Текст книги "Сверхнормальные. Истории, которые делают нас сильнее"

* * *

Психолог и известный семейный психотерапевт Вирджиния Сатир высказала предположение, что «большинство людей предпочитают определенность страданий страданиям неопределенности»[89]89
  Virginia Satir, The Satir Model: Family Therapy and Beyond (Palo Alto, CA: Science and Behavior Books, 1991).


[Закрыть]. Став взрослым, Сэм не считал, что предпочел бы, чтобы его родители сохранили свой несчастливый брак, но и возникшая из-за развода неопределенность тоже давалась ему тяжело. Когда родители разводятся, оспариваются фундаментальные представления о любви, семье, порядке и постоянстве, и дети начинают задавать себе ошеломляющие вопросы о первопричинах случившегося: а не моя ли это вина? Что будет дальше? Кто обо мне позаботится? Если мои родители могут перестать любить друг друга, не могут ли они перестать любить меня? Где я теперь буду жить? Кто будет заботиться о родителе, с которым останусь жить я? Кто будет заботиться о родителе, который теперь будет жить один? Кто будет покупать нам еду? Мой брак в будущем тоже однажды распадется? И как бы ни пытались утешить ребенка один или оба родителя, заверения, что все будет хорошо, а то и лучше, чем прежде, не всегда подкрепляются реальностью.

Дети, как правило, вполне неплохо себя чувствуют, если только что ставшая одинокой мама (или папа) спокойно это переживает, но чаще эмоциональное состояние родителей и качество родительства после развода ухудшаются[90]90
  E. Mavis Hetherington, «Coping with Family Transitions: Winners, Losers, and Survivors», Child Development 60, no. 1 (1989): 1–14; E. Mavis Hetherington, «An Overview of the Virginia Longitudinal Study of Divorce and Remarriage with a Focus on Early Adolescence», Journal of Family Psychology 7, no. 1 (1993): 39–56; E. Mavis Hetherington and John Kelly, For Better or for Worse: Divorce Reconsidered (New York: Norton, 2003); см. обзор в Joan B. Kelly and Robert E. Emery, «Children’s Adjustment Following Divorce: Risk and Resilience Perspectives», Family Relations 52, no. 4 (2003): 352–362.


[Закрыть]. Современным семьям и так чрезвычайно сложно жонглировать карьерой и воспитанием детей, но одиноким родителям обычно еще тяжелее. Если раньше они все делили на двоих – домашнюю работу, оплату счетов, приготовление пищи, купание детей, укладывание их спать, выходные и больничные, – то после развода, пытаясь справиться в одиночку, люди, как правило, чувствуют большую перегрузку. Кроме того, в наши дни почти две трети взрослых живут не в том же сообществе[91]91
  D’Vera Cohn and Rich Morin, «American Mobility: Who Moves? Who Stays Put? Where’s Home?», Social and Demographic Trends Report (Washington, DC: Pew Research Center, December 17, 2008), по состоянию на 30 декабря 2015 года, http://www.pewsocialtrends.org/2008/12/17/who-moves-who-stays-put-wheres-home.


[Закрыть], в каком росли, а это означает, что подспорье в виде помощи бабушек и дедушек, теть и дядь может быть удалено от них на многие километры или даже отделено океаном. Почти половина взрослых респондентов сообщают, что у них в лучшем случае есть только один человек[92]92
  Miller McPherson, Lynn Smith-Lovin, and Matthew E. Brashears, «Social Isolation in America: Changes in Core Discussion Networks over Two Decades», American Sociological Review 71, no. 3 (2006): 353–375; см. также классический труд на эту тему Claude S. Fischer, To Dwell Among Friends: Personal Networks in Town and City (Chicago: University of Chicago Press, 1982).


[Закрыть], с которым они могут обсудить важные проблемы и вопросы, а поскольку этим человеком обычно бывает сожитель или супруг, получается, что после развода родитель нередко остается один на один не только с материальными, но и с эмоциональными трудностями. И некоторые дети становятся подушкой, в которую плачутся их «осиротевшие» родители[93]93
  E. Mavis Hetherington, «Should We Stay Together for the Sake of the Children?» in Coping with Divorce, Single Parenting, and Re-Marriage, ed. E. Mavis Hetherington (Mahwah, NJ: Erlbaum, 1999), 93–116.


[Закрыть], поэтому они порой сталкиваются со взрослыми проблемами, решить которые им просто не под силу, например вопрос, кто теперь будет оплачивать счета.

По оценкам специалистов, около половины родителей-опекунов получают от другого родителя помощь на ребенка в полном причитающемся объеме[94]94
  Timothy S. Grall, «Custodial Mothers and Fathers and Their Child Support: 2011», Current Population Reports no. P60–246 (Washington, DC: US Census Bureau, October 2013), по состоянию на 1 января 2016 года.


[Закрыть], четверть получает ее лишь частично, а еще четверть не получает вовсе. Вероятность получения алиментов особенно низкая[95]95
  Timothy S. Grall, «Custodial Mothers and Fathers and Their Child Support: 2011», Current Population Reports no. P60-246 (Washington, DC: US Census Bureau, October 2013), по состоянию на 1 января 2016 года.


[Закрыть], если суд не назначил совместную опеку или регулярное посещение либо если один из родителей после развода уезжает в другой штат или покидает страну. Но даже когда оба честно вносят свою лепту в обеспечение ребенка, финансовых проблем чаще всего не избежать. По словам эксперта по вопросам банкротства, сенатора Элизабет Уоррен, в XXI веке, когда даже семьям с двумя доходами, объединяющим усилия, с большим трудом удается оставаться в среднем классе, «только что разведенный [родитель] оказывается на краю финансовой бездны в тот самый день, когда [он или она] подписывает документы на развод»[96]96
  Elizabeth Warren and Amelia Warren Tyagi, The Two-Income Trap: Why Middle-Class Mothers and Fathers Are Going Broke (New York: Basic Books, 2003).


[Закрыть]. Почти треть семей с одним родителем[97]97
  Timothy S. Grall, «Custodial Mothers and Fathers and Their Child Support: 2011», Current Population Reports no. P60-246 (Washington, DC: US Census Bureau, 2013), по состоянию на 1 января 2016 года.


[Закрыть] живут очень бедно, а поскольку женщины воспитывают детей после развода в семь-восемь раз чаще мужчин, в первую очередь риску подвергаются они и их дети[98]98
  Lenore J. Weitzman, The Divorce Revolution: The Unexpected Social and Economic Consequences for Women and Children in America (New York: Free Press, 1985), 16–41.


[Закрыть]. «Сегодня наличие ребенка – наилучший единичный предиктор того, что женщину неминуемо ждет финансовый крах»[99]99
  Elizabeth Warren and Amelia Warren Tyagi, The Two-Income Trap: Why Middle-Class Mothers and Fathers Are Going Broke (New York: Basic Books, 2003).


[Закрыть], – пишет Уоррен. А сенатор, поверьте, знает, о чем говорит. Хотя родители Элизабет не разводились, ее собственная история начинается с увольнения отца; чтобы удержать семью на плаву, им с матерью пришлось устроиться на работу. «Я точно знаю день, когда стала взрослой. Я знаю минуту, когда это случилось. И я точно знаю, почему в одночасье повзрослела»[100]100
  Elizabeth Warren, A Fighting Chance (New York: Metropolitan Books, 2014).


[Закрыть], – вспоминает Уоррен.

Иногда более мучительным, чем повседневные волнения о том, где теперь брать деньги или получать должный уход, становится вопрос, откуда теперь будет поступать любовь и забота. Психоаналитик Адам Филлипс и историк Барбара Тейлор утверждают, что «сегодня доброта ожидается, санкционирована и действительно обязательна только в отношениях между родителями и детьми»[101]101
  Adam Phillips and Barbara Taylor, On Kindness (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2009).


[Закрыть], и независимо от того, насколько это верно, дети обычно воспринимают мир именно так. Один из самых надежных выводов, сделанных в ходе исследований психологической устойчивости, заключается в том, что главным фактором, защищающим ребенка в трудные времена, служат высококачественные отношения[102]102
  Michael Rutter, «Resilience in the Face of Adversity: Protective Factors and Resistance to Psychiatric Disorder», British Journal of Psychiatry 147, no. 6 (1985): 598–611.


[Закрыть] в его жизни, а развод нередко сокращает этот показатель вдвое. Иногда это происходит просто потому, что раньше у ребенка было два родителя, а теперь остался один. В других случаях это число воспринимается как вдвое меньшее, потому что, хотя оба родителя остаются любящими и внимательными как и раньше, теперь они отчасти заняты новой работой, любовниками, новыми стрессорами, обязанностями и собственными негативными переживаниями, связанными с разводом, и каждый родитель «доступен» лишь наполовину от прежнего. Стараясь подбодрить детей и самих себя, родители порой нахваливают преимущества детства с двумя спальнями, двумя семьями и двумя комплектами всего хорошего. Твоя жизнь станет в два раза лучше, утверждают некоторые из них, но детей так просто не проведешь. «Даже хороший развод полностью реструктурирует детство ребенка, заставляя его постоянно перемещаться между двумя разными мирами, – говорит автор Элизабет Марквардт. – И поиск смысла этих двух миров становится задачей детей, а не их родителей»[103]103
  Tamar Lewin, «Poll Says Even Quiet Divorces Affect Children’s Path», New York Times, November 5, 2005, по состоянию на 22 января 2017 года, http://www.nytimes.com/2005/11/05/us/poll-says-even-quiet-divorces-affect-childrens-paths.html?_r=0; Elizabeth Marquardt, Between Two Worlds: The Inner Lives of Children of Divorce (New York: Three Rivers Press, 2005).


[Закрыть].

Ничто из вышесказанного отнюдь не означает, что несчастные пары должны отказываться от развода и жить вместе, несмотря ни на что. В конфликтных взаимоотношениях не бывает простых решений. Это лишь признание факта, который взрослым, возможно, больно признать, но который детям уже известен: как и брак, развод может быть и к лучшему, и к худшему. В одном исследовании на эту тему целых 80 процентов молодых людей согласились с утверждением, что «хотя это было тяжело, для моей семьи развод был правильным решением»[104]104
  Lisa Laumann-Billings and Robert E. Emery, «Distress Among Young Adults from Divorced Families», Journal of Family Psychology 14, no. 4 (2000): 671–687.


[Закрыть]. Дети переживают развод гораздо спокойнее, если родители готовы представить его с обеих сторон: то есть что, хотя это и правильно, скорее всего, придется непросто. В противном случае подростки остаются наедине со своими обидами и конфликтами, а маленькие дети – наедине со своим горем.

* * *

В то октябрьское утро, когда отец Сэма ушел из семьи, никто в их доме не сказал об этом ни слова. И, как ни странно, это вовсе не необычная ситуация: 23 процента детей сообщают, что никто в их семьях не говорил с ними о разводе[105]105
  Judy Dunn et al., «Family Lives and Friendships: The Perspectives of Children In Step-, Single-Parent, and Nonstep Families», Journal of Family Psychology 15, no. 2 (2001): 272–287.


[Закрыть], 45 процентов респондентов вспоминают только отрывочные объяснения вроде «Папа больше не будет с нами жить»; и всего 5 процентов детей сообщают о полной осведомленности о происходящем между разводящимися родителями и о том, что их поощряли задавать об этом вопросы. Так что Сэм в тот день, да и во все последующие, пошел в школу, как будто в его жизни ничего не изменилось. Это было легко, потому что в школе, в отличие от дома, где он только притворялся, что ничего не случилось, это было действительно так. Утро, как всегда, началось все с той же «Клятвы верности». Во время обеденного перерыва Сэм, как всегда, съел сырные крекеры и выпил шоколадное молоко из маленькой коробочки. Игра в футбол на большой перемене, как обычно, была самым лучшим времяпрепровождением. В школе по-прежнему было весело и интересно. Приходили новые знания и удивительные факты, например о погоде или древних египтянах, и эти новые знания предоставлялись вдумчиво и поэтапно, что делало их понятными для детей; эти знания никогда не подавляли, так как в них не было ничего личного.

А потом случилось вот что. Вскоре после ухода отца они в классе проходили тему почты: как писать письма с правильными фразами, такими, например, как «Дорогой…» и «С уважением…», как подписывать конверты, указывая адрес получателя и обратный адрес в нужном месте. Для практики учительница попросила каждого ученика написать реальное письмо реальному человеку, который жил в другом месте. Сэм сидел за партой, тупо уставившись на лежащий перед ним лист бумаги. Он положил карандаш в пенал. Он не мог начать письмо. Через какое-то время мальчик поднялся с места и, пройдя между рядами парт, подошел к учительнице, которая, стоя спиной к классу, что-то писала на доске.

– Миссис Леонард… – начал он.

Учительница обернулась.

– Я не могу написать письмо, – безучастно продолжил Сэм.

– Почему? – спросила миссис Леонард, чуть склонившись к мальчику.

– Мне некому писать, – заявил Сэм и быстро перевел взгляд на испачканные мелом пальцы учительницы, а потом начал внимательно изучать пятна мела на ее широкой юбке клеш.

– Я уверена, что ты можешь вспомнить кого-нибудь, кому можно написать, – настаивала миссис Леонард.

– Нет, не могу. У меня никого такого нет, – опять повторил Сэм довольно строго и решительно.

Миссис Леонард посмотрела на мальчика и вдруг ошарашила его предложением:

– А почему бы тебе не написать письмо папе?

Сэм стоял у доски – потрясенный, сбитый с толку, не способный дышать. А затем, не говоря ни слова, вернулся к своей парте и написал письмо кузену, который жил в Техасе.

В ноябре мама подарила Сэму настоящую Библию в черном мягком переплете. Они ходили в церковь каждое воскресенье, но раньше у Сэма не было собственной Библии. Не зная, как еще расценивать этот поступок, мальчик решил, что раз отец от них ушел, он сможет найти в этой великой книге любую помощь, которая может ему понадобиться. По ночам он перелистывал тонкие, просвечивающие страницы и с удивлением обнаружил, что Библия полезнее, чем он ожидал. В ней подробно освещались многие темы, которых окружающие упорно избегали в разговорах. Секс. Любовь. Брак. Даже развод. Натыкаясь на места, где описывались разводы из-за прелюбодеяния, Сэм читал и перечитывал их ночь за ночью, пытаясь разобраться в смысле фраз, написанных причудливым языком, и в своей странной новой жизни. Однажды, сидя с мамой в автомобиле, мальчик набрался смелости и задал ей вопрос: «Мам, а папа ушел от нас, потому что он прелюбодей?» Он спросил это как бы между прочим, сгорбившись на сиденье и заставляя себя смотреть вперед. Мать сбросила скорость, словно ожидая продолжения, поэтому он сказал: «Ты не знаешь, у него есть другая женщина?»

Мама опять надавила на газ и быстро вздохнула.

«Боже, нет, конечно, – усмехнулась она. – Кому он нужен».

После этого Сэм больше не читал Библию.

В декабре того года Сэму казалось, что Рождество никогда не наступит; он ждал его, как никогда прежде. Рождество было таким особенным, таким чудесным днем – с четко прописанным сценарием и множеством замечательных ритуалов, – и теперь только этот день казался незатронутым новыми жизненными обстоятельствами мальчика. Санта-Клаус принесет подарки и Санта-Клаус ничуть не изменился. В канун Рождества, вскоре после того как он лег спать, Сэму что-то понадобилось, может, попить воды, и он на цыпочках прокрался по коридору к кухне.

Заметив, что в кухне кто-то есть, он успел спрятаться в нише; мальчику потребовалось какое-то время, чтобы понять, что он видит, но скоро он понял, что это была мама; она заворачивала в красивую бумагу с лентами подарки, которые якобы прибыли с Северного полюса. Сэм развернулся и прокрался назад в спальню; забираясь в постель, мальчик осознал, что теперь из его жизни ушли все мужчины: папа, Бог и Санта-Клаус.

* * *

Сэм помнит эти моменты очень ярко и живо, потому что они относятся к воспоминаниям, которые иногда называют воспоминаниями-вспышками[106]106
  Roger Brown and James Kulik, «Flashbulb Memories», Cognition 5, no. 1 (1977): 73–99.


[Закрыть]. Эти моменты словно выхвачены во тьме лучом яркого света и застыли во времени, как мгновенные снимки, навеки запечатленные в памяти[107]107
  Исследования, изучающие воспоминания-вспышки, показывают, что особенно эмоциональные события воспринимаются нами как запомнившиеся более ярко и подробно, хотя запомнившиеся детали не всегда соответствуют действительности; см. также обзор в Elizabeth A. Phelps, «Emotion and Cognition: Insights from Studies of the Human Amygdala», Annual Review of Psychology 57 (2006): 27–53; Olivier Luminet and Antonietta Curci, Flashbulb Memories: New Issues and New Perspectives (New York: Psychology Press, 2008).


[Закрыть]. Психологи из Гарвардского университета Роджер Браун и Джеймс Кулик предложили этот термин научному сообществу в 1977 году в работе, в которой высказали предположение, что при столкновении с по-настоящему шокирующими или значительными для нас событиями мы навсегда запечатлеваем их в своей памяти, как фотографии. Классический пример воспоминания-вспышки – знаковые, примечательные с культурной точки зрения моменты, которые запоминаются практически всем. Например, почти каждый американец помнит, где он находился и что делал утром 11 сентября 2001 года. Думаю, подавляющее большинство из нас предельно ясно и четко помнит, как услышали, что самолеты врезались во Всемирный торговый центр, и что сделали сразу после этого.

Брауна и Кулика в первую очередь интересовало, как люди запоминают шокирующие публичные события, но результаты их исследований показали, что культурное и личное пересекаются. Так, в рамках исследования воспоминаний-вспышек белых и афроамериканцев, о том, как они услышали об убийстве президента Джона Кеннеди, сообщило равное количество респондентов, в то время как о воспоминаниях об убийствах лидеров – борцов за гражданские права темнокожих американцев Мартина Лютера Кинга и Малкольма Икса рассказало гораздо больше афроамериканцев, чем белых участников. Это подчеркивает тот факт, что воспоминания-вспышки – не просто каталог событий, которые объективно важны либо экстраординарны. Здесь самое важное, насколько актуальным человек считает событие и насколько сильно оно влияет на его жизнь по субъективным ощущениям. Иными словами, воспоминания-вспышки – это эмоциональные воспоминания, имеющие особую значимость для нашей психики и жизни. Фактически сила и постоянство эмоциональных воспоминаний – один из основополагающих вопросов для исследователей человеческого разума. И кстати, на него до сих пор нет ответа.

В далеком 1890-м году отец американской психологии Уильям Джеймс писал, что некоторые воспоминания кажутся нестираемыми, потому что «впечатление было настолько возбуждающим эмоционально, что оставило шрам на мозговых тканях»[108]108
  William James, The Principles of Psychology (New York: Holt, 1890), 670.


[Закрыть]. Конечно, в XIX веке никто толком не понимал, что представляют собой такие «шрамы», но многие современники Джеймса пришли к похожему выводу. Французский невролог, основатель современной неврологии Жан-Мартен Шарко размышлял над тем, почему воспоминания о шокирующих событиях порой становятся не только постоянными, но и всепоглощающими, и функционируют как «паразиты сознания»[109]109
  Jean Martin Charcot, «Lessons on the Illnesses оf the Nervous System Held at the Salpetriere», vol. 3, A. Delahaye and E. Lecrosnie, Paris: Progrиs Medical 3 (1887).


[Закрыть]. В Австрии невролог и отец психоанализа Зигмунд Фрейд высказывал предположение, что его пациенты «страдают в основном от воспоминаний»[110]110
  Josef Breuer and Sigmund Freud, Studies in Hysteria (Boston: Beacon Press, 1950).


[Закрыть] о моментах, когда они испытывали невыносимо сильные негативные чувства[111]111
  Sigmund Freud, «On the Psychical Mechanism of Hysterical Phenomena», (лекция, прочитанная на собрании клуба Wienermedizinische club, 11 января 1893 года), in Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud 3 (London: Hogarth Press, 1962), 281–387.


[Закрыть], такие как испуг, тревога, стыд или боль. Вернувшись во Францию, психолог-новатор Пьер Жане выдвинул гипотезу, что такие «яростные эмоции» заставляют пациентов «сдерживать эволюцию своей жизни»[112]112
  Pierre Janet, Psychological Healing: A Historical and Clinical Study, vols. 1–2, trans. PG. Paul and E. Paul (New York: Macmillan, 1925; оригинальный труд опубликован в 1919 году), 660.


[Закрыть]. Поначалу львиная доля того, что ученые узнали о силе эмоциональных воспоминаний, выяснилась благодаря исследованиям стресса и травм в жизни женщин, но вскоре две мировые войны позволили включить в это уравнение пациентов мужского пола. Многие специалисты считают основополагающим трудом на тему посттравматического стресса работу американского психоаналитика Абрама Кардинера о «неврозе войны»[113]113
  Abram Kardiner, The Traumatic Neuroses of War (Mansfield Centre, CT: Martino, 2012).


[Закрыть], заложившую основу для дальнейших исследований в области боевого стресса и влияния войны на психику человека. «Военные впечатления не похожи на написанное мелом на доске[114]114
  Roy R. Grinker and John P. Spiegel, War Neuroses (Philadelphia: Blakiston, 1945)


[Закрыть], которое легко стереть. Война оставляет в сознании людей долгосрочное впечатление, изменяя человека так же радикально, как любой другой пережитый критически важный опыт», – писали американские психиатры Рой Гринкер и Джон Шпигель в 1945 году.

С точки зрения эволюции то, что мы уделяем особое внимание людям, местам или ситуациям, которые, как нам представляется, угрожают либо, напротив, способствуют нашему выживанию, разумно; в том, что мы лучше запоминаем и дольше помним эмоциональный опыт, безусловно, есть смысл. Иногда это очень счастливые эмоциональные моменты, скажем солнечный день, проведенный с отцом на пляже, или нечто захватывающее или необычное вроде наблюдения за тем, как по полу кухни ползает краб. В других случаях это события, связанные со страданием или страхом, например, когда ребенок смотрит на родителя, уходящего по коридору не только из дома, но и из его жизни. Но если счастливые и захватывающие события обогащают наш эмоциональный опыт, позволяющий чувствовать себя живым, то пугающие служат источником важной информации о том, как выжить, поэтому негативные эмоциональные воспоминания, как правило, застревают в сознании более прочно. Как резюмирует в своей часто цитируемой дипломной работе Bad Is Stronger than Good («Плохое сильнее хорошего»)[115]115
  Roy F. Baumeister et al., «Bad Is Stronger than Good», Review of General Psychology 5, no. 4 (2001): 323–370.


[Закрыть] психолог-исследователь Рой Баумейстер, по крайней мере в нашем разуме «плохие эмоции, плохие родители и плохая реакция оказывают более сильное влияние, чем хорошие, а плохая информация обрабатывается тщательнее хорошей». Это объясняется тем, что мозг «запрограммирован» помогать нам оставаться живыми, а не счастливыми, и я очень сомневаюсь, что написана хотя бы одна статья или проведен хоть один сеанс психотерапии, посвященный тому, что клиенту никак не удается забыть на редкость счастливый момент своей жизни. Именно самые шокирующие переживания глубже всего запечатлеваются в сознании, и только в последние несколько десятилетий мы стали чуть лучше понимать, что при этом происходит в мозге.

В следующих главах мы с вами еще не раз услышим о такой области мозга, как миндалевидное тело, или амигдала; эту часть мозга нейробиолог Джозеф Леду назвал «втулкой в колесе страха»[116]116
  Joseph E. LeDoux, The Emotional Brain: The Mysterious Underpinnings of Emotional Life (New York: Simon and Schuster, 1996), 168.


[Закрыть]. Она представляет собой небольшой участок в форме миндалины, расположенный в глубине мозга; эта сложная структура наделена множеством функций и, как подтверждает масса доказательств, играет центральную роль в управлении чувством опасности[117]117
  Jacek Debiec and Joseph E. LeDoux, «The Amygdala and the Neural Pathways of Fear», in Post-Traumatic Stress Disorder: Basic Science and Clinical Practice, eds. Joseph E. LeDoux, Terrence Keane, and Peter Shiromani (NewYork: Humana, 2009), 23–38; Elizabeth A. Phelps, «Emotion and Cognition: Insights from Studies of the Human Amygdala», Annual Review of Psychology 57 (2006): 27–53.


[Закрыть]. Когда органы чувств обнаруживают в окружающей среде какие-либо сигналы или изменения, несущие любую физическую или эмоциональную угрозу, миндалевидное тело приходит в состояние боевой готовности[118]118
  Louis Cozolino, The Neuroscience of Human Relationships: Attachment and the Developing Social Brain, 2nd ed. (New York: Norton, 2014), 401–404.


[Закрыть] и реагирует в считаные миллисекунды. Кроме того, по словам Леду, «именно тут срабатывают триггерные стимулы»[119]119
  Joseph E. LeDoux, The Emotional Brain: The Mysterious Underpinnings of Emotional Life (New York: Simon and Schuster, 1996), 168–169.


[Закрыть].

Одна из ключевых реакций, запускаемых амигдалой, – активация гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой системы[120]120
  Гипоталамус выделяет кортикотропин-рилизинг-гормон (КРГ). КРГ, в свою очередь, стимулирует гипофиз, который стимулирует выброс адренокортикотропного гормона (АКТГ). АКТГ воздействует на надпочечники, которые, в свою очередь, вырабатывают диэфирин, норадреналин и кортизол.


[Закрыть], состоящей из соответствующих элементов цепочки в нейроэндокринной системе. При ее активации надпочечники выбрасывают в кровь эпинефрин, норэпинефрин и кортизол, то есть гормоны, которые раньше называли адреналиновыми, а сегодня более красноречиво – «гормоны стресса», потому что они помогают к нему адаптироваться. Эти гормоны готовят организм к реакции «бей или беги»[121]121
  Joseph E. LeDoux, The Emotional Brain: The Mysterious Underpinnings of Emotional Life (New York: Simon and Schuster, 1996), 206; James L. McGaugh, «The Amygdala Modulates the Consolidation of Memories of Emotionally Arousing Experiences», Annual Review of Neuroscience 27 (2004): 1–28; обзоры см. в James L. McGaugh, Memory and Emotion: The Making of Lasting Memories (New York: Columbia University Press, 2003); James L. McGaugh, «Memory: A Century of Consolidation», Science 287, no. 5451 (2000): 248–251.


[Закрыть], а мозг реагирует повышением бдительности, внимания и улучшением памяти. Иными словами, гормоны стресса приказывают мозгу проснуться и сосредоточиться, а телу – подготовиться к действию. А еще они заставляют мозг запомнить то, что мы видим в этот момент.

Исследования с применением метода томографии головного мозга показывают, что при просмотре человеком особо эмоционального материала, например слайдов с изображением очень приятных или, наоборот, слишком неприятных сцен, активность в миндалевидном теле возрастает[122]122
  См. обзор исследований в области классического условного рефлекса в James L. McGaugh, «The Amygdala Modulates the Consolidation of Memories of Emotionally Arousing Experiences», Annual Review of Neuroscience 27 (2004): 1–28; James L. McGaugh, Memory and Emotion: The Making of Lasting Memories (New York: Columbia University Press, 2003); Donald G. Rainnie and Kerry J. Ressler, «Physiology of the Amygdala: Implications for PTSD», in Post-Traumatic Stress Disorder: Basic Science and Clinical Practice, eds. Joseph E. LeDoux, Terrence Keane, and Peter Shiromani (New York: Humana, 2009), 39–78.


[Закрыть], причем чем выше активность этой области мозга, тем лучше мы помним событие несколько недель спустя. Очень низкий уровень эмоционального возбуждения предполагает, что в увиденном нет ничего заслуживающего внимания; это позволяет защитить мозг от перегрузки, не запоминая в подробностях и надолго такие банальные события, как принятие утреннего душа или каждодневную поездку на работу. Мозг защищает нас от других видов перегрузки, иногда отказываясь запоминать моменты, когда мы излишне эмоционально возбуждены, особенно связанные с ужасом или беспомощностью. Именно поэтому жертвы жестоких преступлений[123]123
  Существует теория, что слишком сильный и продолжительный стресс негативно влияет на гиппокамп; Joseph E. LeDoux, The Emotional Brain: The Mysterious Underpinnings of Emotional Life (New York: Simon and Schuster, 1996), 243–244.


[Закрыть] или нападения акул нередко вообще не помнят травматический опыт; пережитые ими события слишком страшны и ошеломляющи, чтобы ассимилировать их. А вот умеренный стресс предупреждает нас об угрозах в окружающей среде, в отношении которых мы, согласно нашему восприятию, можем и должны что-то предпринять. «Ничто не создает сильные и долгосрочные воспоминания о событиях лучше, чем небольшой стресс»[124]124
  James L. McGaugh, Memory and Emotion: The Making of Lasting Memories (New York: Columbia University Press, 2003), 111.


[Закрыть], – утверждает нейробиолог Джеймс Мак-Гог.

Эмоциональное научение – мощный, к тому же весьма эффективный механизм, потому что, когда дело доходит до выживания, возможностей для повторных проб и ошибок у нас не так много. По этой причине миндалевидное тело, как говорят специалисты, «быстро учится и медленно забывает»[125]125
  Louis Cozolino, The Neuroscience of Human Relationships: Attachment and the Developing Social Brain, 2nd ed. (New York: Norton, 2014), 403.


[Закрыть]. «Эмоциональные воспоминания, – объясняет Леду, – могут сохраняться навсегда»[126]126
  Joseph E. LeDoux, The Emotional Brain: The Mysterious Underpinnings of Emotional Life (New York: Simon and Schuster, 1996), 145.


[Закрыть]. Маленькому Сэму, например, не нужно было несколько раз видеть, как отец уходит с чемоданом из дома, чтобы помнить этот момент спустя десятилетия. А многим из нас достаточно было один-единственный раз прожить 11 сентября, чтобы воспоминания о том трагическом утре преследовали нас до конца жизни. Эмоциональные воспоминания сильнее и дольше обычных и повседневных, а из-за яркости и живости они воспринимаются как более реалистичные и более важные для нас и нашей жизни, нежели, скажем, ежедневный туалет. Проблема в том, что, когда эти воспоминания травматичны, они, как утверждали Шарко, Фрейд и Жане, могут функционировать как «пагубные, болезнетворные»[127]127
  Eitan D. Schwarz and Janice M. Kowalski, «Malignant Memories: PTSD in Children and Adults After a School Shooting», Journal of the American Academy of Child and Adolescent Psychiatry 30, no. 6 (1991): 936–944.


[Закрыть]. И эти скверные воспоминания приносят нам много вреда. Тирания прошлого[128]128
  Bessel A. van der Kolk, Alexander PG. McFarlane, and Lars Weisеth, Traumatic Stress: The Effects of Overwhelming Experience on Mind, Body, and Society (New York: Guilford, 2007), 3–23.


[Закрыть] нередко правит настоящим и будущим, и эти огромные и на редкость цепкие воспоминания поглощают наши автобиографии, а порой и целиком жизни. В тот год, когда ушел отец, Сэм, конечно же, продолжал учиться в четвертом классе, ходить на дни рождения друзей, кататься на велосипеде, есть мороженое и играть в парке, но об этом годе он не помнит почти ничего, кроме ощущения потери и душевного потрясения.

* * *

После ухода отца на передней и задней дверях их дома появились новенькие блестящие крепкие болты. Мама об этом ни слова не сказала Сэму, но у нее были новые ключи, и, как и со многими другими вещами, она преподнесла этот факт мальчику как нечто собой разумеющееся: новые замки поставлены для того, чтобы папа не мог вернуться. И все последующие месяцы и годы эти болты служили мальчику постоянным напоминанием о том, что отец ни разу не попытаться это сделать. Однажды он позвонил и сказал, что хочет забрать длинный деревянный стол, купленный им еще холостяком, и Сэм вместе с мамой почистили и приготовили его, но отец за ним так и не приехал. Не явился он и за своими слайдами с видами Кони-Айленда, и за альбомами марок, хотя Сэм больше не валялся по субботам на полу, перелистывая пальцем гладкие страницы. Наткнувшись взглядом на черные кожаные переплеты на книжной полке, мальчик чувствовал себя смущенным и сбитым с толку, почти так же, как при виде старого плюшевого мишки, которого ему, по его мнению, уже не подобало брать в руки.

Отец Сэма не вернулся, но однажды повез мальчика на утреннюю прогулку. Раньше папа ни разу не подбирал его на подъездной дорожке – это было так странно, – и, идя к машине, Сэм щурился от солнечного света. Вообще-то он не мог точно сказать, щурился ли он от яркого света или изо всех сил старался не расплакаться, но, забираясь на пассажирское сиденье, он никак не мог полностью раскрыть глаза. Мальчик ерзал на своем месте, не зная, что сказать, очень обеспокоенный тем, что не в силах контролировать собственное лицо. Сейчас Сэм не может вспомнить, какой фильм они тогда смотрели, потому что он почти не смотрел на экран; весь сеанс он просидел, сжав подлокотники, а его мысли занимало лишь то, что даже в темном зале он не может расправить брови. Ему, конечно, было невдомек, что ученые называют мышцы, двигающие бровями, «мышцами горести», по Дарвину[129]129
  Leanne ten Brinke, Stephen Porter, and Alysha Baker, «Darwin the Detective: Observable Facial Muscle Contractions Reveal Emotional High-Stakes Lies», Evolution and Human Behavior 33, no. 4 (2012): 411–416.


[Закрыть], потому что они выдают смятение и печаль, даже когда человек изо всех сил пытается скрыть эмоции. Как объясняет специалист по психологическим травмам Бессел ван дер Колк, «тело ведет счет»[130]130
  Bessel A. van der Kolk, The Body Keeps the Score: Brain, Mind, and Body in the Healing of Trauma (New York: Penguin, 2014).


[Закрыть], особенно если мы испытываем чувства, которые сознательный ум не может или не хочет признавать.

Родители Сэма официально развелись в День святого Валентина – правда-правда – через два года после ухода отца из дома. Позже Сэм узнал, что судья присудил отцу платить алименты на детей, и отец, выходя из зала суда, злобно сказал маме, что он скорее их всех поубивает. В тот вечер мама Сэма отправилась прямо с работы в бар праздновать с другом развод, тогда как Сэм трудился над домашним заданием шестиклассника. Около одиннадцати мать вошла в дом через черный ход и шлепнула сумку на пол, вместо того чтобы, как обычно, поставить ее на тумбочку. После этого она пробежала на кухню, и ее вырвало в раковину.

По подсчетам специалистов, если большинство детей до развода видят родителей каждый день, то после него они встречаются с отсутствующим родителем от четырех до четырнадцати дней в месяц[131]131
  Joan B. Kelly and Robert E. Emery, «Children’s Adjustment Following Divorce: Risk and Resilience Perspectives», Family Relations 52, no. 4 (2003): 352–362.


[Закрыть]. Около четверти детей практически не контактируют с родителями, не получившими право опеки[132]132
  E. Mavis Hetherington and John Kelly, For Better or for Worse: Divorce Reconsidered (New York: Norton, 2003); Joan B. Kelly and Robert E. Emery, «Children’s Adjustment Following Divorce: Risk and Resilience Perspectives», Family Relations 52, no. 4 (2003): 352–362.


[Закрыть], обычно с отцами, на протяжении следующих трех лет. Точно как в случае Сэма. Как многие дети, Сэм очень хотел встречаться с папой чаще[133]133
  William V. Fabricius and Jeff A. Hall, «Young Adults’ Perspectives on Divorce Living Arrangements», Family Court Review 38, no. 4 (2000): 446–461.


[Закрыть] и говорил лучшему другу, что, возможно, как-нибудь летом поедет к нему жить, что его папе одиноко и он постоянно просит его приехать. «О чем ты, черт возьми, говоришь? – возмущалась его мама, услышав однажды об этом от матери друга. – Твой отец вовсе не одинок, и ты не будешь у него жить. От него ни слуху ни духу, кроме поздравительных открыток».

И действительно, на Рождество и День святого Валентина отец разрывал десятидолларовую банкноту на две части и посылал по почте одну половинку Сэму, а вторую его сестре, вложив каждую в обыкновенную открытку. Этот мужчина, вероятно, был склонен к циничным шуткам, а не к символических жестам, и думал, что поступает очень остроумно. В сущности, это и правда было весьма точной иллюстрацией того, что отныне жизнь Сэма и его сестры разорвана на две непригодные для использования части. На бесполезные части. Сэм с сестрой, не зная, что с ними еще делать, выбрасывали разорванные купюры в мусор.

Возможно, Сэм, получая эти открытки, сердился или страдал, но запомнилось ему только чувство вины, – за то, что он ничего никогда не посылал отцу. Сэм отлично знал, что просить маму купить для папы канцелярские принадлежности или другой подарок нет смысла, и, кроме того, он даже не знал его адреса. Однажды какая-то некоммерческая организация прислала в дом Сэма членскую карту с именем отца. Сэм засунул ее в свой кошелек и делал вид, даже перед собой, что это визитка для экстренной связи с папой, которой он может воспользоваться, если понадобится. Так было до тех пор, пока один из друзей Сэма открыто не назвал карточку ерундой: «Мой папа тоже получил такую по почте. Это же просто мусор, общая почтовая рассылка!»

Отец Сэма не выполнил обещания: он никого не убил, но и алименты не платил. Семья перестала отдыхать на пляже. И заниматься спортом. Они лишились уверенности в том, что смогут покупать одежду, и очень боялись, что им придется выехать из дома. Однажды, когда мать, сидя в машине, плакала над полученным из налоговой счетом, Сэм смело предложил: «Мы могли бы продать папину коллекцию марок».

Мамины рыдания сменились горьким, задыхающимся смехом. «Да она ровным счетом ничего не стоит», – сказала она, всхлипнув. Теперь уже и Сэм почувствовал, что вот-вот расплачется.

Отец вернулся в Нью-Йорк. Сэм знал это, потому что теперь в праздничных открытках, которые он продолжать ежегодно получать, вместо половины десятидолларовой купюры лежала половинка нью-йоркского лотерейного билета. В Вирджинии тогда еще не было лотереи, так что билеты казались мальчику чем-то экзотичным и захватывающим. Получив билет, Сэм брал монетку и, спрятавшись где-нибудь, счищал с номера серый защитный слой. И каждый раз, проделав это и ничего не выиграв, чувствовал себя в очередной раз обманутым.