Текст книги "Каким я был"

Глава 5

Я снова увидел Финна почти через месяц. Путем осторожных расспросов я собрал кое-какие сведения о мальчике, в одиночестве живущем на побережье, но, кажется, никого эта тема особенно не интересовала. Говорили, что он отчаянно беден, существует на пособие матери-пьянчужки, которая время от времени появляется и задает ему взбучку, а в их домишке воняет. Другими словами, до нищеты, страданий и несчастий моим современникам дела не было.

Это меня устраивало. Финн был моим капризом, и я ни с кем не хотел делиться.

Пожалуйста, поймите меня правильно. Наверно, каприз не очень подходящее слово. Я не рассматривал Финна просто как прихоть. Я даже не очень хотел его видеть. Я мечтал быть Финном, избавиться от печальных вздохов моих учителей, от их достойнейшего суда над моей недостойной маленькой жизнью.

«Плохой спортсмен», – объявил мистер Паркхаус. «И ученик никуда не годный», – вторили учителя латыни, математики, французского, литературы и Закона Божьего.

Я не был готов примириться с участью, которую они предсказывали жалкому ученику: жалкая работа, жалкая жена, жалкая жизнь. По лицам учителей ясно читалось, что мой потолок – должность банковского клерка, который клерком и останется, или бухгалтера, не имеющего возможности свозить жену и детей за границу. Может, даже (о, ужас!) торгового агента где-нибудь в рекламе или страховании.

Вот что по-настоящему страшно – если во всех глазах читаешь одно и то же, начинаешь думать, что они правы. В конце концов, что я знаю? Я черпаю опыт из комиксов, детективов и хичкоковских фильмов с американскими актрисами-блондинками в главных ролях. Что еще? Пялюсь на учителей, в окно или на непристойные картинки в уборной. Вопреки идеально отточенному равнодушию, моя жизнь сводится к нескольким огорчительно мелким желаниям: дайте добавку, приличную одежду, а то все отвратительно чешется, а уж как сидит, я даже не говорю. А главное, оставьте меня в покое.

Через двадцать четыре дня после первой встречи с Финном я снова очутился на берегу во время отлива. Был не по сезону холодный октябрьский день. Мистер Паркхаус гнал стадо учеников мимо рыбацких лачуг, и я увидел дымок над домом Финна. Дым слегка клубился, как будто выписывал в ясном сером небе слова приветствия.

«Заходи, – звал он. – У нас тепло».

Бдительный, вездесущий Риз не отставал от меня ни на шаг. Моя невезуха всегда со мной.

– До скорого, – прошипел я и подтолкнул его в сторону наших бегунов.

Он колебался, пытался возражать, но все-таки побежал догонять класс и вскоре исчез из виду.

Я сидел и сидел (делая вид, что просто хочу отдышаться). Финн все не появлялся. Я обратился в камешек на пляже, невидимый и безжизненный. Отсчитывал секунды, погружался в бездну отчаяния. Чуть не заплакал. Интересно, как долго я смогу ждать? Было невыносимо думать, что я больше не попаду в эту уютную комнатку у моря.

Я замерз. Я дрожал в пропотевшей одежде. Нечего делать, я встал и, сдерживая дыхание, постучал в дверь. Раз. Два. Никакой реакции. И вдруг он появился – не из хижины, а из-за дюн. Ясный взгляд, грациозная походка, легкая улыбка, словно он и вправду рад меня видеть.

Облегчение было так велико, что я слова не мог вымолвить.

Он тоже молчал. Повернулся, по-хозяйски распахнул дверь и жестом пригласил меня войти. Он улыбался. Не слишком широко, не бойко, не вежливо, не насмешливо, не беззаботно. Не искательно и не обещающе. Не скупо и не беспечно. Короче, никогда раньше не видел я такой улыбки. Эта улыбка! Насквозь прожигает!

– Заходи, – сказал Финн.

После пробежки в доме оказалось даже слишком жарко. Я вспотел, особенно под мышками и в паху. Пока Финн заваривал чай, я болтал, мешая кое-какую правду о жизни в школе с откровенной ложью. О всегда важничающем, но таком ничтожном латинисте, который безжалостно нас колотит, а после уроков заставляет заниматься непристойностями. О крысах, которые ночуют в наших ботинках, так что каждое утро их приходится вытряхивать, а они визжат и сопротивляются. О еде – сероватом мясе и буром соусе, безвкусных синюшных пудингах, разваренных в кашу овощах (это, кстати, была правда).

– Это гнусно, – вздохнул я. – Нельзя так издеваться над людьми и над продуктами.

Финн рассмеялся, а я ликовал, и, как Шахерезада, отчаянно пытался удержать его внимание.

Он взболтнул чай в старом глиняном чайнике, налил в чашку и протянул мне. Черный, как в прошлый раз. Я пристроился на прежнее место, а он отодвинул от печки крашеное деревянное кресло и уселся. В первый раз за долгое время я расслабился. Хотя единственным проявлением его дружелюбия было то, что он меня не выставил сразу. И опять, как в прошлый раз, в этой теплой комнате меня захлестнуло страстное желание – сбежать от тупой жестокости своей жизни и остаться тут, у моря.

Стать Финном.

А если просто исчезнуть? Поищут без толку по болотам и спишут меня как мелкий эпизод в доселе безукоризненной истории достижений ничем не примечательной школы. Сообщат родителям, что я погиб – лодка неожиданно перевернулась или молния испепелила дотла. Домашние слегка всплакнут, но скоро меня забудут и продолжат жить своей жизнью. И всем заинтересованным сторонам станет лучше.

Особенно мне.

Одежда высыхала, чай согревал изнутри. Финн встал и подбросил дров в огонь. Глядя ему в спину, я осмелился повторить вопрос, на который он в прошлый раз не ответил:

– Ты живешь один?

Он опять промолчал. Но не сказал «нет», что, по-моему, означало «да».

– У всех есть родители, хотя бы один.

Я прикусил язык. Может быть, как раз у Финна и не было. Вдруг он самозародился или возник из моря, как Венера. Меня бы это не удивило.

– Ну а родные у тебя есть? – упорствовал я.

Он просто пожал плечами. Закрыл тему. Я не решился задать следующий вопрос: как ты ухитряешься жить один, такой блаженной жизнью, не замеченный местными властями, в стороне от бесконечных ограничений, отравляющих любое нормальное существование? Хотя все мы приучены гордиться, что живем в великой парламентской стране, но чиновники – опора демократии – просто зловещая банда, безымянная масса людей при должностях (полицейские, соцработники, регистраторы, преподаватели, члены городского совета), чья единственная цель – выстроить нашу жизнь в хорошенькую аккуратную линию от рождения до смерти. Несомненно, полицейское управление должно было получить информацию из какой-то социальной службы, и против имени Финна обязан был появиться огромный вопросительный знак с пометкой «Почему этот мальчик не в школе?».

Я огляделся вокруг. Этажерка, набитая книгами, картина в раме – изображение корабля, под окном топчан с тощим матраcом и линялым полосатым одеялом.

– Но как ты живешь?

Он смотрел непонимающе.

Разве не очевидно?

– Деньги. Еда.

– Я работаю на рынке. Таскаю ящики.

Я старался подавить раздражение.

– А как же школа?

Мое возмущение заставило Финна улыбнуться. Его улыбка!

– Я не хожу в школу.

– Не ходишь в школу?

– Никто не знает о моем существовании, – объяснил он снисходительно. – Мое рождение не регистрировали.

Ничего себе! Прекрасное начало жизни. Не только живет один, без родителей, и не ходит в школу, он вообще официально не существует. Я не верил своим ушам. Сельская дыра, конечно, но не настолько же. Немыслимо, чтобы в двадцатом веке, в современном государстве, заботящемся о благосостоянии граждан посредством безжалостного подчинения правилам и беззастенчивого использования служебного положения, мальчик мог просто вывалиться из жизни общества.

Завидовал ли я? Это слишком слабо сказано.

Я хотел уверить Финна (хотя ему вряд ли были нужны уверения), что я сделаю все возможное, дабы сохранить его рискованное существование в тайне. Я мало знал Финна, но хорошо понимал – он беспомощен перед властями, его легко разоблачить и схватить, пусть и с самыми лучшими намерениями. Совести у них нет, поместят в какой-нибудь мрачный детский дом, типа диккенсовского. Там Финна будут травить, унижать, насиловать и в конце концов найдут в унылой жалкой комнатушке в петле из простыни.

Я многого не знал, но это я знал точно.

Еще с десяток вопросов требовали ответа, но прежде, чем я открыл рот, вопрос задал Финн:

– Ты в школу вообще-то возвращаться собираешься?

Я понял намек и удалился.

Он закрыл за мной дверь. В последний раз мелькнуло его непроницаемое, невозмутимое лицо. Отлично.

Правило номер три: правила применимы не ко всем.

Риз ждал меня в спальне, страстно желая посекретничать. А я ему ничего такого не обещал.

– Ну что? – Он словно встал на задние лапки, глаза горят нездоровым огнем.

– Чего тебе?

На историю я уже почти опоздал.

– Ты говорил…

Вдруг до меня дошло.

– Я просто хотел отлить, Риз. А ты что подумал?

– А… что с тем парнем?

Мое сердце остановилось. Я собрал учебники и тетрадки, надел ботинки, не обращая на него внимания.

– Я его видел.

– Ну и молодец!

Я вышел из комнаты. Риз был жалок, как всегда. Тогда это меня не трогало, как и многие другие человеческие слабости.

Глава 6

Как странно жить чужой жизнью. В голове все время крутится: а что он сейчас делает, о чем думает, что чувствует. Вспоминает ли обо мне, может, оглядывается через плечо, не иду ли я к нему через пляж. Я бы пошел, я бы ходил без конца, но, конечно, не могу. У меня тоже есть гордость.

Вместо этого я решил его выследить.

После уроков я сел в автобус до города. Ни в винный, ни в кондитерскую не пошел, хотя все нормальные школьники толкутся именно там. Вместо этого я отправился шляться по рынку. Он начинался на главной улице и растянулся не меньше чем на полмили, потому что городок был немаленький. Ларьки теснились вдоль длинной узкой дороги, в конце располагался рыбный ряд. Внушительное, отделанное мрамором здание с резными дельфинами на балюстраде еще использовалось по назначению, хотя и знавало лучшие дни. Строение выглядело обшарпанным и печальным, высокие окна заросли грязью. В мраморных желобах – тонны кровавых рыбьих внутренностей. И вонь кругом.

В палатках ближе к главной улице продавали одежду, мужские носки и – одновременно притягательно и отвратительно – женские корсеты мерзкого телесного цвета, огромные, абсолютно больничного вида, словно призванные скрывать неприглядную тайну супружества. Рядом – кухонная утварь, стальные чайники, дешевые жестяные кастрюльки, массивные фаянсовые тарелки с красными метками поверх клейма производителя, чтобы обозначить бракованный товар. Дальше ткани: большие рулоны грубой серой костюмной материи – шерсть пополам с отходами целлюлозы, носить невозможно. Дальше по дороге товары для дома уступали место заботливо уложенным пирамидам фруктов и овощей. В октябре – только кучи грязной свеклы, цветной капусты и просто капусты. Еще тут были огромные деревянные лари с фасолью. Месяца через два все изменится, появятся пастернак, репа, морковь и картошка.

Рынок этот ничем не отличался от десяти тысяч других, разбросанных по всей Англии, но шум и сутолока все-таки взволновали меня. Если отвлечься от блестящих штучек и безделушек, легко вообразить, что перенесся на пару веков назад прямо в картину Хогарта или Домье[5]5
  Уильям Хогарт (1697–1764) – английский художник, автор сатирических гравюр. Его серия «Похождения мота» даже вдохновила Игоря Стравинского на создание оперы. Оноре Домье (1808–1879) – французский художник-график, крупнейший карикатурист XIX века (многие, наверно, видели его карикатуру на Луи-Филиппа, короля-грушу).


[Закрыть]. Физиономии с тех пор точно не изменились. Эти красные прожилки, носы картошкой и хитрые глазки словно сошли с хогартовской серии «Похождения мота».

Я постоял минутку, погружаясь в краски и звуки, в неумолкающий беспорядочный гул огромной человеческой толпы, занятой повседневными делами. В школе царил порядок, все подчинялось правилам, ученики не соприкасались с реальной жизнью, с тем же успехом мы могли быть заключенными или монахами-траппистами. Ни девочек, ни домашних животных, ни раздраженно покрикивающих отцов, ни слепо обожающих матерей, ни стариков, ни младенцев, никаких сестричек, которых надо встречать после занятий танцами, никаких собак, чтобы выгуливать, или кошек – кормить, даже груды счетов по почте не приходят. Закрытая школа удовлетворяла наши основные потребности, наши головы и тела набивались текстами и прописными истинами, но мы невероятно, отчаянно, катастрофически нуждались в настоящей жизни.

Я искал Финна.

Все в порядке, он тут, его легко приметить среди широкоплечего, костлявого народа, обитающего на рынке. Финн брал из штабеля ящики и грузил в фургон. Суровая низкорослая женщина с платком на шее наблюдала за его работой и иногда показывала, какой ящик куда ставить. Каждые несколько секунд она быстро и внимательно оглядывала рынок.

Я не хотел, чтобы меня застукали, к тому же рынок начинал пустеть. Я повернулся и пошел прочь – вдоль ночных рубашек в цветочек и других дешевых тряпок, назад на главную улицу. Помедлил у мясного прилавка где, вопреки объявлению «Свежее мясо», кое-что (все) пахло смертью. Мухи чувствовали себя как дома на коровьей шкуре, а шесть остекленевших глаз уставились на меня с трех подпорченных овечьих голов. Содрогнувшись, я прошел мимо.

Дойдя до конца узкой улочки, я повернул обратно. Последние покупатели торопливо рылись в подгнивших яблоках и луке, а торговцы мечтали поскорее закончить работу и отправиться по домам. Я шел медленно. На этот раз Финн заметил меня издалека, притормозил, чуть не уронил ящик, снова глянул на меня, потом украдкой на свою нанимательницу. Она тоже меня увидела: не надо быть особо наблюдательным, чтобы разглядеть одинокого ученика школы Святого Освальда в безобразной серо-голубой форме. Школьники не часто интересуются швабрами и овощами. Среди домохозяек я торчал, как прыщ на носу.

Я подошел к ним, стараясь держаться непринужденно. Не получилось.

Финн подобрал свою куртку. Коротышка расстегнула кожаную сумочку, висевшую у нее поперек пуза, и вытащила пару банкнот. Я отвернулся из скромности, а может, от смущения, представив на месте Финна себя. На самом деле я был бы не прочь взглянуть на такое необычное действие – обмен работы на деньги. В моем мире деньги могли появиться только в виде чека за обучение, упрятанного в скромный белый конверт.

Финн зашел за ларек и вынес два разбухших пакета – из одного выглядывали морковка и картошка, а из второго – маленький ананас, редкая птица в наших краях.

– Пошли! – скомандовал Финн, как будто я каждый четверг встречал его на рынке.

Я пристроился за ним, слева и чуть позади, послушный и преисполненный благодарности, как собака.

По дороге он купил буханку черного. Пока булочница заворачивала хлеб и отсчитывала сдачу, я отчаянно придумывал, какой бы подходящий случаю вклад внести мне. Хотелось сделать широкий жест. Я указал на самый вычурный торт на прилавке – странное бело-розовое сооружение, украшенное розочками и глазированными трубочками, – не заметив, пока не стало слишком поздно, что это крестильный торт с розовым сахарным ангелочком в центре. Я в ужасе следил, как помощница булочницы, а может, ее дочка устраивает грандиозное шоу из упаковки торта в коробку и обвязывания коробки веревочкой. Финн ошарашенно наблюдал, как я расплачиваюсь и забираю эту мерзость. Как я хотел, чтобы время обратилось вспять и спасло меня от позора!

Пошел град. Мы сгорбились, запахнули куртки, я свою форменную, а Финн брезентовую, на вид не слишком теплую. Перчаток ни у кого из нас не было. Выдыхая белые облачка пара, мы поднажали. Наши шаги глухо звучали на булыжной мостовой. Было холодно и темно, народ сидел по домам. Домики с обеих сторон узкой улицы надвигались на нас. Звучал неясный шум голосов, видны были узкие полоски света. Меня, как бабочку к огню, тянуло в уютные комнаты, за ставни и занавески, в комнаты, набитые статуэтками и уродливой мебелью, где краснолицые мужчины и женщины смотрят телик, где похрапывают дворняжки, притворяющиеся шотландскими овчарками. В этих домах топили углем, и дым из сотен труб кружил вокруг нас в морозном воздухе. Я крепко держал коробку с тортом за спиной, мечтая оставить ее на чьем-нибудь пороге, и старался шагать пошире, чтобы идти в ногу с Финном.

Он молчал, пока мы не миновали город. Наконец заговорил:

– А тебе не надо в школу?

– Вот уж от тебя не ожидал!

Он ускорил шаг, я едва за ним поспевал.

– Да я забил на учебу, все уже давно выучил.

Он обернулся, посмотрел на меня и ухмыльнулся, мои слова его позабавили.

Мы молча дошли до школьных ворот. Я медлил, не зная, как завести разговор о следующей встрече. Финн тоже молчал, наконец я сунул ему торт, пробормотал «до свидания» и пошел прочь неестественно широкими шагами, изображая суровость, – надо же произвести впечатление.

Когда я наконец набрался мужества и обернулся, его уже не было.

Глава 7

Моя унылая жизнь начала сворачивать с накатанной дорожки. В то время я не умел удивляться преходящей природе отчаяния, но сейчас, постарев, я вижу, как мало надо, чтобы круто изменить судьбу – к добру ли, к худу. Случайное событие или мысль. Другой человек. Мечта о другом.

В нашей тесной спальне с осыпающейся штукатуркой, где все стены были заклеены вырезанными из газет фотографиями кинозвезд и футболистов, я хранил свою новую жизнь в секрете – насколько это было возможно.

– Ты откуда?

Риз, как всегда, любопытничает.

– От верблюда.

С какой стати я должен ему докладывать? Гиббон сделал неприличный жест. Барретт подавил смешок. Я закрыл глаза и мысленно превратил всех троих в маленьких мышек.

Бумажный пакетик, брошенный Гиббоном, долетел до моей кровати и лопнул. Запахло тухлятиной, я увидел длинный гибкий хвост. Под радостные завывания этих идиотов я осторожненько подхватил пакет и выбросил в коридор, целясь в дверь напротив. Проснувшись под утро, я выдрал из тетрадки Гиббона заданный на прошлой неделе перевод, бесшумно спустился по пяти лестничным пролетам в туалет, использовал странички по назначению и спустил воду. С пяти до шести я спал как младенец.

На следующий день была назначена встреча с воспитателем – прошла половина семестра, пора оценить прогресс новичков, ведь мы славимся своей отеческой заботой об учениках. Я отвечал на все вопросы в стиле, который должен был удовлетворить Клифтон-Могга и показать, что я обжился и привык. Он рассеянно кивал, пока я перечислял мириады малоприятных эпизодов, случившихся за первые шесть недель моего пребывания в школе. Потом он пошлет моим родителям любезное письмо, что я уже втянулся в школьную жизнь, – за свою долгую, заурядную карьеру он писал такие письма, наверно, уже сто тысяч раз.

А что, я действительно втянулся.

Через два дня после третьей встречи с Финном я сразу же после уроков рванул на школьном автобусе в город.

Купил в газетном киоске таблицу приливов, потом старательно выкинул накопленные за месяц карманные деньги на покупку припасов. Если верить таблице, пик отлива ожидался в четыре часа, так что я сел в автобус, вернулся в школу, дождался у ворот, пока все разошлись, и помчался к берегу. Кроме поездок в город на дневном автобусе, нам теоретически разрешалось покидать территорию школы только с письменного дозволения нашего воспитателя. Но пулеметов на башнях и прожекторов пока не установили, так что соблюдение этого правила было практически невозможно проконтролировать.

Опасаясь показываться на дороге, я выбрал параллельную тропу, прячущуюся за деревьями. Пока я шел до пляжа, сильно похолодало и почти стемнело. Таблица приливов не соврала, и я прошел по дамбе, по влажному песку при последних отблесках розового вечернего света. Я вычислил, что у меня в запасе добрых два часа, пока вода снова поднимется.

Невозможно было не оступиться в потемках, я намочил низ серых форменных брюк, пока добирался до хижины Финна. В окнах – ни огонька. Я постучался. Ожидая ответа, я глядел на море, слушал глухой рокот волн. Неуютно было в этом пустынном месте. Равномерно серое небо плавно перетекало в море, линия горизонта исчезла. Не было ни верха, ни низа, ни прошлого, ни будущего. Если бы не дальняя тень корабля, везущего уголь из Ньюкасла, можно было подумать, что сейчас семнадцатый век. Или седьмой. Ни оранжевого зарева, какое бывает над большим городом, ни шума машин, ни света уличных фонарей. Я вспомнил, что читал о найденной тут стеле, и задумался о людях, которые привезли тяжеленный камень из Нортумберленда, погрузили на лодку, перевезли на остров и установили вертикально во славу святого Освальда. Я представил себе их лодки, пришвартованные к берегу, костры, разожженные возле наскоро построенных хижин, яркие звезды над головой. Близость этих людей тревожила меня, их жизни виделись такими же реальными, как моя собственная. Под ногами, казалось, валялись обломки саксонских горшков для приготовления пищи, кости животных, обрывки шерстяных плащей.

Вот бы прыгнуть в море и уплыть от настоящего!

Никакого ответа.

Я снова постучался, на этот раз сильнее. Где же он? Что мне теперь делать? Я постоял немного, потом как можно тише нажал на щеколду и открыл дверь.

– Финн? – шепнул я, не решаясь позвать во весь голос.

Никакого ответа. В хижине было холодно и темно. Я ощупью добрался до печки, где-то здесь были спички, они нашлись в последнем месте, куда я заглянул (в закрытой жестянке из-под печенья). Я зажег спичку, оглянулся в поисках лампы, обжег пальцы, зажег другую, надеясь, что она не последняя, и сделал зарубку в памяти внести спички в следующий список покупок. Сперва я не увидел лампу, но рядом с печкой висел фонарь. Я залез на табуретку и сдернул его с крюка.

Слабый свет расплескался по хижине. Словно преступник, я чувствовал одновременно и вину, и восторг.

Пара штормовых фонарей стояла на окнах, еще один у печки, четвертый – на лестнице. Я зажег все, чтобы развеять ужасное одиночество этого места. И чтобы предупредить Финна – я не собирался напрыгивать на него из темноты, как грабитель.

Кладя на место спички, я задел стул, раздался грохот. Но среди кусков разбитого фарфора я обнаружил не лужицу, а круг замерзшего чая.

Время шло. Я сидел на топчане возле лампы, дрожал, тер руки и мечтал развести огонь. Но это был его дом, не мой. В любом случае я бы, наверно, и не сумел.

Выл ветер. Вода поднималась. Волны с грохотом разбивались о галечные отмели. Выстуженная хижина наполнялась призраками. Что я тут делаю? Где Финн? Я не знал, что и думать. Возможно, он у друзей. У него есть другие друзья? Это мне раньше не приходило в голову. В моих мечтах не находилось места для других отношений.

Я потопал, потом попрыгал, чтобы согреться. Потом взял одно из полосатых одеял, накинул на плечи, съежился на топчане в нише и, кажется, задремал под шум волн.

Разбудил меня звук отодвигаемой щеколды.

– Что ты тут делаешь? – спросил Финн.

Слова застряли у меня в горле. Заледеневшими пальцами я показал на сумку:

– Я тут кое-что принес.

Не дослушав, он отвернулся. Сердце у меня упало. Я-то воображал доверительный разговор с долгожданным гостем, слияние душ. Непринужденную беседу за чашкой черного чая на фоне заката, окрашивающего пляж в розовый и золотой. Пока получалось явно не то.

Финн засунул в печку щепки, дрова и растопку. По-прежнему спиной ко мне, поджег, дождался, пока огонь разгорится. Поленья дымились и потрескивали, огонь ревел. Я разглядывал его профиль, удивляясь, что он сразу меня не выгнал. Ищет подходящие слова? К глазам подступали жалкие слезы. Плакса несчастный.

Холод и молчание. Я мигал с нечеловеческой частотой и пытался придумать тему для разговора.

Финн по-прежнему не поворачивался ко мне.

Дрожащими руками я распаковал свои сокровища. Баранина на косточке, подтекающая кровью на упаковку, – прямо от мясника. Буханка зернового хлеба. Упаковка чая. Пинта молока. Банка повидла. Книжка, «Легенды дальних морей», спертая у Барретта. Разложил всю добычу и пожалел, что не принес чего-нибудь более экзотического – тут хорошо смотрелись бы одеяла тонкой шерсти и мягкие шерстяные носки, какое-нибудь редкое издание по истории Англии, парусник в бутылке. Золото, ладан, смирна.

Наконец он взглянул на меня:

– Не пойму, чего ты тут забыл?

Мое сердце остановилось. Ты нужен… Ты нужен… Ты нужен мне…

Я сбежал. В мокрой одежде, ночью, наперегонки с приливом, с глазами полными слез. Бежал всю дорогу назад, до настоящего дома, где мне и место.

– Глядите, кто пришел! – Гиббон, сидевший над заданием по истории, рад был такому повороту событий. Он явно настраивался на скучный вечер. – Ублажал старичка?

Риз в дальнем углу комнаты промолчал. Знал свое место. Барретт возле камина жарил хлеб на вилке. Кучка ворованного угля горела синим пламенем, но в комнате от этого теплее не становилось.

– Поди сюда, красавчик, дай нам тобой насладиться, – сказал Гиббон и первый рассмеялся над своей искрометной шуточкой.

Барретт вынул вилку из огня и приветственно махнул мне:

– Жми сюда!

Он сладострастно и призывно чмокнул.

Я молча смотрел на этих придурков. Потом оперся о стол Гиббона, потянулся к нему и сложил губы для поцелуя.

Он резко отпрянул, а я незаметно зацепил ногой ножку его стула и дернул вверх. Грохот и вой отвлекли Барретта, так что я успел добежать от стола до камина и бросить сочинение Гиббона прямо на угли. Дешевая бумага задымилась и через три секунды уже сгорела дотла.

Риз зажал рот рукой, чтобы не рассмеяться.

Я обогнул вопящего Гиббона (несмотря на впечатляющую шишку на затылке, он пытался на меня наброситься) и захлопнул дверь перед его носом. Не стоит повторять поток последовавшей за этим брани.

Гиббону пришлось ночевать в изоляторе. Я старался предсказать его следующий шаг. Залезть в башку Гиббону куда легче, чем в голову Финну, хотя с тараканами этого психопата Гиббона я бы предпочел дела не иметь. Через пару дней, когда запах тухлой рыбы начал преследовать меня на уроках, я почти его зауважал, хотя идея припахивала (буквально) более изощренным интеллектом Барретта. Гиббон скорее дал бы мне молотком по голове.

Килька была везде. В кровати, в ботинках, в фуражке, в куртке, в сумке с учебниками, в физкультурной форме. Чертовски удачный план – запах невозможно было вывести методами, доступными школьнику, а к тому времени, как наш воспитатель раскусил эту грязную игру, я успел заработать новое вонючее прозвище и соответствующую репутацию.

Целую неделю я только и делал, что все свободное время выуживал кильку из своих вещей. Но я не дурак жаловаться или доносить, и в конце концов вражда заглохла. Все это время Риз старался незаметно подбадривать меня кивками и улыбочками. Правда, я был ему за это благодарен. А когда я бродил за спортивными площадками или по лесу, он частенько шел на несколько шагов позади меня, как покорная индейская скво. Лучше всего было забраться внутрь старой живой изгороди из тисов и читать в этом надежном укрытии. Сыровато немного, но сыро было везде. Временами я был там почти счастлив и только изредка поддавался горю. Что я потерял? То, чего никогда не имел.