Текст книги "Акты отчаяния"

3

Рождественским утром я проснулась в семь и отправила сообщение:

Счастливого Рождества. Я очень сильно тебя люблю. Пожалуйста, позвони.

И тут же разозлилась на себя за это «очень сильно» – слова показались истеричными и манипулятивными.

Нервно проглотив завтрак, я обменялась подарками с мамой и Стиофаном, а потом за мной приехал папа. Мы отправились в церковь, куда всегда ходили в Рождество – повидаться с бабушкой и дядями. Войдя в церковь, мы поискали их глазами, но служба уже начиналась, и мы скользнули на ближайшую скамью. Пожилая женщина перед нами тихо плакала в ладони, сидевший рядом с ней взрослый сын обнимал ее одной рукой за плечи. «Наверное, ее муж умер и сегодня первое Рождество без него», – подумала я и в красках представила, каково это.

А потом я и сама заплакала. Соединилось все: вид этой горюющей женщины, встреча с отцом, церковь, в которую я ходила школьницей. Услышав, как папин сильный немузыкальный голос подхватывает «Тихую ночь», я окончательно раскисла и всхлипывала следующие полчаса.

Позже я извинилась перед папой, но он меня понял. Он тоже страдает.

Мы по традиции сходили на кладбище, чтобы проведать могилы его отца и маминой матери. В машине мы избегали смотреть друг на друга и разговаривали подрагивающими голосами, а когда подъехали к маминому дому, папа положил ладонь мне на запястье, легонько сжал и сказал: «Все будет хорошо». Мне стало его жалко. Зря он вообще завел ребенка, если это означает, что его счастье навсегда связано с моим. Я жалела, что не умею быть счастливой, нормальной и спокойной, ведь это из-за меня папа никогда не обретет покой, которого заслуживает как никто.

Мне было больно от того, что он так сильно меня любит и хочет для меня того, что я точно никогда не получу, поскольку не сумею заслужить. Я была стольким ему обязана и сознавала, что никогда не расплачусь. Мне хотелось каким-то образом это до него донести, убедить его поставить на мне крест. Я поцеловала его в щеку, сказала: «Знаю, пап. Люблю тебя, позвоню из Дублина» – и быстро выбралась из машины, пока нам обоим не стало еще больнее.

Остаток дня прошел легче. Я пила вино, устроившись на диване, читала, с улыбкой слушала, как мои тетки поддразнивают стряпающую ужин маму, я вдруг почувствовала себя счастливой и защищенной, и мне захотелось остаться дома навсегда, стереть все остальные части своей жизни и отказаться от будущего. Мы ели, резались в настольные игры, пили, курили и смотрели фильмы, а в конце вечера я села рядом с мамой на диван, свернулась клубком и заплакала. Она гладила меня по волосам и не допытывалась, что случилось. Следующим утром, пока все еще спали, я села на автобус до Дублина.

4

В начале десятого, когда мы прибыли в город, на улицах было еще тихо и пусто. Я пошла домой пешком: медленно, чтобы не поскользнуться на льду, пересекла мост О’Коннелла, поднялась по Графтон-стрит, где люди уже собирались на распродажи, заглянула на кофе в конце улицы, обогнула парк Сант-Стивенс-Грин, где часто гуляла с Кираном после работы. Я откладывала момент, когда отопру свою дверь, шагну в пустоту и подчинюсь неизбежному.

Я часто чувствовала нечто подобное по вечерам, когда мы с Кираном не встречались после работы. Я плелась в направлении дома и обмирала от ужаса при мысли о каждом следующем повороте, о том, что ничто и никто меня не ждет. По пути я заходила в паб, покупала журнал, нервно курила, выпивала два бокала красного вина, обкусывала заусенцы и долго не могла заставить себя уйти.

Сейчас было так же, только хуже. Я забредала не туда, останавливалась поглазеть на витрины магазинов и потратила на сорокаминутный путь полтора часа. Отперев дверь, я села на кровать и начала разбирать немногие вещи, которые брала в родной город. Достала записку: «Ты прекрасная женщина, и я люблю тебя». Прочитав эти слова, я разволновалась еще больше. Как он мог написать такое, если… не мог же он написать это, а потом…

Я убрала записку, достала телефон и написала ему, что я дома и собираюсь приехать к нему. Он сразу же ответил: «Оставайся на месте, буду через час».

Я с бесконечным облегчением стиснула телефон.

Происходящему должно быть какое-то объяснение. Кто знает, возможно, его отец заболел и гостит у него.

Я заварила кофе, покурила, побарабанила пальцами по кухонному столу, посмотрела на записку. Успокаивающе растерла ладони, сдерживаясь, чтобы не впиться в них зубами, не искусать до крови.

Ровно через час раздался стук в дверь. Я открыла, он выглядел совершенно другим, изменившимся. Ожесточение, появлявшееся в его лице во время ссор, словно бы расползлось по всему его телу.

– Заходи, – сказала я.

– Нет, – сказал он.

– Что? – Поддерживавшая меня энергия напрасных надежд мгновенно иссякла, и я, обмякнув, ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть.

– Я не буду заходить.

Я снова взглянула в его лицо, и меня резануло как ножом.

– Я пришел сказать, что все кончено. А сейчас я ухожу. – И он действительно повернулся, чтобы уйти.

Как он мог? Даже в таком потрясенном состоянии это казалось мне невероятным: как такое возможно?

– Подожди, пожалуйста, вернись… – Я с ненавистью слышала безумие в своем голосе и быстро прикидывала, как заставить его вернуться. – Пять минут, клянусь, всего пять минут…

Он вернулся и встал как раньше – одной рукой держась за лямку рюкзака, а другую уперев в бедро. Раздраженная поза родителя, чей ребенок без конца требует мороженого на ужин.

Он и впрямь смотрел прищурившись и качал головой, словно я просила о невозможно огромной услуге. Выражение его лица намекало, что происходящее абсолютно нормально, а я не понимаю этого из-за своей глупости, упрямства или неадекватности.

– Почему? – спросила я. – Пожалуйста, зайди и поговори со мной. Ты должен со мной поговорить. Поговори со мной.

Я все больше повышала голос, а он продолжал качать головой.

Я пыталась достучаться до него, искала брешь, словно к нему в душу можно было проникнуть с помощью какого-то телекинеза, подпитываемого отчаянием и любовью.

– Я не буду заходить, – повторил он.

В ту безумную минуту его отказ войти казался единственным препятствием, которое необходимо преодолеть. Когда Киран не давал о себе знать, я тоже чувствовала, что все мигом уладится, как только он ответит на звонок. Только бы заставить его переступить через порог и войти в мою привычную ему комнату; только бы усадить его на кровать, где мы спали и любили друг друга, – и он обязательно оттает.

Ему придется выйти из своего бредового образа, опомниться и смягчиться.

– Пожалуйста, зайди и поговори со мной, – взмолилась я, и он с нетерпеливым вздохом вошел в квартиру и бросил рюкзак на пол.

– Что?

Я не знала, с чего начать, как описать дикость происходящего между нами, чего потребовать у него в первую очередь. Ближайшим подобием доказательства была наша недавняя последняя встреча. Я схватила сумку, нашарила голубую коробку и протянула ему брошь, словно талисман, способный вызвать у него какие-то чувства.

– Неделю назад ты подарил мне это и признался мне в любви!

Я сорвалась на крик, сверх прочего ненавидя его за то, во что он меня превратил.

Внезапно на меня обрушилась уверенность, что сумасшедшая здесь я. То, что, по моему мнению, произошло, не могло произойти.

– Слушай, я не хотел заходить, потому что нам нечего обсуждать. Нет смысла переливать из пустого в порожнее. Просто все кончено. Теперь ты это знаешь, и больше мне нечего сказать.

– Почему ты не хотел, чтобы я приехала к тебе? Почему не отвечал на мои звонки?

Все то же враждебное молчание, словно я вела себя невежливо и переходила рамки приличия.

– Она здесь? – спросила я, высказывая подозрение, пачкавшее меня уже несколько дней. – Ты приехал сюда, только чтобы я не притащилась к тебе и не увидела ее?

– Тебя это больше не касается. И, откровенно говоря, никогда не касалось.

– Если все кончено, то хотя бы попрощайся, – сказала я сквозь слезы. – Почему ты не можешь вести себя по-человечески? Неужели я даже этого не заслуживаю?

На самом деле я, конечно, хотела совсем другого. Мне не нужно было ни прощание, ни цивилизованное расставание. Я просто думала, что если заставлю его уступить, отнестись ко мне по-людски, прикоснуться ко мне, то чары рассеются и он снова меня полюбит.

– Ладно. – Он смотрел все так же обвиняюще и насмешливо. – Прощай.

– Обними меня на прощанье, – взмолилась я. Сейчас мне неприятно об этом вспоминать.

Он закатил глаза, шагнул ко мне и дважды быстро, словно коллега, хлопнул меня по спине.

Я вцепилась в него, повисла на нем и прижалась лицом к его груди, судорожно вдыхая его запах.

Тогда он стряхнул меня как муху, рассерженно фыркнул, что-то процедил сквозь зубы, сгреб свой рюкзак, открыл дверь и быстро пошел прочь, не оглянувшись и не увидев, как я скорчилась в дверном проеме.

Он ушел. Я поплелась обратно в квартиру и легла на кровать. Он разъезжает по свету, выдавая себя за живого человека. Что произошло? Я села и приложила ладонь к прохладной стене, пытаясь унять головокружение.

Остаток дня я прорыдала, бормоча себе под нос последовательность событий, которая привела к этому моменту. Я листала дневник в поисках точных дат, а потом пересказывала себе, что случилось: день нашего знакомства, первый поцелуй, ссоры, примирения, ужины. Я снова и снова произносила это вслух от начала до конца.

5

Несколько лет назад мой друг покончил с собой. Нас всех облетела череда телефонных звонков. Я в то время работала в театре и не взяла трубку. Через несколько часов, за обедом в пабе с несколькими коллегами, я получила сообщение. Писал дальний знакомый, который плохо знал моего друга. Пока подавали еду, я пробежала сообщение глазами, не прерывая разговора и держа телефон одной рукой.

…с прискорбием сообщаю… умер у себя дома…

Я быстро перечитала, тупо глядя на экран, потом отложила телефон и начала есть. Весь следующий час его смерть для меня фактически не существовала. Кажется, пока мы не вышли из ресторана, мне в голову не пришла ни одна разумная мысль, но на улице у меня подогнулись колени, я привалилась к стене.

– Кажется, мой друг умер, – повторяла я.

Через несколько дней мы собрались в его гостиной выпить, поплакать и обсудить похороны. Мы в подробностях вспоминали события предыдущих нескольких месяцев, заключая: «В тот день я видел его последний раз», и описывали, на каком он сидел табурете или на какой концерт мы купили билеты и почему. Мы как бы говорили друг другу: это было на самом деле; я был там; а было ли это?

Январь 2013. Дублин

1

Вечером того дня, когда он меня бросил, я отправилась в тот бар, где мы поругались из-за стихов, которые он написал для Фрейи.

Мне хотелось напиться до потери сознания, стереть из памяти отвращение, застывшее на его лице, когда он стоял в дверях. Перед глазами маячила его скучающая, насмешливая гримаса. Ты думала, что я люблю тебя. Ха!

Несколько подруг сказали, что всегда его ненавидели, что он мне не пара. Я смеялась, запрокинув голову, и соглашалась. Один друг погладил меня по заднице и притянул к себе. Меня чуть не стошнило, когда его мокрые от виски губы скользнули по моим. Я оттолкнула его. Все было не так. На сей раз все было не так. Я пошла домой.

Дома рухнула в кресло, в котором мы иногда трахались. Однажды ночью, незадолго до Рождества, мы, счастливые и возбужденные, поздно вернулись из гостей. Пока я ставила пластинку, он изнывал от нетерпения. Он толкнул меня в кресло, задрал платье мне на лицо и прижался ртом к вывалившейся из-под резинки трусов детской складке жира, которую я так ненавидела.

– На колени, – приказал он.

И я сползла с кресла на пол перед ним.

Я замерла в обмотавшихся вокруг щиколоток трусах и закусила губу, чувствуя над собой его шаги. Ему нравилось прохаживаться, курить, открывать пиво, пока я стояла в такой позе.

Он придвинул стул и сел у меня за спиной, глядя, как я его жду.

Впоследствии меня переполняло экстатическое смятение при воспоминании о том, как мне нравилось, что он курил, когда я брала у него в рот. По всему моему телу разливался яростный жар, заставлявший меня не жалеть усилий, проявлять умелость, пошире раскрывая рот и тараща глаза.

В этом унижении – полное отсутствие уважения, игнорирование моего присутствия – было что-то пьянящее. Я чувствовала, что на моем месте может быть любая, что я сосуд, который он волен наполнять или опустошать, и существую, только чтобы принимать то, что мне дают. Кончив, он запрокинул голову, ухватился за спинку стула, взгляд устремился в потолок. Я неотрывно смотрела на него.

Мне нравилось, когда он пару дней не принимал душ. Это делало нас ближе. После велосипедных прогулок его покрывала тонкая пленка дорожной копоти, и ко мне прилипали грязь и велосипедное масло. Я вдыхала теплый сырой аромат его волос и прижималась лицом к его мягкой фланелевой рубашке, издававшей затхлый, кисловатый, но почему-то не неприятный послерабочий запах.

Закончив жаловаться на очередное происшествие, разозлившее его днем или по пути домой, он поворачивался ко мне так, словно видел меня впервые. Не снимая потрепанных митенок, он обхватывал мое лицо ладонями и закрывал мне уши, так что я ничего не слышала, да и не хотела слышать.

Однажды он спросил меня, чем пахнет секс, и я несколько минут тыкалась носом в разные уголки его тела.

– Он пахнет теплицей, – сказала я, вспомнив, как мы лежали под одеялом после близости: запах поднимался, становился душным и густым и внушал такое же бесконечно глубокое чувство.

2

Каждое мгновение моего дня было пропитано его отсутствием, под тяжестью которого секунды размокали, обрушивались и лишались воздуха. Придавленная этим весом, я часами сидела, уставившись в никуда. Я наслаждалась своей болью, потому что она опустошала меня изнутри. Я превратилась в клубок нервов, в чашку Петри для клеток. Кроме нервов, во мне ничего не осталось.

Кирана бесила моя нерешительность. Его бесило, когда на его вопрос, где я хочу поужинать, я пожимала плечами и отвечала, что мне все равно, пусть сам выбирает. Его бесило, когда я спрашивала, какой наряд мне больше идет. Он хотел, чтобы я выросла, разобралась в своих желаниях и научилась говорить о них вслух. Он хотел, чтобы я перестала быть негативным пространством, подстраивающимся под его позитивное присутствие, и поскольку я знала, что он полюбит меня по-настоящему, только если я смогу стать настоящим человеком, у меня получалось это еще хуже. Под его требовательным взглядом я пугалась, впадала в панику и улыбалась широкой, заискивающей, бессмысленной улыбкой. Я улыбалась до слез, но даже в угоду ему не могла выжать из себя ни единого решения или мнения и убедительно быть собой.

А теперь, когда он меня бросил, от меня и вовсе почти ничего не осталось. У меня не было ни одной мысли, кроме как о нем, я не хотела никого, кроме него. Я зажмуривалась и думала обо всем, что готова отдать ради того, чтобы он вернулся. Я бы пожертвовала всем, пошла на все, отреклась от всех знакомых, до последнего человека, предоставила бы их собственным жизням, казавшимся лишь серыми негативами настоящей жизни, которой могли бы жить мы с Кираном. Я бы с радостью отправилась за ним хоть на край света.

Я сутками искала в интернете крупицы информации о нем и создала папку, куда складывала самые важные находки. Все его фотографии трогали меня до слез. Натыкаться на прежде не виденные снимки было так грустно и прекрасно, что жизнь снова казалась почти счастливой. Выяснилось, что я видела его еще не со всех ракурсов, знала не со всех сторон. Это было настолько чудесно и мучительно, что не верилось, что я уже никогда его не увижу.

(«Когда ты понял, что вы с Фрейей расстанетесь?» – спросила я во время одного из наших немногих разговоров о ней.

«Вообще-то никогда, – ответил он. – Я до сих пор в этом не уверен. Нам пришлось разойтись, но почем знать, что будет дальше. В жизни всякое бывает».

В жизни всякое бывает. Я выворачивала его слова наизнанку и истолковывала в свою пользу. Почем знать.)

Лучшим из всего, что я нашла, были наши совместные фотографии, о существовании которых я не подозревала. Я искала новости о нем на страницах его друзей и натолкнулась на фото с презентации, проходившей в «Проекте Центр искусств» в Темпл-Баре. На одном из снимков на мне тонкая серая футболка с круглым вырезом, и я, хорошенькая, раскрасневшаяся, смотрю на него снизу и смеюсь каким-то его словам. Его прекрасное лицо весело сияет, его ладонь у меня на плече. Меня привело в восторг, что такая фотография лежит в общем доступе, ведь обычно он почти не прикасался ко мне на людях.

В красивых мужских лицах – не смазливых, не привлекательных, не милых, а именно красивых – есть что-то магическое. Почему они так волнуют меня, ведь я встречаю столько красивых девушек каждый день? Знаю, это несправедливо. Красивые парни кажутся пробившимися сквозь грязь и бетон своего пола. Их красивые лица словно высечены из самых грубых материалов.

Во всяком случае, что-то в их лицах заставляло меня интуитивно верить, что красивые парни добры. Даже если их доброта не лежала на поверхности, я верила, что она прячется где-то в глубине души и до нее можно докопаться. Я посмеялась бы над подобными чувствами по отношению к красивым девушкам, зная, насколько мимолетна, недолговечна и бессмысленна наша красота, – и все же обманывалась красивыми лицами парней.

Я каждый день искала его в интернете и взволнованно бормотала, когда видела его в особенно выразительных позах: вот он грызет ногти в углу на чтениях, вот краснеет от неловкости во время вступительной речи на дублинской «Ночи культуры». Я возвращалась на годы в прошлое и собирала что могла. У нас было достаточно общих друзей, чтобы я могла составить представление о том, где он будет почти каждую неделю, на открытия каких выставок пойдет и какие кинопоказы, возможно, посетит. Я не ходила на них, понимая, что, скорее всего, увижу там ее.

Однажды после работы я вошла в паб, где договорилась встретиться с подругой, и мне показалось, что из-за перегородки углового столика выглядывает его пушистая макушка. Я резко развернулась, написала подруге, что встретимся в другом месте, и забежала в пропахший мочой переулок, где давила на виски костяшками пальцев, пока боль не заглушила все остальное и сердце не замедлилось до нормального ритма.

3

Потеря любимого человека может свести с ума даже при самых благоприятных обстоятельствах. Я же не просто любила Кирана, я любила его темной, неправильной любовью. В таких условиях потеря любимого может не только свести с ума, но еще и озлобить.

Когда он меня бросил, я стала иногда видеть их двоих во сне и просыпалась в поту.

Я подумывала пойти к нему домой и колотить в окно, пока они меня не впустят. В марте мне приснилось, что я ее убила, и я проснулась до странности спокойной. В голове вертелась одна-единственная мысль: «Что ж, бывает и не такое; что ж, бывает и не такое».

Я прокралась в его комнату, пока они спали, и смотрела на них с порога. В лунном свете их лица выглядели прекрасными и уже мертвыми. Я намотала ее красивые темные волосы на кулак и размозжила ее череп о стену – раз, два! – и, поскольку это был сон, мне хватило сил подбросить ее в воздух одной рукой.

Из ее раззявленного рта пузырилась слюна, на изголовье кровати чернело пятно, длинная тонкая рука подергивалась, беспомощно сжималась и наконец замерла.

Лежащий рядом Киран спокойно наблюдал за происходящим. Когда она перестала дышать, он встретился со мной взглядом, а потом, по своему обыкновению, отвернулся к стене и натянул на себя одеяло.

4

По ночам я иногда звонила единственному человеку, с кем могла поделиться настолько простой и огромной правдой, – Лизе.

– Он мне нужен, он мне нужен, – всхлипывала я. – Я не могу так, не могу…

Что значило: я не могу жить, не могу дальше жить без него.

И я любила ее за то, что она даже не пыталась возражать и уверять меня, что я справлюсь с этим и мне никто не нужен. Интуитивно Лиза всегда понимала, что хотя она сама ни в ком так отчаянно не нуждалась, однако эта разница между нами не делает мои чувства менее реальными. Она своими глазами видела, насколько я зависима.

Однажды я, задыхаясь, выговорила: «Мне одиноко, мне очень одиноко, мне страшно», и Лиза не стала делать вид, будто это не так.

– Я знаю, – ответила она. – Я знаю.

5

В надежде на утешение или подсказку я начала искать других людей, чувствовавших то же, что и я. Мои поисковые запросы были такими: «Любовная одержимость», «Знаменитые случаи безответной любви», «Случаи одержимости». Я прочитала историю, которую несколько лет назад слышала в подкасте: в двадцатые годы мужчина по имени Карл Танцлер, работавший медиком, но не врачом, в штате Флорида, влюбился в пациентку, американку кубинского происхождения по имени Мария Елена Милагро де Ойос. Девушка страдала от туберкулеза, уже убившего одну из ее сестер. Танцлер мгновенно помешался на ней, предложил к ее услугам свои сомнительные медицинские знания и рентгеновское оборудование и наведывался в дом ее семьи для проведения дополнительного лечения. Он осыпал Елену подарками и украшениями, объявив ее любовью всей своей жизни и воплощением видений, в которых ему являлся таинственный темноволосый ангел.

Она не отвечала ему взаимностью. Родных девушки наверняка тяготила и беспокоила навязчивость Танцлера, но они не препятствовали его ухаживаниям, надеясь на ее излечение. Однако все было тщетно, и в тысяча девятьсот тридцать первом году Елена умерла. Танцлер оплатил похороны и построил мавзолей.

В тысяча девятьсот тридцать третьем году он пришел в склеп ночью, увез ее истлевшее тело на тележке, положил в машину и забрал домой. Там он скрепил разлагающиеся кости с помощью булавок, проволоки и примитивного самодельного каркаса, одел их в кисею и муслин и пропитал ткани духами, чтобы перебить устойчивую гнилостную вонь. Он изготовил гладкую невыразительную маску, которая должна была повторять черты ее лица, но, разумеется, ужасала своей топорностью. Соседи увидели в его окне, как он танцует с женским силуэтом.

Танцлера предали суду, но так и не осудили, а тело Марии Елены – приукрашенное с помощью его чудовищных уловок и неумело мумифицированное – выставили на всеобщее обозрение в похоронном зале, где на него могли полюбоваться тысячи зевак. Даже освободившись от власти своего похитителя, девушка не удостоилась ни покоя, ни уважения.

Услышав тогда эту историю, я разозлилась. Как можно претендовать на женщину, которая тебя не любит, пусть даже после ее смерти, как можно присвоить себе ее мертвое тело, навязать ему свою гнусную заботу, гнусное внимание? Эта история воплощала всю суть мужчин, которые завладевают нами против нашей воли и превращают в кого-то совершенно иного, в того, кем мы никогда не являлись.

Теперь, прочитав эту историю снова, но уже пребывая в горе и замешательстве, я задумалась: а я-то чем лучше? Что, если я всегда была такой же, как этот человек, просто прежде не любила никого до безумия? Возможно, я всегда была жестока, как тот мужчина. Разве я не пойду на все, чтобы перевернуть страницу и возвратить его? Разве не пожертвую ради этого не только собой, но и им? Разве не готова я изменить его до неузнаваемости, превратив в мягкого, ранимого, одомашненного слабака, лишь бы уговорить его снова стать моим?

Еще я прочла об одной девушке, пациентке М., которая страдала от эротомании, или синдрома де Клерамбо, жившей в северной части штата Нью-Йорк в семидесятых годах. Она родилась в семье китайских иммигрантов первого поколения, была прилежной студенткой христианского колледжа. Воспитание она получила строгое, но обычное, родители и друзья ее были заботливы и внимательны, несколько раз с ведома родни она ходила на свидания со сверстниками из своего круга. На втором курсе колледжа она стала посещать занятия по богословию, которые вел сорокалетний белый мужчина, профессор Икс. Он был женат, отец двоих детей, семья его принадлежала к той же местной церкви, что и пациентка М.

Пациентка М. принялась заваливать профессора Икс очень личными письмами, писала о своих трудностях в учебе, проблемах в семье, обо всех своих отношениях. Поначалу он отвечал, утешал ее, давал духовные наставления, но вскоре писем стало поступать по десять штук в день, интимный их тон, странные намеки на нежные чувства и взаимную привязанность встревожили его.

Несмотря на то что семья, администрация колледжа и, наконец, полиция убеждали пациентку М. оставить профессора Икс в покое, она лишь активнее продолжала преследовать его, а попытки остановить ее расценивала как старания жены профессора разлучить их. Она подстерегала его на улице и дома, пока ее не исключили из колледжа. Судя по письмам, она была убеждена, что профессор Икс ее любит и единственное, что мешает ему быть с ней, – это нормы христианской культуры.

Одним июльским утром коллеги и друзья профессора, к своему изумлению, получили приглашения на его свадьбу с пациенткой М. Пока профессор не прояснил всю нелепость создавшейся ситуации, дальние знакомые пребывали в заблуждении, что он развелся и женится на новой возлюбленной, потому что она залетела. Пациентку М. отправили на принудительное лечение, и ее дальнейшая судьба неизвестна. Через несколько недель после того, как она была госпитализирована, ее родителям позвонили из местного китайского ресторана, чтобы уточнить детали свадебной вечеринки. Она заказала праздничный ужин на тридцать человек.