Текст книги "Каким я был"

Глава 8

Сдался мне этот Финн.

Вот почему в следующий раз, когда мы снова пробежали по дамбе, на этот раз в середине ноября, днем, и листьев на деревьях уже не было, а дни уже стали совсем короткими, я даже не замедлил бег, не оглянулся по сторонам, просто внимания не обратил на эту лачугу, словно там никого и не было (и уж точно никого, кого бы я знал). И все равно… Против физиологии не попрешь, и без толку притворяться, что пульс участился и к щекам приливает кровь от одного только быстрого бега.

Риз пыхтел совсем рядом. Он все время крутился где-то поблизости, в последнее время прямо не отлипал, мы уже почти составили комический дуэт. Парочка клоунов – Риз и его Килька. Я его терпел только потому, что при нем полное отсутствие у меня друзей было чуть менее заметно. На крысином носу я замедлил бег, а потом остановился. Риз не знал, что делать, то на меня глядел, то на исчезающую свору. Решил догонять.

Уж такой я смельчак. Беззастенчиво избавляюсь от соглядатая и при этом рискую, что мое и так раненое сердце окончательно истечет кровью. О, эта жизнестойкость, о, слепота, дурацкое упорство юности!

Из трубы поднимался дымок. Злость пополам с фатализмом – и я открыл дверь без стука. Вот я и вернулся, дерзко и отважно произнес я про себя. Не нравится – не дружи!

И тут произошло чудо. Лицо Финна выражало вовсе не ужас, скорее облегчение. Впрочем, может быть, я переписал историю, не сумел тогда понять, о чем он думал, выдал желаемое за действительное, полностью исказил истину.

– Привет. – Мои губы искривились в сардонической усмешке. Зато в душе робко подняла голову надежда.

Он улыбнулся. Что его насмешило? Дурацкая физкультурная форма? Моя назойливость? Дрожащие коленки? Идиотская отвага? Или непомерная наглость? Наплевать. Какая разница?

Главное, он улыбался.

Он снял кастрюльку с конфорки и вышел из хижины. Когда вернулся, в кастрюле плескалась вода. Запахло морем. Финн кинул в воду пяток картофелин, плюхнул ложку топленого сала на тяжелую чугунную сковородку, подождал, пока оно растает. Подчеркнуто аккуратно опустил плоскую коричневую рыбину в шипящее сало и, пока она жарилась, поставил две тарелки на деревянный стол у плиты, вынул две вилки и два ножа из ящика стола и повернулся ко мне. Помолчал, поглядел, потом тихо сказал:

– Компания из меня никакая.

Наверно, он пытался что-то объяснить. Да какая разница. Я уже давно его простил.

– Садись, – велел он мне.

Я сел. Я тоже та еще компания, каков хозяин, таков и гость.

Я вдруг страшно оголодал. Просто умирал от голода, несмотря на полное молчание, несмотря на то, что вокруг не было привычного запаха мокрых шерстяных свитеров и вони потных ног девяноста мальчишек. Я изо всех сил старался есть медленно, не заглатывать по-собачьи куски, как будто сейчас кто-то выхватит их у меня изо рта. Все равно я очистил тарелку быстрее его.

Финн заварил чай, и мы медленно тянули горячую жидкость, прислушиваясь к шуму прибоя. А между нами сияло то, чему я боялся даже дать название. Вдруг молчание стало непереносимым, и я принялся рассказывать о своей семье, о двух первых школах, о Ризе, Барретте и Гиббоне, обо всем, что в голову придет.

Он слушал вежливо, не перебивал, сидел, чуть отвернувшись, чуть отстранившись от звука моего голоса. Не кивал, не хмыкал одобрительно, как все нормальные люди. Но и не хихикал, как идиоты-одноклассники. Он сидел совершенно спокойно – темные волосы наполовину закрывают лицо, о чем думает, не догадаешься. Если вообще о чем-нибудь думает. Может, он заснул уже и поэтому ни на что не реагирует? Но мне все равно казалось, что он по-настоящему слушает меня, я прямо представлял себе, как мои слова бродят окольными путями у него в голове, кружат, ищут чего-то, как он сдается, вздыхает и разрешает им войти. Мое лицо пылало от радости и стыда – уж очень я разоткровенничался, а Финн сидел молча, копна волос и длинные черные ресницы скрывали глаза и мысли, а заодно преграждали доступ к его душе.

Наконец я выдохся. Замолчал, упрямо ожидая ответа. Может быть, ему никто никогда не объяснял саму идею разговора? Текли минуты, а он все молчал. Мне жутко хотелось рассмеяться, оказаться победителем, сравняться с ним в таланте молчания. Но я сдался и спросил, как он тут оказался.

Он вроде бы даже не услышал вопроса, но только я собрался его повторить, как он начал говорить, медленно, шаг за шагом, словно нащупывал почву под ногами – вдруг в каждом слове ловушка?

– Это была хижина моей бабки.

Помолчал.

– Она меня учила истории и читать научила. И как лодкой управлять. И стряпать, потому что под конец глаза у нее уже никуда не годились.

Такая внезапная откровенность застала меня врасплох. Я ломал голову – что бы такое спросить, а то он снова замолчит. Как ее звали, как она выглядела, почему жила в этой развалюхе на берегу?

– Бабка в Ипсвиче родилась. – Он повернулся ко мне, чуть склонил голову. – В большом доме в городе. Хотела стать учительницей, но ее отец не признавал женского образования. Она сбежала из дома под венец в восемнадцать, и отец все завещал братьям.

Финн помедлил и добавил со всей серьезностью:

– Он, наверно, и так все им бы оставил.

Я пытался сложить четкую картинку из этих разрозненных фрагментов семейного древа. Получалось с трудом.

– Она поселилась в этой хижине, когда ее муж умер. Тогда здесь много кто жил поблизости – рыбаки, семьи.

Опять пауза.

– Люди тогда были бедными. Тут было дешевле.

Я пытался разглядеть тени прошлого – должны же они были как-то отразиться на его лице. Наверняка прошлые поколения определили цвет глаз, разлет бровей, контур щеки. Наверно, жизнь его прародителей имела какой-то отголосок и в настоящем – не так, как у моих предков. С наших семейных фотографий смотрели уважаемые банкиры и адвокаты в солидной одежде времен короля Эдуарда. Они без всякого выражения глядели прямо в камеру и, казалось, ни на кого не обращали внимания. Мои родители не были способны вдохнуть жизнь в семейную родословную, даже если бы захотели, – но не захотят, это точно. Моя история испарилась еще раньше, чем я появился на свет.

Я сидел неподвижно. Финн наконец поднял голову, вспомнил про меня, зевнул и указал на топчан:

– Поздно уже. Ночуй тут. Сортир за домом. Пошли, покажу тебе.

Прилив был, наверно, на верхней точке. До школы мне точно не добраться. Меня сразу же охватил ужас, смешанный с покорностью судьбе. Я глянул ему прямо в глаза – чуть-чуть удивления, чуть-чуть нетерпения – и понял, что каким-то образом решение уже было принято. Сердце так и бухало, когда я шел вслед за Финном к старомодному деревенскому туалету. Ну хорошо, подумаю об этом завтра. Что-нибудь придумаю. Что-нибудь…

Ветер остудил жар моего тела, заодно выдув из головы остатки разума. Я разглядывал небо, два созвездия я даже знал – может, притвориться, что это урок астрономии, а не жуткое нарушение всех возможных и невозможных правил?

Когда я вернулся, на топчане оказались комковатая подушка и пара толстых полосатых одеял, выцветших от времени. Мне ужасно не хотелось, чтобы он уходил.

– Твоя бабка… когда она умерла?

– Четыре года назад. Поверенные каким-то образом нашли ее младшего брата. Он приехал из Корнуолла и заплатил за похороны. Они много лет не общались.

– И никто не спросил, что ты теперь будешь делать?

– Пришлось ему сказать, что поживу с матерью. Про-верять он не стал.

Еще больше дырок в ткани повествования. Я попытался вообразить, как я все сам за себя решаю – во сколько лет? В двенадцать?

– Разве твоя мама…

Он ждал продолжения.

– Разве она… разве она не знала, что ты тут живешь?

Выражение лица не переменилось.

– Она меня родила, когда ей было шестнадцать. А в девятнадцать уехала. – Финн наклонился и поднял котенка. – Я даже не помню, как она выглядит.

Я подумал о своей матери, надежной, как несгораемый шкаф.

Я о многом хотел спросить, но разговор был окончен. Нам еще предстояло утвердить сложный договор – Финн будет терпеливо выносить мое присутствие, а я буду его боготворить, беззаветно, но осторожно, чтобы не повредить хрупкому равновесию его жизни.

Котенок спрыгнул на пол, и Финн подошел к печке, чтобы закрыть заслонку. Не удостоив меня спокойным ночи, он протянул мне лампу и исчез наверху. Я разложил одеяла, закутался поудобнее и долго еще лежал без сна. Тепло одеял отгоняло холод ночи. Я слушал ветер и разглядывал фотографии на стенах и трепещущие тени, падающие от тусклой лампы.

Сейчас мне так легко вновь представить себя там. Печка уже остыла, в хижине стало прохладно, но я укрылся в своей собственной теплой норке. Мне не страшны завывания ветра и шум прилива, я завернулся в одеяло, пропитанное запахом Финна – запахом дымка и старого дерева. Я точно знал, что он там, наверху, таинственный и могущественный, словно ангел. Все эти годы, стоит мне вспомнить ту ночь, как сразу же приходят все те же чувства – чудесные и ужасные, глубокие, как океан, и беспредельные, как ночное небо. Конечно, то была любовь, но я тогда об этом не догадывался. Финн был предметом любви, он был сама любовь. Он принимал любовь инстинктивно, без обязательств или условий, подобно лесному эльфу, мелькающему среди деревьев.

Наконец я потушил лампу, хотя, если верить моим часам, было еще совсем рано. И заснул, не отделенный от ночи ничем, кроме четырех ветхих стен и мечты о друге.

Глава 9

Когда меня разбудило солнце, Финна в доме уже не было. Я расстроился – он умудрился проскользнуть мимо, а я даже не услышал. Но поздно было об этом думать. Я быстро оделся, кратенько возблагодарил Провидение за отлив и помчался в школу, надеясь проскочить на завтрак незамеченным.

У школьных ворот меня ждали директор и полиция.

Родителям позвонили немедленно – сообщить, что я еще жив, спасательную лодку отменили. Меня сурово наказали за небывалое нарушение школьных правил – посадили под домашний арест и отобрали все льготы. Директор вызвал меня на серьезный разговор, угрожал, что выгонит из школы, – и в первый раз в жизни меня это расстроило.

Как ни странно, меня так никто и не спросил, где я шлялся всю ночь. Загадочно, забавно, но меня вполне устраивало – словно «вне стен школы» означало какое-то универсальное место, не требующее дальнейших уточнений. Это упущение только утвердило меня в мысли, что так называемый реальный мир невероятно туп, хотя приходится притворяться, что почти все время живешь именно в нем. Плевать я хотел на удивленные взгляды начальства, на издевки соседей по комнате и особенно на Риза. Он так и вился вокруг меня назойливой мухой, навязчиво предлагая свою дружбу и задавая вопросики с подковыркой. Притворялся, что ему-то все известно.

Что известно? Он, что ли, меня заложил?

Меня держали под замком целый месяц, до самых рождественских каникул, разрешая выходить из комнаты только поесть и на занятия. Дни шли однообразной чередой. Наплевать, конечно, но страшно хотелось объяснить Финну, куда я пропал. Может, ему и дела нет, но я часто сидел у окна, вглядываясь в морскую даль, словно вдова моряка.

В конце семестра меня забрал недовольный отец.

– Не могу тебе даже сказать, как я разочарован, – начал он. – Оценки у тебя отвратительные, но то, другое, еще хуже…

Он смотрел на меня чуть ли не с ужасом.

– О чем ты думал? Ты мог умереть от переохлаждения, тебя могла сбить машина. Что бы мы тогда делали?

Что бы мы тогда делали? Что я бы делал, я знал. Лежал бы себе мертвый, холодный и неподвижный, с перекрученными и загаженными внутренностями в быстро разлагающемся теле. Может, так было бы легче. Мне все не удавалось почувствовать истинную скорбь по воображаемой потере самого себя, и я никак не мог отделаться от подозрения, что мне куда лучше было бы без тела, во всяком случае, без этого конкретного тела. Начать с того, что было бы явно меньше шансов, что тело вдруг тебя подведет. Наконец-то я перестану вечно теребить что-то в руках, задыхаться, краснеть в самый неподходящий момент. Идея возможности потери физического тела невероятно меня развеселила.

– …Мы с матерью долго обсуждали, целесообразно ли тебе оставаться в школе Святого Освальда…

– Что? – Я наконец вслушался в то, что он говорил. – Но я не хочу отсюда уезжать.

Отец посмотрел на меня – смесь недоумения и легкого отвращения:

– Пошли уж. Обсудим потом.

Мы выехали из школы ближе к вечеру, и почти сразу же стемнело. Пара миль, и мозги уже работали на холостом ходу. Я смотрел в черноту ночи и считал встречные машины – за окном мелькали длинные яркие лучи фар. Миля за милей я продолжал думать об одном и том же – ничего другого в голову не лезло.

Несмотря на поздний час, мама приветливо встречала нас у дверей. Она сварила какао, забрала грязную одежду, ласково, но немного нервно поцеловала на ночь. В нижнем ящике комода меня ждала свежевыглаженная пижама, я ее надел и погрузился в уже подзабытый, но затягивающий домашний уют. По правде говоря, ничего не изменилось с тех пор, как меня двенадцать лет назад отдали в ученье. Изменился только я сам, но кто же меня считает.

На следующее утро я легко влез в свою старую шкуру – как опытный актер пантомимы в костюм коня. Я знал, что порядки (правила, способы маскировки, ожидаемые реакции) здесь такие же, как и везде.

Мама все же была рада меня видеть, несмотря на то что я так опозорился. Все три недели рождественских каникул она баловала меня как могла. К тому моменту, когда настала пора возвращаться в школу, я был бодр и весел, и это озадачило и ее, и отца. Неужели я наконец возьмусь за ум?

Глава 10

К середине шестидесятых королевская власть, армия и закрытые школы, набитые всеми моральными устоями девятнадцатого века, оставались последними бастионами почти исчезнувшей Британской империи. Здесь царили строгие правила поведения – и терпимость ко всему, кроме несоблюдения лояльности и субординации. Ни в том и ни в другом я замечен не был, поэтому меня похлопали по плечу и извинили мне все прегрешения прошлого семестра.

– Наши отношения основаны на доверии, – торжественно провозгласил Клифтон-Могг. – Нам доверили вас учить. И мы доверяем вам – надеемся, что вы будете вести себя, как положено зрелой и уважающей себя личности. В этом семестре у вас есть шанс начать все сначала, и мы не сомневаемся, что вы докажете: вам можно доверять.

По голосу слышно, что он и сам не слишком верит в то, что говорит, прекрасно понимая, что я знаю, что он сам не верит в свои слова, и еще лучше понимая, что и я в них не верю. Тем не менее я сделал приличествующее случаю искреннее лицо. Я знал, что ему это понравится. Мы оба отлично играли свои роли. Мне нетрудно было изображать искреннюю радость – я собирался при первой возможности по полной использовать наше взаимное доверие. Конечно, если прилив позволит.

Все дело в приливах. Чтобы добраться от школьной спальни до хижины Финна, нужно тридцать пять минут (двадцать минут по тропинке до дамбы, пятнадцать минут по дамбе и до дальнего конца Стелы). Но все же много чего надо продумать заранее. По тропинке дольше, чем по дороге, зато безопасней – вряд ли заметят. Успеть нужно за два часа до и через два часа после нижней точки отлива – только тогда можно перебраться с острова на материк (и обратно), не промокнув насквозь. Хотя тут все зависит от фаз луны и высоты прилива. Если все учесть, получается четыре часа в хижине (максимум) плюс час десять на дорогу. Ну и пара секунд там, пара секунд тут. Конечно, всегда можно захватить сразу два отлива, добраться до острова за два часа до нижней точки первого отлива и вернуться через два часа после начала следующего отлива: двенадцать часов минус четыре часа плюс время на дорогу – получается девять часов и десять минут. А можно остаться на всю ночь и надеяться на лучшее. Но это уже было, поэтому такой вариант лучше немного отложить. По крайней мере, пока в голову не придет какой-нибудь более разумный план.

Может показаться, что в моих точных расчетах было что-то маниакальное, но мы все жили минутами: урванными минутами, минутами между уроков, четыре минуты выкурить бычок, двадцать минут опрокинуть кружку пива в пабе, пустые уроки, когда можно списать ответы для письменного экзамена или протащить в школу контрабанду. Каждая минута была на счету – бегом из класса на автобус в город, а потом из города обратно. Поймаешь последний автобус назад – урвал пятнадцать минут, словишь попутку – получается минут тридцать с лишним, найдешь такси (сумасшедшая экстравагантность) – почти целый час. А можно быстренько пробежать все четыре мили обратно из города (выигрыш от двадцати шести до сорока минут, в зависимости от уровня физической подготовки).

Вот почему, надежно упрятав таблицу приливов и отливов в латинскую грамматику, я проделывал все необходимые вычисления и разрабатывал новый план кампании.

На сей раз я купил бекон и кексы, две банки тушеных бобов, дюжину сосисок, горчицу и спички. Самое необходимое с точки зрения школьника. Кроме того, я запасся экземпляром «Моби Дика» и последним, относительно чистеньким «Джеймсом Бондом» (всегда нарасхват), украденным из школьной библиотеки. Я заметил, что Финн много читает и, наверно, уже выучил наизусть все скудные запасы чтива, которые были в хижине. Его тяга к чтению была, с очевидностью, куда больше моей. Там, у моря, не очень-то есть чем заняться в плане развлечений. А у меня, не забывайте, был он.

В первое же воскресное утро зимнего семестра я, сгорая от нетерпения, пришел на берег на час раньше, чем надо было. Отлив уже начался, но ледяная зеленая вода была еще в фут глубиной. Ждать в эту холодрыгу у меня не было сил. Я разулся, снял носки, закатал штанины и пошел. Сначала обжигающе-холодная грязная вода была по лодыжку, потом по колено, потом – о, ужас – до бедер. Огромный узел, полный добра, я тащил на голове, но обратно повернуть уже не мог (да и не хотел). Ноги потеряли чувствительность почти мгновенно. Я ступал еще более неуклюже, чем всегда. Руки болели от тяжелой поклажи.

Уже на полдороге я понял, какой я идиот. Течение было такое сильное, что ему ничего не стоило унести меня в море и утопить. Я наступил на шаткий камень и умудрился восстановить равновесие лишь через пару ужасающих секунд. И я, и вся еда промокли насквозь.

Вот так люди и умирают, подумал я, жутко, но интересно. Вот так их уносит в открытое море, а на следующий день в газете появляются заголовки («Утонул школьник», «Миру нет до этого дела»), но никто даже не потрудится объяснить, зачем вообще этого вышеупомянутого школьника с тюком на голове понесло в прилив через опасный канал. Я попытался взбодриться, на секунду замер, чтобы выровнять дыхание, – и вообразил себе, как некоторые прочтут объявление об этой трагедии с тайной радостью. А потом школа Святого Освальда забудет обо мне раз и навсегда – ибо с самого начала все подозревали, что я полный идиот. Впрочем, как же тогда «о мертвых или хорошо, или ничего»? Вот напишут мне эпитафию – жил такой бесполезный, сексуально озабоченный кретин. И будут правы, подумал я, чуть не захлебнувшись соленой водой. Волна почти сбила меня с ног, глаза сами зажмурились, чтобы не видеть темной громады воды.

Последним геркулесовым усилием я выбрался, совершенно измученный, на песчаный берег. Поднял голову, осмотрел ряд хижин. Слава богу, Финна нигде нет. Если он меня сейчас увидит, я просто умру.

Почти двадцать минут ушло на то, чтобы попытаться отжать соленую воду из одежды, собрать пожитки и дойти до хижины. Мокрый и замерзший, выстукивающий зубами дробь, я постучался в дверь. Финн тут же открыл и если и удивился, то виду не подал – появился и появился, какая разница, в каком виде. Чуть поднял бровь, но без укора.

– Входи. – Голос не выражал особого сочувствия, но и насмешки в нем не слышалось, хотя на лице промелькнул намек и на то и на другое. – Так и не сообразил, где лучше вброд переходить?

Глава 11

– Со временем прилив становится все выше и выше, – объяснял он, вежливо отводя глаза, пока я переодевался из мокрой школьной формы в шерстяной свитер (его) и закутывался в видавшее виды полотенце. – По крайней мере, если говорить о геологическом времени. Нас полностью отрезало от материка только лет десять назад.

Я глянул в окно хижины, море было шагах в пятидесяти. Довольно близко, если учесть, что отлив достиг нижней точки.

Финн проследил за моим взглядом.

– Если сравнить береговую линию с картами столетней давности, сразу видно, насколько она изменилась.

Я попытался вытереть ноги, стараясь не очень оголяться. Лишние хлопоты – Финн явно не обращал на меня внимания. Если кто на кого обращал внимание, то это я на него. Появись у меня вдруг повязка через глаз или фиолетовые кудри, начни я шепелявить, он бы и ухом не повел.

– До недавнего времени мешки с песком были не нужны. Но в прошлом году в шторм дом затопило, вода не спадала три недели, пришлось жить на втором этаже и, чтобы плиту разжечь, спускаться вниз в болотных сапогах. То еще удовольствие.

Финн потянулся за книгой, которая стояла у меня за спиной. Это оказался местный атлас. Финн положил его на стол и открыл на странице с нашей частью побережья:

– Вот, смотри. Эти линии изображают границы суши в 1800 году, в 1850-м и в 1900-м.

Я следил за пальцем, очерчивающим контур побережья.

– А кому принадлежит эта земля?

– Она общинная, город ею владеет с 1656 года. Остров тогда еще не был островом. – Он странно выговаривал слова, со старомодными интонациями своей бабушки. Это она научила его читать, рассказала ему все, что знала об истории края.

Я изучал карту и представлял себе хижину, в зимний холод неделями залитую водой. От одной мысли прошибал озноб.

– А если что-нибудь случится? – спросил я, плотнее заворачиваясь в полотенце. Я не добавил «с тобой». – Шторм или что-нибудь такое?

Финн пожал плечами, но я уже все придумал. У него никого не было. В безумном приступе гордости, ответственности и ощущения собственной важности я решил, что теперь буду за него в ответе. Буду его защитником, семьей, другом, всем.

– Когда-то давно, с шестого по двенадцатый век, тут поблизости был город, довольно большой город. Я иногда нахожу в песке всякие остатки и обломки. – Он подошел к окну и взял что-то с подоконника. – Вот, погляди.

Я поглядел. У него на ладони лежали гладкий черепок и монетка. Он протянул их мне, и я взял оба предмета, осторожно повертел в руках. Я знал об этом городе, он был частью легенды о cвятом Освальде. Город был знаменит в основном тем, что в Средние века, во время страшной бури девятнадцать его церквей (и все остальное) ушли под воду.

Черепок был самый обычный, видал я такие, а вот монета оказалась красивая, хоть и изъеденная морем, тускло-серая с полустертым мужским профилем на одной стороне и изображением солнца на другой. Я понятия не имел, кто был этот человек и как давно жил.

Финн разглядывал меня, словно оценивая качество моих мыслительных процессов, а потом встал – мол, на сегодня все, разговор закончен. Котенок ластился к нему, вился у ног – ему-то все было позволено. Потом вернулся на свое привычное место у очага.

О, если бы мне быть этим котенком у огня!

Я вышел вслед за Финном из дома, и мы принялись прочесывать прибрежный песок, собирая сучья и выброшенный на берег черный «морской» уголь. Несмотря на середину зимы, день был ясным и солнечным, я начал напевать отрывки мелодий из своего крайне ограниченного репертуара. Начал с церковного гимна «Весь мир земных творений», потом перешел к трогательному исполнению «Теперь или никогда» в лучшем стиле Элвиса Пресли, но в этот момент Финн скорчил рожу и швырнул в меня самый большой камень на всем берегу.

Прилив принес кучу пла́вника, по большей части мокрого. Море было неспокойное, и, хотя благодаря солнцу температура не опускалась ниже нуля, уже через десять минут пальцы у меня застыли и посинели. Финн посмотрел на воду.

– Пора ловушки проверять. – Он даже не глянул в мою сторону. – Ты хоть плавать-то умеешь?

Конечно, я умел плавать. Во всех моих гнусных школах плаванию учили чуть ли не с пеленок. Еще одна грань имперского воспитания, мореходная подготовка, наука выживания – не забудьте о чайном клипере «Катти Сарк», корабле ее величества «Виктория», ну и конечно, о «Титанике». Я опасливо поглядел на мрачное море. Меня не слишком привлекала идея демонстрации своих умений именно здесь (в Северном море) и именно сейчас (в январе). Вполне достаточно одного погружения в день.

– Я тут подожду, – нарочито небрежно произнес я, а Финн уже тащил узкий зеленый каяк и сталкивал его в воду. Котенок увязался следом, Финн цыкнул, чтобы его отогнать, и тот в последний момент повернул обратно.

В одно мгновение Финн обеими руками взялся за борта и, словно гимнаст, влетел в лодку; еще одно движение, и он уже сидит и гребет, слева, справа, снова слева, уверенно и умело. Это было выше моего понимания – как можно не перевернуться на таком утлом суденышке, но он и его лодчонка разрезали волны с грациозной легкостью, словно это не зимнее море, а прудик в тихий июньский день. Финн почти скрылся из виду за вздувшимися волнами, но потом я увидел, что крошечное суденышко аккуратно развернуто носом к берегу, а он одной рукой держится за красный буек. Я следил за тем, как он вытаскивает ловушку, перекладывает ее содержимое в глубокий парусиновый мешок, а потом гребет к следующей. Теперь я уже знал, куда смотреть, и легко мог разглядеть каждый буек – все пять были расположены на одной линии параллельно берегу.

Сколько было сил терпеть (не очень долго), я смотрел с берега, потом сдался и продолжал следить за ним через окно. Потребовалось какое-то время, пока пальцы не оттаяли и не порозовели. Больно было ужасно.

Финн вернулся разгоряченный, прямо-таки пышущий жаром. Его волосы слиплись от пота и соленой воды. В руке он держал шевелящийся парусиновый мешок, крепко затянутый веревкой. Я не сводил с мешка глаз. Что бы там ни было, оно было живое. Финн, поймав мой взгляд, расхохотался и бросил мешок позади хижины. Пошел к берегу, наполнил ведро морской водой. Не дожидаясь указаний, я помчался за ним (зябко поеживаясь – у печки было теплее) и подтащил каяк поближе к дому. Благодарности за помощь не последовало.

– Крабов любишь? – спросил он, вываливая в ведро десятка два, не меньше, громадных коричневатых тварей.

Я не знал, люблю я крабов или нет. Вряд ли я их когда-нибудь пробовал. На вид они выглядели довольно-таки мерзко. Финн вытащил двух, закрыл ведро тяжелой доской и выпрямился, ожидая ответа.

– Вроде бы. – Уверенности в голосе не было, но он все равно одобрительно кивнул. Я в полном обалдении наблюдал, как он бросает лук и бекон на сковородку.

Мое безопасное, как у всех, детство в пригороде предполагало потребление пищи, однако ее приготовление было уделом взрослых, и только взрослых. Я умел открыть холодильник или коробку с печеньем, отрезать ломтик сыра или отломить горбушку хлеба. Но приготовить ужин из только что выловленного морского гада! Мне и в голову не приходило, что еда водится где-то еще, кроме магазина на главной улице. В моей семье пищей заведовала мама, она приносила ее домой в пакетах, консервных банках или аккуратных свертках от мясника.

Финн готовил крабов. Слабое удовольствие на это глядеть, но я заставлял себя не морщиться – таково было правило, которое я сам и установил.

Правило номер четыре: не отворачивайся.

Схватив первого краба – живого – одной рукой, Финн сделал надрез маленьким острым ножиком, прямо ото рта до глаз. Следующим движением он резанул посередине через брюшко, оторвал верхнюю часть панциря, вытащил сдувшиеся коричневые легкие и швырнул их за порог на добычу чайкам. Оторвал клешни, разбил их молотком и бросил разломанные части на дымящуюся сковородку. Жуткое зрелище, жестокое. Отвратительное. Как он так может? Но я все равно был преисполнен восхищения; то, что по наивности казалось мне жестокостью, восхищения только прибавляло. Подумаешь, краб.

Я его съел, конечно. До чего же было вкусно!

Финн то и дело отрезал маленькие кусочки крабового мяса для котенка, который с благодарностью их принимал и глотал не жуя. Наевшись, котенок махнул хвостом, повернулся и ушел восвояси.

В январе темнеет рано. Мы зажгли лампы еще до начала ужина. Потом исчезли последние лучи заката, сменились яркой, почти полной луной, ее свет отражался от поверхности моря, бросая четкие, почти дневные тени. Я сказал Финну, что мне пора уходить, и неохотно переоделся обратно в еще влажную школьную форму. Он проводил меня до дамбы и показал самое удобное для перехода место.

– Я тебя, – слова замерли на губах, – скоро увижу?

Длинная пауза заставила меня поволноваться. Наверно, он мне не доверяет. С чего бы ему предпочесть мою компанию привычному одиночеству? А вдруг наша дружба, даже в таких малых дозах, ему в тягость?

И тут он заложил руку за спину и с улыбкой изобразил полупоклон.

Ясное дело, он надо мной смеялся. Но сердце мое пело от радости.

Я без особых проблем перебрался по песчаной косе на другой берег. Оборачиваться не стал, как бы ни хотелось. И стоило мне пересечь воображаемую границу берега, стоило только вынырнуть обратно из кроличьей норы в обыденный мир, как я пустился бежать. Теперь, когда его не было рядом, – а в его присутствии я забывал обо всем на свете, – я вдруг вспомнил, какие меня ждут неприятности.

На этот раз мне повезло. Несколько учеников, возвращавшихся через школьный двор с репетиции хора, так орали в темноте, что я незаметно проскользнул за ними. Притворился, что все время тут и был, и в десять тридцать уже лежал в постели, тупо уставившись в заданный на завтра латинский перевод.

– Эй, Барретт, – позвал я тихонько. Мой сосед перегнулся через перегородку между кроватями и поглядел на меня с вежливым интересом.

Я тоже изобразил вежливость.

– Латынь сделал?

– Сделал. Но не собираюсь вносить свой посильный вклад в Фонд спасения местных лохов.

– Я не просто спишу. Сделаю пару ошибок.

– Интересное предложение. А чего дашь?

Я потратил почти все свои деньги на Финна. Пришлось серьезно задуматься.

– Сигарет.

– У самого есть.

– Журнальчик. – От предыдущих обменов у меня остался старенький порнографический журнал, потрепанный и засаленный.

Барретт только фыркнул. Он этот журнал не реже меня разглядывал, так что особо взволноваться уже не мог.

– Чего хочешь?

– Два фунтика.

– Два? – Я онемел от негодования. Чудовищная сумма, не было у меня таких денег, да и быть не могло. – Отвали, сам сделаю.

– Давай-давай. – Он исчез из поля зрения, немного повозился и затих.

С тяжелым вздохом я принялся за Вергилия. Arma virumque cano. Битвы и мужа пою. Теперь уже не до сна, но немножко отвлечься от Финна – не такая плохая идея.