Текст книги "Ты была совсем другой: одиннадцать городских историй"

Он где-то здесь, рядом, на первом или втором этаже, возможно, даже за этой тонкой стенкой. Он сейчас расслышит шум и проснется. И явится сюда. Понятно, ей этого совсем не хотелось.

Я молчал, думал.

Она устало закрыла глаза, отступила к кровати. Я глядел на ее темные ресницы, какую легкую они дают тень под глазами, фиалковую, как же ей шло быть с закрытыми глазами. И опять выражение кротости начало пробиваться между аккуратных темно-рыжих бровей, на чистом открытом лбу, кротости и детскости.

– Второе дело? Нужно дать мне руку. Дай мне руку. Правую.

– Для чего?

– Чтобы исполнить мое второе дело.

– Это все? Все?

Она протянула руку. Холодную, почти ледяную. Ты замерзла, любовь моя? Замерзла?

Но произнес я другое.

– Нет, это только условие.

Почему она так послушна? Не закричит, не вырвется? Страх! Она боялась его. Что он проснется.

Я взял ее руку, легонько сжал.

– Тебе не надо выходить за него замуж. Не нужно. Нельзя. За него. Если так хочешь замуж, выходи за меня.

Уже при первых звуках этой фразы, которую я репетировал все эти ночные часы, пока ловил машины, шагал пешком, крал велосипед, уже при первых звуках собственного голоса я понимаю: побег, спешка, приезд сюда, взлет на балкон, все это – бессмысленно. Обречено. И все-таки я повторил, как можно спокойнее и уверенней.

– Не надо. Не стоит выходить за него. Едем со мной.

– С тобой? – она задохнулась. – С тобой… да с какой стати?

– Ты знаешь, с какой. Знаешь! Я люблю тебя, люблю тебя. Я отдам тебе все, сделаю для тебя все, что ты захочешь, я бежал к тебе целую ночь, как только узнал, узнал вчера вечером, – я немного сбился. – Почему он? Он не годится тебе, вообще! Ты что, не видишь? В этой проклятой свадьбе фальшь!

Она слушала меня молча, серьезно, не перебивала. Наконец, посмотрела своими зелено-рыжими глазами.

– Это, – она запнулась, – не твое дело. Я так решила. Вот и все.

Я отвел взгляд, слушал интонации – в них плескалась неуверенность! В том, что она вообще так долго слушала меня, таилось сомнение. И вопреки всему во мне так глупо забилась надежда.

– Едем со мной, прямо сейчас, – быстро проговорил я.

– Это невозможно, – добавила она, словно пытаясь убедить не меня, себя. – Я не могу поехать с тобой. Сейчас.

– Ты слышишь себя? Это мертво, ты из какой книжки это переводишь – «Я не могу поехать с тобой», тебе хочется ехать со мной, на велике, по утреннему лесу, это в сто, в миллиард раз прекраснее, чем выходить за какого-то старпера! Если бы ты действительно хотела замуж за него, ты спала бы сейчас, крепко, сладко, ты бы не читала фиговые стишки, не мучилась бы, ты…

– Я не мучаюсь!

– Он – он… убьет тебя. Просто убьет.

Она покачала головой.

Облегченно рассмеялась.

– Что ты! Он добрый. Ты даже не представляешь, до чего. Он уже подарил мне машину, свадебный подарок, на дороге стоит, не видел?

– Ты умеешь водить?

– Научусь! Вообще он папин друг, у них бизнес общий, я его помню с детства, он мне как родной.

– Этого мало!

Она взглянула на меня растерянно. Что же еще? Что еще нужно было сказать? Она оказалась на уроке, а я был суровым учителем, и она думала, как меня убедить. Нет, не все было потеряно!

– И… он хороший, – она тяжело вздохнула. – Ты просто не знаешь его. В свадебное едем в Венецию, я всю жизнь мечтала. Жить будем в замке, настоящем, шестнадцатый век…

Голос ее звучал все тише.

– На размышления у тебя минута, – обрезал я. – Ровно. Выходи замуж за меня, предлагаю последний раз, совершенно серьезно. Не хочешь замуж, не надо, просто сбежим, сейчас же сбежим отсюда. Под окном мой велосипед, садись на багажник, – я говорил все громче, – и едем! Скорее! Продадим мою хату, рванем в Питер, Нью-Йорк, Тель-Авив, Венецию, куда ты только захочешь! Монтенегро еще! Есть.

Я почти кричал. Я знал, что она хочет свалить, совсем, из России, несколько раз про это говорила, и бросал к ее ногам все, что мог вспомнить, все доступные или важные ей страны. Свою, елки, жизнь.

Она высвободила руку, положила мне на губы, прижала. Слишком большое искушение, я стал целовать ее ладонь, согревать поцелуями, ты совсем замерзла, что ты, надо согреться, она не вырывала, и надежда во мне расширилась еще на волну. Я добрался до запястья, такого тоненького, девичьего, и ослаб, рваная нежность накатывала толчками, я утратил способность к сопротивлению, она выпроваживала меня, обратно на балкон: нет, Мишечка, нет, потом, потом приходи, сейчас нельзя… что еще она говорила?

Вот какую я однажды провел ночь, доктор. Может, тогда все и случилось?

8.

Второй раз я позвал Наташу с собой сразу после ее развода.

Когда Толик мне все сказал, под мерцающим фонарем, хмельной и немного виноватый. Это «тебя» – хочет видеть «тебя»… я онемел.

Но второй раунд был гораздо более мутный, если честно. Сожму рассказ в плотный комок, ок? Просто я ждал ее столько лет – восемь! и раз уж дождался…

Пока она жила с мужем в Америке, они уехали вскоре после свадьбы, я окончил универ, поработал журналистом в ста пятидесяти разных местах, занялся с приятелями бизнесом, разъехался с отцом. Вскоре отца не стало, я разошелся с Толиком, много пил, с кем попало, приятели появлялись и исчезали, постоянно с кем-то встречался, я нравился женщинам, доктор! но со всеми в конце концов расставался, сделался даже на полгода православным под влиянием одной из подруг, разочаровался в попах по полной и давно уже не думал о Наташе. Без усилий, без борьбы, рассосалось. И тут и Толик… продиктовал мне ее телефон.

Это был крик о помощи, доктор! Но чей крик? Его? Или все-таки ее?

Прошла целая неделя, прежде чем я решился позвонить.

Первое, что она сделала, впустив меня в квартиру и кивнув молча на вешалку, прошла на кухню и плеснула себе из початой уже бутылки коньяк. В не слишком чистую рюмку. Выпила залпом, как водку. Не предлагая мне. Выпила – и осела на стул. Доктор, это он. Он разрушил ее! И оставил. Бросил, высосав самое сладкое, юное. Нет, она была по-прежнему хороша собой, хотя в те первые минуты я даже не успел ее толком разглядеть, настолько она была пропитана отчаянием. Отчаяние делало ее покорной – тряпичной и незнакомой. Выпив, она начала благодарить меня и потом все время благодарила, что я пришел, все-таки пришел, я даже не думала уже, что ты появишься, вспомнишь, Толика даже попросила, чтобы он позвал тебя, но ты все не шел… Она выпила еще рюмку, зажмурилась, помотала головой, закусила овсяным печеньем, лежавшим на столе, в надорванной упаковке, и потянулась ко мне, просила обнять, тысячу раз спросила, люблю ли я ее.

Тысячу раз я отвечал: да, да, я люблю тебя и всегда любил. А теперь? Сегодня? Сейчас? И сейчас. Добавлял я и не двигался.

Тогда она сама повела меня в спальню.

И уснула, едва добрела до кровати. Повалилась поверх одеяла (кровать была разобрана, видно, сил застелить у нее не было) и тут же отключилась. Лежала, похрапывая, на животе, свесив ноги. Как я сразу не понял, она же была пьяна, пьяна до бесчувствия, доктор, напилась еще до моего прихода. Я аккуратно развернул ее, уложил на спину, подтянул к подушкам, вытянул из-под нее одеяло, укрыл. Она причмокнула, закряхтела, но не проснулась.

Я жадно искал в ее лице – детскую серьезность! Иронию ласковую! кротость – то, что жило в нем прежде – и не находил. Болезненное, бледное лицо измученной, хотя все еще молодой и красивой женщины, самолюбивой, пожалуй, да, лицо, по которому вдруг скользнула улыбка, она видела сон? Видела и улыбалась. Я всмотрелся и вздрогнул: улыбка была дурная, порочная, боже мой! Как же она провела эти годы? С кем была? После развода она еще «помыкалась» там, в Америке, так сказал Толик, только потом вернулась в Москву, домой – хотя где теперь был ее дом?

Я разделся и лег рядом. Словно назло. Край одеяла натянул на себя. И незаметно погрузился в ненадежное забытье.

Ближе к утру она проснулась, и я сейчас же проснулся, но не подал виду. Она соскользнула с кровати, сходила в душ, вода шумела и шумела. Вернулась. Я не открывал глаз, делая вид, что сплю, пока не ощутил: она хочет закончить начатое вечером, ее прохладная рука подобралась ко мне. И… как же я обрадовался, доктор, блаженство стало заполнять меня, волна восторга ложилась на новую волну, хотя казалось, уже невозможно, дальше больше, от ее тяжких, как укусы, медовых поцелуев, прямо в губы. Я уж не помнил ни ее нехорошей улыбки, ни того, как думал про нее несколько часов назад.

Когда она лежала рядом со мной, с новым, таким просветленным и успокоенным лицом… по секрету, доктор: больше всего я люблю женщин в минуту после, ради нее все! Тут я и увидел в ней прежнюю Наташу – эта была она, моя голубка. Просто сделалась чуть старше, и жизнь, ее немного похреначила жизнь.

Выходи за меня замуж, повторил я уже поздним утром, совсем как тогда. Я совершенно серьезно.

Она молчала.

– Выходи. Буду на руках тебя носить, обожать. И детей родим, двух сыночков, одного за другим. Люблю тебя и никогда уже не разлюблю, никогда, понимаешь?

– Он вернется, – сказала она. – Увидишь, он не сможет.

– Чего не сможет?

– Без меня не сможет. Меньше года прошло. Перебесится и вернется, за мной. Вы… все такие хорошие, но вы мальчики, вы мальчишки, а он взрослый, взрослый мужик. Этого не объяснить. И я нужна ему такой, какая есть. Вот увидишь, прости, что так говорю, ты прекрасный, благородный и такой светлый, ты родной мне, Мишечка. И тоже любимый, любимый мой.

Что-то это напоминало. Да, изгнание с дачи. Хотя сейчас она не выходила замуж, лежала рядом, уткнувшись в мое плечо, держала меня за руку, называла «любимым».

И Мишечка ощутил, как его погружают в вар. Кипящий вар, доктор.

– Почему же ты не осталась в Америке, приехала в Россию? Не осталась ждать его там?

– Потому что там – он… Везде он.

– Страна такая большая.

– Да, но Америка существует только в сочетании с ним. Каждый город, каждый человек там ассоциируется с ним. А я хотела порвать, забыть, выкинуть его… и не могу.

– Может быть, дело просто в том, что ты хочешь быть в центре, и там ты была в центре, благодаря ему, его связям, а теперь лишилась тех, кто смотрел на тебя с восхищением, может быть, ты вернулась, потому что здесь у тебя больше шансов? Быть в центре? Здесь тебя ждал я, твои прежние друзья, родные, богатый папа, а там… никого, кроме того, кто тебя бросил?

Она не обиделась, доктор.

Это тоже было новое в ней, она теперь многое могла вытерпеть. Она только произнесла грустно, почти просяще:

– Ну что ты такое говоришь? Зачем?

Мне тут же стало стыдно, но она уже улыбнулась и забила мне рот поцелуями.

Не помню, как ушел тогда от нее.

С тех пор я ее больше не видел.

Доктор, вру, о, как бы мне хотелось, чтобы так все и получилось. С тех пор я ее больше не видел. Нет, видел, я ходил к ней еще долго, в какой-то момент мне позвонила Анна Олеговна, ее мать, судя по голосу, она не утратила прежней бодрости и все же сильно сдала. От нее я и узнал, что Марка, ее мужа, Наташкиного отца, которого ни Толик, ни Наташа ни разу не помянули, убили, давным-давно, видимо, конкуренты, изобразив несчастный случай, машина сбила его в собственном дворе – дело закрыли, но то было уже пережитое горе. Теперь Анна Олеговна была в тревоге, почти в отчаяньи из-за дочери, я даже пришел к ней в гости – в ту самую квартиру, дверь которой когда-то изрезал ножом. Самое удивительное, что магазин «Охотник» работал по-прежнему. Мы придумали великолепный план Наташиного спасения, который немедленно провалился – в итоге я просто начал пить с Наташей на пару. Все делалось хуже и хуже, она спивалась сознательно, откровенно, а я бежал за ней, что-то кричал и не мог сделать ничего. В конце концов я застал у нее кого-то еще, не самого его, но след – потертая мужская замшевая куртка висела на вешалке, забытая накануне, второй невымытый бокал стоял на столе. Мы поссорились, я первым пришел мириться, на следующий же день, не вынес, а через неделю застал очередного утешителя, на этот раз другого калибра. Такие не ходят в потертых куртках и не забывают их в чужих прихожих.

Я приехал на лифте, хотел подняться полпролета – лифт там останавливался между этажами, пошел к ее двери, дорогу мне перекрыл отделившийся от окна бритый амбал в ослепительно-белой рубашке, в черном плечистом пиджаке. Я попробовал обогнуть его, но услышал только краткое «нельзя». Очумев от такого нахальства, я попытался толкнуть его (толкни я бетонную стену, эффект был бы заметней), почти закричал: в чем дело? ты кто? «Служба охраны», – упал через паузу ответ. Послушай, служба охраны, там живет моя любимая девушка, она ждет меня… Он не ответил. Я замахнулся, но он поймал и сжал мою руку с нечеловеческой силой, кинул почти добродушно: «Без шансов. Твоя любимая девушка уже не твоя». А чья? Он не отозвался. «Того, кого ты, видать, стережешь? Да? Твоего босса?» Он смерил меня взглядом, словно размышляя, достоин ли я ответа, пожал плечами и процедил: «Допустим».

Я развернулся и вошел в по-прежнему стоявший в пролете лифт.

Не помню, как прожил еще полгода, потом женился. Семь лет я ждал, когда она расстанется со своим мужем, дождался… больше нечего было ждать. Я женился на Ирке, спящей красавице – так я ее звал. Моя жена любит спать днем, но может подремать и вечером, перед основным сном… хотя в остальном вполне.

Мы познакомились еще в журналистские времена. Она буквально вышла из тени. Я стоял и курил в тени огромного вяза, ровно посередине лета, в тесном дворике бывшей швейной фабрики, а теперь большой IT-шной компании, с которой мне предстояло вступить в довольно напряженное взаимодействие. Деловая газета, в которой я тогда трудился, отправила меня в этот большой город, разобраться в местном скандале, связанном с промышленным шпионажем и дырами в системе безопасности одной корпорации, компанию, в тенистом дворе которой я и курил, обвиняли в том, что она помогала крупным клиентам за корпорацией шпионить. Я не много понимал в системах безопасности и не сомневался: ничего-то мне здесь не расскажут, не объяснят. И чувствовал себя кисло, ждал какую-то Ирину Виноградову, программистку, которая должна была вернуться с обеда и ввести меня в курс дела. Рядом курила стайка из нескольких разновозрастных девушек, судя по разговору, бухгалтеров, грубоватых, бурно хохочущих и строивших мне глазки. Был душный жаркий день, во дворе у стены здания были свалены ржавые балки, в воздухе стояла пыль, ощущение неуюта усиливало слепящее солнце, от которого спрятаться можно было только в тени единственного на двор дерева, но в этом укрытии толпились бухгалтерши, я стоял на солнцепеке, глотал дым и страдал. Из тени, густо покрывавшей и один из внутренних подъездов кирпичного фабричного здания, выскользнула и метнулась ко мне длинноносая, сероглазая девушка.

– Вы Миша из Москвы? Я Ира.

Первое, что я подумал, увидев ее: бедная! Некрасивая до чего! Этот нос, тонкие губы, ну кто на такую поведется? Разве что ножки ничего.

В результате Ира помогла мне так, что неприятная командировка превратилась в мой личный триумф, материал мой кто только не цитировал – и все потому, что спокойная и трезвая Ира объяснила мне, к кому подойти, у кого лучше взять интервью, каков истинный расклад сил конкретно в этой компании и в городе и что, собственно, случилось – как обычно, все оказалось не совсем так, как представлялось из Москвы, но детали дела меня волновали все меньше, а вот Ира… Она оказалась милой, немного странной, знаете, такой тип хмуроватой отличницы из маткласса, одинокой и… дико полезной. Удивительно, через полчаса я перестал замечать, какой длины у нее нос, зато в глаза, наоборот, хотелось смотреть и смотреть, и иногда соскальзывать ниже! До гостиницы я в тот день так и не доехал.

Потом она призналась, что запала на меня с первой же встречи. Что никогда, никогда прежде не допускала до себя едва знакомых, да и никого почти не допускала, до меня у нее была только одна история, но тут… Ей понравилось, что я не надувался, не важничал, сказал все, как есть: ничего в ваших делах не понимаю, просвети, научи. Понравились моя беспомощность и ее нужность.

Для меня это была одна из многих тогда историй, покинув их город, я готов был забыть Иру навсегда, как забывал других, не вышло: пока писал статью, понадобились новые детали, позвонил, она с готовностью мне ответила. И понравилась мне еще больше: умом, непосредственностью и совершенно необъяснимой преданностью. Она стала приезжать в Москву, между нашими городами как раз пустили поезд-экспресс, и куда-то мы с ней постоянно ходили, в театры, в кино, довольно нежно проводили ночи, хотя видал я любовниц и поискусней – короче, Ирка стала одной из самых приятных моих подружек, хотя и не более того. Однако сама она, кажется, полюбила меня всерьез! Доктор, я до сих пор не понимаю, за что. Я не подавал ей ни малейшей надежды на продолжение, на семью, тем не менее несколько лет подряд, не навязываясь, не давя, она показывала: я рядом, с тобой и твоя, любимая, друг, если что – только свисти. После катастрофы с Наташей я свистнул. И она спасла меня в очередной раз.

Лет шесть после свадьбы мы прожили мирно, почти светло, не сразу, но все же родили близнецов и занимались ими, уже не такие юные родители, но едва мальчики начали подрастать, едва мы перестали жить только ими, и снова можно было внимательней взглянуть друг на друга – Ирка начала меня раздражать. Каждым поворотом головы, каждым словом, и опять мне казалось: до чего ж некрасивая, неженственная, слишком умная, и вечно демонстрирует свое тонкое знание людей! Я сдерживался, я понимал, как пошло и подло это с моей стороны, злиться на женщину, столько раз в жизни меня выручавшую, родившую мне двух отличных мальчишек, виноватую одним тем, что она не Наташа. И это несмотря на то, что Наташа в моем сознании давно превратилась в тень, за эти годы я научился не болеть ею вовсе, не думать о ней дни напролет, хотя вспоминал, вспоминал, конечно, нередко, все дурное давно смылось, она снова улыбалась мне после, теплой благодарной улыбкой полноты, и что я мог поделать, мне отчаянно хотелось повторить этот миг!

Все настойчивей мне представлялось: я другой, я давно не мальчик, как когда-то, спокойный, успешный мужик, при деньгах и работе, ей ведь как раз такие и нравятся. Я забывал, что, возможно, и она другая, любит другое, и против собственной воли верил: встреться мы теперь, все, конечно, сложилось бы иначе. Кто знает – может быть, мы смогли бы быть вместе. Это при том, доктор, что я не знал ничего. Где она, с кем? Специально попросил Толика не поминать ее, никогда! Не искал ее в соцсетях, – она и не появлялась. И Толик покорно молчал.

В конце декабря жилец из моей квартиры на восьмом съехал, а я не стал искать нового. На новогодних каникулах переехал туда сам. И не могу передать, какое испытывал первое время облегчение. Просто глотал эту свободу от семейной жизни, от звуков, от шума, первую неделю даже к близнецам не заходил. Но потом, конечно, соскучился. По ним, не по Ире, а она все молча приняла, не стала спорить. Я ведь сказал: «на время», и это время продолжалось до апреля. Пока в подъезде не начался капитальный ремонт, и невыносимая, необъяснимая скорбь не сжала мне сердце. Я пришел к вам от отчаяния, доктор.

А вы прописали мне трип.

Какая разница – в семь мгновений, в долгожданном полете из окна или трехчасовом, по центру Москвы? Встаю на подоконник, сажусь за руль.

9.

Архангельский переулок, дом 15А.

Меншикова башня, кто не знает. Я не знал, редко бываю в этих краях. Храм Архангела Гавриила, игривый, барочный, в цветах и башенках, наверное, положено любоваться, но я испытал лишь укол ненависти. К вам, доктор. Он будет кормить меня храмом. Храмом! Да я не верю. Не верю, доктор, понимаете, нет? Все это я уже проходил. Православие – это система защитных мер от ада внутри, не более, мер, лично меня ни от чего не защитивших, разве что на год-другой. Не отвечать на вопросы – вот единственное, что оно умеет. Отвечать «Не думай! Молись!». Вот зачем Бог дал нам разум, чтобы мы не думали, угу.

Я стоял у машины, напротив башни, в нескольких шагах на моей стороне переулка сгрудилась экскурсионная группа. Преимущественно тетки, всех возрастов и мастей. Вел экскурсию невысокий молодой человек, светло-русый, голубоглазый, вид у него был необычайно важный и, вероятно, именно поэтому убогий. Синяя дешевая курточка, давно не чищенные разбитые ботинки, не хватало на новые? «Барокко», «верхний восьмиугольник», «масонская ложа» – долетело до меня. Заморосил дождь, я поднял голову: небо было обложено со всех сторон. Где же солнце? Светило же только что! Может, не идти? Не последний раз.

Проверил тоску – лежит. Немедленно отсыревшим, скользким булыжником на душе. Попробовал сдвинуть, хорошим, что-то вспомнить. Ни с места. Так вот почему заветное прятали под камнем – надежней укрытия нет.

Дождь усилился. «Раскрывайте зонты и пройдемте во двор», – скомандовал ясноглазый.

Все потопали к храму. И я. Гид указал на белый барельеф ангела с поднятым и опущенным крылом над входом. Справа от ангела – под открытым крылом – ветвился дуб, это мы дубы и, в сущности, тупицы, пояснил экскурсовод, зато поглядите слева, видите? Закрытая крылом акация, акация – это то, к чему нам предстоит прийти, – жизнь, победа ее, в масонстве акация – символ бессмертия.

Я подумал, что сказанного мне в самый раз. Побреду за своей акацией. Зеленой благоухающей ветвью.

И даже заглянул в храм.

В храме было сумрачно, пахло как в склепе, и без того сиявший позолоченный подсвечник терла зеленой губочкой худая молодая женщина в рабочем халате, перед иконой в центре храма ставил свечу длинный человек с темной бородой, сумкой через плечо, в очках, скользнул по мне взглядом – усталым и высокомерным.

Но люстра мне понравилась, с нее свешивались гроздья винограда, ананасы, кажется, что-то еще. Ванька с Дэном наверняка попросили бы их сорвать.

Я усмехнулся и вышел.

Дождь усилился. Машина стояла рядом, я еще мог вернуться, передумать, но я взял и пошел. Вот оно, мое путешествие, доктор, начинается, наконец, вот мой великий поход.

10.

Смотреть и слушать, требовал рецепт. И указывал мне на Чистые, я повернул из переулка налево. Здесь вовсю колотила стройка, Собянин перестраивает Москву, рабочие в блестящих черных плащах сидели в траншеях, натянув капюшоны, и продолжали работать, что-то сверлить и копать, несмотря на сыплющий с неба дождь. Пешеходы пружинили по узким деревянным мосткам, поднимали зонты повыше, чтобы они не исполнили кружащийся быстрый танец. Я тоже вытягиваю руку с зонтом вверх и слышу, как ухает сердце, ему больно, ему не нравится, как я вытягиваю руку, сам не знаю отчего, но мне хочется сейчас зарыдать, и я вжимаю ногти в ладони: смотреть и слушать, говорю я. Слушать и смотреть, и внутренний крик неожиданно замирает.

Мясницкая плавится в подвижной пленке воды. Сквозь неплотные облака льется солнечный свет, отражаясь в мокрой плитке, улица сияет. Дома, урны, фонари, лавки скашивают глаза вниз и любуются собой в зеркало.

Все торопятся, им не до блеска этой широкой и очень изменившейся улицы, в которой из прошлого только чайный домик Перлова. На общем лаковом, сильно подчищенном фоне он выглядит блекло, хотя когда-то был здесь самым праздничным и цветным.

Навстречу мне шагает белоголовый дед без зонта, зато в темно-зеленом целлофановом пакете-треуголке «Маркс и Спенсер» на голове. Старик желтоглаз и сосредоточен, ему нужно дойти до метро и не уронить головной убор. За ним едет девочка с косичками на самокате, бодро и энергично толкается ногой, она в прозрачном целлофановом дождевике, ей смешно так катиться, и она улыбается, вслед спешит ее мама, молодая и недовольная. У мамы ни дождевика, ни зонта, дождь застиг их внезапно, и она морщится – мокро, зябко.

А вот и новые родители под просторным синим зонтом, он и она, в кожаных куртках, энергично обсуждают что-то, обгоняя прохожих, мальчик лет восьми в черной куртке, но со сброшенным капюшоном, на волосах его дрожат капли, с волос льется вода! Родители не видят, они говорят о своем, о чем-то срочном, важном, сын еле поспевает за ними и очень хмур. Коротко стриженный белобрысый парень, рыхловатый, светлоглазый, задумчиво глядит перед собой, к нему жмется девушка с распущенными волосами, некрасивая, с довольно глупым, но, скорее, счастливым выражением лица (первое свидание?), в кремовом плаще. Вокруг шеи ее парит шарфик с крупными ярко-розовыми экзотическими цветами. Слушай, пацан. Твоя девушка – патентованная идиотка. Но парню, кажется, все равно.

Странное дело: оттого, что я должен это потом описывать, я делаюсь внимательнее. Каждое мгновение обретает вес, потому только, что ему предстоит быть зарисованным. Вот какой простой рецепт дал мне доктор Грачев.

Внимание наполняет мгновения смыслом. Осмысление заливает их значением и утяжеляет. И потом этот вес перетекает в слово.

Вот как я поумнел минут за пятнадцать.

Локоть начинает отчаянно мерзнуть, это на него льется с зонта. Зябко, хорошо хоть догадался нацепить любимую кепку, бежевый вельвет, но зачем было напяливать летний светлый пиджак? Где я увидел лето?

Озираюсь на витрины – кафе, ресторан, – и как на экране, крупным планом – компания немолодых людей дружно, но не синхронно поедает что-то; похоже, родственники, не разговаривают, только жуют, подкладывают и тычут вилками, после кафе – бар. За столиками снова расселись статисты.

Впереди раздается музыка, небольшой особняк и крыльцо, по козырьку его бегут разноцветные огоньки, мокнут ярко-розовые шарики, привязанные под крышей, из репродуктора вырывается обрывками веселая музыка – музей Алисы в Стране чудес. Что-то новое. Надо б сходить с мальчишками. Из музея выскакивает человек в костюме кролика, с белыми ушками, и выкрикивает: «Все на представление! Сегодня. Всего через час. Просим!»

И я спасаюсь бегством. Холод и сырость забираются под рубашку. Хочется погреться, но где?

В следующей высокой умытой витрине стоят оловянные солдатики на высоком кубе, старинные напольные часы, у подножия часов присела фарфоровая кукла в бархатном свекольном платье. Лицо ее кажется мне странно знакомым, только вот не могу сообразить, кого же она напоминает? Офорты и желто-зеленая картина в золотой раме со среднерусским пейзажем, рожь-лес-речка – антикварная лавка! Толкаю дверь, звякает колокольчик, захожу. Здесь тепло, сухо, дремотно. Мой приход остается словно бы незамечен.

Две продавщицы без лиц сидят на стульях за прилавками и переговариваются страшно лениво, они, кажется, почти уже спят. У нее совсем коротенькая юбочка, – говорит одна. – Мини? – откликается не сразу другая. – Нет, еще короче. – Смотри, просвет вроде бы, – первая кивает на окно. – Мечтай-мечтай, просвет… – отзывается другая и сладко зевает.

Меня так и подмывает спросить: извините, я не очень вам помешал? Вашему захватывающему разговору?

Тут я замечаю, что мы не одни, в глубине магазина стоит человек в темно-сером костюме, белой рубашке, тоже местный, вроде охранника – и ему совсем уж скучно.

С зонта капает на пол, я стараюсь держать его пониже, оглядываюсь.

На прилавке прямо передо мной – гора поверженных неработающих круглых часов. Все показывают разное время, все молчат. Когда-то у меня были похожие часы на цепочке, приобрел за два рубля у метро – как я ими гордился! Вынимал каждые пять минут, пока не забыл у Толика в ту самую важную в жизни ночь. Двигаюсь дальше – в стеклянную часть. Сервизы, чашки, блюда, кувшины, графины и графинчики для настоек.

В отдельном шкафу в середине магазина – фарфоровые фигурки, на верхней полке – такса цвета коричневой оливки, две птицы, маленькая и покрупней, белая овечка в завитках, прилегла отдохнуть в теньке вазы с цветочным барельефом.

Спрашиваю продавщицу, сколько стоит вот эта птичка с красной грудкой, – продавщица, та, что зевала, как раз перестала говорить с подругой и почти погрузилась в кокон теплой дремы, втайне она недовольна мной, зачем бужу, напрасно беспокою. Она не сомневается: я – праздный гуляка, не покупатель, бездельник, заглянувший в магазин погреться и обсушиться чуть-чуть. Что недалеко от истины. И все же долг побеждает, она поднимается с видимым трудом, долго возится в невидимых мне бумагах под прилавком, наконец достает список с ценами, рассеянно листает файлы.

Птичка с красной грудкой в списке зовется «голубка». Я прошу перепроверить: какая же это голубка! Нет – «голубка». Вторая, с коричневой глянцевой спинкой, покрупнее и погрубее – «малиновка», – но в это еще можно поверить. Все равно, покупаю голубку, которой снится, что сегодня она снегирь, за 1800 рублей. Продавщица щедро оборачивает ее в тонкую шуршащую бумагу цвета ванили, протягивает мне получившееся гнездо.

Опускаю его в карман.

Пора уходить, но именно с этой минуты лавка начинает мне по-настоящему нравиться. И продавщица проснулась, глядит приветливо, все-таки что-то купил у нее, и подружка ее заинтересованно следит за нами. Я мнусь у входа, левей от дверей, на отдельном столике – башня книг. Альбомы разных калибров, фолианты о художниках, в середине стопки книжка небольшого формата в темно-синей коленкоровой обложке. Сонник. Факсимильное издание. Открываю наугад.

Выстрел слышать – новые вести, письмо.

Ветряную мельницу – пустое знакомство, хлопоты.

Перелистываю дальше, вперед, набредаю на У.

Удить рыбу – болезнь.

Утонуть – потеря.

Факелы горящие – неприятность, лишение друга.

Фата – печаль.

На этих словах меня действительно сдавливает печаль, и такой силы, что темнеет в глазах. Присаживаюсь на высокий стул у стола, хотя, возможно, он не для посетителей.

Пережидаю несколько мгновений, перелистываю книжку назад, что за погребальное шествие прямо посреди лавки, что за… Но снова – точно нарочно – кто это подгадывает?

Дождь сильный – прибыль, с ветром – большое неудовольствие.

Дом строить – радость, прибыль. Ветхий – несчастье, упадающий – потеря друга.

Нет, все это неспроста! И впервые робкая мысль вяло стучится в дверь: этот день – умышленный, кто-то все это подстроил. Эту лавку и сонник с фатой и факелами.

Доктор! Это ваших рук дело? Не знаю, думать не хочу, как это у вас получилось, но получилось недурно!

Дорогу видеть – неприятность, идти по дороге – большой труд, достижение благополучия, честь.

Не хочу, пусть попадется другое, не про сегодняшний день.

Хвост лисицы – обман; других животных – дорога.

Довольно. Дорога так дорога, вперед.

Дождь продолжается, уже не моросящий, еще не ливень, ну, точно к прибыли, вот только чего? Локтю плохо, почему как ни подгибаю, мокнет? В рецепте значится «Лубянка, Моховая», но… Хвост лисицы, факелы… Что за подстава, доктор? Неужели вы надеетесь, что я не посмею сломать вашу концепцию? Надо стать властителем жизни, а не рабом. Где-то прочел недавно.