зубной пасте нашли яд. Я теперь зубы вообще не чищу.

– Что, вообще? – испугалась Фаина.

– Практически, – подтвердила Раиса, ножом снимая целлофановую упаковку с колбасы. – Твари! Отравить нас решили, уроды! Мое мнение – все делается для сокращения количества человечества. Они давно это задумали, а теперь исполняют.

– Кто? – в ужасе спросила Фаина.

– Они, – многозначительно ответила Раиса. – Они! – И подняла глаза вверх, таким образом обозначая, какие тайные силы стоят за геноцидом при помощи зубной пасты и туалетной бумаги. – Твою мать! – вдруг заорала она.

– Что?

Раиса, озабоченная разоблачением безжалостного заговора, сама того не заметив, воткнула нож себе в руку. Кровь хлынула на прилавок, пачкая колбасы, выложенные в ряд, банки со сметаной на разлив и творогом на развес. Раиса визжала от боли, Фаина рыдала от ужаса, Самвел Гургенович вопил от гнева, а все вместе они производили столько шума, что немногочисленные клиенты выбежали из магазина.

Первой пришла в себя Фаина – схватила полотенце и попыталась закрыть рану. Кое-как удалось перевязать руку, успокоить Гургеновича и заткнуть Раису. Масштабы бедствия были поистине катастрофические. Магазин, и без того грязненький, был весь забрызган кровью.

– Будешь работать без зарплаты два месяца, – вынес приговор Гургенович. А Раиса заскулила от боли и обиды.

* * *

Марина никак не могла раскусить эту страну. Ей все казалось чужим, непонятным, диким, глупым… Она шла по улицам, не понимая, почему, например, они завалены каким-то барахлом, которое валяется буквально под ногами, мешая пройти. Почему поношенные вещи выносят прямо на тротуар? Надеются, что эти отслужившие свое обноски кого-то заинтересуют? И старая мебель, и вышедшие из употребления электроприборы, которые если еще на что годятся, тут же подбираются специальными людьми – старьевщиками, которые разъезжают по улицам городов на своих видавших виды драндулетах и громким трубным голосом орут: «Альтезахен! Альтеза-а-ахе-е-ен!» В двадцать первом столетии, в век покорения космоса, по улицам ходят старьевщики и собирают вышедшие из моды сапоги, стулья с отломанными спинками, неработающие холодильники, книги, выброшенные на свалку, потому что надоели или не вписываются в современный интерьер…

Эта страна была полна контрастов. Здесь было перемешано так много времен и событий, так много народов и культур, столько личных трагедий и историй счастливого спасения, что разобраться в этом калейдоскопе не было никакой возможности.

Да она и не пыталась. В конце концов, кто она здесь? Случайный человек, оказавшийся в чужом месте, среди чужих людей из-за стечения каких-то неочевидных и нелогичных на первый взгляд обстоятельств. И зачем ей заморачиваться по поводу чужой страны, которую она не любит, не чувствует, в которой она не планирует провести ни минуты лишнего времени? Как только ситуация успокоится, она вернется домой, заберет Павлика и заживет снова, как прежде. Хотя нет, как прежде не будет, и она это знает. Без Сергея – какая жизнь как прежде? Но сын-то есть! Он ждет ее, он надеется на нее.

И поэтому каждую пятницу вечером она включала небольшой планшет – одно из немногих дорогих приобретений в ее скудной на покупки жизни – и звонила сыну. Когда она уезжала – в спешке, побросав первые попавшиеся вещи в чемодан, единственная мысль, которая вертелась в голове: «Не думать». Ни о том, что будет, ни о том, что было. Действовать инстинктивно, изо всех сил хвататься за жизнь, бороться за любую возможность выжить. И это была единственно правильная тактика: спастись самой, спасти Павлика, выбраться из того ужаса, который окружал ее.

Но теперь, по прошествии времени, ей начало казаться, что она совершила ошибку. Разве так уж плохо ей было в поселке, где жила свекровь? Мало-помалу наладилась бы жизнь, появилась бы клиентура…

Может быть, слишком быстро и неосмотрительно приняла она решение об отъезде? Другие ведь живут, и ничего. И Павлик… Разве для него лучше жить с престарелой бабкой в старом, покосившемся доме, где из всех развлечений только сельские дискотеки, пятничные разговоры и мультики в интернете, да и то с перебоями. И это при живой-то матери! Разве такого она желала своему сыну?

Материнство давалось ей нелегко. Марина вышла замуж рано, ей исполнилось всего двадцать лет. Сергею было немногим больше, двадцать три. Молодые, здоровые… Кто мог подумать, что им предстоит пройти такой сложный путь, чтобы стать родителями? Впервые Марина забеременела сразу после свадьбы, это было вполне ожидаемо и предсказуемо. Но через три месяца плод перестал развиваться. «Замершая беременность» – поставили диагноз врачи, констатировали сепсис и клиническую смерть.

Марину потом спрашивали: «Ну, что там после смерти? Есть что-нибудь?» – «Ничего там нет, – отвечала Марина. – Чернота, пустота и одиночество».

А потом были долгие годы отчаянных попыток забеременеть. Врачи, проверки, лечение… И пустые надежды.

И вдруг в тридцать восемь лет – беременность! Случайная, абсолютно непредвиденная, когда она уже перестала ждать, перестала верить, когда казалось, что дети ей не нужны, что можно и без них прекрасно прожить жизнь, наслаждаясь свободой и независимостью. И вдруг – беременность. И не простая, а беременность высокого риска.

Это был шок. Марина просто не могла поверить в произошедшее и всячески старалась не раскрывать свое интересное положение. Но плод рос, развивался, вскоре скрывать очевидное стало невозможно, и в положенный срок родила она сына.

Сложно сказать, была ли она счастлива… Скорее обескуражена. Марина совершенно не представляла себе, что делать с младенцем, как его кормить, пеленать и укладывать спать. Но муж проявил прежде не свойственную ему чуткость – нанял для нее помощницу по хозяйству, так, чтобы у Марины оставалось время и на отдых, и на сон, и даже на работу. Что сказать, у нее был действительно золотой муж, она была очень везучей женщиной. До тех пор, пока…

Нет, не надо думать об этом! Надо гнать от себя эти мысли – они разрушают, они мучают. Марина до сих пор не смогла привыкнуть к тому, что он «был». Как это «был»? Да разве такое возможно? Он есть. Он, конечно, где-то есть, он ждет ее и любит. Просто он далеко. Так где чернота, пустота и одиночество.

При звуке голоса сына сердце ее сжалось от тоски. И тут же закралась грустная мысль: она стала его забывать. Да-да, забывать голос единственного любимого человека, оставшегося у нее на этом свете. Даже его лицо с трудом всплывало в памяти – хорошо, фотографии были. Он, наверно, вырос, вытянулся… Не наверно, а точно, она же все-таки видит его раз в неделю, хоть всего лишь несколько минут. Но разговоры эти, раньше такие мучительные, такие долгие, со слезами и взаимными признаниями, теперь становятся все короче, все холоднее. Он привык жить без нее. Так же, как и она привыкла.

И все же когда личико сына появляется на экране, она не может сдержать улыбку. Как она любит его! Как тоскует! А ведь любовь пришла не сразу. Сначала был страх. Страх причинить ему боль, поранить, навредить… Страх потерять его, это маленькое, беззащитное, трогательное существо, которое тянется к ней крохотными ручками, ищет ее своим маленьким ротиком, нюхает ее, как зверек, и безошибочным чутьем отделяет от остальных. Тогда впервые она увидела, как близок человек к животному, как вживлены в него инстинкты стремления к жизни. Во второй раз она столкнулась с проявлением зверя через несколько лет, когда за ней пришли, чтобы убить.

Она смотрит на сына и улыбается. Несмотря на поздний час, уже около девяти, он не собирается спать. Всегда, даже когда был совсем маленьким, Павлик поздно ложился и поздно просыпался. Правда, ночью спал хорошо, да. В этом ей повезло. Почти с первого дня своей жизни он хорошо спал ночью. Только она не спала, все вскакивала, слушала: дышит ли? Плачет ли? А вдруг у него что-то болит и он не может ей об этом сообщить? Вдруг он голодный? Обмочился? Просто соскучился? А вдруг у него неизлечимая болезнь, о которой она не знает? Но он спит. Дышит глубоко, ровно, как будто подходит к этому процессу со всей серьезностью, на глупости не отвлекается.

Он вообще все делает тщательно: когда ест, делает это сосредоточенно, ответственно. Так и видно, как работает мощный механизм пережевывания и переваривания пищи. Челюсти старательно движутся, щеки подпрыгивают в такт. А она смотрит, затаив дыхание, любуется педантичной работой этой слаженной системы. Он, слава богу, всегда хорошо ел.