Текст книги "Как я влюбилась в королевского гвардейца"

Глава 2

Последнее, чего мне хочется после неожиданной встречи с призраком из моего не столь уж отдаленного прошлого, так это идти в Белую башню к призракам настоящим. К сожалению, у меня нет выбора: Кевин вручил мне невзрачную сумку с сегодняшней выручкой и прежде, чем я успела пикнуть, уже затягивался сигаретой на автобусной остановке.

Стараясь бодриться, я решительно иду по Водному переулку и пытаюсь придумать, как буду защищаться от какого-нибудь потревоженного духа, застрявшего в подземелье на много столетий. Единственное имеющееся у меня оружие – подтаявший «Сникерс» из автомата на работе, так что, если бестелесный дух не страдает аллергией на орехи, я пропала.

Вздыхая, я пробую другую тактику, вспоминая мудрый отцовский совет: «Мы северяне, – говорит он. – Если уж нам удается поддерживать беседу с лондонцами, то поболтать с парой-тройкой блуждающих духов – вообще как нечего делать. Они увидят в тебе родственную душу, а оставаться без ответа нам не привыкать».

Когда он впервые на полном серьезе изложил мне этот подход ко встрече с привидениями, я над ним посмеялась, решив, что это очередная фигня из документалок о теориях заговора на двенадцатом канале, которые папа бесконечно пересматривает. Но с тех пор, как он поделился со мной этой мудростью, всякий раз, когда я слышу не поддающийся объяснению шум, я спрашиваю у пылинок, роящихся в комнате, как у них дела, – и он прав. Это на самом деле успокаивает.

Сумка с деньгами неприятно оттягивает мне плечо, монетки звякают с каждым шагом, привлекая ко мне внимание всех, кто возвращается с работы. Я не могу не нервничать – с такой-то суммой. В моем воображении я – полковник Блад [6]6
  Полковник Томас Блад – ирландский авантюрист, прославившийся тем, что в 1671 году попытался украсть из Тауэра королевские драгоценности. Блад притворился священнослужителем и подружился с хранителем драгоценностей. Его поймали, однако обаяние и дерзость Блада позволили ему добиться аудиенции у короля Карла II, который не только помиловал преступника, но и подарил ему землю в Ирландии.


[Закрыть], единственный человек, которому удалось украсть королевские драгоценности, запихав их в штаны, – только и жду, чтобы король Кевин поймал меня и заточил в подземелье. И, честно говоря, я предпочту подземелье Кровавой башни этому подвалу.

Я захожу в Белую башню. Сначала мне надо пройти через оружейную палату, и я c тоской смотрю на бесконечные ряды древних доспехов, щитов и разнообразного оружия, углубляясь все дальше в недра замка. По мере того как я спускаюсь, становится все темнее, пока я не оказываюсь в подвале, освещенном искусственным оранжевым светом жужжащих ламп.

Я мешкаю у входа. Дубовая дверь потрескалась от времени и специально вырезанных на ней Х-образных рун, или «ведьминских» знаков, которые должны отваживать злых духов. Но поскольку я неоднократно ощущала странный холодный сквозняк из-под этой двери, то считаю, что Тауэр должен потребовать назад свои деньги у средневековых столяров.

Собрав волю в кулак, я нажимаю на ручку двери и слышу, как отходит щеколда с другой стороны, а эхо металлического лязга заполняет пустое пространство. Я наваливаюсь плечом, чтобы открыть дверь, и ее скрип рикошетом разносится вдаль по коридору и обратно, к тому слабо освещенному месту, где я стою.

Прижимая к груди сумку с деньгами, я неуверенно ступаю на лестницу. Клянусь, даже ступеньки тут охотятся на тебя. Кривые и неровные, они так и ждут, когда ты упадешь, и я прикладываю все возможные усилия, чтобы глаза побыстрее привыкли к темноте.

Пять ступеней вниз – и я чувствую прикосновение к своему плечу, словно кто-то руку положил. Я не понимаю, это рука помощи или угроза? Кровь пульсирует у меня в висках, сердце колотится в груди.

– Привет, – говорю я в темноту, отчаянно надеясь не получить ответа. – Я скоро уйду и не буду вас беспокоить, обещаю. Меня Кевин заставляет – вы же знаете, какой он. Самый настоящий… долбаный… козел! – лепечу я в пустоту, все больше паникуя. И молюсь, чтобы призраки тоже любили немного посплетничать, как девчонки в комнате отдыха.

Холодный ветерок проносится мимо моего уха и шевелит волосы вокруг лица.

– Ладно-ладно, я уже ухожу. Нет проблем. Не-а, но проблемо. Ускоряюсь прямо невероятно. – Я бегом спускаюсь по оставшимся ступенькам и как раз на последней спотыкаюсь и лечу головой вперед, прямо в массивный стальной сейф. Руки у меня все еще заняты сумкой с деньгами, которую я выставила щитом перед собой, и я лбом впечатываюсь в холодный металл так, что приходится несколько раз моргнуть, чтобы ко мне сквозь боль вернулось зрение.

Выдав несколько ругательств, которыми могли бы гордиться бывшие морпехи, я швыряю сумку в сейф, захлопываю его и улепетываю на четвереньках вверх по лестнице.

– Приятного вечера, д-д-до свидания! – кричу я снова фантомной аудитории, рывком захлопывая за собой дверь. Заперев все так быстро, как только позволили трясущиеся пальцы, я бегом преодолеваю три пролета винтовой лестницы и наконец оказываюсь наверху, задыхаясь и с выступившим на ушибленном лбу потом.

Я оглядываю внутренний двор, пустынный теперь, покинутый всеми, кроме стаи воронов. В Тауэре ты никогда не бываешь один, пара глаз-бусинок всегда приглядывает за тобой. Они здесь практически хозяева. Древнее пророчество гласит: если вороны покинут Лондонский Тауэр, то рухнет Белая башня и падет королевство. Так что на самом деле это большое облегчение – смотреть, как они воруют корку от сэндвича из мусорного ведра, или слышать, как они громко каркают по утрам, потому что это, по идее, значит, что на сегодня мы спасены.

Я встречаюсь глазами с Региной, одной из вороних, и краснею. Она совершенно точно осуждает то, как я с безумным видом выскочила из замковой двери. Уверена, что и камеры это запечатлели. Стараясь отбросить от себя эту мысль, я поправляю блузку и ускоренно шагаю по булыжной мостовой. Весенний ветерок пощипывает свежую рану у меня на лбу, синяк пульсирует, и боль отдает в висок. Я чуть дотрагиваюсь до него, чтобы унять боль, как делала мама, когда я была маленькой, но в моем исполнении эффект плацебо не работает. Каждый день и каждую ночь я живу и дышу в этих стенах, так что ноги сами проведут меня по знакомому лабиринту, даже с закрытыми глазами, поэтому я прячу лицо за волосами, слишком смущаясь демонстрировать свою тупость в таком престижном месте.

Избавившись от устрашающего взгляда Белой башни, я готовлюсь сбежать по Бродуокским ступеням – которые уже прямо передо мной, – словно Золушка в полночь. Почти каждую ночь я смакую этот романтический момент во сне и сейчас закрываю глаза, по-прежнему двигаясь вперед, расслабляясь и давая волю воображению.

– Ох! О черт… Твою ж мать!..

Если у меня не случилось сотрясения от удара о сейф, то сейчас я наверняка наверстала упущенное. Один из викторианских фонарей умудрился сдвинуться с места метра на два, и, по-моему, у меня задрожала вообще каждая косточка в теле, когда я врезалась в него.

– Да что ж ты за чучело такое, что же ты с собой творишь! – проклинаю я себя, в бешенстве от собственной неуклюжести.

– Прошу прощения? – огрызается фонарный столб. У меня глаза лезут на лоб. Я, может, и верю в привидения, но не настолько сильно ударилась головой, чтобы поверить, что фонарные столбы разговаривают.

Я убираю волосы с лица, чтобы получше рассмотреть источник звука. На меня смотрит мужчина, и он в бешенстве. Он прижимает телефон к уху, на лице написано сильнейшее раздражение: даже челюсть дрожит от того, с какой силой он стиснул зубы. Расстегнутый, сшитый на заказ форменный пиджак, из-под которого виднеется идеально выглаженная белоснежная рубашка, на первый взгляд придает мужчине властный вид, такому невозможно не подчиниться. Но при ближайшем рассмотрении становится понятно, что он вряд ли старше меня. Его каштановые волосы коротко подстрижены с боков, зато сверху – взрыв неуправляемых мягких кудрей, которые он, очевидно, пытался по-мальчишески – и безрезультатно – усмирить.

Но не кудри, а его глаза вышибли весь воздух у меня из груди. Эти сине-зеленые фейерверки, сверкающие, словно драгоценные камни, в обрамлении темных ресниц. Я слежу за их микродвижениями, как за медальоном гипнотизера. И только глубокая складка между его бровями выдергивает меня из транса; и я обнаруживаю, что все это время стояла с открытым ртом. Молодец, Мэгги. Теперь ты не только выглядишь как клоун перед самым привлекательным мужчиной из всех, кого тебе доводилось видеть, но он еще и наверняка считает тебя идиоткой.

В конце концов я прихожу в себя и понимаю, что в суматохе умудрилась выбить у него из рук полированную деревянную шкатулку, которая теперь валяется, раскрытая, на бетоне. Ее без сомнения дорогущее содержимое поблескивает в темноте. У меня внутри все обрывается. Мы одновременно кидаемся поднимать драгоценность – и сталкиваемся в процессе головами; к сожалению, его густые волосы не смягчают удар. Моя и без того уже пострадавшая голова взрывается от боли, из глаз сыплются искры. Незнакомец тоже морщится, а я замечаю, что он крепко держит меня за руки, не давая окончательно рухнуть башкой на бетон.

Неловко высвободившись из его хватки, я снова пытаюсь дотянуться до шкатулки, но, разумеется, он со своими длинными конечностями хватает ее первым и захлопывает крышку прежде, чем я успеваю отдернуть пальцы. Мои под корень обкусанные ногти пульсируют от боли, и я с шипением вжимаю их в ладонь. Единственный плюс этого столкновения заключается в том, что свежеприщемленные пальцы прекрасно отвлекают меня от боли в голове.

Мужчина все еще прижимает телефон плечом к уху и бесстрастно продолжает прерванный разговор с невидимым собеседником, не обращая ни малейшего внимания на то, как я сжимаю пострадавшие пальцы.

– Я перезвоню, отец. Да, оно у меня. Да, сэр. – Он выпрямляется во весь рост и убирает телефон в карман.

– О черт, о нет. Мне так жаль, я не хотела, я… я не… я… – заикаюсь я, и он наконец обращает на меня внимание.

– Да кто вы вообще такая, чтобы так со мной разговаривать? Вы что, совсем не смотрите, куда идете?

Каждый слог звучит идеально, никаких просторечий. Он мог бы обругать самого короля, и тот все равно остался бы под впечатлением от его произношения и интонации. Тут я вспоминаю, где именно мы стоим: недалеко от Дома Короля – резиденции констебля [7]7
  Констебль Лондонского Тауэра – самая высокая должность в Тауэре. В Средние века констебль был лицом, ответственным за замок в отсутствие владельца. Сегодня роль констебля является церемониальной и включает участие в традиционных церемониях в пределах Тауэра.


[Закрыть] Тауэра. Человек, живущий в этих стенах, – глаза и уши короля в Тауэре, лорд Герберт. Выйдя в отставку с поста командующего всей Британской армией, он занимается теперь организацией всевозможных торжественных ужинов внутри Тауэра для всех важных мужчин, женщин и детей, ступающих на британскую землю. И я практически на сто процентов уверена, что только что оскорбила одного из его гостей. Возможно, у него даже титул есть. Или он богатый посол какой-нибудь страны, способный сделать так, что я бесследно исчезну задолго до восхода солнца.

Мужчина смотрит на шкатулку: у нее слегка пострадал один угол – откололся лак, и сбоку торчат острые щепки. Очевидно расстроенный, он запускает руку в волосы, отворачивается от меня, щипает себя за переносицу и что-то бормочет себе под нос. Его статный образ рушится, когда он снова нагибается, чтобы подобрать осколки. У меня комок поднимается к горлу, и я не понимаю, из-за чего именно – из-за желания заплакать или подступающей тошноты.

– Нет, сэр, ни в коем случае. Я вас не оскорбляла! Я обращалась сама к себе! – Я очень стараюсь скрыть свой йоркширский выговор, принося извинения, но у меня нет шансов стереть нанесенную обиду. Я показываю на шкатулку: – Я заплачу! За новую…

Это абсолютная ложь. Если шкатулка такая дорогая, какой кажется на вид, мне придется ограбить банк, чтобы ее заменить. К счастью, он никак не реагирует на мои слова и открывает шкатулку, чтобы проверить ее содержимое. Оттуда сияет ряд сапфиров, соединенных вместе тончайшей серебряной цепочкой. Он выдыхает с видимым облегчением, но озабоченное выражение так и не сходит с его лица, и я чувствую, как почва начинает выходить у меня из-под ног. Выровняв дорогущие камешки, он снова запускает руку в свою шевелюру, и прежде, чем я успеваю вымолвить хоть слово, чтобы вытащить себя из той ямы, в которую сама себя и загнала, этот устрашающе красивый человек поворачивается на каблуках своих безупречно начищенных ботинок и удаляется.

Руки мои немного дрожат, пока я смотрю, как он пересекает двор; пальцы болят, и я трясу кистью руки, стараясь стряхнуть с себя ощущение, оставшееся от встречи. Пока я наблюдаю за ним, золотые часы бьют шесть. Они находятся в самом сердце Королевской сокровищницы, самого длинного здания в Тауэре, протянувшегося почти во всю длину северной стороны двора. Здания, за которым незнакомец пропадает из вида. Как только исчезает его широкая спина и затихает резкое эхо его ботинок, вышагивающих по мостовой, я срываюсь с места и бегу так быстро, что, добежав до собственной двери, уже практически задыхаюсь.

– Ты в порядке, Мэгги, милая? – спрашивает отец из своего кресла наверху. – Заблудилась, что ли? – Я слышу, что он улыбается.

– Да это Кевин снова… – кричу я в ответ. Отец не отвечает, но я слышу его глухое ворчание и представляю себе, как он тихонько костерит моего босса за те качества, которые ему больше всего не по душе.

На самом деле именно отец стал причиной того, что Кевин так сильно меня невзлюбил всего за несколько недель моей работы. Отец застукал его в довольно пикантной позе с заместительницей губернатора Тауэра позади Сокровищницы. Отец ничего мне не сказал и никому не говорил, что случилось, – до тех пор, пока новость не устарела. Но когда через пару недель поползли слухи о романе, Кевин сложил два и два, получил пять и немедленно выбрал меня козлом отпущения. С тех пор он изо всех сил старается сделать так, чтобы рабочая смена была для меня бóльшим кошмаром, чем ночь, проведенная с Генрихом VIII, и конечно, его верноподданные – мои коллеги – следуют за ним во всех смыслах.

Не прерывая отцовских размышлений, я иду прямиком в душ. Я стою там до тех пор, пока в бойлере не заканчивается горячая вода, и лишь тогда чувствую, что мое давление нормализовалось, – впервые с тех пор, как я проснулась.

Смыв с себя запах мужской школьной раздевалки, я тихо сажусь на балконе со столь необходимой мне чашкой чая с молоком и кусочком сахара, дымящейся на парапете.

Люси, самая молодая и энергичная из вороних, сидит на зубцах крепостной стены и смотрит на меня. Ее гладкие черные перья отливают синевой в лунном свете, когда она встряхивает и потом приглаживает их своим длинным клювом. У меня за спиной глухо подвывает Кромвель – он глядит в окно моей спальни, и его пушистые бровки недовольно нахмурены от того, что приходится сидеть в стеклянной тюрьме, вместо того чтобы потрепать кое-кому перышки. Ему невдомек, что на самом деле я защищаю его. Люси, птичка размером с джек-рассела, сидящая как королева, проглотила бы мою пушистую закуску целиком, будь у нее шанс.

Она прыгает по стене, негромко щебеча, а потом легонько стучит клювом по рукаву моей пижамы. Я провожу пальцем по ее голове – знаю, что ей так нравится, – и она удовлетворенно щелкает клювом. А Кромвель по-прежнему упирается лапами в стекло и время от времени принимается его облизывать, ревниво требуя и себе немного внимания.

– Он такой же дурачок, как и его мамочка. – Я кивком показываю на мокрое от слюны окно. Люси по-прежнему смотрит на меня так, словно слушает и понимает. – Ну почему у меня не может быть хотя бы одного нормального дня, а? Кажется, сегодняшний побил вообще все рекорды.

Я потираю шишку на лбу и не могу решить, что заставляет меня поморщиться, – боль или воспоминание о неловкости. Я подношу чашку с чаем к губам, и мой легкий вздох сдувает пар от лица.

– Знаешь, иногда мне хочется тоже стать птицей. Я бы сразу улетала, как только кто-нибудь соберется подойти ко мне, и садилась бы на самую высокую стену, чтобы наблюдать издалека за творящимся хаосом. Хотя, зная меня, я была бы первой птицей с боязнью высоты; так что я бы просто засела в гнезде, пока меня не вышвырнул бы оттуда шторм.

Люси не сводит с меня черных перламутровых глаз и вопросительно наклоняет голову. Я вытягиваю один из стульев из-под маленького столика и сажусь рядом с ней.

– Ну слушай тогда, расскажу тебе, что случилось.

Глава 3

Третий звонок будильника все-таки выдергивает меня из очередной ночи, полной сновидений. Я заставляю себя вылезти из кровати; ни за что не доставлю Кевину удовольствия снова наказать меня за опоздание. Глядя в зеркало, я вижу, что шишка на лбу превратилась в чудесный черно-лиловый синяк, сползший на глаз, как если бы я попыталась, закрыв глаза, сделать себе черным фломастером татуировку, как у Майка Тайсона. Залезая в душ, я все еще думаю о событиях прошлого вечера. Сборы занимают почти час: укладка волос, глажка формы – а я все стараюсь забыть сердитые глаза незнакомца.

Заглядываю в гостиную, чтобы попрощаться с отцом. Он сидит откинувшись на спинку в своем кресле в углу, в руке – пустая тарелка, которой он вяло пытается поймать капли заварного крема, застрявшие, словно мухи, в паутине его бороды. Красные подтяжки обрамляют еще одну пеструю футболку; отец рассеянно машет мне в ответ, не в силах оторваться от повтора полицейской драмы восьмидесятых, и бормочет себе под нос, что у него были точно такие же ботинки и стрижка, как у детектива в фильме.

Ричи точен, как часы, – уже на улице, занимается своей клумбой.

– Доброе утро! – улыбаюсь я ему. Он так увлечен собиранием опавших с его роз лепестков, что вздрагивает, увидев меня. Хотя, честно говоря, тот факт, что я сегодня утром мало похожа на человека и не выбегаю, по своему обыкновению, как сумасшедшая из дверей, тоже может быть причиной его удивления. Он машет рукой и отвечает с тяжелым корнуэльским акцентом, из-за чего мне требуется секунда, чтобы перевести его слова. Я представляю, что в другой жизни он мог бы быть фермером, который каждый день проходит по полю между рядами своих колосьев и бормочет что-то на своем языке, понятном лишь земле и птицам.

У меня остается еще десять минут до начала смены, и я решаю пойти на работу живописной дорогой: ныряю за гаражи, не доходя до восточного бастиона, и поднимаюсь по ступеням тайной лестницы. Как у любой лестницы в Тауэре, у этой тоже имеется своя встроенная система защиты, стопроцентно успешная: ступеньки такие шаткие, что я не могу перешагнуть больше трех за раз, чтобы не воткнуться лицом в бетон. Проход широкий, но закрытый. Кирпичи здесь всегда влажные, и жутковатый звук капели синкопирует с эхом моих шагов. В углу горит оранжевый фонарь, который бросает причудливые тени на каждую поверхность, находящуюся поблизости.

В тот момент, когда я снова вижу свет в конце тоннеля, сердце у меня в груди сжимается от страха. Там, где кончается проход, на стенах сидят проволочные скульптуры зверей. Металлические пасти искривлены в первобытном крике, а варварские клыки поблескивают в утреннем свете. Именно поэтому я никогда не хожу здесь ночью: в лунном свете кажется, что тела зверей постоянно меняют форму. Звезды заполняют их проволочные глаза, и выглядит это очень угрожающе. Я все время представляю себе, как они оживают, словно в фильме «Ночь в музее», пускаются в фантастический, разрушительный набег на Тауэр и не берут пленных.

Когда-то Тауэр и в самом деле был домом для подобных созданий. Здесь был зверинец, наполненный экзотическими животными, привезенными в качестве даров монархам от монархов и посаженными на цепь. Слоны и львы, белые медведи и обезьяны, все как один пленники, оставленные уничтожать друг друга и всех, кто попадется им в лапы. Я бы их пожалела, если бы скульптуры, увековечившие их память, не заставляли меня – взрослого человека, у которого есть настоящая работа и который платит настоящие налоги, – бояться проволоки.

Миновав наконец парад бабуинов, я выхожу во двор и снова оказываюсь лицом к лицу с Белой башней. В утреннем свете она выглядит благородно. Каждый обветренный кирпичик сияет, словно бриллианты в королевской короне: прекрасные и уникальные по отдельности, но ослепляюще великолепные вместе. Юнион Джек величаво полощется на флагштоке, гордо паря над Лондоном. Несмотря на то что его давно уже окружили небоскребы, полные одинаковых светло-бежевых офисов, Тауэр не дает себя затмить. Пусть он не такой высокий и изощренный, как его соседи, но его красота – в исторической силе, и ее невозможно повторить. Оказавшись у ее подножия, понимаешь, что нет здания ни более внушительного, ни более величественного, чем Белая башня. Стоять в ее тени – значит чувствовать, будто тебя перенесли в другое время; просто смотреть на нее кажется привилегией, доступной лишь королям.

Одетые в черное с ног до головы, уборщики машут метлами и собирают мусор в бесконечной битве за то, чтобы сделать землю, на которой стоит Тауэр, достойной его красоты. Я каждому желаю доброго утра. По широким ответным улыбкам никогда не скажешь, что рабочий день у них начался еще до того, как звезды сошли с небосвода.

Один из уборщиков выключает пылесос для листьев, чтобы поговорить со мной.

– Видел, как ты вчера приложилась! Ты в порядке?

Я никогда его раньше не видела и, разумеется, не знаю его имени, но догадываюсь, что благодаря круглосуточному видеонаблюдению он знает обо мне больше, чем я сама. Это происходит постоянно, и потому мои мечты об одиночестве кажутся такими утешительными. Когда шагаешь по булыжным улицам и знаешь, что за тобой все время наблюдают, даже простой поход в магазин превращается в весьма нервное предприятие, особенно если быть такой неуклюжей, как я.

Стараясь сохранить лицо, я показываю на ушибленный лоб и смеюсь:

– Просто небольшой синяк; задета скорее моя гордость, а в остальном все в полном порядке, спасибо, – преувеличенно бодро улыбаюсь я, и он смеется в ответ. Я двигаюсь дальше, не желая продолжать разговор; конечно, с его стороны было очень мило спросить меня о самочувствии, но в результате он только заставил меня снова пережить всю неловкость ситуации.

Подходя к Королевской сокровищнице, я вижу, что гвардейцы уже на посту. Похожие друг на друга как две капли воды. Я с трудом замечаю в них проблески жизни: они стоят по стойке смирно, замерев, словно статуи, даже когда на них не глазеют туристы, следящие за каждым движением гвардейцев в надежде обнаружить живую реакцию на происходящее. Красные мундиры украшены золотыми пуговицами, так идеально отполированными, что в каждой отражается Тауэр. У каждого гвардейца есть ружье, его приклад упирается в ладонь так, чтобы отточенный штык на противоположном конце попадал в зону периферийного зрения. Судя по тому, как острия ловят свет и сияют, словно расплавленное серебро, могу сказать, что хозяева провели немало часов, склонившись над ними с куском ткани, пропитанной серебряной полиролью. Медвежьи шапки закрывают гвардейцам большую часть лица, и я уверена, что черный мех щекочет им уши. Похоже, это самая надоедливая бахрома в мире; я бы сразу провалила всю подготовку, пытаясь, как капризный ребенок, сдуть мех, который все время лезет в глаза.

Пять разных пехотных полков стоят здесь на посту: Колдстримский, Гренадерский, Шотландский, Валлийский и Ирландский. Они по очереди несут караул у королевских дворцов в Лондоне, охраняя здания и их ценное содержимое, и меняются каждые несколько дней. Иногда к ним присоединяются Королевские военно-воздушные и морские силы, а также Гуркхи [8]8
  Гуркхи – войска Великобритании и Индии, набирающиеся из непальских добровольцев не моложе 17 лет. Гуркхов отличает строжайшая дисциплина, смелость и верность присяге.


[Закрыть]. Сине-серые мундиры воздушных сил, яркие белые фуражки – морских и кривые ножи кукри, которые носят Гуркхи, привносят приятное разнообразие.

Посмотрев на часы и убедившись, что у меня еще есть время, я принимаюсь разглядывать двух сегодняшних часовых, пытаясь определить, к какому полку они принадлежат. Изучив их форму, я прихожу к выводу, что они из гренадеров. Нетренированному глазу яркие мундиры разных полков кажутся неотличимыми друг от друга, но я вижу, что эти парни – «грены», потому что с правой стороны их медвежьих шапок торчат ярко-белые султаны, пуговицы расположены на идеально равном расстоянии друг от друга, а на воротничках с обеих сторон вышито то, что они называют «правильно взорвавшейся гранатой», – хотя, на мой взгляд, это больше похоже на пару бадминтонных воланчиков.

Поскольку вокруг нет ни одного туриста, картина выглядит выпавшей из времени, и эти двое, стоящие там, могли бы вдохновить какого-нибудь старинного художника; будь у меня возможность запечатлеть этот момент, я бы кого угодно запросто убедила в том, что этой сцене несколько столетий.

В какой-то момент я прохожу мимо гвардейцев, разглядывая их униформу, словно офицер, готовый отослать их к Его Величеству для инспекции. Дохожу до второго и замечаю, что он возвышается над первым. У него прямой нос, остро очерченный подбородок мог бы, кажется, разрезать металлическую цепочку на медвежьей шапке. Ну просто образцовый солдат во всех смыслах этого слова. Нельзя не отметить смотрящие из-под темных волос глаза. Сине-зеленые зрачки светятся на фоне бледного лица – глаза тоже неподвижны, только медленно моргают и дисциплинированно смотрят вдаль.

Что-то в них мне кажется знакомым. Эту форму и выправку я видела тысячу раз, но я определенно знаю эти глаза… Встряхнув головой, я решаю, что, вероятно, просто видела его раньше. У меня есть привычка запоминать некоторых красивых солдат (и потом мечтать о них), которые то появляются, то исчезают, подчиняясь ротации; были здесь однажды потрясающие солдаты из канадских войск, и я отчетливо помню, что мне было труднее, чем обычно, не опаздывать на работу, поскольку я слишком долго любовалась их красивыми широкими плечами. Я иногда спрашиваю отца, не планируют ли они как-нибудь вернуться, но сегодня я совершенно не против переключиться на эту парочку гренадеров.

Я прохожу мимо часового и вдруг останавливаюсь как вкопанная. Нет. Не может быть. Это не может быть он. Эти глаза. Я помню эти глаза. Забыв на мгновение, где нахожусь, я шаркающей, почти лунной походкой двигаюсь назад, пока не оказываюсь прямо напротив. Передо мной возвышается его широкая грудь, затянутая в красный мундир, а я щурюсь на его лицо. Это он. Лорд Фонарный столб – вчерашний жуткий пижон, которого я чуть не переехала, как бульдозер, в припадке идиотизма. Жуткий пижон, которому категорически не понравилось означенное действие. Я инстинктивно потираю кончики пальцев: мой ноготь, отливающий фиолетовым, – напоминание о том, что наша неприятная встреча все-таки не была сном.

Но как это может быть он? Джентльмен с дикцией, достойной принца, заставивший меня поверить, что у него хватит политической власти сделать так, что я просто исчезну, на самом деле… гвардеец? Солдат-пехотинец? Не поймите меня неправильно, это высокоуважаемая работа, но обычно ей занимаются ребята из рабочего класса, которым было тяжело в школе и теперь требуется немного дисциплины в жизни. Хотя, вспоминая его резкость, скажу, что ему определенно не помешали бы несколько уроков вежливости.

Прежде чем я успеваю как следует осознать, что не буду арестована за то, что случайно оскорбила члена королевской семьи, каменное лицо… подмигивает?

Он мне только что подмигнул!

Вскрикнув от удивления, я спотыкаюсь и со всех ног улепетываю оттуда. Как, черт возьми, можно быть такой идиоткой и забыть, что за всей этой шерстью и мехом скрывается живой человек? Который видит меня точно так же, как я вижу его! Я обмахиваю лицо руками, жар моего стыда разливается по щекам. Неужели я не могу прожить ни одного дня, не вляпавшись в очередную социальную катастрофу? А ведь еще даже девяти утра нет!

Как только я прихожу на работу, Кевин, естественно, усугубляет ситуацию, комментируя странный румянец на моем лице, отчего я, разумеется, краснею еще больше. Но я слишком занята тем, что бесконечно проигрываю у себя в голове то дурацкое подмигивание, поэтому не отвечаю ему и просто опускаюсь в кресло. Под тяжестью, удвоенной весом моего стыда, старое сиденье издает какой-то демонический скрип, и я молча молюсь всем богам, чтобы оно наконец прекратило мои страдания и засосало меня в свой колючий ворс. Хотя, с другой стороны, я почти уверена, что это кресло Кевина, которым он пытается стратегически поменяться со всеми в офисе, дабы от него избавиться, а я не горю желанием оказаться в столь непосредственной близости от того места, где восседала его задница.

Я включаю компьютер, и на экране автоматически возникают знакомые закладки. У меня постоянно открыты четыре сайта по трудоустройству, и каждую свободную секунду я стараюсь потратить на поиски работы, которой мне действительно нравилось бы заниматься всю оставшуюся жизнь. Этим утром, обновив каждую страницу по крайней мере по три раза, я не получила ни одного предложения, способного избавить меня от постоянного смущения и прозябания.

Вскоре у моего окошка появляется клиент и отвлекает меня от списка отказов, выстроившихся в очередь в почтовом ящике. Мужчина с поджатыми губами тарабанит по стеклу, периодически принимаясь что-то бормотать. Полагаю, мне ничего не остается, как выполнить свою работу, так что я нацепляю лучшую из своих фальшивых улыбок и привычно начинаю:

– Доброе утро, сэр. Добро пожа…

– Два взрослых, три детских. Вы и так заставили меня ждать, так что потрудитесь поторопиться.

Я поворачиваюсь к компьютеру, и моя улыбка превращается в гримасу. Сворачивая вкладку «Вакансии: менеджер по вопросам наследия», я возвращаюсь к реальности и делаю то, чего требует мой чудесный клиент.

После сотого клиента (все сто такие же очаровательные, как и первый) у меня начинает болеть рот от постоянно натянутой улыбки. Я убегаю в кухню, а мысленно все возвращаюсь к сегодняшнему утру, и поток цветастых вариаций на тему «ты просто шут гороховый» возобновляется.

Не нагруженная сегодня мучительным наказанием, я решаю, едва пробило пять часов, прогуляться до кладбища домашних животных, удобно расположенного настолько далеко от часовых, насколько это возможно. Вообще-то я не любительница готических прогулок по кладбищам в стиле Мэри Шелли [9]9
  Мэри Шелли – английская писательница, автор готического романа «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818).


[Закрыть], но конкретно там царит какое-то особое умиротворение. Про него вообще мало кто помнит, так что можно спокойно отдохнуть от шумной деревни за его стенами. Единственное место, где меня не сопровождает мигающий из угла красный глазок, – буквально! – это мой туалет, так что волей-неволей привыкаешь к тому, что за тобой все время наблюдают.

Кладбище домашних животных находится в тихой, заросшей части рва. Пару столетий назад оборонительный ров все же пришлось превратить в гостеприимный сад – после того, как он стал самой большой помойкой в Лондоне и погубил больше людей внутри Тауэра, чем нарушителей снаружи. Эта его часть не такая широкая, как остальные, и плотная растительность, обрамленная высокими стенами, создает атмосферу уединения, словно маленький лес в центре города.