Текст книги "Клуб"

– Слушай… – быстро начал я.

Тот вопросительно на меня смотрел.

– Тот парень… он сказал тебе свое имя?

Лев пожал плечами.

– Не поверишь, но он оставил визитку.

– Дай взглянуть.

– Сейчас.

Он ушел. Я тер виски. Надежды не оправдались, боль – не проходила.

– Вот, – протянул он аскетичного оформления черный прямоугольник визитной карточки.

С одной стороны серебром было написано «Клуб».

– Я не стал изучать, что это. Все–таки тебя искал, – безразлично информировал Лев.

Перевернув визитку, я увидел надпись: «Если ты мечтал о фейерверке, то этот час настал». Честно сказать, я был в растерянности. Праздник какой? Да с чего бы? Больше ничего на визитке написано не было.

– И еще, да… – замялся Лев.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Проклятье, да странный он, – начал Лев… Слов не нашлось, и он растерянно добавил: – Не знаю.

И я тоже не знал. Совсем ничего. Я запутался. Откуда взялись эти люди? Сначала девушка во сне, а наяву – парень с визиткой. Предлагает мне фейерверки! И зачем–то я им всем понадобился именно сейчас.

Странные люди, странные посетители. И все наперекосяк, кувырком. Ну, а мы… Мы практически поселились в том доме.

Стоит немного прояснить ситуацию. Да, наверное. Почему бы и нет?

Я уставился на прилавок.

Мы с Львом – безработные: он сдавал комнату в своей квартире и выращивал травку, я с переменным успехом играл в казино. Получалось неплохо.

Единственная проблема – безделье: проблема всех жителей этого Города – тихого и относительно мирного места; о чем вообще может идти речь? Ни о чем и никогда. Проклятое безделье мы пытались по–разному убить. Безуспешно, воскрешение старой проблемы. Может, оно и подтолкнуло нас к тому, чем мы занимаемся?.. Да, так – или иначе…

В корзинке лежала пара банок пива.

–

– Твою мать! – крикнул я, злясь и радуясь одновременно: суть игры именно в этом восхитительном, щекочущем дихитомическом чувстве. От него сходят с ума. Шар в лунку идти не хотел. Ну ни в какую. Все вокруг да около.

Мне – хорошо. Головная боль отступила, а после ночной попойки с Львом я радостно забыл своих странных посетителей. Я проигрывал! – это меня волновало намного сильней.

– Сейчас я тебе покажу, как дела делаются. – Лев послал мне воздушный поцелуй – томно улыбнулся, перехватил клюшку поудобнее и легким движением рук загнал злополучный шар в лунку.

– Пошел ты, – я в шутку замахнулся на друга. Тот и не думал уворачиваться – только средний палец показал. Я потянулся за пивом. Глоток.

– Можно прогуляться, – предложил Лев. Я кивнул.

Внезапный стук в дверь. Мы переглянулись.

– Может, все–таки у дома есть хозяин? – боязливо предположил Лев.

– Перестань, а, – устало протянул я, – Открой, слышишь – стучат же.

Лев пожал плечами. Подошел к двери. Щелкнул замок.

На пороге стоял бородатый мужчина. Не выше моего плеча. Все его лицо было покрыто шрамами. Кровь с его рук стекала прямо на потрескавшийся паркет, и въедаясь все плотнее и плотнее, так, чтобы успеть оттолкнуться и поднять якорь… Я и рта не успел раскрыть, как начался его ленивый неотвратимый танец. Он громко пел.

Вдруг – грохот, треск, визг рвущейся ткани; его лицо разлетается на тысячи осколков, но потом оно покрывают все, что я вижу – дома, деревья, дороги. Лицо превращается в единый вихрь и захватывает весь Город.

Я проснулся в холодном поту, икая. Но проснулся я лишь затем, чтобы уснуть.

–

Это был цветущий сад. Странно, но раньше я ничего подобного не видел. Я ходил по улицам Города, но никогда – по прекрасному летнему саду.

Утро, и маленькие смелые росинки украшали бриллиантами листья высоких зеленых деревьев, чьи верхушки заканчивались у самого неба. Эти капельки блестели ярче яркого, и даже отсюда, с земли, их отчетливо было видно. На земле же спали цветы, каких я никогда не видел – ярко–желтые, с голубыми крапинками на лепестках. Хотелось раствориться в этом саду, но…

Я и не видел себя. Ни ног, ни рук. Я продолжал, как мне казалось, жить, ходить, дышать этим свежим воздухом. Я был движением солнца в одну превеликую сторону; хотелось сжаться и взорваться, как миллиарды лет назад взорвался предвечный Хаос и превратился в бытие материальных сущностей, скользящих по мгновениям и пеплу.

В этот момент я умер. И далее – был жив, но лишь как безвольная кукла, исполнитель чужой воли.

А то, что я видел далее, слышал далее; что я чувствовал, как и зачем; откуда все это появилось – не знаю и знать не хочу. Когда это было, когда началось и закончилось. У всего этого есть история.

–

Я прятал руки в брюки и буравил взглядом стены. Тогда я еще не понимал, зачем ко мне так приклеилась эта рыжеволосая девчонка. Я был взволнован точно так же, умирая в последний раз. Я смотрел в ее глаза и видел себя, и видел себя, и видел свою смерть. Тогда я еще не мог осознать чего–то, но той ночью… Той ночью я понял всё.

– А смешно вышло, правда?

Мы степенно вышагивали по мосту взад–вперед. Я радовался. Правда. Я был безумно рад – впервые за многие годы. Как и она.

– Мне кажется, ты получился немного странный, – протянула она.

Я рассеянно кивнул.

– Я не более странный, чем ты. С тобой ведь тоже такое было, верно?.. Впрочем, забудь. Извини, если напомнил.

Она с усмешкой посмотрела на меня.

– Ты странный. Но это совсем не странно.

Я молча улыбнулся ей.

Она пряталась от меня, не желая раскрывать свою истинную сущность. Даже перед собой.

Я изучал хитросплетения теней на ее лице. Солнце скрылось. Я открыл газету и демонстративно приступил к чтению.

«Со мной творится нечто ужасное. Какое–то время назад я, против собственной воли, познакомился с одним местным чудаком. С этим пассажиром я впервые столкнулся, прогуливаясь по бульвару. Он окликнул меня, вроде «мой дорогой друг», и попросил мелочи на проезд. Я довольно резко ответил ему, что никакой я не «друг дорогой», и денег, естественно, не дал. С тех пор я пересекался с ним раз или два, и его собственный мир представляется мне все более и более загадочным. Этот «друг», по ходу дела, живет в некой закрученной бредовой системе, и Мэрия Города в ней – корень зла; я тогда – враг, агент, тварь из Мэрии. Он псих и, возможно, псих опасный (параноики на свободе – жуткое дело). Общаться с ним старался как можно реже, всегда держась настороже: пусть только рыпнется – получит в висок стулом. Или бутылкой по затылку. Но он и не думал рыпаться – вел себя мило. Любопытно и странно. Есть в нем какая–то веселость, будто мы были когда–то знакомы и он шутил именно с тем, кого тогда знал».

– Что читаешь? – спросила она.

Я быстро свернул газету.

– Ничего особенного. Подумалось, вдруг смогу найти что–то интересное. Сама знаешь, какая чушь в мире творится.

Девушка кивнула. Подошла поближе ко мне.

Наклонилась к моему уху. И прошептала:

– Сегодня все закончится. Ты представить себе не можешь, как долго мы этого ждали… Мы все – те, кто умер и те, кто все еще жив.

Я медленно поднял на нее взгляд.

– Не хмурься, – улыбнулась она, – ты будешь последней жертвой, и после тебя никаких жертв не будет.

Смял газету. Бросил ее под ноги. Ветер газету подхватил, закружил и унес. Пара строчек – пыль в глаза. Ветер гремел – он так смеялся; смеялся, ибо знал, что газеты… Газеты все врут.

Со стороны площади послышались первые выстрелы. Хтоника испуганно сжалась – грех не воспользоваться, и я позволил себе рыпнуться, зная, что будет дальше. Импульс. Ощущение, словно разряд электричества вихрем пронесся по моему телу, выжигая последние крошки воли, и вот мои руки, которыми я так хотел задушить Хтонику, мягко её обнимают, оберегая от звуков выстрелов и запаха начавшейся войны.

Я мог бы быть любым из виденных мной лиц; любым лицом из тех, о которых когда–либо думал. Сам факт существования меня таким, какой я есть, не говорит практически ни о чем. Я не был собой в том смысле, в котором себя обычно понимают. Передо мной встали другие задачи, другие берега. Совершенно случайно.

Мое путешествие когда–то принесло плоды. Меня нашли они, Первый и Хтоника. Объяснили, что центр зла в этом городе – злополучный Мавзолей. Он и есть первородный грех, через него всем нам транслировались электронные импульсы – не те, которыми вела меня Хтоника, нет.

Импульсы Мавзолея стократно старше, страшнее и сильнее, через них не переступишь просто так, и так сковывал Мавзолей – чем?.. Обычаями, традициями, моралью, институтом семьи – как лезвием по венам, – невзначай пробегал гормонами и нейромедиаторами по нашим нейронам, нежно целовал в лоб, когда мы поступали правильно, и нещадно наказывал – когда оступались.

Лил дождь. Капли бессильно падали на меня, кожа жадно втягивала влагу. А кто–то высматривал меня с высокого Маяка, вот – увидел; вот набрал пароль ввода. Дал команду. Электронный импульс ударил в нужную область мозга. Разум пустился в пляс; я был именно что танцор тарантеллы.

В груди вновь забился Мавзолей, проникая вязкими щупальцами во все внутренние органы. Уже поражена нервная система. Изнутри выбит серийный код. Я разучился читать, я не в состоянии мыслить. В моей голове одно желание – убить. Убить ненасытный Мавзолей, и взорвать мерзкие биллборды, душащие Город; вырезать эту опухоль, пустить кровь.

Выпасть из окна – в мусорный бак. Проскрести в баке отверстие и дышать воздухом – живым осенним воздухом, легким, прохладным. Певучим. Выгрызать это отверстие изо дня в день, проделывая себе ход в новую прекрасную жизнь.

Понять, что ты выгрыз себе вход в новый мусорный бак. И, к тому же, в процессе, заработал отравление тяжелыми металлами. Аплодисменты. Занавес.

Я не попадусь на эту удочку снова. Краски сгущались, и в итоге проступил единственно возможный путь – вырвать сердце Города.

Я стал птицей. Бег, выстрелы, тротил – этот взрыв не более, чем череда химических реакций. Но суть не в химии, а в фоне – в том, что происходит после и что ты с этим делаешь.

Я с проржавевших петель вырвал с корнем дрожащее Сердце.

Грохот, треск, визг рвущейся ткани, сердце разрывается на тысячи лоскутов и покрывает все, что я вижу – дома, деревья, дороги. Все вокруг облекается в сердце, все вокруг облекается в Мавзолей. Критическая ошибка, он тянул за собой остальной мир, пронизывая, обрисовывая все в новых тонах, которые увидят только новые люди. Старые люди, вроде меня, должны навсегда покинуть этот мир.

Я выполнил свою единственную задачу, ради которой был рожден, затем умер и был рожден вновь своими новыми родителями. Теми, кто заставил меня вспорхнуть, потревожив пыльцу на лепестках Города…

Дождь не утихал. Но он уже не мог погасить пламя, пляшущее на моем теле.

–

– Что это было – Мавзолей?

Бесконечность молчит, улыбается.

– Римлянин?.. Ага, и он. Большой вопрос – кем он был, верно? И что важнее, умер ли он.

Молчит, улыбается. Плещется в крови, натекшей со стигмат.

Все что Вам нужно знать о Мавзолее – он был взорван. Римлянин вырвал Сердце мира, а затем, безумно скаля зубы, бросился в объятья склизких щупалец Мавзолея. Это было великое время, время перемен.

Бесконечность знала точно, кто заставил его пойти на это самоубийство. Но это уже неважно, ведь дело сделано. Все думали, он сошел с ума, а позже сами схватились за винтовки.

Знать бы мне, чего он хотел. И где он. И кем он стал. Умер?.. Смерть – его мечта, но сегодня и смерть, и мечта – пустые слова, обертки слов.

Я очень хочу его увидеть… – но очень надеюсь, этого никогда не произойдет. Иначе мы так и не поймем, в чем же был фокус…

–

Руки Первого беспрестанно кровоточат. Что значит для него Путь? Для Первого Путь – это жертва. Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц, и Первый понимает это лучше остальных.

Люди в Городе жили неправильно и глупо. Они ничего не знали, и это их устраивало. Король убивал пустынников – они молчали. Администрация взрывала дома – они молчали. Но когда взорвался Мавзолей, они поняли, что молчание – не выход, никогда им не было и не будет.

А Первый, что ж, действительно был первым, кто почуял иной ветер. Еще при работе Римлянина на правительство он ходил по домам. «Наше Солнце умерло! Наступил закат!» Они его не слушали.

Так он бежал в леса. Тогда казалось, что это проще, и что это вовсе не трусость – лишь отступление, попытка выиграть время. Но после взрыва даже лес ожил, и Первый понял, что пора действовать.

Зачем он резал себе руки?.. Сложно сказать наверняка. Скорее всего, затем же, зачем в молитве люди танцуют или перебирают четки – чтобы отойти от мирского и соединиться со своим богом.

–

Странную жизнь вела Восторженность в эпоху Мавзолея, очень странную, – а впрочем, как и все. С другой стороны, ей не оставили даже голоса, а глаза выклевали вороны, что следили за каждым в Городе много лет; да вот далеко не за каждым они являлись. А за ней – да, и у Восторженности не стало глаз. Голоса ее лишили гораздо раньше.

Она строила флот для чиновников Мэрии, продолжая кривую их мысли внутри собственного бескрайнего воображения; и в порту вырос город, целый город кораблей – из числа самых причудливых. Она строила галеры о тысячи ножках, древние парусные линкоры, громоздкие современные авианосцы, а сама никогда не видела моря. И поделом! – казалось ей, ибо Мавзолей поработил ее полностью: он выжигал в голове команды, планы, сухие чертежи судов, в которые она старалась привносить что–то свое и, в конечном счёте, что–то живое. Да: Восторженность была художницей – всегда.

И хотя суть происходящего от нее ускользала и она не была свидетелем подрыва Мавзолея, однажды и ей почудилось, что поменялся запах ветра и какой у воды стал новый вкус. Ярче! Ярче!

«Агрессия Римлянина против Города и Мэрии»: Восторженность никогда не читала газет (врут даже слепым), но слышала, о чем шептались люди… Мавзолей пал. Всё изменилось.

Мавзолей пал! Изменилось!..

Восторженность обнажается, Восторженность летит над дымящимися руинами зданий и смеётся, смеётся, смеётся… – лишь в своем бескрайнем воображении. Но она обязательно полетит. К Римлянину, изменившему всё.

–

Римлянин ушел. И спрашивают часто о том, что изменилось. Легко сказать: «всё» (какое пустое слово!), но «всё» – это ничего. Глотки, забитые стразами до отказа: люди не выблевывали их, а ударом по столу требовали еще и еще; им говорили: «Вы – это всё» и кормили. За словом «всё» – пустота. Так было до Римлянина.

Страх смерти был взорван с Мавзолеем. Теперь само это слово не отдает в голову тревожным гулом. Тогда меня до дрожи в коленях пугало происходящее. Едва ли хоть кто-то еще понимал, что происходит.

Вскоре мы выйдем к Маяку. Мы близко, уже очень близко. Надеюсь, что мы поймем, что в нем скрыто, в чем его важность.

С незапамятных времен вокруг него кружили вороны, чьим единственным предназначением была слежка за всеми нами. По–моему, вполне уместно изображать кавычки, говоря о Маяке: о «Маяке». Конечно же! Это система контроля. Система, управляющая вороньем; вороньем, что помогало управлять – нами, высматривая, выклевывая.

Мы захватим его и несомненно найдем много еще чего интересного внутри. Мы закрепим успех революции. Что, если Мавзолей был не последним препятствием? Кто же хранит всё в одном кармане? Мэрия ставит нам очередную подножку, вот только мы нанесем удар первыми.

–

Глаз у меня нет, но я больше всех радуюсь утреннему солнцу. Мне нравится море – я его никогда не видела. Легкий ветер играет с моими волосами, и я падаю в пустоту.

В пространстве не ориентируюсь. Вообще. Говорят, слепых обучают куче трюков – читать руками, ходить по определенным камням, слушать… Кто–то из слепых на многое способен, но не я; я – дефектная; и ладно, это меня не волнует. Всю жизнь я строила корабли – больше ничего не умею, а теперь ничего и не требуется. Обо мне никто и никогда не заботился. Может, поили, кормили, одевали – и всегда всё пересаливали; даже новая одежда и та – холщовая, грубая, пропитанная морем. Ни вкуса еды, ни прикосновения солоноватой воды – я не чувствовала уже давно.

Люди ходят туда–сюда по пляжу. Забираются на скалу. Спускаются, совещаются. Разные люди. Не всегда понимаю, о чем они говорят, но очень часто упоминается маяк.

А может, нет никаких людей и я схожу с ума от голода.

Морская вода очень сильно жжет. Интересно, я понравлюсь ему? Надеюсь, он хотя бы выслушает меня, прежде чем брезгливо отвернуться.

Никто не верит, что он жив, но я в этом уверена. Он приходил ко мне во сне, очень много раз. Ему было больно, но он выжил. Мне тоже больно. Очень, очень больно, но я должна выжить. Другого выхода для меня нет.

–

Маяк дышит. Ближе. Ноги неверно несут все ближе к Маяку. Кавычки были неуместны. Это Маяк, и он жив черными бабочками. Их жизнь, их жизнедеятельность. Они гнездились в досках Маяка, как невидимые пометки философа между строк его главной книги. Только их и стоит читать. Черные бабочки, черный гул мертвых партизан позади.

Бабочки шепчут. Не слышу. Затыкаю уши.

– Бесконечность!

Я ничего не слышу, я ничего не слышу.

– Бесконечность!

Море, где мое море?

– Бесконечность!

Я опять лечу.

–

Этот Первый гнездился в лесах неподалеку, и потому пришел к Маяку раньше. Он–то знал его ценность, или хотя бы подозревал. Видимо, сработала его чуйка, что часто выручала его раньше по службе. Кто бы мог подумать – очередное правительственное здание, очередное оружие. Первый вот смог.

Он смотрел на море. Легко догадаться, о чем думал: о, море! Бескрайнее, ужасное море! Сколько жизней оно забрало?.. Сколько еще заберет?.. Всю эту картину, так сказать, морскую пляску смерти, обвивает рамочка – гениальная мысль Первого: нет числа мертвым, их всегда будет больше, чем живых. Вот это да!

Даже воду, капающую из–под крана, слушать интереснее, чем мысли Первого, и прекрасная женщина падает с обрыва. Да ладно – очередная ложь. Какая же это женщина.

Но Первый узнает ее. Его лицо – открытая книга; нет – наскальная живопись: примитивная, наивная, очевидная. Бесконечность. О

У него перехватывает дыхание. Парцелляции добавят эмоций и динамичности. Итак:

Бег. Стереть ноги в кровь. Успеть!

Он опять летит. Ноги – сточены, а крылья у людей не растут.

Камни совсем близко.

– Привет.

–

Поцелуй перед смертью – самый сладкий. Разрывая губы. Самый долгий. Плоть, плоть… Моя плоть – под твоими длинными, грязными ногтями.

Кто ты, я знаю. Я не знаю, кем ты являешься для меня. Никчемность знаний доказывается во время падения, падения на скалы.

Я знаю ничего.

–

Как дивно поют механические птицы, падая: свист над моей головой. Соль на губах. Песок под одеждой. Встать – самое простое. Первый шаг, второй. А я хотела летать.

Как обидно. Он ведь и не подозревал о существовании кого–то вроде меня. Кто–то вроде меня – а может, я – дождевым червем на промозглом песке; криком без слов – просьбой о смерти в мире, где сама смерть забыла себя и стала чем–то новым. Я хочу каждую черту его лица высечь на подкорке мозга.

Встать – не так уж просто. Все, что я могу – гулять по берегу. Слушать шум волн. Он уже в моей голове. Выбивает всё, все мысли. Право на бесконечное ожидание.

При родах моя мать умерла, а отца я никогда не знала. Раньше это казалось нормальным, но к смертельному исходу привела череда случайностей – четко выверенных, нанизанных на нужное место и время, обстоятельств. При малейшей корректировке и вмешательстве честной судьбы – всё было бы по–другому.

С детства мне снятся холодные сны. Я никогда в жизни не бывала в заснеженных краях, но моряки, бывшие когда–то в порту, рассказывали удивительные истории про него.

«Снег, – говорили они, – ну, как песок. Только он холодный, а когда побудет на твоей коже слишком долго, то превратится в воду». До сих пор не верю в холодный белый песок – такое чудесное чудо! Но во сне я его видела. Во сне я прозреваю. Там снег, и я ловила его своей кожей и смеялась, а смех уносился далеко, далеко отсюда, заворачиваясь вихрем: снежинки отмечали мое существование здесь. И сейчас. Я никогда не знала снежных сказок, но была готова отдать все, лишь бы коснуться их своей сухой кожей.

–

Он ведь как кот, пускай ободранный, пожаловавший на кровавую кормежку прямиком из мусорного бака; а у котов девять жизней и приземляются они всегда на ноги. Удивительных свойств у котов достаточно. Он неторопливо деловито вылизывается. Он своим телом смягчил моё падение, и я с усмешкой и ужасом взираю на камни, на которые, по всем расчетам, я должна была упасть. Вновь.

– Что тебе здесь нужно? – Первый, как обычно, пылал, пылал негодованием – на себя: не очень он рад, что поспособствовал моему чудесному спасению.

Я морщусь.

– Оставь свою придурь. Ты знаешь, зачем я здесь. А вот чего тебе здесь нужно – вопрос на миллион.

Первый выплёвывает какой–то кровавый ком, я не знаю, наверное, не слишком востребованную часть своей души. Или легкого. Или всё вместе.

– Мы с ребятами давно присматривались к Маяку, подошли так близко, а ты опять пытаешься все испортить. Во Вселенной нет никакого порядка, и только твоя упертость в ней – постоянная величина: она назойлива, как муха.

Он отвратно проводит языком по клюквенным губам. Все–таки, сок надо пить аккуратно, посредством соломки. Он злобно пялится на меня и жадно. Из–под рваной рубахи: руки, руки, руки, рубцы – рубцы, что не заживут никогда.

– Не придуривайся, Бесконечность! – цедит сквозь уцелевшие зубы Первый. Что достаточно смешно – оттого что шепеляво: – Ты знаешь, я уже несколько лет наблюдаю за Маяком. Еще до разрушения Мавзолея. Я был здесь.

Тоже мне достижение. Чертов фанатик со своим культом.

– Еще раньше, – продолжает он, – я знал: с этим Маяком связано что–то совершенно особенное. Я долго искал, но ничего не нашел. Есть у меня догадки, но я ничего не собираюсь тебе рассказывать. Я не позволю тебе делать все, что тебе вздумается на волне одной лишь Революции. Я знаю, кто ты, Бесконечность.

Это правда. Первый, вероятно, единственный, кто знает о моем истинном происхождении и в целом о происходящем здесь.

– Мы уже сделали с тобой все, что хотели, и даже больше, не это ли плод наших стараний?.. Но мы не можем быть вместе вечно, рано или поздно наши пути должны были разойтись.

Первый возносит руки к небу.

– Что, опять?

Его тело выгибается – лук в руках фавна; того и гляди – лопнет. Изо рта льется банальная кровь. Он пребывает в привычном экстазе, и его глаза буднично вываливаются из орбит.

Я должна быть к этому готовой. Должна быть сильной. Но мне страшно.

Он бросается на меня, размахивая своими руками и окропляя всё кровью. Я лишь стояла и безмолвно наблюдала, как он приближался ко мне с нарастающей скоростью.

Хруст. Боль. Крик. Проклятье, он проломил мне ребро.

Я никогда не была воином. Он бьёт меня. Град ударов. В живот. В плечо. Скачет на моей голове, радостно гогоча.

Потерять сознание – единственное, что мне удалось сделать. Но от меня требовалось большее. Электронный импульс в мозг. Перехватываю ногу, поваливаю его на землю. Треск. И зачем ему коленные чашечки? Вот и я думаю, что ни зачем.

Я рисуюсь. Меня ведь он тоже здорово отредактировал. Живот безумно болит; и еще, кажется, я прогорю изнутри. Говорю ему, сгорая, устало:

– Стой.

Первый лежит, боясь шелохнуться. Или у него нет причин для страха?

– Я не должна тебя убивать, ты же знаешь. И тебе не стоит меня убивать.

Он медленно кивает. Я облегченно вздыхаю.

– Снег…

Что?

– Вы моряки?

Первый подо мной лежит, как смятая жалкая подушка. Он удивлен.

Еще бы. Все это очень странно.

–

– Ты не понимаешь!

Шаг влево, шаг вправо. У сердца Бесконечность, справа Первый. Глаз нет, но чувство – их тел; они извиваются котятами, но не могут справиться с хитрым захватом. Удушающий капкан. Дышите, ну! Смеюсь, смеюсь настолько громко и весело, насколько это возможно в юдоли мертвых кораблей. Мой смех, отражаясь от скал, легко затыкает за пояс болтовню волн. Смех прилипает к коже и тает, оседая солью… Ранит тело, терзает душу.

– Кто… ты? – хрипит Первый. Бесконечности вообще предстоит заново изобретать язык. По подбородку стекает струйка крови, в глазах ледовитое море.

Нет нужды отвечать.

Я мило улыбаюсь Бесконечности.

– Все идет согласно плану.

Поцелуй.

Мы танцуем втроем, и я смеюсь, и вид моря, которого я не вижу, ласкает мой взор, и я люблю тебя, и я люблю ее, и я люблю всех вас и хочу убить так прилежно, так скрупулезно, как иной человек никогда за всю свою жизнь не сможет собрать сумасшедшей взрывчатки.

–

Ночь.

С каждым днем море становится все холоднее. Я боюсь, что однажды оно вновь замерзнет, как когда–то давно.

Первый лежит рядом. Изо рта вырывается хрип. Беспокойный сон.

Незнакомая девушка разлагается с ним в обнимку, счастливо улыбаясь. Да кто она?

Я точно знаю, мы потерялись. Мы не там, где были вчера, когда она так весело и яростно била нас ногами до потери сознания.

Она не наш враг. Она не наш друг. Да кто она?!

На небе проявляются первые звезды. Сколько же всего я проспала…

Невыносимо и смешно болит тело. Я не хочу вставать, я не хочу спать. Я прижимаюсь поближе к Первому – смутно, тускло – пою:

Тихий крик пронзает ночь,

Не плачь, малыш, иди в кроватку.

Не плачь, малыш, иди в кроватку.

Где есть сон, где есть мир,

Где есть радуги остатки.

Где есть радуги остатки.

Видишь смех, вдыхаешь жизнь,

Пьешь бутыль своего корма.

Ветер глотку рвет упрямо,

На щеках твоих румянец.

Раньше мне эту песню пел Фаер, еще когда мы не приехали в ту злополучную пустыню, а жили на дороге. И все дни – как ночь.

Он пел мне:

Будь простою птицей, просто улети,

Из этого края в край небесный.

Из этого края в край небесный.

Тихий крик пронзает ночь,

Не плачь, малыш, иди в кроватку.

Не плачь, малыш, иди в кроватку.

–

Я умею летать!

Но вот совсем не хочу… Как грустно все, что было. Я не помню, что я тогда сделала такого, однако эти двое, кажется, совсем на меня разобиделись.

– Первый! – выпалила я.

Я услышала скрип песка.

– Ну? – недовольно прохрипел он.

– Зачем тебе нужен Маяк?

Казалось, он задумался. Однако его размышления прервало покашливание Бесконечности:

– Мы здесь по одному очень важному делу. Наверное, стоит сказать тебе спасибо – если бы не ты, я не знаю, как все сложилось бы.

Вот бы увидеть ее лицо…

– А почему ты оказалась здесь? Я думала, что рядом с Маяком на много километров никто не живет, – говорила девчонка.

– Я здесь всегда была, – несколько обиженно протянула я. – Но зато я умею летать!

И хочу встретить его…

–

Мы подошли ближе к морю. Черные волны бились о скалы, будто раз за разом вгрызаясь в них в бесплодной попытке урвать кусочек пожирнее. Восторженность болтала ногами на спине Первого, а я всматривалась вдаль.

– Эй! – крикнула я Первому.

Тот угрюмо покосился на меня.

– Как ты думаешь, там вообще внутри кто–нибудь есть? Маяк выглядит заброшенным.

–

Первый быстро заходит в помещение, оглядывает его с ног до головы приземленно кидаясь в нерв вулкана.

Я умираю, моя плоть словно рвется на куски и норовит облечь собой весь мир, я помню это чувство, это мгновение. Одновременно с этим Маяк распадается на части, вокруг нас водружается вневременность – с одной стороны, и внепространственность – с другой. Повсюду мелькают звезды, кидаюсь в руки Первого, отбиваемся. Кувырок-переворот, слышу выстрел.

Чувствую запах пороха. Взрыв ослепил меня, и я услышала протяжный стон со стяжательствами и причитаниями, извечными и лучшими могилами. Свет падает мне на ресницы. Я теряюсь, путаюсь.

Восторженность хватает Солнце за хвост! Размахивается и швыряет в нас, Первый едва уклоняется.

Повсюду смех, и бумаги, документы, макулатура, категория космогонии как первичное состояние вселенной, бесформенная совокупность материи и пространства.

В истории обществ убийства осуществлялись в процессе жертвоприношения по религиозным культурным и этническим мотивам хаос в древних цивилизациях санкции смертная казнь жертвы религиозные ритуалы смертная казнь распятие на кресте холодное лицо не открывай рот молчи покупай соглашайся голосуй убийства легализованы смотри телевидение повторяй маршируй молись чтобы все куклы вышли замуж.

Пока ты жив.

И воистину Зверем проснется тот, кто увидит извечное Страдание внутри себя, потянется к разверзнувшейся внутри него Бездне, заглянет внутрь. И увидит там Ничто.

Облечется он в Ничто, подобное плащу Смерти, но не земной, а Изначальной; не той, которой боится рожь и пшено, взрощенное трудолюбивыми крестьянами, а той, к которой извечно стремился Он. К которой извечно стремился, но нашел внутри себя.

Тот путь был проложен великой болью и потерями, но потеряв все, Он осознал, что ничего не имел. И воссияет он тогда над миром Чёрной Звездой, что пророчит смерть тварному миру; и устрашатся слабые, и усмехнутся сильные, но погибнут все.

Будет Зверем тот, кто очнулся от бесконечного морока, окутавшего его давным–давно; Будет Зверем тот, кто отринет прочь учение Римлянина и воссоздаст мир заново.

Не будет он строить дома, не будет засеивать поля, но воспоет страшную песнь Смерти единой.Прольется кровь – не моя, не твоя. Из Ничего прольется кровь, и утечет в Никуда.

Да будет так.

А если бы все было по–другому? Представь на секунду. Во главе Церкви был бы иной; на экранах были бы другие, и ты не знаешь, куда идти. Ты пришел не отсюда, ты пришел не туда и не когда нужно, а когда совсем не нужно, когда совсем непонятно.

Ты потерялся. Как потерялась когда–то я. Я смотрела на этих людей и не видела в них себя. Свет ослепил их – они боялись умереть. Ты мог бы себе такое позволить?

Они заплутали, но им казалось, что их путь и есть Истина. А был ли путь? Я никуда не шла. Я разрушала то, что должно было быть разрушено, и это есть Истина и ничто другое.

Знаки, слова, мысли, поступь. Форма, лицо, одежда, оскал, оружие и убийства. Странные слова, заплетающийся язык.

Театр. Фарс. Я та, кто строил пирамиды. Я та, кто вырезала всех вифлеемских младенцев. Я не то, что ты видишь. А что ты видишь?

Ты видишь лишь то, что хочешь видеть. Ты запутался так же, как и они.

Я не знаю их имен. Зачем мне это? Что мне это может дать? Я даже не знаю своего настоящего имени. А ты знаешь?

То, что случилось, уже было. То, чего не было, может и не быть.

Ты знаешь. А я там была, когда все начиналось, и буду там, когда все закончится. Все это – паутина. Заплетаешься и падаешь. Ворочаешься, мурчишь себе под нос бесконечную мелодию, а потом умираешь. Так будет всегда.

Пока ты что–то не изменишь.

–

Щеки пылали румянцем. Здесь было слишком жарко. Нас окружили. Мы до сих пор были в Маяке, и он горел. Мы отрицали это. Бесполезно.

Около двух сотен пар глаз направлены в нашу сторону.

Ошметки плоти летели во все стороны. Первый прикрывал меня, пока я искала ответы. Каждый из них…

Безумцем будет считаться тот, кто не замечает дверей, тогда как все ищут ключи. Покупают их у бродячих торговцев, обманывают, залезают в долги и заканчивают свою жизнь где–то в пустыне под палящим солнцем.