Текст книги "Все пропавшие девушки"

– Ник?

Один слог – как один клик – разархивировал двенадцать лет отношений, сохраненных в единственном файле.

Я прильнула к окну: пикап Тайлера на обочине, на холостом ходу. На пассажирском месте какая-то девица. Дэниел почти нырнул в открытое окно, треплется с ней. Видно только его спину с кирпичным загаром.

Черт.

Я обернулась резко и как раз вовремя – на пороге спальни стоял Тайлер.

– Подумал, невежливо ехать мимо и не поздороваться.

Губы у меня сами растянулись в улыбке. Потому что Тайлер есть Тайлер, я всегда так на него реагировала.

– А постучаться, конечно, забыл?

Он рассмеялся – надо мной. Он меня насквозь видел, я от этого бесилась. Не спросил ни «Как жизнь?», ни «Что поделывала?», ни «Скучала по мне?» – вроде в шутку, на самом деле нет. Он ничего не сказал ни про коробки, ни про чемоданы, ни про мои волосы (год назад они были длиннее, и причесывалась я глаже). Но я знала: от его внимания ничто не укрылось, он переваривает информацию. Я делала то же самое.

С прошлого года Тайлер поднаел щеки и отпустил свои каштановые волосы. Синие глаза стали чуть ярче. Раньше у Тайлера были характерные темные круги под глазами; не исчезали, даже если он целый день спал; они ему добавляли привлекательности. Теперь круги куда-то делись, Тайлер выглядел отлично. Моложе. Счастливее.

– Дэн не предупреждал, что ты сегодня приедешь.

Тайлер произнес это, уже шагнув через порог.

Дэниелу наши отношения были что кость в горле. Помню, в мои шестнадцать он припугнул: продолжу путаться с парнем вроде Тайлера – заработаю репутацию. Так я и не поняла, кого из нас он хотел принизить: меня или Тайлера. Сам Дэниел, похоже, до сих пор не смирился с фактом своей неправоты.

– Мне он тоже не сказал, что ты сегодня приедешь.

Я сложила руки на груди.

– Аргумент в защиту Дэна: пять часов назад он просил меня заскочить в обеденный перерыв, привезти газонокосилку. – Тайлер повел плечами. – Правда, я бы все равно ехал мимо. Получается, твой брат двух зайцев убил.

Я оглянулась на окно – что там за девица сидит в машине; заодно это был повод не смотреть Тайлеру в лицо. С Дэниелом у меня несколько дней уходило на притирку после разлуки; с Тайлером не требовалось ни минуты. Неважно, сколько мы не виделись, с чем расстались. Тайлер переступает порог – и на дворе весна двухгодичной давности. Тайлер делает шаг ко мне – и вот оно, лето после окончания колледжа. Тайлер произносит мое имя – и мне снова семнадцать.

– Твоя подружка? – спросила я, разглядев хвост белокурых волос и тонкую руку, свесившуюся за окно пикапа.

Тайлер усмехнулся.

– Вроде того.

Я снова покосилась на пикап.

– Тогда тебе лучше вернуться к машине. Пока Дэниел ей про тебя не порассказал всякого.

Мой брат почти нырнул в кабину. Я вздрогнула от звуков клаксона.

– Кстати, Тайлер, это не она на клаксон нажала.

Отвернувшись от окна, я обнаружила Тайлера еще на шаг ближе.

– Не будь я в курсе, – сказал он, – подумал бы, что Дэн меня предупреждает: не смей отираться возле моей сестренки.

Я сдержалась, не улыбнулась старой шутке, потому что Тайлер ступил на скользкую почву. Неважно, что у него в пикапе девчонка. Стоило мне вернуться – и все повторялось. Неважно, что я неминуемо уезжала, а он упорно оставался. Что мы никогда не обсуждали ни прошлое, ни будущее. Что он ради меня от чего-то отказывался, а я делала вид, будто не замечаю.

– Тайлер, я помолвлена.

Вымученная скороговорка:

– Дэн мне сказал.

Он бросил взгляд на мою руку, на неокольцованный безымянный палец. Я потерла место кольца большим пальцем.

– Оно на прикроватном столике. Боялась запачкать.

Фраза получилась исполненной абсурда и пафоса, и вообще всего, что Тайлер не терпит в девушках и помолвочных кольцах. Он рассмеялся.

– Раз так, покажи.

Прозвучало как вызов.

– Тайлер…

– Ник…

Я вытряхнула кольцо себе на ладонь и бросила Тайлеру. Он повертел его, на миг округлил глаза.

– Вещь стоящая, Ник. Значит, все серьезно. И кто счастливец?

– Его зовут Эверетт.

Тайлер снова хохотнул, я закусила губу. При знакомстве с Эвереттом я о том же подумала: имя вполне для парня из Лиги Плюща, партнера в папочкиной адвокатской конторе. Знаем таких. Еще бы не знать. Но Эверетт меня тогда удивил. И продолжал удивлять.

– Значит, его зовут Эверетт, и он подарил тебе это кольцо, – сказал Тайлер. – Понятно. Когда свадьба?

– Дату еще не выбрали. Успеется.

Тайлер кивнул и метнул мне кольцо. Словно монетку. На землю – орел или решка? В колодец – с загаданным желанием. Куда подальше – на хорошую погоду.

– Надолго приехала? – спросил Тайлер, когда я положила кольцо обратно в тарелку.

– Не знаю. Как получится. Отпуск до сентября.

– Значит, пересечемся еще.

Он был на полпути к двери. Я махнула на окно.

– Я ее знаю?

Тайлер повел плечами.

– Это Аннализа Картер.

Так вот почему он ехал мимо. Картеровский участок примыкает к нашему, Аннализа – их старшая дочь. Изрядно младше нас.

– Ну и сколько ей – тринадцать?

Тайлер рассмеялся, будто насквозь меня видел.

– Пока, Ник.

Аннализа Картер запомнилась мне своей большеглазостью. Огромные, ланьи глазищи; вечно невинный, вечно изумленный вид. Глаза такими и остались. Аннализа высунулась из окна, зафиксировала взгляд на мне, моргнула, словно призрак увидела. Я подняла руку – типа, привет; затем вторую – типа, невиновата.

Тайлер сел за руль, напоследок махнул на мое окно.

Что она за человек сейчас, когда ей двадцать три? Я ее воспринимала тринадцатилетней. Тайлеру в моих глазах вечно было девятнадцать, Коринне – восемнадцать. Оба законсервировались в миг, когда все изменилось. Когда Коринна исчезла. А я – уехала.

* * *

Десять лет назад, как раз в это время, в Кули-Ридж гремела ярмарка. С тех пор я избегала приезжать домой в последние две недели июня. И все же, несмотря на годы и мили, ярмарка оставалась моим самым пронзительным воспоминанием. Когда бы Эверетт ни спросил о доме, первое, что вставало в памяти, что приходилось выталкивать, была ярмарка.

Я – на чертовом колесе. Металлическое ограждение врезается в живот, я зову Тайлера по имени. Тайлер далеко внизу, слишком далеко, чтобы разглядеть выражение его лица – застыл, руки в карманах, посреди дороги. Смотрит на нас. На меня. Кориннин шепот мне в ухо: «Ну, давай!» Смешок Байли – сдавленный, нервный. Кабинка, зависшая над нашим городком, начинает раскачиваться – вперед-назад. «Тик-так, Ник».

И я делаю шаг из кабинки, даром что мы, все трое, в юбках. Под моим весом кабинка кренится еще больше, я вишу на локтях, я держусь локтями за поручень, стоя спиной к кабинке, лицом к пропасти; ступни на тесном выступе, железная загородка доходит до пояса. Коринна держит ладони на уровне моих локтей, дышит мне в ухо. Тайлер смотрит. Чертово колесо начинает движение с высшей точки вниз. С земли задувает ветер, в животе свистопляска, сердце скачет. Скрип механизма. Шаг на землю – мгновением раньше, чем кабинка полностью останавливается.

Бегу с ускорением, заданным качнувшейся напоследок кабинкой; ноги подкашиваются, голова кружится, адреналин зашкаливает. Оглядываюсь на рабочего, который успел высказаться на мой счет; кричу ему: «Знаю, знаю! Все, уже ушла!» Подскакиваю к Тайлеру. Он стоит у выхода, чуть улыбается, в глазах – все, чего ему в данный момент хочется. «Потакатель». Так его Дэниел прозвал. Пытался найти виноватого – любого, только не меня.

«Беги», – сказал мне Тайлер одними губами. Я едва дышала от сдерживаемого смеха. Уголок его рта пополз вверх – фирменная полуулыбка. Я поняла: с парковки мы с ним не уедем. Хоть бы до пикапа дотерпеть.

И тут меня схватила чья-то рука. «Сказала ведь – ухожу!» Я вырвалась.

Только это был не охранник, а Дэниел. Он снова сцапал меня, сгреб – и ударил. Кулаком, по лицу. Я упала на бок. Рука вывернулась между животом и заплеванным грунтом.

Шок и боль, ужас и стыд слились в одно понятие, обрели вкус и запах – крови и грязи. Дэниел никогда меня не бил. Даже в детстве ни разу не стукнул. До сих пор, через десять лет, нам неловко при личной встрече; тот миг диктует пассивную агрессивность Дэниеловым эсэмэс-сообщениям; он же не дает мне отвечать на его звонки.

В ту же ночь, где-то между часом закрытия ярмарки и шестью утра, пропала Коринна, и все дневные события наполнились новым смыслом. В последующие недели мы поняли, как сильна и многолика смерть. Невидимая, неуловимая, вездесущая, она сводила с ума бесконечным количеством вероятностей. Коринне спасения не было, но погибнуть она могла тысячей способов.

Может, она сбежала, потому что отец над ней надругался. Может, именно поэтому мать Коринны через год развелась с отцом и уехала из города.

Или виноват ее парень, Джексон, – парень ведь всегда крайний, а они вдобавок поссорились. Или убийца – никому из нас не знакомый заезжий тип: Коринна кокетничала с ним на ярмарке, возле ларька с хот-догами. Байли клялась, что он на нас пялился. Следил за нами.

Или ей вздумалось голосовать на темной дороге, Коринна стояла, выставив руку с поднятым большим пальцем, в своей микроюбке и прозрачной блузке с длинными рукавами, и ее умыкнул, к примеру, дальнобойщик. Попользовался и бросил.

Или она просто уехала. К такому выводу копы в конце концов и пришли. Коринне было восемнадцать – формально взрослый человек, – а Кули-Ридж у нее в печенках сидел.

«Что случилось, – спрашивали копы, – что произошло со всеми вами между десятью вечера и шестью утра? Давайте выкладывайте». Открывайте секреты: кто? что? почему? Те самые копы, которые разгоняли наши вечеринки, но сами же везли нас по домам, вместо того чтобы звонить родителям. Те самые копы, которые встречались с нашими подругами и пили пиво с нашими братьями и отцами. Они, эти копы, не умели хранить наши секреты; они выбалтывали их в баре и в койке; они распустили их по всему городу; весь город знал, кто из нас что ответил на «где ты был/а с десяти до шести», «чем занимался/занималась» и «почему».

Следователи из столицы штата приехали слишком поздно. Нас успели вывернуть наизнанку, мы укрепились в версиях, поверили в то, во что нужно было поверить.

Официальное заключение: в последний раз знакомые видели Коринну на ярмарке, возле выхода; потом она исчезла.

Никуда она не исчезала. Все было гораздо хуже. Каждого из нас вынудили открыть нечто глубоко личное.

Для Дэниела ее след оборвался перед ярмарочными воротами, возле билетной кассы.

Для Джексона – на парковке возле пещеры.

Для меня – на повороте «серпантина», на обратной дороге с ярмарки в Кули-Ридж. Там-то Коринна и растворилась в воздухе.

Мы стали городом запуганных, тычущихся в поисках ответов. Но также мы стали городом лжецов.

* * *

Кафетерий в «Больших соснах» любого введет в заблуждение: паркетная доска, скатерти из небеленого льна. Скорее ресторан, чем реабилитационный центр. В углу пианино – правда, на нем не играют, оно для красоты; но тихая классическая музыка все-таки доносится из колонок. Еда, по слухам, лучше, чем в остальных аналогичных заведениях Юга. Так сказал Дэниел, когда обосновывал свой выбор. Будто от приличной кухни папе полегчает и меня перестанет мучить совесть. «Не волнуйся, папа, мы будем тебя навещать. Вдобавок тут прекрасно кормят».

Дежурная сестра провела меня в обеденный зал, и я увидела папу – в уголке, за столиком для двоих. Взгляд скользнул по нам с сестрой, снова переместился на вилку, зафиксировался. В тарелке была паста.

– Он не сказал нам, что вы приезжаете, а то бы мы ему про вас напомнили, – выдала сестра, от волнения кривя рот.

Она проводила меня к столику и заговорила, улыбаясь давно отрепетированной заразительной улыбкой. Мы с папой поневоле растянули в ответ губы.

– Патрик, ваша дочь приехала, – произнесла сестра и продолжила, поворачиваясь ко мне лицом: – Николетта, как приятно снова вас видеть.

– Ник, – поправила я сестру.

Сердце сжалось в ожидании и надежде, что имя, названное дважды, возымеет тот же эффект, что профессиональная медицинская улыбка.

– Ник, – повторил папа. Его пальцы принялись отбивать ритм на столешнице, сначала медленно, раз-два-три, раз-два-три; затем что-то будто щелкнуло. Ритм ускорился: раздватри, раздватри.

– Ник.

Папа улыбнулся. Папа был при памяти.

– Привет, пап.

Я села напротив, потянулась к его руке. Господи, сколько я не видела отца. Год прошел. Мы тогда сидели здесь же, в кафетерии.

Какое-то время – когда папа периодически еще выныривал из тьмы на свет – были телефонные звонки. Пока Дэниел не сказал, что папа от звонков перевозбуждается. Потом я ему писала, не забывая вкладывать в конверты свои фото. И вот папа передо мной. Этакий Дэниел лет…дцать спустя, только без острых углов; рыхлость как результат давней приверженности фастфуду и крепким напиткам; рыхлость как показатель дряхления.

Папа накрыл мою ладонь своей, сжал. Такие штуки ему всегда удавались. Я говорю о физических проявлениях чувств, об отцовской любви напоказ. Он обнимал нас, вернувшись за полночь и сильно подшофе. Тискал наши ладони, когда не мог вытащить себя из постели, а нам нужны были крупа и сахар. Потискает, велит взять кредитку, самим сгонять в супермаркет.

Папин взгляд скользнул по моей левой руке, палец коснулся моего безымянного пальца.

– Ну и где оно?

Счастье, что он вспомнил. Счастье, что не забыл того, о чем я ему писала. Он не потерял разум, о нет; он просто сам потерялся в своем разуме. Это не одно и то же. Потому что в папином разуме было место мне. И правде.

Я полистала фото в телефоне, нашла нужное, увеличила, показала папе.

– Вот оно. Я его дома оставила. Сняла на время уборки.

Папа прищурился на экранчик, оценил безупречную огранку бриллианта.

– Это Тайлер тебе подарил, да?

Сердце упало.

– Не Тайлер, пап. Эверетт.

Папу снова постиг провал. Но папа ничего не напутал. Просто он переместился в другое время. На десять лет назад. Когда мы были совсем юными. Тайлер не просил меня выйти за него – он требовал. Предложение расшифровывалось: останься. А это кольцо… понятия не имею, что оно значило. Эверетту стукнуло тридцать, мой тридцатник тоже был не за горами. Эверетт сделал предложение в день своего тридцатилетия. Согласившись, я подтвердила, что не транжирю его время, как и он не транжирит мое. Я сказала «да», однако с тех пор минуло два месяца, а мы ни разу не обсуждали свадьбу, не продвинулись дальше решения, что поселимся вместе, когда у меня закончится срок аренды. Мы употребляли словечко «успеется». У нас все было «в планах».

– Папа, я хочу тебя кое о чем попросить.

Он перевел глаза на пачку бумаг. Сжал кулаки.

– Я ему уже сказал. Я ничего не подпишу. Не разрешай своему брату продавать дом. Эту землю купили твои дед с бабкой. Она – наша.

Я почувствовала себя предательницей. Дом будет продан, согласен на это папа или не согласен.

– Папа, у нас нет выбора, – мягко заговорила я. – У тебя деньги вышли.

«Ты их тратил беспорядочно, причем одному богу известно куда. Ничего не осталось. Только то, что заложено в бетонный фундамент, в четыре стены да в одичавший участок».

– Ник, Ник! Твоей маме это очень не понравится!

Папа ускользал. Скоро с головой нырнет в прошедшее время. У него всегда так начиналось – с мамы. Мамин дух, раз появившись в папиных мыслях, неминуемо утаскивал папу туда, где мама обитала по сей день.

– Папа, – я заговорила нарочно медленно, пытаясь удержать его в реальности. – Я вообще-то не из-за дома приехала. Помнишь, ты прислал мне письмо? Недели три назад?

Папа снова забарабанил по столу.

– Конечно. Письмо.

Обычный прием – тянет время. Я достала листок из конверта, развернула на столе, между нами. Папа прищурился.

– Помнишь? Ты мне это прислал.

Он не сразу поднял глаза – голубые, увлажнившиеся, блуждающие, как и его мысли. «…поговорить. Об этой девушке. Я ее видел».

– Кого ты имел в виду? Кого ты видел?

Папа покосился по сторонам. Подался ко мне всем телом. Два раза открыл и закрыл рот, прежде чем выдохнул:

– Дочку Прескоттов.

У меня мурашки по спине побежали.

– Коринну, – прошептала я.

Папа кивнул.

– Коринну, – произнес он так, будто нашел давнюю пропажу. – Точно. Я ее видел.

Я оглядела кафетерий, сама подвинулась ближе к папе.

– Где, папа? Где ты ее видел? Здесь?

Я попыталась представить призрак Коринны, вплывающий в эти стены. Или живую Коринну – личико сердечком, волосы цвета бронзы, янтарные глаза, губки бантиком – десять лет спустя. Вот она обнимает меня за плечи, прижимается щекой к щеке, шепотом – только мне одной! – выкладывает все, что с ней стряслось: «Клевый розыгрыш, верно? Ну чего ты куксишься? Ты же знаешь: я тебя обожаю».

Папин взгляд затуманился, потом вновь сфокусировался, охватил всю обстановку, пачку бумаг, меня.

– Нет, нет, не здесь. В доме.

– Когда, папа? Когда?

Она пропала сразу после выпускного. Почти перед самым моим отъездом. Десять лет назад… В день закрытия двухнедельной ярмарки.

«Тик-так, Ник». Холодные пальцы касаются моих локтей – последний наш физический контакт.

С тех пор ни слуху ни духу.

Мы расклеили на деревьях увеличенные фото из выпускного альбома. Шарили там, где страшились шарить, искали то, что страшились обнаружить. Заглядывали в души друг другу. Мы вытащили на свет Кориннины тайны – те, которым лучше бы оставаться в темноте.

– Надо маму спросить…

Его взгляд снова затуманился. Наверное, папа ухватился за эпизод, который имел место до исчезновения Коринны. До маминой смерти.

– Она была на заднем крыльце, но всего одно мгновение… – Папа расширил зрачки и добавил: – Наш лес – он с глазами.

Всегдашняя его слабость – метафоры. Неудивительно, учитывая, сколько лет папа преподавал философию в колледже. Пока трезвый – еще терпимо. А если выпьет – пойдет шпарить из учебника целыми абзацами, причем строки переставлять под собственное настроение; или надергает цитат без контекста, а я додумывайся, к чему это он. Кончит тем, что непременно рассмеется, обнимет меня за плечи, прижмет к себе. Так было раньше. Теперь папа запутывался в метафорах и выбраться не мог. Я поняла: еще немного – и реальность для него затуманится. Я подалась вперед, заставила сосредоточиться на своих словах.

– Папа, папа, времени мало. Расскажи мне про Коринну. Она меня искала, да?

Он вздохнул, раздраженный.

– Времени не может быть много или мало. Время даже не является реальностью.

Понятно. На сегодня папа для меня потерян. И для себя тоже. Заплутал в собственном разуме.

– Время, – продолжал папа, – это единица измерения расстояния, которую мы создали искусственно, чтобы облегчить себе понимание отдельных вещей. Единица измерения, вроде дюйма или мили.

Говоря, он жестикулировал, расставлял акценты на словах.

– Возьми, к примеру, часы, – папа указал на стену позади себя. – Они вовсе не измеряют время. Они его создают. Чувствуешь разницу?

Я уставилась на часы, на черную секундную стрелку, на ее вечное движение, и пробормотала:

– Да, только почему-то я упорно делаюсь старше.

– Верно, Ник. Ты меняешься. Но прошлое никуда не уходит. Оно по-прежнему здесь. Только ты сама и движешься; только ты.

Разговаривая с папой, я сама себе казалась белкой в колесе. Давно усвоила: спорить не надо, надо ждать. Не доводить папу до перевозбуждения, которое чревато полной дезориентацией. Попробую снова завтра, подступлюсь с другого боку, выберу другой момент.

– Ладно, пап, ладно. Знаешь, мне уже пора.

Он отпрянул на стуле, уставился на меня. Взгляд стал блуждающим. Кого папа видел перед собой? Дочь? Постороннюю женщину?

– Ник, послушай, – сказал папа.

Я услышала тиканье часов. «Тик-так, Ник».

Он отбил такт пальцами по столу, в два раза быстрее, чем тикали часы. У противоположной стены раздался грохот, я повернулась, увидела официанта, собиравшего осколки – наверное, поднос уронил. Когда я снова взглянула на папу, он был крайне занят пастой, словно и не думал рассуждать о времени.

– Следующий раз непременно закажи пасту, – посоветовал он.

Улыбнулся, весь такой благодушный, такой отстраненный. Я поднялась, получше сложила распушившиеся бумаги, скроила улыбку – благодушную и отстраненную, под стать папиной.

– Очень славно было повидаться.

Я обошла вокруг столика, крепко обняла папу, ощутила его замешательство. Через миг он стиснул мне локоть, сидя, притянул меня, стоявшую, к себе, шепнул:

– Не разрешай своему брату продавать дом.

Он замкнул разговор, закончил тем, с чего начал.

* * *

На террасе горел фонарь, небо почти полностью потемнело. Не успела я въехать на гравийную дорожку, как сотовый пыхнул эсэмэской. Дэниел писал, что заскочит утром и чтобы я звонила, если мне что понадобится или если я передумала и хочу жить у них с Лорой.

Я сидела в машине, следила, как фонарь, качаясь на ветру, полосует тенями фасад; я обдумывала предложение Дэниела. Представляла, как проеду город насквозь, как для меня вытащат из пустующей детской надувной матрац. Картинка десятилетней давности: ветер; на террасе – мы и наши пляшущие тени, потому что мы собрались пугать друг друга россказнями.

Коринна с Байли развесили уши, внимают Дэниелу, который ведет речь о лесном чудовище – его, мол, увидеть нельзя, можно только почувствовать его присутствие. Чудовище похищает людей и заставляет их делать всякое. Я – тогдашняя моя версия – громко заявила, что Дэниел порет чушь. А Коринна по-птичьи наклонила головку, откинулась на перила террасы, расправила плечи и выпятила грудь, длинную свою ногу поместила на перекладину и согнула в колене и лишь после всех этих приготовлений уточнила:

– Дэниел, а что именно чудовище заставляет делать тех, кого оно похитило?

Коринна вечно лезла на рожон. И нас за собой тащила.

Ужасно, что призраки нас тогдашних до сих пор живы, до сих пор здесь… К Дэниелу нельзя: Лора на сносях, мне там места нет. Дэниел предложил из вежливости, с расчетом на отказ. У меня здесь дом, комната, жизненное пространство. Дэниел больше не в ответе за свою младшую сестру.

Я открыла парадную дверь и услышала хлопок другой двери, в глубине дома. Как будто я нарушила некий баланс.

– Эй, кто здесь? – крикнула я. Ноги не слушались. – Дэниел, ты?

Дом знакомо громыхнул оконной рамой. Слава богу, это всего лишь сквозняк. По пути на кухню я щелкала всеми выключателями; в половине случаев свет зажигался, в половине – нет.

Дэниела в доме нет. Никого нет.

Я попробовала запереться на засов, но железяка буксовала в трухлявой древесине, ездила взад-вперед. Вещи оставались на своих местах – коробка на столе, куда я ее втащила; грязный стакан – в раковине; тонкий слой пыли нетронут.

Кольцо. Перескакивая через две ступени, я взлетела по лестнице, ворвалась в спальню, дрожащими пальцами, с колотящимся сердцем стала шарить в керамической тарелке. Нашарила.

Кольцо было на месте. В целости и сохранности. Я надела его, провела рукой по волосам. Все в порядке. Можно выдохнуть.

Выстиранные простыни аккуратной стопкой лежали в изголовье. Дэниелова работа. Он эту привычку усвоил, когда стал делить обязанности с больной мамой. Я переместила коробки обратно в шкаф, перетащила коврик обратно под кроватные ножки. Поставила шкатулку строго по центру туалетного столика, на тот самый свободный от пыли квадрат, который она занимала минимум год. Все должно быть, как оно было. Все нужно выровнять.

Воспоминания – я это чувствовала – тоже выравнивались. Раскладывались по полочкам, как у хорошего следователя. Все, что я здесь оставила, все, что заперла на десять лет.

Я оглядела комнату, заметила на обоях прямоугольники более темного цвета. Закрыла глаза и на месте каждого прямоугольника увидела соответствующее фото.

В животе противно заныло. На каждом фото была Коринна.

Совпадение, подумала я. Просто мы с Коринной росли вместе, и нельзя вспомнить детство, не вспомнив ее; Кориннина тень всюду куда ни кинь.

Нужно выяснить, какая мысль вспыхнула и погасла в папином разуме, заставила его вырвать листок из блокнота, написать мое имя на конверте. Какое воспоминание мигало в отмиравшем сегменте папиного мозга, требовало внимания, пока еще не поздно, пока сегмент еще функционирует?.. Коринна. Живая. Но где она? Это мне предстояло узнать.

Материала хоть отбавляй, весь сосредоточен в одном месте. Сведения только и ждут, чтобы их разложили по полочкам, отделили улики от домыслов и событий. Соорудили из них связную историю.

В этом смысле папа прав. Насчет времени. Насчет прошлого, которое всегда живо.

Я спустилась в кухню, где линолеум бугрился по углам. Вообразила на миг, что за окнами мелькнула девушка – бронзовые волосы, смешок в гулкой темноте, легкие шаги по ступеням заднего крыльца.

«Тик-так, Ник».

Нужно сфокусироваться, понять, что к чему в этом доме, раскусить его – и убраться отсюда. Пока прошлое не поползло изо всех щелей, пока не слышен еще его шепот. Пока прошлое не подняло крышку, пока, слой за слоем, в обратном порядке, не полезло из коробки.